Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

В отделении реанимации пахнет антисептиком, кварцем и усталостью. Безнадёжностью. Настолько сильно, что когда Куроо вдыхает поглубже, стараясь впитать эту мешанину запахов каждой клеточкой лёгких — чтобы в который раз доказать себе реальность всего происходящего, он почти задыхается. Воздух стопорится в горле, бьёт непролитыми слезами по глазам, отзывается тяжестью в затылке. Низкие каблуки туфель стучат по отполированной плитке, отсчитывая сердцебиение, чёрная кожа бликует тошнотворно яркими отсветами высоких электрических ламп.

За почти год посещения этой больницы у Тецуро выработался своеобразный перечень рефлексов: вот он подходит к стойке регистрации, чтобы кивнуть заметившей его медсестре с натянутой, кособокой улыбкой; вот идёт по длинному, испещрённому ранами закрытых дверей и писком приборов коридору, скользя невидящим взглядом по номерам палат; вот бросает равнодушный взгляд на низенькую медсестру с короткими кучерявыми волосами, что улыбается ему неловко, заправляя упругий локон за ухо и опуская глаза на букет в чужих руках; вот номера возле палат перестают сливаться в одну голубоватую полосу. Куроо останавливается перед знакомой до мельчайших царапин дверью, поправляя прическу. Сглатывает вязкий комок слюны и, не стучась, заходит внутрь.

С последнего его визита здесь ничего так и не поменялось. Из приоткрытого окна тянет мягким весенним ветром, пахнущим свежей листвой и сырой землёй, молочные прозрачные занавески колышутся по его бокам почти лениво, больше похожие на волны, чем на ткань. В помещении светло, даже празднично, из-за проникающего через всё те же занавески солнца, оно рассыпается в воздухе золотистыми искрами пыли, ложится на высокие белые стены длинными нежными полосами. Застывает глянцевой смолой на чужой бледной коже. Улыбка выползает на лицо сама — тонкая, тоскливая и разочарованная — её не приходится натягивать, ведь Куроо всегда рад видеть Бокуто. Даже в не самой его лучшей форме.

Тецуро вынимает уже начинающие увядать подсолнухи из широкой синей вазы, что смотрится в этой обители белого донельзя аляповато и неуместно, меняет воду и ставит свежий букет. Цветы светятся на солнце ярким, сочным жёлтым, и Куроо расправляет слегка помявшиеся от поездки тонкие лепестки с трепетной, ненужной нежностью. Пиканье приборов отмеряет чужое сердцебиение с хладнокровием железки, отражается от высоких стен удушливым, едва различимым гулом. Куроо ставит рабочий портфель возле низкой тумбочки — неизменно белой, вычурно глянцевой и стерильно чистой — садится на ставший привычным стул для посетителей. Наконец-то поднимает глаза.

На первый взгляд, если не знать, куда смотреть, можно сказать, что Котаро просто устал и прилёг отдохнуть. И стоит чуть-чуть пошуметь, покряхтеть и повозмущаться — немедленно распахнёт свои совиные глаза и посмотрит потрясённо. Мол, кто я, где я и, вообще, зачем меня разбудили. Потом улыбнётся, отвечая на чужую шкодливую ухмылку, загораясь всем собой изнутри, так, что глаза в свете солнца блеснут горячим янтарём. Подскачет на кровати и бросится обниматься до треска между рёбрами.

Если не знать, куда смотреть, можно не обратить внимания на болезненно впалые щёки, неестественно тёмные полосы под глазами, на застывшие, будто в воске, ресницы. На сухую, похожую на пергамент кожу. Иногда, в особо тоскливые дни, когда за окном льёт дождь, а солнце прячется за тяжёлыми тучами, Куроо говорит тише, сливаясь шёпотом с шелестом дождя, прикасается осторожнее, будто чужая кожа может треснуть от мельчайшего дуновения ветра.

Но сегодня золотистый свет весны внушает слабую, едва ощутимую надежду, и Тецуро находит в себе силы, чтобы улыбнуться искренней, беря лучшего друга за прохладную руку. Переплетает пальцы с чужими, исхудавшими и безответными.

— Эй, Бо, — произносит он тихо, рассматривая разметавшиеся по подушке, заметно отросшие волосы, — я сегодня видел Тсукишиму. Он всё такой же наглый и очкастый, что и прежде. Знаешь, что он у меня спросил?

Особо резкий порыв ветра взмахивает прозрачными занавесками, на миг создавая на чужом лице тонкие, белёсые полосы света, похожие на те, что танцуют на песчаном дне моря, создавая иллюзию, будто серебристые ресницы дрогнули. Куроо не обманывается этой жестокой игрой, сдавливает прохладные пальцы сильнее, тянет улыбку шире, до рези в уголках глаз.

— Спросил, как ты тут, идиот, поживаешь. Даже эта обнаглевшая мелочь за тебя переживает, слышишь, так что хватит уже. Я помню, что ты просил меня не беспокоиться, но это…

Дыхание срывается, Куроо сглатывает ставшие поперёк горла слова, давится их острыми гранями, наклоняясь ближе к замороженному во льдах времени бездвижному лицу.

— Мне страшно, Бо, — выдаёт он на выдохе свистящим, надрывным шёпотом.

И нет, сегодня ведь не обещали дождя, а за окном поют вездесущие птички, радуются наступившей розовой весне, так почему же на щеках становится мокро? Почему сердце бьётся так рвано, не попадая в мерный отстук громоздких приборов?

— Я знаю, что ты ищешь что-то. Понятия не имею, что и где. Но, пожалуйста, — стирая свободной рукой следы своей слабости, Куроо поправляет выпавшую из причёски прядь автоматическим, отточенным до привычки движением, смотрит на танцующие на чужих острых ключицах солнечные блики, — вернись, а?

Бокуто, разумеется, ему не отвечает. Белые стены остаются всё такими же безучастными, как и равнодушные к человеческим просьбам электрические приборы, а повернувшие свои лохматые головы к окну подсолнухи расправляют свои желтушные лепестки шире. До ужаса нелепо не вписываясь в эту белую, безнадёжную утопию, разрезая её этим ярким всполохом на сотни безмолвных частиц.

Chapter Text

От обилия жёлтого, зелёного и голубого рябит перед глазами. Воздух, натянутый, жаркий, пропитанный запахом пыльцы и влаги, искажается, жужжит голосами тысяч стрекоз и пчёл, точно горная река. Акааши, приложив ко вспотевшему лбу пальцы на манер козырька, с прохладным смирением наблюдает за резвящимся среди удушливой зелени и желтизны Бокуто. Он стучит по круглым, ребристым и до ужаса широким сердцевинам подсолнечников раскрытыми ладонями, пытаясь стрясти ещё не созревшие семена, заглядывает в них, словно в лица, и периодически оборачивается в сторону плетущегося позади Кейджи с донельзя довольной, лучащейся солнцем улыбкой.

В бесконечном, душном лабиринте цветочного поля высотой с самого Котаро, этот неутомимый, улыбчивый идиот чувствует себя превосходно. Вписывается практически идеально. Акааши оттягивает влажный воротник пыльного дорожного плаща и корчит в ответ недовольную рожу, выраженную в тесно нахмуренных бровях и поджатых губах.

Границу самого южного из северных княжеств они пересекли прошлой ночью, окутанные проливным дождём, проникающим даже сквозь плотные кроны ганжельских деревьев, что распростёрли свои изогнутые ветви на запад вдоль пограничных деревень. Идти по тёмному, дикому лесу, заваленному поломанными мшистыми брёвнами и острыми булыжниками казалось безумием даже Бокуто, так что они заночевали под одним из плоских, торчащих из земли подобно рёбрам, камней, где было сухо и пахло прелыми лишайниками.

Утром же, когда солнце разогнало противную мошкару и приветливо осветило куцую, кривоватую тропинку, Акааши с Бокуто двинулись дальше на юг. Где, выйдя из влажного, пахнущего корой, сыростью и листвой леса, очутились в этом жёлтом, пугающем безумии.

Оглядываясь на плотные зелёные ряды подсолнухов, что повернули свои массивные щербатые головы к скользящему по безоблачному небу солнцу, Акааши едва может разглядеть прорубленную Бокуто дорожку, по которой они только что прошли. Что одновременно и хорошо, и плохо. Если кто-то всё же вызнает нечто лишнее у городских жителей и отправится в погоню, то, скорее всего, канет в лету среди этой буйной растительности, заблудившись и добровольно отдавшись на съедение муравьям. С другой стороны, они сами здесь, кажется, скоро потеряются. Или уже потерялись.

Акааши смотрит на широкую спину бодро шагающего впереди Котаро, который размахивает своим краденым палашом в разные стороны, разбрызгивая порезанные зелёные листочки, и думает о том, что, в принципе, заблудиться с Бокуто не так уж и страшно.

Рано или поздно они найдут выход. Даже если и окажутся там же, откуда пришли. Ведь это же Бокуто, который умудрился протащить его трусливую, трясущуюся от постоянной тревоги задницу через половину северных королевств и ни разу не попасться городской страже и рядовым инквизиторам. Они постоянно были на волосок от полного краха, но им везло. Это всё из-за Бокуто, который бросил всё, что у него было, и остался с ним в этой неприветливой реальности. Что, по меркам Кейджи, приравнивается к чуду, не меньше.

Поэтому он всё так же смиренно следует за ним сквозь этот семечковый лабиринт и лишь поддерживает над чужой головой небольшое, едва заметное дымное облачко, чтобы безжалостное южное солнце не напекло растрёпанную макушку.

— Акааши, — нараспев, тягуче произносит Котаро с привычным южным акцентом, что так и не сошёл за время их пребывания на севере, разворачивается на сто восемьдесят градусов, опасно взмахивая тяжёлым палашом и лучезарно улыбаясь. Протягивает вперёд срубленную, едва помещающуюся в руках, круглую подсолнечную голову. Моргает своими выпученными, по-детски восторженными ореховыми глазами. Стоит только дать ему волю — завиляет несуществующим хвостом.

— Это подсолнух, Бокуто-сан, — говорит Акааши, останавливаясь в паре шагов и кивая, не спеша принимать этот, стало быть, подарок. — Точно такой же, как сотни других вокруг.

— Дарю тебе, — всё так же весело, с нотками шипучей гордости продолжает Котаро и тычет чернявой сердцевиной прямо Кейджи в грудь.

— Очень романтично, — выдавливает из себя юноша, стараясь не усмехаться в ответ на чужие покрасневшие уши и не двигаясь с места. — Но, к сожалению, мы не можем нести его дальше, ибо такая весомая ноша значительно нас задержит. А мы и так уже полдня продираемся через это богом проклятое поле.

После этого заявления Бокуто заметно поникает, строя расстроенную моську, горбит спину и весь будто бы сдувается, притягивая жёлтую подсолнечную голову поближе к себе, так что Акааши спешит исправиться:

— Я очень тронут, Бокуто-сан. Спасибо. Это чудесный подарок.

«Пусть и крайне бесполезный», — добавляет он про себя и недовольно поджимает губы, злясь на своё вредное подсознание. Бокуто впервые за то время, что остался здесь, выглядит таким счастливым, а Кейджи только всё портит.

— Мои любимые цветы, — говорит парень спустя несколько мгновений тяжёлого молчания. Так тихо, что голос почти теряется в трещании стрекоз.

— Подсолнухи, — не найдя сил на вопросительную интонацию, произносит Акааши и старается заставить себя не улыбаться. Разумеется, у этого идиота любимым цветком должен быть подсолнух. Как же иначе? Такой же здоровенный, яркий и похожий на кусочек солнца, пророщенный в холодной земле.

— Подсолнухи, — это Бокуто выдыхает с благоговейным трепетом, гладит прижатую к груди отрубленную цветочную голову и хмурит широкие брови. — Никогда раньше не видел таких огромных и, тем более, так много.

— У вас нет таких полей?

— Есть. Где-то. Там, где я живу, нет, — Котаро дёргает длинный жёлтый лепесток, хмурится сильнее и плотнее сдавливает подсолнух предплечьями. Несколько светло-серых семян, не выдержавших такого напора, с шелестом скатываются по чужой потной рубахе на землю. — Есть маленькие, которые можно легко запихнуть в вазу. Но они… маленькие.

Акааши вздыхает, пропуская в лёгкие душный трескучий воздух, пропитываясь запахом сочной зелени и влажной земли от макушки до пяток. Тянется вперёд, отрывая от цветка несколько жёлтых лепестков и слабо растирая их между подушечек пальцев.

— Я мало слышал о применении подсолнухов в магии, но как-то раз наставница упоминала, что на основе масла можно приготовить какое-то сложное лечебное зелье.

— Ага, — фыркает Бокуто, поднимая лукавый взгляд и растягивая губы в тёплой маленькой ухмылке, — это зелье называется еда.

Кейджи замирает с растёртыми лепестками в ладони и косится на Котаро непонимающе. Хмурится на чужое растекающееся по лицу веселье. И говорит только одно весомое «А», когда до него всё-таки доходит, на что Бокуто начинает заливисто, неприлично громко смеяться, роняя несчастную подсолнечную голову на землю, где она расплёскивается шелестом посыпавшихся во все стороны семян. Это почти похоже на истерику, если так подумать.

Палаш падает следом, почти втыкаясь в чужую ступню, с глухим шлепком плюхается на землю. Акааши недовольно цыкает. Рано или поздно краденое оружие таки отсечёт Котаро руку, ногу или, на худой конец, пару пальцев, крайне недовольное фактом этой самой кражи.

И никакие чужие заверения, что «это же просто железка, Кейджи, она не может сама ничего делать» и «даже если не просто железка, — потому что Бокуто не может отрицать наличия магии, буквально путешествуя по миру с грёбаным колдуном, — она бы уже давно совершила свою кровавую месть, если бы хотела», и, разумеется, «не парься». Акааши не в силах понять, как он может «не париться», когда всё, что они делают последние чёрт пойми сколько месяцев — это убегают, прячась по замызганным кабакам и лесам, словно какие-то разбойники.

«Уж лучше бы действительно были разбойниками», — уныло думает Кейджи, поправляя сползшую набок дымовую тучку, когда не теряющие возможности солнечные лучи стреляют смеющемуся Котаро прямо в глаза.

Бокуто их не замечает. Как и тучку. Как и ещё много всего вокруг себя. Стирает пару выступивших в уголках глаз слезинок, что притаились между крохотными счастливыми морщинками, и забавно дёргает носом.

Эта привычка у него появилась после того, как им пришлось, путая следы, несколько недель пробираться по влажным болотам, где с почти любой ветки, лианы или листочка непременно капало что-то вязкое, противное, пахнущее тиной и гниением. Если бы Акааши мог выбирать место, где ему бы хотелось умереть, болото заняло бы самую нижнюю строчку рейтинга. Даже если он и думал о том, чтобы там остаться.

Зато если Акааши всё-таки попадёт на костёр, то перед смертью он сможет с пугающей гордостью зачитать собравшимся зевакам его личный список недостатков, достоинств и привычек Бокуто. Он будет называться «за что стоит любить Бокуто Котаро: постыдное пособие от Акааши Кейджи» и займёт около ста печатных страниц.

— Подсолнухи, на самом деле, и впрямь крайне романтичны, — прерывает его несостоявшийся внутренний крах успокоившийся Бокуто, отводя взгляд в сторону и старательно делая вид, что не смущается своих же слов.

Акааши фыркает, недоверчиво вскидывая брови. Подсолнухи — самый деревенский из всех известных ему цветов, более того, крайне бесполезный для его… профиля.

— Это так, — стоит на своём Котаро, нервно дёргая раздувающуюся снизу рубашку и вытаскивая из неё длинную нитку. — Они символизируют свет, уважение. Сияние. Как солнце. А ещё, когда их дарят, это означает… — Бокуто рассерженно пыхтит, прожёвывая остаток фразы, наклоняется за валяющимся в пыли палашом и разворачивается обратно к зелёной стене подсолнечного лабиринта.

Размашисто взмахивает рукой, рассекая несколько толстых стеблей почти под корень. Все срезанные подсолнухи мстительно валятся ему на голову, шуршаще ссыпаясь недозревшими семенами. Бокуто, разозлённый таким предательством со стороны своих любимых цветов, срубает ещё парочку, бурча себе под нос что-то на родном языке. Даже парящая над его головой тучка будто становится мрачнее.

Ног Кейджи что-то касается и он, улыбаясь, пока Котаро не видит, тепло и довольно, опускает взгляд вниз. Несколько небольших полевых мышей замирают, поднимая на него свои крохотные чёрные глазки, встревоженно дёргают усами и, когда Акааши не проявляет никакой реакции, возвращаются к собиранию светло-серых семян, что едва помещаются у них в зубах.

Наблюдая за обедом полёвок и вслушиваясь в бормотание Бокуто, в которое вплетается тихий свист разрезаемого палашом воздуха и глухой стук падающих подсолнечных голов, он думает о том, насколько же очевидным иногда бывает его спутник.

Набежавший ветерок шевелит отросшие волосы на затылке, касается взмокшей кожи на шее, даря секундную прохладу, и улетает так же быстро, как появился. Акааши касается места, где ворот дорожного плаща впивается в кожу, и задумчиво ведёт пальцами по старому шраму.

Проходит, наверно, несколько минут наполненного невесёлыми мыслями наблюдения за мышами, прежде чем Кейджи понимает, что больше не слышит взмахов палаша, и встревоженно поднимает голову. Тут же, тем не менее, расслабляясь, ибо Бокуто сидит прямо на земле в прорубленной им самим широкой зелёной нише и заботливо укладывает тяжеленные подсолнухи в кучку. Дымное облачко смиренно парит в десятке сантиметров над его головой, распихивая в стороны широкие листья.

Мысли возвращаются к той точке, на которой прервались, заполняя лёгкие тусклым, спёртым воздухом и горечью. Если Котаро решит броситься в свои очевидные чувства с тем же рвением, с которым вытаскивал Акааши из той проклятой таверны, то у Кейджи не останется ни шанса. У него уже их особо-то и нет. Всё его годами высекаемое из гранита фигурное смирение, испещрённое вкраплениями потери, холода и равнодушия, схлопнется в мгновение ока и рассыплется каменной крошкой. Если Бокуто решит, что остаться с Акааши для него важнее собственной жизни — он уже, кажется, что-то похожее решил — заготовленные на случай их провала фразы и увещевания перестанут иметь хоть какой-то вес. Если Бокуто ему признается — все выстроенные с таким трудом мосты рухнут, как бумажные крепости.

До скрипа стискивая челюсти и шумно вдыхая носом, Кейджи давит заполняющие сознание «если» и осторожно перешагивает через пищащих друг на друга мышей, пробираясь к Котаро по останкам подсолнухов.

— И что же это означает? — запоздало спрашивает Акааши, не скрывая своего любопытства. В груди теплится болезненно-мягкое, непривычное чувство, которому Кейджи упорно не хочет давать названия.

Бокуто поднимает на него свои выразительные ореховые глаза в обрамлении серебристых ресниц и медленно моргает. Его лицо из очаровательно-разозлённого становится абсолютно серьёзным. Сердце Кейджи опасно дёргается.

— Я смотрю только на тебя.

Первую пару секунд Акааши думает, что не может дышать, что воздух, должно быть, сдался этому невыносимому южному солнцу и испарился. Но потом его сердце недовольно и заполошно бьётся о рёбра, заставляя его вдохнуть, и Кейджи равнодушно-заинтересованно хмыкает. «Не смей, не смей, не смей поддаваться этому, иначе оно уничтожит тебя раньше времени. И уже никакого костра не понадобится», — истерично думает Акааши, натягивая на лицо вежливую задумчивую улыбку.

— Потому что они поворачиваются вслед за солнцем, — ровно произносит он, внутренне гордясь своей гранитной стойкостью. От внимательных, будто считывающих чужую реакцию глаз Котаро, которыми он смотрит на него снизу вверх, по спине ползут холодные мурашки.

— Да, — только и произносит Бокуто, опуская серьёзный взгляд и укладывая последний срубленный подсолнух в кучу к остальным.

Рывком поднимается на ноги, отряхивая испачканные в пыли и зелени хлопковые походные штаны. Поводит плечами, возвращая на лицо свою привычную улыбку и смотрит на Акааши уже без этой пугающей серьёзности.

— Только вряд ли много кто об этом знает. Просто в какой-то период моей школьной жизни, когда математика стала слишком скучной, я изучал значения цветов.

Акааши заинтересованно мычит, вынуждая своё сердце вернуться к обычному ритму и перестать вгонять его в могилу. Он туда всегда успеет — хватит только сунуться в город и швырнуть в кого-нибудь каким-нибудь заклинанием. И думает — действительно ли причиной его увлечения цветами была эта так называемая математика, а не…

— Расскажите, что значат ещё какие-нибудь цветы, — прерывает он свои мысли, смотря на пляшущую на чужом лице кривую тень.

Бокуто улыбается шире, разворачиваясь в сторону вырубленной в зелёной стене дороги и продолжает размахивать палашом.

— Ромашки, например, — это честность и обещание, сакура — привязанность, чистота, благородство. В разных источниках по-разному, на самом деле, — Котаро проводит ладонью по особо большому цветку подсолнуха и чешет затылок. — Четырёхлистный клевер вот почти везде означает удачу.

— Почему?

— Чёрт его знает, — тихо смеётся Бокуто, даря Акааши широкую улыбку из-за плеча и снова забавно морща нос. Отворачивается. — Колокольчик же…

— Спасибо за тучку, — произносит Бокуто, когда вечером они, потные и уставшие, добравшиеся, наконец, до спасительной тени леса, устраиваются на ночлег между толстых корней ветвистого дуба.

Акааши, отвлекаясь от тушения костра и выпуская контроль над стихией из пальцев, поднимает на него недоумённый взгляд. Они смотрят друг на друга с расстояния метра, замершие посреди этого мгновения, словно восковые куклы. Оранжевые блики огня рисуют на лице Котаро странные длинные тени, делая его лицо жёсткой, кованой маской, несмотря на играющую на губах лёгкую улыбку. Тёмные, внимательные глаза остаются серьёзными, пряча в себе отзвук дневного разговора.

— Не за что, Бокуто-сан. Это ерунда, — выдавливает Кейджи сухо, с напускным недовольством возвращаясь к снова разгоревшемуся костру и стараясь не выдать вспыхнувшего в груди ужаса.

Бокуто заметил. А если он заметил этот его заботливый жест, быть может, замечал и остальные? Когда Акааши тайком зашил дырку на его плаще; когда начал делать родниковую воду, что они пили, чуть сладкой, потому что Бокуто любит сладости; когда он без напоминаний оставлял окна в их комнатах в тавернах открытым на ночь, потому что Бокуто становится спокойней, когда он знает, что они смогут сбежать быстрее; когда, чёрт возьми, начал идти позади, а не сбоку, чтобы никто не смог напасть на Бокуто со спины; когда…

Задавливая огненную стихию чуть резче, чем нужно, и чувствуя её угасающее недовольство, обещающее ответную гадость, Кейджи думает, что Котаро очень точно выбрал для себя любимые цветы.

Подсолнухи, как известно, всегда поворачиваются к солнцу. Бокуто был самым ярким, самым ослепительным солнцем, и Акааши всегда смотрел только на него.

Chapter Text

Спину в местах, где её касаются пальцы Кейджи, обдаёт холодом. Заживляющая мазь, которой в баночке осталось совсем немного, пахнет полынью, спиртом и сушёной гвоздикой. Настоящее колдовское варево.

Бокуто тихонько крякает, представляя Акааши в костюме ведьмы, подозрительно похожем на те хэллоуинские, что часто попадаются в американских фильмах, в высокой конусоидальной шляпе с рассыпанными по ней неоновыми черепами и с паутиной на чёрном балахоне. В его воображении хмурый, склонившийся над огромным, бурлящим непонятной зелёной жижей котлом Кейджи произносит какие-то лишённые смысла слова и зловеще двигает своими длинными пальцами.

Настоящий же Акааши размазывает холодную пахучую мазь по тонкой чувствительной коже спины на месте недавней раны и бормочет себе под нос что-то раздражённое, непонятное из-за яркого диалекта провинциального севера. Бокуто тянет шею, пытаясь подсмотреть за чужими действиями, за что получает измазанными вязкой жижей пальцами по лбу и укоризненно шипящее «Бокуто-сан».

Акааши Кейджи может быть весьма пугающим, если этого хочет.

Старые, застиранные занавески тускло-голубого цвета раскачиваются на мягком вечернем ветру, вырисовывая в лежащих на полу бледных тенях ещё более густые, фигурные тени. Деревянные стены, покрытые прозрачным лаком, отражают отблески комнатного светильника.

Из открытого окна доносятся отдалённые звуки раскинувшейся на главной площади ярмарки, гомон не засыпающей ни на минуту толпы и весёлый детский смех. Бокуто знает, что за прилавками стоят неизменно улыбчивые, довольные жизнью и тёплым климатом люди, говорящие на языке континента с мягким, рокочущим, будто морские волны, акцентом. Знает, что если свернуть с главной площади в узкие, выложенные песчаником улочки, спускающиеся к пристани пологими лестницами и пахнущие забродившим вином, можно набрести на едва заметную вывеску знахарки, лечащей прикосновениями. А если пройти ещё дальше, углубившись в корабельные разговоры и петляя между перетаскивающих груз матросов, запах мокрой древесины и соли выведет к судостроительной верфи, возвышающейся над береговой полосой подобно скалистому мысу.

В Ливанне, городе, размазанном по длинному морскому заливу, они впервые за время их продолжительного путешествия остановились в относительно приличной таверне, заплатив за комнату вдвое меньше её номинальной стоимости. Хозяйка помнила Бокуто ещё со времён его яркой, горящей молодости — читай, подросткового бунта — когда он носился по южным городам будто ненормальный, разбрызгивая вокруг себя искры восторга и болтая с местными на ломанном, плохо выученном языке континента.

Она узнала его ещё на входе, где Котаро шёпотом убеждал Акааши в безопасности этого места и тянул его, упирающегося и недовольного, за запястье. Женщина ещё раз поблагодарила его за спасение сына из бурной реки и предложила небольшую комнату на втором этаже, не обращая внимания на сверлящий её тяжёлый взгляд Кейджи.

Историю со спасением сына хозяйки таверны пришлось рассказывать напряжённо осматривающемуся по сторонам Акааши за закрытой дверью, настойчиво убеждая того в том, что их здесь не достанут. Ну а если стража действительно нагрянет в таверну по наводке инквизиции, их никто не сдаст. Кейджи, выросший в морозном, продуваемом сырыми северными ветрами северном городе, ему, разумеется, не поверил.

После того случая на мосту, где они нос к носу столкнулись с делегацией инквизиции, двигающейся на восток, и от которой у Бокуто остался длинный, болезненный порез на спине, он, в принципе, стал ещё более осторожным и дёрганным, чем прежде. Стал смотреть на Котаро гораздо чаще — так, будто на него могут напасть в любой момент.

Не то чтобы Бокуто жаловался.

Чужое ранение, кажется, вывело Акааши на какую-то новую ступень паранойи, где за каждым деревом скрывался вооруженный до зубов стражник, а города и вовсе стоило обходить стороной. И сёла. И крохотные, состоящие из пяти раскинутых по полю домов деревни. Если бы Бокуто был чуть менее упрямым и чуть более разумным, они бы и вовсе не вылезали из леса, сдвигаясь с места исключительно по ночам, и в итоге заросли бы мхом, обратившись в каких-нибудь древесных духов.

Под окнами раздаётся хриплый лай, через секунду разносящийся по всему кварталу вереницей других, с грохотом падают в переулке какие-то коробки. Котаро прослеживает взглядом перемещения тени в окне дома напротив, вслушивается в рычащую ругань кого-то с первого этажа, пока Акааши отмирает, раскалывая свою напряжённую, сжатую позу готовой к рывку жертвы, и продолжает наносить на едва зажившую рану остатки целебной мази.

— Кейджи, скажи, — начинает Бокуто тихо, рассматривая танец бликов светильника на стене и рассуждая, как лучше подобраться к вопросу, что мучает его уже давно.

— Что, Бокуто-сан? — мягко доносится сзади.

Холодные пальцы исчезают, раздаётся скрип двигаемого стула, и по касанию ткани к пояснице Котаро понимает, что Акааши придвинулся ближе, чтобы лучше его слышать. Не прося говорить громче.

Пальцы возвращаются на своё место.

— Кто научил тебя колдовать? И как, вообще, такое случилось, если магия здесь под запретом? — вырывается на выдохе, приглушённо и жалко. Просто катастрофически прямо. Без каких-либо вводных слов или жестов. Потрясающе, Бокуто Котаро, с такой прямотой только топиться.

Комнату накрывает молчание, пронизанное шумом не стихающей городской жизни, шорохом ветра в занавесках и треском огня в светильнике. За стеной кто-то громко хлопает дверью. Акааши поджимает прохладные, измазанные в душистой мази пальцы к центрам ладоней и длинно выдыхает.

Даже не глядя на него, всматриваясь в застывший вытянутый силуэт на низкой стене, Бокуто может сказать, какое у него сейчас выражение лица. Поджатые губы, нахмуренные брови, взгляд, ненарочно сползший в сторону. Скорее всего, Акааши смотрит на пузатую вазу со сбитым горлышком, в которой торчат высохшие, склонившие голову подсолнухи. Маленькие подсолнухи, купленные у цветочницы в трёх кварталах от таверны.

Просто потому, что Котаро смотрит как раз на них.

Разрыв в несостоявшемся диалоге виснет под потолком липкой белёсой паутиной, касается стен морским, солёным на вкус ветром, кружит в воздухе запахом полыни, спирта и гвоздики. Шум ярмарки кажется далёким, словно отрезанным оконной рамой. Бокуто варится в этом молчании с вязким, заковавшим сердце в смолу ожиданием, зная, что Акааши ему ответит. Он всегда ему отвечает.

— У меня была наставница, — выдыхает Кейджи ему в плечо настолько тихо, что водная гладь молчания не разрывается, лишь покрываясь шершавой рябью. — Я уже, кажется, пару раз упоминал её.

Бокуто кивает. Да, он помнит те разы, когда в разговоре Акааши упоминал «наставницу». В такие моменты его лицо всегда принимало какое-то сложное выражение, распознать которое у Котаро всё никак не получалось. Было ли в его жизни что-то, хоть отдалённо похожее на ту смесь эмоций, что чувствовал Кейджи, говоря об этой женщине? Наверное, нет.

— Она, можно так сказать, спасла мою жизнь, — Акааши невесело фыркает и распрямляет пальцы, вдавливая влажные подушечки в чувствительную кожу.

Котаро старается не двигаться и не дышать особо громко, хотя сердце подпрыгивает в груди, словно резиновый мячик, отскакивая от рёбер с глухим стуком. Длинная неровная тень на стене смещается на половину вздоха, что делает Акааши, поворачивая голову. Бокуто почти чувствует на взлохмаченном затылке его потерянный в воспоминаниях взгляд.

Не дождавшись какой-либо реакции на свои слова — хотя отсутствие реакции у Котаро — это уже своеобразная реакция — Кейджи выводит указательным пальцем неровный овал на чужой спине и шумно хмыкает.

— Она подобрала меня на улице, где-то на окраине трущоб Рейна, когда я пытался разжечь огонь при помощи только-только проснувшейся магии, чтобы не замёрзнуть, и весьма в этом преуспел. Мне несказанно повезло, что в тот момент мимо проходила именно она, а не кто-то из жителей того района. Любой из них сдал бы меня инквизиции за долю секунды, только бы получить вознаграждение. Возможно, на этом отмеренная мне удача закончилась.

— А как же встреча со мной? — брякает Бокуто, не подумав, и мысленно бьётся головой об пол. Чёрт побери, кто тянул его за язык, и что за ахинею он сейчас сморозил? — Разве это не было удачей? — тем не менее продолжает он, не в силах остановиться посреди словесного излияния. Приходится до боли сжать губы, чтобы заткнуться.

— Да, Бокуто-сан. Это, несомненно, тоже было проявлением удачи, — говорит Акааши с какой-то нежной грустью, и даже по голосу слышно, как он тоскливо улыбается. — Возможно, я украл её у вас, когда вломился именно в вашу комнату.

Бокуто нестерпимо хочется его обнять. Или стукнуть. Котаро не уверен в своих эмоциональных порывах.

Он запихивает ладони под скрещенные на кровати ноги и опускает голову, несколько прядей падает на лицо, отгораживая свет. Терпеливо ждёт продолжения.

— Сначала она просто растила меня, почти не выпуская из своего дома на отшибе. Лишь бы я случайно не попался на глаза страже или инквизиторским соглядатаям. Растить детей у неё получалось, надо сказать, прескверно, — хмыкает Кейджи с долей веселья, убирая потеплевшие ладони с чужой спины. — Потом, когда всплески магии перестали носить стихийный характер, и я смог под её присмотром зажечь свечу, наставница начала меня учить. С обучением у неё тоже было не всё гладко, и пару раз она даже почти вышвырнула меня на улицу. Думаю, единственной причиной, почему наставница так не сделала, было то, что она боялась, что я сдам её страже.

— Ты бы не сдал, — ровно говорит Бокуто, слегка поворачивая голову в сторону. Боковым зрением он замечает, что Акааши смотрит ему в лицо. Разговор кажется настолько хрупким и сокровенным, что Котаро боится лишний раз вдохнуть.

— Не сдал бы. Но для нас, ведьм и колдунов, доверие — это роскошь. Никому нельзя показывать свою спину.

Котаро коротко, понятливо мычит. Не говорит о том, что Кейджи доверил ему свою жизнь в тот момент, когда, не задумываясь, назвал своё настоящее имя. Когда не ушёл в ту самую их первую встречу, хотя причин верить странному незнакомцу у него не было. Старается выкинуть из головы то, что он никогда не идёт впереди — всегда сбоку, а в последнее время — и вовсе только позади. Давит в груди чёткое желание сказать Акааши о своей полной и бесповоротной готовности доверить ему всё, что у него есть. Не только спину, которая и так — метафорически и буквально — уже ему подставлена.

Он помнит произнесённое Кейджи «Я вам доверяю» так же ясно, как своё собственное имя.

— Что же заставило тебя её покинуть, раз у вас были столь тёплые взаимоотношения? — спрашивает Бокуто надрывно, пытаясь вырулить с опасной темы в их и без того скользком диалоге. Не желая по-глупому обнажить все те мысли, что закручиваются в голове чёрным, бесконтрольным вихрем.

— А что чаще всего является причиной наших проблем? Псы Церкви всё-таки нашли её лачугу по наводке кого-то из тех, кому наставница по неосмотрительности помогла, и утащили её на костёр, особо не разбираясь. Трав и книг, разбросанных по дому, было достаточно для обвинения в колдовстве.

За окном раздаётся чей-то пьяный вопль, за которым следует грубая, срывающаяся брань. Со звоном раскалывается о каменную кладку бутылка. Где-то вдалеке висят плотным маревом отзвуки весёлой, праздничной музыки. Акааши с Бокуто вслушиваются в затихающую перебранку пьяных парней, шумно вышагивающих по переулку и обсуждающих «незаконные, кто вообще столько требует за прокисший виноград» цены на вино, повернув головы на шум, словно подсолнухи — на солнце.

Когда в их неуютном молчании снова остаются только шелест ветра и приглушённый расстоянием гомон людского веселья, Кейджи прокашливается и нервно хрустит пальцами.

— Охранные заклинания сработали слишком поздно, так что мы успели спрятать только коробку с зельями и несколько особо ценных дневников с рецептами. А когда от близкого присутствия инквизиции воздух начал электризоваться, почти вспыхивая, наставница затолкала меня в заколдованную нишу, в которую мы всё прятали, и накрыла поверх мощным отводом глаз, — усмехается Кейджи, хотя в его словах ничего смешного нет. — До сих пор помню тот день яркими, гипертрофированными картинками. Сморщенное лицо старого инквизитора в коричневом балахоне, который отдавал приказы страже, будто командовал гончими. Похожее на пересушенный изюм. Его сухие, покрытые рыжими клеймами проклятия запястья и пальцы, которыми он держал наставницу за волосы, пытаясь вызнать, где лежат темномагические фолианты.

— А они у неё были?

Акааши отодвигает стул с неприятным скрипом и отходит к окну, вставая полубоком. Свет комнатного фонаря ложится на бледную кожу напряжённых скул тёплым жёлтым пятном. Котаро смотрит на его сжатую, словно пружина, фигуру несколько долгих секунд, сгорбившись на кровати и чувствуя себя как никогда бесполезным, прежде чем поднимает взгляд к тёмным, укрытым тенью растрёпанных волос глазам.

— Я нашёл их. После, — шепчет Кейджи едва слышно, так, что Бокуто почти пропускает его реплику, — когда вернулся с площади, на которой её сжигали.

— Зачем ты-

— Потому что мне было это нужно! — неожиданно резко выкрикивает Акааши — настолько нехарактерно повышая голос, что Бокуто неосознанно дёргается — взмахивает рукой и разворачивается лицом, на котором танцуют блики огня светильника, встревоженного бесконтрольным всплеском магии. По стеклу распахнутого окна расползаются паутинки тонких трещин.

В его голосе звенит холод, оттенённый каким-то глухим отчаянием, плечи напряжены до предела — тронь, и порвутся связки и суставы — испачканные в зеленоватой мази кулаки сжаты около пояса. Бокуто думает, что если сейчас подойдёт и действительно Кейджи обнимет, он рассыплется в его руках, будто истлевший уголёк, поэтому не двигается с места. Замирает в какой-то пришибленной, уязвимой позе, словно провинившийся ребёнок.

— Время, что я провёл у неё, было слишком спокойным, и я должен был своими глазами увидеть, что будет со мной, если хоть кто-то распознает во мне колдуна, — продолжает Акааши спокойнее, вернув контроль над эмоциями и магией, разжимает стиснутые до белизны кулаки. Криво, виновато улыбается, извиняясь за повышенный голос. — Должен был посмотреть на всех тех людей, что собрались на площади ради бесплатного зрелища, заглянуть в их лица и понять, что каждый из них: старый, молодой, больной или здоровый — мой враг.

Кейджи поджимает губы, отводит больной, слишком открытый взгляд в сторону. Произносит сухим, отрешённым голосом, которым диктор в новостях говорит о количестве погибших в авиакатастрофе:

Мне нужно было увидеть, кем я сам могу стать.

— Не понимаю, — неуверенно шепчет Бокуто, вглядываясь в чужое лицо из-под нахмуренных бровей.

— Она прокляла их, Бокуто-сан, — в направленном на него взгляде тёмных глаз с расширенными зрачками — боль вперемешку со злостью, — всех. Тех, кто пришёл посмотреть на её страдания, тех, кто занимался своими делами в домах и ни о чём не знал. Стражников, инквизиторов, служителей церкви, стариков, детей. Сгорая в безжалостном, не подчиняющимся её воле пламени, она обрекла весь город на долгую, мучительную агонию смерти.

— Та эпидемия…

— Да. Болезнь, что оставила от Рейна и близлежащих деревень многотысячное кладбище, создала моя наставница. Вычитав заклинание в книгах, что хранились в той самой нише, укрытой магией. Они были печатными, Бокуто-сан. Не какие-то там рукописные дневники, больше похожие на собрание сочинений, чем на ведьмовские книги, а настоящие, древние, истёртые временем фолианты с могущественным тёмным колдовством.

За окном раздаётся свист, а затем грохот, похожий на оглушительно громкие хлопки, восторженный крик разношёрстной толпы. По тёмному небу над низкими крышами рассыпаются искры вспыхнувших и тут же угасающих фейерверков.

За всё время, что он бродит в этом мире, Котаро ещё ни разу не удалось попасть в Ливанну в тот день, когда они празднуют день освобождения из-под гнёта варваров, что некогда пришли с востока, и посмотреть на красочный салют. И даже сейчас, оглушённый этими всполохами счастливой, беззаботной жизни, он может смотреть лишь в холодные, сквозящие застарелыми эмоциями глаза Акааши.

В их небольшой, уютной комнатке на двух человек они плавятся в остром, раздирающем молчании, будто две свечи, смотря друг на друга и думая каждый о своём. Ночное небо, испещрённое выбеленными звёздами, то и дело освещается разноцветными всполохами, беспомощно исчезающими во мраке. На лице Кейджи, пугающе бесстрастном, они остаются рваными, темнеющими ожогами.

— Она всегда была доброй. Да, немного импульсивной, саркастичной и холодной…

— Так вот от кого у тебя такой характер, — роняет Бокуто бесконтрольно, тут же шлёпая рукой по губам и выпучивая глаза.

Акааши криво улыбается, и этот осколок эмоции прочерчивает на его лице рваную, неаккуратную рану.

— Но несколько книжек с тёмной магией и предсмертная агония стёрли все её добрые дела. Выжгли их, — Кейджи усмехается, отворачивается обратно к окну, бесцельно разглядывая потухшее небо, касается кончиком пальца трещин на стекле, — будто пламя. Иногда мне кажется, что я, когда буду гореть, сделаю что-то похожее.

— Нет.

Бокуто поднимается с кровати так быстро, что почти падает, запутавшись в своих же ногах — не спасают даже рефлексы волейболиста. Пустая банка из-под мази со стуком сваливается вслед за ним, описывает кривую дугу и закатывается под невысокий стол с отколовшимся по краям лаком. Акааши прослеживает её путь пустым взглядом, смотрит на Бокуто, недоумённо вскинув брови.

— Ты не сделаешь ничего похожего. Никогда.

— Почему ты так в этом уверен? — улыбается Кейджи с терпкой, колючей нежностью. От его хриплого, произнесённого на выдохе «ты» у Бокуто, кажется, отказывает всё тело: сердце замирает, дыхание стопорится в горле с жалобным писком, путаются ноги.

— Потому что ты не твоя наставница — это во-первых, — дойдя до Акааши нетвёрдым шагом, он тянется к его руке и переплетает свои пальцы с чужими, влажными и снова холодными. Смотрит сверху вниз, стараясь в своей же тени разглядеть в чужих глазах проблески понимания. Кейджи не понимает. Поэтому Котаро, по-совиному склонив голову набок, так, что его тень укладывает на чужом лице косую полосу, дарит ему свою самую искреннюю улыбку. — И во-вторых. Ты не попадёшь на костёр, Акааши. Обещаю.

Маска на лице Кейджи трескается дёрнувшимися уголками губ, расползается тонкими морщинками по едва нахмуренному лбу. Трещины сползают ниже, затрагивая Акааши целиком — грудь вздымается судорожным вздохом, пальцы сжимаются на костяшках Котаро.

Замечая, как сужаются чужие глаза, в уголках которых блестят желтизной светильника подступающие слёзы, Бокуто запускает свободную ладонь в чужие, отросшие на затылке волосы — которые и вправду оказываются такими же мягкими, как он себе представлял — и притягивает Акааши ближе, всё-таки позволяя себе его обнять. Стараясь не думать о том, что это же, чёрт побери, почти признание. Насколько близко он от полного краха.

Кейджи выдыхает в его шею так, будто воздух в груди отравлял его, и расслабленно опускает плечи.

Только когда шум в ушах отступает, позволяя расслышать всё ещё громкий, весёлый гомон празднующего города, Котаро понимает, что он обнимает Акааши, будучи полуголым, да ещё и пахнущим какой-то лечебной колдовской дрянью. Он опускает лицо в пахнущие полынью, гвоздикой и солёным ветром чужие волосы и смущенно щурит глаза.

Chapter Text

— Мам.

— Что, милый? — женщина отворачивается от плиты, на которой жарится в плоской сковородке яичница с помидорами, и смотрит на сына ласковым, немного сонным взглядом. По её юному, едва тронутому годами, расслабленному лицу растекаются косые солнечные лучи, проникающие на кухню сквозь горизонтальные отверстия в жалюзи. Светлые жёсткие волосы собраны на затылке в неаккуратный растрёпанный пучок.

— Как понять, когда я во сне, а когда — в реальности? — маленький Котаро сковыривает со скатерти прилипшее огуречное семечко и поднимает потерянный взгляд.

— Надо просто легонько ущипнуть себя за руку. Вот так, — она подносит указательный и большой пальцы к запястью и слегка сдавливает ими кожу. — Во сне тебе не будет больно.

Мальчик хмурится и опускает взгляд в пол. Там, около ножки стола, скрытый тенью, валяется оранжевый карандаш. Котаро смотрит на него с задумчивостью восьмилетнего ребёнка и отдалённо пытается вспомнить, где он видел потерянный зелёный.

— А если, — говорит он вкрадчивым шёпотом и поднимает на маму взволнованно блестящие глаза, — во сне тоже будет больно?

По лбу женщины пробегает едва заметная тревожная складка, тут же пропадающая за тёплой улыбкой. Бокуто Такиби на секунду отворачивается обратно к плите, выключая конфорку, обходит узкий кухонный остров и подходит к провожающему её взглядом сыну. Растрёпывает его топоршащиеся, непослушные волосы и мягко целует в лоб.

— Не будет, — говорит она таким же вкрадчивым, таинственным шёпотом, и в её светло-ореховых глазах пляшут искорки веселья.

Котаро улыбается ей в ответ. И не верит.

Во втором классе младшей школы, когда его весёлые, забавно кучкующиеся на переменах друзья-одноклассники делятся своими самыми крутыми снами, Бокуто понимает, что у него никогда не было ничего такого. Ему не снились дальние планеты с экзотическими цветами и странными существами после того, как он читал на ночь энциклопедию о космосе; море не разливалось перед ним розовой, пузырящейся газировкой со вкусом жвачки, купленной в новеньком торговом автомате; динозавры не катали его на своих выгнутых спинах под рёв насыщенно-зелёных, густых джунглей.

Его сны, пусть и всегда разные, никогда не отличались ничем настолько сказочным. Он видел красивые, рокочущие пенистыми волнами берега океана, что разливался вдаль лазоревым неспокойным шёлком, утыканным кораблями будто булавками. Видел скалистые, отвесные горы, покрытые ветвистыми деревьями, цепляющимися за камни мощными, извилистыми корнями. Странных, похожих на огромных летучих мышей созданий с ярко-зелёной, топоршащейся на ветру шерстью, что хватались за эти скалы своими перепончатыми крыльями и смотрели на него спокойными равнодушными глазами. Он видел города, такие одновременно похожие друг на друга, но отличающиеся почти во всём. Переполненные народом рынки, рыболовные суда, захлёстываемые бушующим тёмно-синим штормом, кривые вены улиц, спускающиеся к морю узкими шершавыми лестницами без перил, жаркий рыжий песок пустыни.

Белоснежно-сахарные, похожие на обломанные кости руины древних городов, торчащие из вод оазиса. Чёрные, покрытые многослойной сажей площади городов. Длинные нити промозглых, разбитых многодневными ливнями нити дорог.

Людей, болтающихся на виселицах.

Никаких планет, динозавров и газировки.

Сны Бокуто пахли прокисшими фруктами, лежалой рыбой, морозной свежестью заснеженных гор, суховеем бесконечных полей, раскалёнными камнями, морской солью и надвигающимся дождём. Незнакомые люди с чёткими, недоверчивыми лицами обращались к нему на непонятном, рычащем языке и пытались ухватить за руку или волосы. От особо настойчивых Котаро убегал по незнакомым петляющим улицам и прятался в тенях невысоких домов.

Несколько раз в своих снах Бокуто падал, путаясь в непослушных ногах, цеплялся локтями за острые камни, пытаясь взобраться по кажущимся неприступными скалам. Каждый раз ему было больно. И каждый раз, когда он просыпался, полученные царапины и синяки проступали на его теле грубым, пугающим сигналом.

Во втором классе младшей школы, когда Химико, сверкая своей щербатой улыбкой, рассказывает о том, как она испугалась, провалившись во сне в пропасть, и проснулась вцепившейся в свою любимую мягкую игрушку, Котаро впервые думает, что если он однажды сорвётся с тех блестящих сланцем скал, он уже не проснётся. Думает о том, что его сны, будто отдельный мир, живут своей собственной жизнью, дышат людским бытом и бесконтрольными ветрами.

Во сне, как говорит мама Котаро, ему не будет больно. Тогда где же он бывает по ночам, если не во снах?

В двенадцать Бокуто начинает учить язык континента. Он встречает добрую, пахнущую луговыми травами старушку в деревне неподалёку от Тишвейла, окружённого старыми каменными стенами. Несколько добротно сколоченных деревянных домов ютятся между невысоким хребтом холмов, за которым щерится осадными башнями город, и широким раздольем посевных полей, отгороженные друг от друга редким забором и выпускающие в воздух струйки дыма из печных труб.

Женщина представляется Сароной, общаясь с недоумённо смотрящим на неё Котаро при помощи универсального языка жестов — улыбаясь, указывает на себя ладонью и повторяет одно и то же слово. Растягивая губы в восторженной широкой улыбке, Бокуто представляется ей в ответ.

Сарона наливает ему горячего душистого чая, угощает жестковатыми пряниками из тёмного теста и озвучивает все свои действия, называет окружающие их предметы на уже привычном юноше рокочущем языке. В её доме пахнет спелой сливой, мочёными яблоками и сухими дровами, а солнечный лучи, проникающие сквозь ажурные зелёные занавески, рисуют на высоких деревянных стенах причудливые тени. Тишина уединённой деревни звучит шелестом ветра, стрёкотом насекомых и скрипом распахнутых ставен.

В чужом доме Бокуто чувствует себя так, словно приехал к бабушке на каникулы, улыбается ярко-ярко и повторяет за добродушной женщиной слова на незнакомом языке.

Сам того не замечая, через две ночи, в которые он успевает побывать в мерцающих синим пещерах и на скалистом мысе где-то у холодных северных берегов, перед сном Котаро вспоминает морщинистое лицо Сароны в обрамлении густых серебристых волос и открывает глаза в сердце уже знакомой деревни.

Впервые оказываясь где-то во второй раз.

Он бежит по пыльным желтушным дорогам деревни с гулко бьющимся сердцем, задыхаясь и почти падая на поворотах, влетает в выкрашенную в бурый калитку с радостным криком. Сарона встречает его на пороге, закутанная в широкий аляповатый балахон, и улыбается так тепло, будто встречает родного внука, приехавшего погостить на каникулы.

С её помощью Бокуто изучает переставший звучать странно язык, узнаёт больше о мире своих снов. В ответ он рассказывает Сароне о том, как попал сюда, изъясняясь бесконечно неровно и криво, делится историями своих путешествий. Старушка принимает его сбивчивый эмоциональный рассказ со смиренной улыбкой, задумчиво поджимает сухие бледные губы.

Её доверчиво лучистый взгляд затуманивается, будто подернутый тиной, цепляется за развевающиеся на пахнущем травами ветру занавески. Женщина улыбается как-то грустно, смотрит на притихшего в замешательстве Бокуто с мягким теплом в глазах. Настоятельно не рекомендует распространяться о своём даре. Бокуто понятливо кивает, выстраивая на лице самое серьёзное из своих выражений. Думает о том, стоит ли спрашивать, почему, но молчит, бросая на старушку осторожные взгляды.

Он учит язык континента с полного нуля, как маленькие дети. Пытается в чужих неспешных жестах понимать суть указываемых вещей. Это неоспоримо сильно отличается от уроков английского, который дается Бокуто с непомерным трудом, когда всё непонятное можно подсмотреть в куче справочников, пособий и словарей. Когда чужой язык тебе объясняют через твой родной.

Бокуто учит язык мира своих снов с любопытством и азартом, с воодушевлением исследователя, познает тонкости хитросплетений звуков и тонов.

К Сароне Котаро приходит несколько раз в неделю, как к репетитору. Таскает тëплые, пахнущие жаром камня пряники и помогает с домашними делами. Старушка учит его топить печь, полоть грядки и — самую малость — шить с той же любовной готовностью, что и языку. «Ей, кажется, слишком скучно и одиноко в этой немноголюдной деревне», — думает Бокуто, когда женщина показывает ему несуразный ткацкий станок и хрипло смеётся с полного благоговейного ужаса мальчишеского лица.

Дерево монотонно стучит о дерево, тонкие нити пушатся на свету, сплетаясь одна с другой, превращаясь в единое целое. Хрупкая сморщенная старушка восседает на низком стуле с грацией герцогини, когда демонстрирует Котаро своё мастерство швеи. Узловатые пальцы перебирают разноцветные нити с трепетной любовью, а голос звучит плавным лесным ручьём, напевающим незамысловатую песнь. Бокуто тоже хочется однажды найти для себя что-то такое, от чего в сердце будет разливаться тепло возвращения домой.

Узнавший чуть больше о возможностях своих странных сил, Котаро возвращается в места, которые ему особенно запомнились раньше. Он загорает под тёплым золотистым солнцем на поляне в каком-то дремучем лесу, растянувшись довольным котом в невысокой мягкой траве. Вокруг шумят листвой кроны незнакомых деревьев, где-то трещат потревоженные животными ветки. Воздух, полный кислорода и свежести, пахнет мхом, зеленью и — отчего-то — мёдом. Нежась в водопаде солнечных лучей, Бокуто слышит треск на окраине поляны и переводит туда пляшущий цветными кругами взгляд.

На границе, укрытое тенью лохматой листвы, стоит некто, больше всего похожее на тонкое искривленное дерево. Ветки-руки утыканы разными по форме и цвету листьями, а длинная узкая голова похожа на неровно обломанный пенëк, и Бокуто чувствует, как из тёмных провалов в грубой коре на него взирает внимательный взгляд. От существа не веет угрозой, скорее чем-то вроде холодного интереса, так что Котаро коротко взмахивает рукой, надеясь, что его жест не расценят в отрицательном ключе, улыбается и снова закрывает глаза, подставляя лицо уползающему за границу деревьев солнцу.

Сердце в груди стучит гулко и медленно, спокойное и выжидающее, какое-то время чужой пристальный взгляд ощущается кожей, ветер доносит до Бокуто усилившийся запах мёда, смешанный с терпким ароматом мяты, а потом снова шуршит листва и невидимое давление исчезает. Котаро улыбается шире, внутреннее гордясь своей смелостью, и думает о том, что нужно будет спросить у бабушки Сароны о том, кто же такой повстречался ему в лесу.

Бокуто по второму разу бывает в разных городах на севере, мëрзнет с непривычки от холода и пронизывающего до костей острого ветра. Местные жители смотрят на него с грубым, злым недоверием, язык контента, который Котаро уже кое-как выучил, здесь звучит по-другому, быстрее и резче. Из-за своей слишком лёгкой для такой погоды одежды он простывает, и простуда тащится вместе с ним в Японию, вынуждая проваляться дома с температурой почти две недели. Его друзья-одноклассники смеются над тем, каким же неудачником нужно быть, чтобы простыть летом.

Бокуто решает, что на севере ему не нравится. Поэтому почти всё время болезни проводит в тёплом доме Сароны, греясь под зимним одеялом и в чужом заботливом взгляде.

Он тратит несколько дней на исследование южного города с певучим названием Ливанна, петляет по узким улочкам, вдыхая запахи людской жизни. Побережье морского залива тянется вдоль города длинной извилистой полосой, заворачивает за судоходную верфь и уходит каменистой дорогой на утёс, на котором высится бледно-рыжими стенами старый монастырь. Бокуто заглядывает в него тоже, запыхавшись от долгого утомительного подъëма, с горящими восторгом глазами рассматривает выбитые в щербатом камне рисунки. Какой-то монастырский служитель косится на него с подозрением, но ничего не говорит и не выпроваживает. А когда Котаро уже собирается уходить, низенький мужчина подходит к нему и вручает какой-то выточенный из всё того же рыжего камня знак. Многозначительно кивает. Бокуто изучает странную вещь пару секунд, касаясь подушечками пальцев широких сглаженных углов и засовывает непонятную побрякушку в карман.

В городе он гуляет по шумному продуктовому рынку, протискиваясь через толпы людей с упрямством осла, незаметно ворует с одного из прилавков красное блестящее яблоко. Оно оказывается жёстким и кислым, как Бокуто нравится, и он довольно щурится, вытирая пот с лица низом свободной рубашки.

Котаро несколько раз заглядывает в город кузнецов со странным названием Майн-до-У, происхождение которого никто не хочет ему объяснять, сколько бы он не приставал к местным. Но они, пусть и слишком занятые и неразговорчивые, в отличие от северян не смотрят на него как на дохлую рыбу.

Вытянутые к небу узкие дома из сероватого камня ютятся здесь вплотную друг к другу, утыканные качающимися на ветру вывесками и цветочными горшками. Из-за работы с металлом в воздухе стоит постоянный равномерный гул собранного со всех сторон звона, пахнет огнём, железом и маслом. Широкие улицы, выложенные тёмным гладким камнем, впитывают жаркие лучи высокого солнца с тройным усердием даже осенью, отчего перемещаться по городу приходится исключительно вдоль стен домов, под спасительной тенью выступающих карнизов.

Выйдя за границы Майн-до-У, Бокуто обнаруживает, что тот стоит на горном плато, а вниз тянется широкая извилистая дорога, теряющаяся в скрытой туманом долине. Пологие склоны хребта спускаются зелёными полянами и проплешинами осыпавшегося известняка, загибаются на горизонте.

Котаро дышит прохладным осенним воздухом, раскрывая объятия навстречу рваному ветру и дикому солнцу, и смеётся.

Он бывает во множестве других городов. Маленьких и больших; растянутых в долинах вереницей низких домов и высящихся крепостными стенами на остовах скал; пахнущих металлом и морской солью, человеческим потом и домашним скотом, нагретыми солнцем камнями, свежескошенной травой, пряностями и цветами; звучащими весёлыми танцевальными песнями, руганью людей на базаре, шелестом морских волн, колоколами монастырей и звоном металла о металл.

Во втором классе средней школы Бокуто находит свою страсть в волейболе, знакомится с кучей новых людей — с Куроо в первую очередь — и радуется жизни. Он продолжает навещать Сарону три раза в неделю ради уроков языка и полюбившихся жёстких пряников, в деталях рассказывает ей о других городах и деревнях, о беспокойном рокочущем море и спокойствии скалистых гор. Женщина, что ни разу не выбиралась от дома дальше Тишвейла, улыбается, бросая на сидящего на подоконнике и болтающего ногами мальчика ласковый взгляд. Она уже привычно сидит за ткацким станком, создавая для Котаро очередную рубашку с тонкой узорной вязью по краям, шутливо отмахивается от его убеждений в том, чтобы она не напрягалась. Говорит, поглаживая старое дерево, воркующе-тихо: «Я люблю шить. Тем более, шить для кого-то. Сиди и не возмущайся».

И Бокуто не возмущается. Он жуёт спелые груши из большого сада, греется под ласковым солнцем и улыбается. Сарона рассказывает ему о духах, что охраняют покой лесов, наблюдая за чужаками. О том, что лучше не разводить костры в глухих буреломах, а укрываться опавшими листьями или папоротниками. Котаро запоминает её советы с рвением, которое полностью отсутствует на школьных уроках, перебирает в пальцах шершавые узоры на рукавах свободной рубашки и довольно щурится бросающему рыжие лучи заходящему солнцу.

В пятнадцать Котаро начинает зарабатывать деньги. После одного из разговоров с Куроо за молочным коктейлем ему внезапно становится стыдно, что он ворует еду у мирных, ничем такое не заслуживших людей. Как последний разбойник. Даже то, что он чаще всего промышляет в разных городах, не сглаживает неприятные ощущения.

Он выполняет лёгкие, быстрые поручения, получая за них сущие копейки, но даже такой небольшой заработок вселяет в него трепещущую, искристую гордость и радость, заполняя Бокуто до краёв.

Накопив за несколько недель небольшую сумму, Котаро покупает изящные длинные бусы, составленные из залитых бирюзовым стеклом маленьких ракушек и дарит их бабушке Сароне. Ему хочется хоть как-то выразить свою глубокую благодарность и ту теплоту, что он ощущает, находясь в её доме. Бусы бликуют на свету белыми отблесками, становясь похожими на скатанное в шарики море. Они подходят к дымным, серебристо-серым глазам женщины, как волны к северному побережью, оттеняют пепел её волос. Сарона обнимает его узловатыми старческими руками, невесомо гладя по спине, и шепчет о том, какой же он глупый маленький мальчик, и том, как она рада, что повстречалась с ним. Ветер треплет её выпутавшиеся из аккуратной прически волосы, делая старушку похожей на шипящую морскую пену у скалистых берегов.

Сарона умирает, когда Бокуто только-только исполняется восемнадцать, и это ударяет по нему сильнее, чем он мог бы себе представить. Она сжимает его широкую трясущуюся ладонь своей дряблой и тонкой со смирением и поддержкой, улыбается едва заметно и медленно моргает. В тот момент, когда женщина, научившая его столь многому, ставшая ему практически родной бабушкой, шепчет ему, чтобы он был счастлив и со спокойной улыбкой закрывает глаза, Котаро застывает. В нелепой позе около кровати, натянутый, как тетива лука, он напоследок сжимает в ладони похолодевшую чужую и, едва встав на ноги, падает на колени. Рыдания плещутся внутри солёными волнами, давят на грудную клетку, мешая нормально дышать, Бокуто давится ими, крича в прислоненные к лицу ладони, и трясется всем телом. У него болит в груди, затекают ноги, а по ладони, которой Котаро стучал по деревянному полу, ползут ярко-красные полоски трещин.

Он запирается в комнате, не отвечает на сообщения Куроо, пестрящие взволнованным капсом, игнорирует его звонки. Котаро прогуливает школу, пропускает тренировки и не спускается вниз даже чтобы поесть, похоронив себя под слишком тёплым для весны одеялом и глотая горькие слёзы.

Мама беспокоится за него. Разумеется, она беспокоится, что в её состоянии делать нельзя, но она не может иначе, даже когда Котаро врёт ей, что всё в порядке. Она заочно верит его сопливым уверениям в том, что через пару дней всë будет в порядке, целует в лоб, как делает это всегда, по-родному взъерошивая волосы, хмурит густые брови и оставляет около его двери еду на подносе. Бокуто давится ей по вечерам, уже остывшей, смотрит в окно, за которым растекается по чернильной мгле жёлтый свет от фонаря, и плачет так, словно внутри у него бушует шторм.

По ночам Котаро возвращается в ставший родным деревянный дом в маленькой деревушке недалеко от Тишвейла, обращается к другим жителям деревни с вопросом, что нужно делать в такой ситуации. Они с сочувствием смотрят на его воспалённые глаза, на замотанную тряпкой ладонь и предлагают свою помощь в похоронах. Рассказывают о том, какой доброй и чуткой женщиной была Сарона. О том, как в юности инквизиция сожгла её жениха по подозрениям в колдовстве и как после этого она так и не завела семью, отдав всю свою нерастраченную любовь ткацкому станку.

Вернувшись в дом покрытый грязью и потом, Бокуто вслушивается в удушающую тишину пустого пространства с болезненно застывшим в груди воздухом, вдыхает едва уловимый запах нетопленой печи и луговых трав.

В течение пары дней своего добровольного затворничества Котаро дважды убирает весь дом от несуществующей пыли, трижды затапливает печь впустую, бестолково наблюдая за тем, как прогорают в её нутре поленья, находит в небольшом ящичке на столе в сарониной спальне письмо для себя. Он заливает грубую бумагу слезами, пока читает чужие тёплые и ласковые слова поддержки и благодарности, смотрит в тёмный потолок с пляшущим на нём светом масляной лампы потерянным, выжженным взглядом. Сарона в письме говорит ему, чтобы он не грустил по одинокой старухе слишком долго, чтобы он залез в сундук у кровати и забрал из него скопленные женщиной деньги и сшитые для него рубашки и брюки. Чтобы он не растерял свою солнечную, яркую улыбку и заботился о себе.

Бокуто думал, что этот мир будет другим, ведь он дал ему столько много красочных воспоминаний, познакомил со множеством разных людей, подарил бабушку, которой у него никогда не было. А потом её отобрал.

Как несправедливо.

Бокуто думает, что эту рану на его сердце ничто и никогда не сможет закрыть.

А в девятнадцать Бокуто встречает Акааши.

Chapter Text

Быть может когда-то в будущем Акааши будет вспоминать эту неделю как то, с чего берут начало все их проблемы — скорее, проблемы Бокуто, у Акааши лично они начались намного раньше (примерно в момент его рождения) и так пока что не прекращались. Возможно, он будет думать над этим короткими ночами в полумраке лесных буреломов, коря себя за то, что вот тогда надо было рискнуть и свернуть на основную дорогу, а не переться в обход через заброшенный горный перевал.

Но пока что он топает рядом с неунывающим Котаро по узкой тропе, петляющей между уходящих далеко ввысь бурых скал, и старается не поскользнуться на влажной гальке. Тонкая нить ручья протекает здесь по светло-серым скруглëнным камням и тянет за собой отдалëнное ощущение свежести. Ветер шумит где-то высоко вверху кронами деревьев, похожий на забытый рëв океана, скользит между скальных стен невесомыми касаниями.

Акааши поплотнее затягивает веревку под воротником недавно купленного плаща и косится на бодро вышагивающего Бокуто обеспокоенным взглядом. Они бредут по этому ущелью вот уже второй день, и ночёвка среди холодных скал явно не пошла Котаро на пользу, хоть, Кейджи знает, его здесь и не было. Ночью шёл дождь и в укрытие в скале, где Акааши развёл магический огонь, то и дело попадали холодные капли, а без Бокуто было неспокойно и тревожно. Утром, когда он собирал свои скромные пожитки в кожаную сумку, Котаро вернулся, нервный и дерганный, озираясь по сторонам так, будто за ними погоня, и периодически — вот как сейчас — смотря на Акааши вскользь боковым зрением. Кейджи всё подрывает спросить, что же случилось у него в том мире, что Котаро вернулся таким взволнованным, но он не решается. Это что-то касаемо его матери? Вопрос чешет гортань неприятной щекоткой, и Акааши сглатывает слюну в попытках избавиться от этого чувства. У Акааши нет на него никаких прав.

Бокуто косится на него снова. Вопросительно-обеспокоенно вскидывает брови, выпучивая глаза. И, вообще, выглядит так, словно Кейджи может рассыпаться в труху прямо на месте, как старый, прогнивший до нутра пенëк. Очень сильно хочется его стукнуть и сказать, чтобы следил, куда наступает.

Ущелье тем временем становится шире, стены скал расступаются, оголяя бледно-голубую полоску неба с кучерявой ватой облаков и торчащие над пропастью скрюченные стволы деревьев. Дорога, пролегающая вдоль ручья, виляет в сторону, загибаясь острым, заросшим салатовым мхом выступом, и упирается в плотную деревянную стену.

Акааши и Бокуто синхронно поднимают головы, как два болванчика, бестолково моргая на выросшую перед ними плотину. Деревянные балки, поросшие всë тем же салатовым мхом, скрепляются между собой массивными, рыжеватыми от ржавчины скобами, спрессовывая в узких прогалинах какое-то белое, похожее на свечной воск вещество. Котаро восхищëнно выдыхает, дергая головой в попытках осмотреть плотину от края до края, поворачивается к Кейджи с сияющими распахнутыми глазами и восторженно приоткрытым ртом.

— Это плотина, Бокуто-сан, — говорит Акааши, чтобы что-то сказать и не застрять в этой неловкой — только для него — ситуации, когда от чужого взгляда внутренности завязываются в содрогающийся узел. — А ущелье, по которому мы шли, раньше, видимо, было руслом реки. Где-то наверху должна быть деревня.

— Пойдём тогда найдём, где можно подняться, — Котаро быстро кивает, отчего его топорщащиеся волосы падают на лоб, почти залезая в восторженные глаза.

Он поудобнее перехватывает перекинутую через плечо сумку Акааши, которую отобрал у него утром, и по-совиному озирается по сторонам, хлопая ресницами. От плотины тянет холодом и сыростью, а солнце прячется за навесом скал, вырезая в ущелье тёмную тень, в которой силуэт Бокуто кажется слишком мрачным и острым.

Кейджи отворачивается, чтобы не провисать в пространстве, пялясь на чужие шевелящиеся на ветру волосы и ползущие по сильной шее холодные мурашки. Минуту спустя, пробежав взглядом по близлежащим выступам, он замечает вырубленные в камне ступени слева от плотины и тянет подозрительно всматривающегося в мох Бокуто за подол рубашки.

Лестница уходит вверх в противоположную от прочных балок сторону, загибается влажным бурым серпантином и выглядит до ужаса опасной и не приспособленной для частого подъема. Должно быть, деревенские жители не особо привыкли к гостям.

Камень под ногами скользит будто вычищенный лëд, ступени вырастают прямо из шершавой скалы, за которую Акааши цепляется всеми пальцами, чтобы случайно не свалиться в зияющую по другую сторону пропасть ущелья. Котаро впереди шагает медленно и осторожно, поднимаясь полубоком, как краб-переросток, и закусив от напряжения верхнюю губу. Выглядит нелепо. Кейджи бы посмеялся, если бы это не грозило ему долгим падением навстречу серому гравию и сломанной шее.

Три или четыре раза они останавливаются, чтобы перевести дух, припадая к холодному бурому камню и вдыхая запахи мха и сырости, дышат тяжело и рвано, косясь друг на друга вдоль расползающихся по скалам тонких трещин. Ближе к концу лестницы ветер становится ощутимее и резче, он треплет волосы Бокуто, размазывая их по его лицу, цепляется за плащ Акааши и всё норовит сдëрнуть вниз, где тонкий росчерк ручья отблëскивает в солнечном свете серебристой ртутью. Ступени уводят их далеко от плотины, так что с этого места еë нельзя увидеть, даже если бы парни решились посмотреть назад.

— Давайте быстрее выберемся с этого подъёма, Бокуто-сан, — говорит Акааши притаившемуся Котаро срывающимся шёпотом и нервно облизывает сухие губы. Левая нога стоит опасно близко к краю и потихоньку соскальзывает, а шагнуть дальше он не может как раз таки из-за Бокуто.

— Ага, — на выдохе тянут в ответ. Котаро напрягается, поводит плечами и медленно двигается дальше.

На сырое травянистое плато они валятся уставшие и взмокшие, продрогшие от острых порывов ветра. Бокуто щурится, дышит со свистом, его грудная клетка поднимается и опускается в такт биению сердца Акааши, которому кажется, что он сейчас ослепнет от бьющего в глаза мертвенно-жëлтого солнца. Редкий лес тянется вдоль обрыва нестройной малахитовой полосой, над ущельем высится во всей своей мощи деревянная плотина. Вода отсюда кажется застоявшейся и зеленоватой, по рыхлому каменистому берегу, окрашенному в бледно-зелёный цвет редкой травы, тянется вереница пустых деревянных колышков.

— Вы промокнете, — Кейджи лениво пихает развалившегося в низкой траве Котаро носком ботинка и поднимает свою отброшенную в сторону сумку.

— Я уже.

— Заболеете. Я не буду вас лечить, — он пинает Бокуто ещё раз, для верности, и закатывает глаза на чужую выползшую на лицо улыбку. — Пойдёмте, нечего валяться здесь упавшим листиком. Если не доберёмся до перевала затемно, придётся останавливаться в деревне.

Котаро приоткрывает один глаз, смотрит на Акааши с ленивым скепсисом, улыбаясь хитрым котом, потягивается всем телом, ëрзая по мокрой траве не менее мокрой спиной. С кряхтением поднимется на ноги.

— Да, это, конечно, не волейбол. Не завидую я ребятам из клуба скалолазания, — философски изрекает он, безрезультатно пытаясь отряхнуть грязные штаны.

Кейджи не совсем понимает, о чем он говорит, так что только раздражëнно вскидывает бровь и поправляет сползший дорожный плащ. В сумке, он помнит, есть запасная рубашка, но тонкий вредный голосок внутри уговаривает не отдавать её Бокуто и посмотреть, как эта бестолочь будет мёрзнуть на холодном ветру.

Котаро порывисто чихает, за мгновение становясь похожим на мокрого цыплёнка. Акааши устало закатывает глаза, достаёт слегка потрёпанную тёмно-серую рубаху свободного покроя и протягивает её уже начинающему хмуро ëжиться Бокуто. Два направленных на него смолянисто-жëлтых глаза источают величайшую степень благодарности. От этого взгляда никуда не спрятаться, Акааши нервно дёргает продрогшими плечами и отводит глаза. По позвоночнику ползёт липкое чувство дискомфорта — слишком много внимания, оно всегда ассоциируется у него только с чем-то плохим. Кейджи недовольно фыркает, поудобнее устраивает сумку на плече и равнодушно ждёт, пока промокшее недоразумение переоденется, скользя взглядом по кромке леса.

Между ней и обрывом пролегает тонкая полоса низкой травы, прибитой ночным ливнем, обозначающая хоть какую-то дорогу к деревне, дальше, почти около плотины, она редеет, земля обращается рыхлым сыпучим камнем. От самой плотины ведëт желтовато-костянистая протоптанная дорога, загибающаяся по линии леса. По другую сторону реки пространство тянется насыщенно-зелëными пастбищами до самых гор, что теряются своими бурыми боками в тени нависающих далёких туч. Перевал лежит вдали, зияющий узким провалом белёсого неба, кое-где виднеются одноэтажные домики и рассыпчатые белые пятна овец.

— Пошли, — бодро говорит переодевшийся Котаро, отрывая своего задумавшегося спутника от созерцания скупого — пусть и весьма красивого — пейзажа, и незамедлительно шагает в сторону деревни, нетерпеливо размахивая в воздухе мокрой рубашкой.

Акааши топает рядом молча, дышит через раз — сказывается то ли непривычная высота, то ли недостаток отдыха после подъёма — осуждающе косится на мельтешащую сбоку тряпку.

Расстояние до плотины оказывается намного короче, чем выглядело изначально, и вот уже деревья отступают в сторону, поднимаются кривой изумрудной линией выше в горы, открывая полноценный вид на деревню и разделяющую её надвое реку. Первой, как ни странно, Кейджи в глаза бросается широта скреплённых между собой балок плотины, незаметная снизу. Деревянные брусья, тёмные от воды, лежат в несколько слоёв, широкие и плоские, отличающиеся друг от друга насыщенностью зелёного оттенка по мере удаления от воды к ущелью. Скорее всего — делает вывод Акааши — жители деревни периодически выкладывают новый слой балок вплотную к старому, взамен размокнувшему и размахрившемуся от воды.

Дорога под ногами вьётся широкой протоптанной нитью, подводя к одноэтажным домам из светло-серого камня с покатыми тёмными крышами, мелкие камушки шуршат и отлетают в стороны. Строения расползаются кривыми венами немногочисленных улочек по наклонному подножию гор, отделённые какими-то чисто символическими полосками заборов, по мере приближения становятся заметны бледные огни фонарей, светящиеся около тяжёлых дверей.

Котаро шагает слегка впереди, спокойный и расслабленный, пахнущий прошедшим дождём и сырой землёй ветер треплет его волосы, отбрасывая их назад пепельно-угольными вихрами, раздувает пузырём рубашку. Бокуто, кажется, на него абсолютно наплевать, он только щурится высокому бледному солнцу, тянет губы в довольной улыбке и дышит так свободно, будто ветер гуляет у него внутри грудной клетки.

Акааши невольно увлекается, любуясь. Его бликующими на солнце волосами, размахом широких плеч, этим по-глупому расслабленным выражением лица. Котаро косит на него прищуренный взгляд, улыбается шире, так, что крохотные морщинки расползаются под глазами, солнце ложится в них косыми лучами, высветляя радужку до цвета сахарного сиропа. Ещё чуть-чуть — и Акааши им перенасытится. Он фыркает и отворачивается.

Как раз в этот момент они подходят к ближайшему дому почти вплотную, до слуха Кейджи, потерянного в моменте взгляда Котаро, доносятся отдалённые людские голоса и блеяние овец, и Акааши застывает. Настолько резко, что Бокуто, идущий сбоку и всё ещё нелепо улыбающийся, спотыкается на ровном месте, пытаясь одновременно и затормозить, и оглянуться на Кейджи с лицом, выражающим полное недоумение.

То, что видит Акааши, повергает его в шок, заставляя глупо и растерянно моргать, что есть силы вцепившись в кожаный ремень сумки пальцами. Ветер внезапно ощущается резче и острее, забирается длинными когтями под дорожный плащ, проводит ногтями по позвоночнику, обнимает за рёбра.

Огни, принятые издалека за обычные масляные фонари, вблизи оказываются едва горящими световыми сферами, похожими на клубки сбитого вместе пуха, что парят над странными рельефными статуэтками. Вырезанные из песчано-жёлтого камня, удивительно детализированные и изящные, они представляют собой фигуры какого-то человекоподобного существа с четырьмя полусогнутыми руками — по одной на каждую часть света — что стоит на земле при помощи туго свернутых колец длинного змеиного хвоста. Чешуйки прорисованы с поразительной точностью, похожие на плотную кольчугу, по передней стороне спускаются расположенные на расстоянии горизонтальные полосы. Головы у идентичных между собой статуэток оказываются почти человеческими, блестящими в солнечном свете инкрустированными лазуритами глаз, а задняя часть, та, где у людей обычно находится затылок, представляет собой полукруглую нишу, над которой как раз и парят мистические шары света.

— Что это? — Бокуто наклоняется над магическим шаром, каким-то образом оказавшийся прямо перед импровизированным фонарём, его лицо отражает любопытство в бледно-голубоватом свете. Тянется пальцем прямо в сердцевину дрожащей на ветру субстанции.

— Не трогайте! — рявкает Акааши настолько резко, что вздрагивает сам. Голос остаётся удивительно ровным и спокойным, даже не смотря на волнение, что собирается в кончиках пальцев искорками магии и вплетается в растрёпанные волосы на затылке.

Котаро отшатывается назад настолько быстро, будто сунул руку в кипящее масло, выпучивает глаза и смотрит на Кейджи до того испуганно, что кажется, словно он не дышит. В его взгляде читается удивление, волнение, проступающее большими буквами «Почему?»

— Природная магия, — Кейджи дёргает плечом, сжимаясь на месте под пристальным взглядом, говорит уже гораздо тише. Сердце стучит в груди взволнованно и сердито. — Я не знаю, как она может на вас отреагировать, Бокуто-сан, но лучше не испытывать судьбу.

— Ох, я, — Котаро запинается, внезапно смущаясь, неловко запускает пальцы в растрёпанные волосы на затылке, отводит взгляд, косясь на магический голубоватый свет с недоверием. Лицо приобретает какое-то сложное выражение из смеси расстройства и сожаления, между бровями формируется серьёзная складка. — Извини, Акааши, — он прерывисто вздыхает, нервно облизывает губы и стреляет глазами куда-то вглубь деревни. — Пойдём, может, найдём кого-нибудь, у кого можно спросить дорогу.

Голос звучит виновато, будто это не он тут мог пострадать из-за своего неосторожного любопытства, а Акааши. Бокуто скользит взглядом по веренице уходящих в сторону перевала домов, по серебристому изгибу тихой реки, по странным фигурам неизвестных существ, старательно не смотрит в сторону Кейджи.

Акааши хочется себя стукнуть. Он не знает, что на него нашло. Он не хотел огрызаться, просто в одно мгновение страх так сильно сковал всё его тело, что голос сорвался. Если бы Бокуто пострадал — это была бы его вина. Потому что не предупредил, не уследил, не остановил вовремя. Потому что от Кейджи одни проблемы. Акааши вдыхает слегка разреженный, колючий воздух, пропитываясь запахом высыхающей под солнцем травы, овечьей шерсти и холода, на секунду прикрывает глаза, успокаивая гремящее в ушах сердце.

— Лучше здесь не задерживаться. Если у них на улице спокойно стоят магические фонари, значит, Псы Церкви сюда не заходят. Я не очень хочу связываться с колдунами, — Кейджи натягивает на лицо холодное выражение равнодушия, хочет схватить Бокуто за рукав, чтобы не застывал на месте восковой куклой, но не решается — пальцы дёргаются нервно — лишь указывает головой направление.

Бокуто понятливо кивает, бросает на Акааши один сомневающийся взгляд, в котором за мгновение сменяется десяток вопросов, а после топит его в земле и шагает по дороге, держась подальше от домов.

Они идут в неловкой, напряжённой тишине, что звенит между ними натянутой струной — дёрни — хлестанёт оборванными краями, разрывая кожу до крови — осматриваются по сторонам в поисках не спящих в такую рань жителей.

— Эй, — доносится откуда-то сбоку. Бокуто и Акааши одновременно разворачивают головы, напрягаясь, — ой, да не дёргайтесь так, я не собираюсь нападать на вас, — говорящий поднимается с земли около стены одного из домов, отряхивая короткие коричневые бриджи от травы, швыряет небольшой ножичек в землю и сдувает стружку с недоделанной деревянной фигурки какого-то животного у себя в руке.

Это оказывается низкорослый парень на пару лет младше самого Акааши, с густой копной огненно-рыжих волос. Глаза кажутся тёмными и зловещими из-за падающей на них тени дома, а по лицу расползается приветливая улыбка. Если бы Кейджи был один — он бы уже швырнул в этого парня каким-нибудь лёгким оглушающим заклинанием и убегал, петляя и пряча следы (хотя, вряд ли бы ему это удалось в родной деревне этого чужака), но рядом с ним растекается в ответной улыбке Бокуто, у которого, кажется, от интуитивного чувства самосохранения не осталось совершенно ничего.

— Ты местный? — спрашивает Котаро так, будто парень может оказаться не местным, на что тот отрывисто смеётся, забавно морща нос.

Только сейчас, в присутствии другого человека, окружающая магия будто оживает, словно получив катализатор, потрескивает в воздухе озоном и серой, клубится переплетениями силы. Акааши напрягается сильнее, его собственная магия отзывается в ответ, проскальзывает по всему телу прохладной волной, искрится в центрах ладоней и трещит вокруг, подобно растревоженным углям. Незнакомец замирает на месте, наполовину прикрытый тенью крыши, переводит на него взгляд. Улыбка на чужом лице дёргается, глаза предостерегающе сужаются.

— Я не стану нападать, я же сказал. Не нужно этого, — он смотрит точно Кейджи в глаза, его поза — обманчиво-расслабленная, а в глубине зрачков бликует чернота.

Мериться силами с колдуном, что провёл всё время своей жизни вдали от постоянной опасности быть обнаруженным, да ещё и с поддержкой природной магии родных мест, у Акааши нет никакого резона — он, очевидно, проиграет. К тому же — взгляд соскальзывает на недоумённо хлопающего глазами Бокуто — слишком велик шанс задеть эту слишком жизнерадостную бестолочь. Кейджи глушит растревоженную магию, сжимает кулаки и сглатывает вязкую слюну. Выпрямляет напряжённую спину, прерывисто выдыхая.

— Хорошо, — незнакомец улыбается шире, более искренне, чернота из глаз пропадает. Он делает ещё несколько шагов навстречу, неторопливо вертя между пальцами недоделанную фигурку, волосы под светом солнца загораются ярче, похожие на только-только разгоревшийся пожар. — Да, я местный, — юноша посылает Бокуто широкую улыбку, склоняет голову набок, — вы, очевидно, нет.

Котаро торопливо кивает, подкрепляя этот жест ухающим «угу».

— У нас очень давно не было гостей. Вы пришли поклониться Ипосу и попросить его о чём-то? — парнишка-колдун вопросительно хлопает глазами и вскидывает тонкие брови.

— Кому? — вырывается у Бокуто на выдохе, и Акааши очень ему признателен за этот вопрос.

Незнакомец хмыкает, заинтересованно щурит глаза, убирая деревянную фигурку в глубокий карман бридж. Подходит ближе, шагая оттянуто и прыгуче, будто воробей. Его глаза в блёклом свете солнца приобретают коричневый оттенок древесной коры, с любопытством пробегаются по фигуре Котаро снизу-вверх, изучая. Присутствие Акааши незнакомец настойчиво игнорирует, будто обиженный на его защитный всплеск магии.

«Ребячество», — думает Кейджи, поводя плечами и быстро осматриваясь вокруг. Давящее чувство посторонней магии пропадает, превращаясь в спокойный фоновый поток, заполняющий воздух едва ощутимой щекоткой — будто осевшая на коже солёная плёнка после купания в море.

Бокуто обсуждает что-то с пареньком шуршащим шёпотом, заговорчески и любопытствующе склонившись вперёд. Они изредка кидают на Акааши быстрые косые взгляды, будто два мальчишки-переростка, задумавшие украсть фрукты из-под носа торговца. Беспокойное напряжение, стягивающее тело минуту назад, отступает вглубь, затаивается в затылке навязчивым ощущением чужого взгляда. Кейджи знает — природная магия уединённой горной деревни присматривается к нему, пытается вызнать, насколько он опасен. Такое бывало с ним пару раз в точках скопления силы, нетронутых инквизицией. Чаще всего такая магия безобидна, она лишь защищает себя и своих проводников. Гораздо реже подобные природные скопления носят негативный характер — они, как правило, не простаивают незаметными долго, зачищаемые церковью от «скверны» — в местах больших трагедий, сражений и вспышек тёмной магии.

«Должно быть, — думает Акааши, слепо уставившись на трепещущий под порывами ветра магический голубой огонёк, — на месте Рейна в своё время образовалась нехилая такая воронка». Кейджи усмехается своим мыслям с болезненным трепетом в грудной клетке.

— Акааши, — Бокуто, как всегда, когда он задумывается, выдёргивает его из дум осторожно, смотрит настороженно из-под сведённых к переносице бровей. Кончики растрёпанных волос лезут ему в глаза, отчего он прерывисто и забавно моргает.

— М?

— Хината сказал, что он может провести нас к перевалу, чтобы мы не тратили время на поиск дороги, — чужие брови вопросительно поднимаются, глаза становятся шире и ярче. Котаро, будто щенок, ждёт его одобрения.

— Да, хорошо, — говорит в ответ Кейджи задумчиво, с подозрением косясь на доверительно улыбающегося ему рыжего мальчишку. В голове, однако, мысли стопорятся на чужих вскинутых бровях, на этом наивно-виноватом взгляде.

Бокуто, когда они встретились, не был таким простым, не общался с посторонними с этим доверительным вниманием. Он казался жёстче, закрытей и старше, не зря же Кейджи тогда принял его за наёмника. Будто время, проведённое в путешествиях с Акааши, вымыло из него все тёмные краски воспоминаний, омрачающие его детское любопытство и эмоциональность.

— Если это позволит тебе быть чуть дружелюбнее, я могу идти впереди, — Хината улыбается ему, склоняется вперёд, становясь будто ещё меньше, щурит глаза от попавшего в лицо солнечного луча.

Руки за спиной, ступни, стоящие на пятках, поза, выражающая нетерпение. Его волосы горят беспокойным пожаром на резком холодном ветру. Парнишка кажется подожжённой спичкой, безопасной вдали от сухих веток, но способной выжечь до тла густой лес в жаркий безоблачный день.

Акааши недовольно кивает, решая, что лучше придерживаться мирной стратегии, к тому же, кажется, Бокуто удалось подружиться с юношей за те минуты общения, что Кейджи упустил в своих размышлениях.

Они идут вдоль крепко сбитых каменных домов с провалами тёмных окон неторопливым шагом. Хината и Бокуто — впереди, торопливо и возбуждённо переговаривающиеся о чём-то, Акааши, идущему позади, непонятном. Ветер, пахнущий жареным маслом, овечьей шерстью и солнцем, то и дело доносит до него обрывки диалога — в них подозрительно часто мелькают слова «божество», «брат» и «плата», что Кейджи совершенно не нравится. Он ускоряет шаг, почти наступая Котаро на пятки, — от него пахнет сырой травой и ветром — прислушивается к разговору.

— Моя прабабка как-то спрашивала у него о том, что случилось бы с её жизнью, не заблудись она тогда в лесу в окружении лесных духов, — тараторит Хината, выпучивая карие глаза.

— И что же? — не менее взволнованно отзывается Бокуто, почти спотыкаясь на ровном месте.

— Так вот Ипос потребовал в оплату её смелость.

— Глупость какая, — вклинивается Акааши резко, на что идущие впереди парни скашивают на него недовольные взгляды.

— Вовсе нет, — Хината звучит обиженно, — здесь всё логично. Бабушка, когда потерялась в лесу, преодолела свой страх темноты и собственной силы, подружилась с местными духами, и те в итоге вывели её в деревню. Не пойди она тогда в лес, кто знает, что бы с ней стало. У неё не было бы той смелости, которую она получила в том лесу. Поэтому совершенно понятно, для чего Ипос потребовал у неё именно то, что потребовал, — парнишка чешет нос согнутым указательным пальцем и кивает, будто соглашаясь сам с собой.

— А тот брат, что ты упоминал, — Бокуто заминается, стреляет подозрительным взглядом в Акааши и поджимает губы.

Кейджи эта скрытность не нравится. Что такого он прослушал в чужом разговоре?

Хината тоже поворачивается в сторону Кейджи, останавливаясь. Они замирают на углу деревни, недалеко от длинного дома с широкими окнами. Ветер здесь воет отчётливей, задувает под одежду, путает подол плаща между ног. Перевал виднеется вдали как на ладони, заросший по обе стороны невысокими ёлками, бока гор поднимаются в стороны шероховатыми бурыми стенами. Сероватая полоса каменистой дороги вьётся по спускающемуся вниз склону петляющей нитью, огибая песочно-жёлтые статуи чужого божества. Даже издали видно, как блестят на солнце холодные лазуритовые глаза.

— Я сказал тебе всё, что знаю о Гаапе. Пусть он и брат Ипоса, но нам о нём известно крайне мало. Если хочешь разузнать больше, лучше искать на юге. Ближе к местам, в которых его видели в последний раз.

— О чём ты? — Акааши пробирает неприятной дрожью от чужого серьёзного тона. Ветер забирается под ворот плаща и остужает вспотевшую шею.

— Слышал, пару десятков лет назад он проявлялся в районе Хашварской пустыни, — продолжает Хината, бросая на Кейджи странный взгляд. Дёрганно пожимает плечами. — Но это всё, что я знаю.

Бокуто кусает ноготь большого пальца и хмурит брови. Несколько мгновений, что вокруг слышится только шум ветра и отдалённые крики людей, перегоняющих овец с места на место, между ними тремя повисает напряжённая тишина. Хината задумчиво смотрит на Акааши, Акааши обеспокоенно смотрит на Котаро, Котаро смотрит в пустоту так, будто принимает какое-то решение. За эти несколько мгновений внутри у Акааши вспыхивает и гаснет около сотни тревожных мыслей, внутренности скручиваются в узел в районе желудка, а сердце, кажется, перестаёт биться.

«А вдруг он хочет оставить меня здесь, раз вокруг полно колдунов», — пробегает на подкорке шальная мысль, выбивающая из лёгких весь воздух, когда Котаро поднимает на него задумчивый взгляд. Сахарный сироп глаз кажется ярче, растекается по позвоночнику тягучей смолой.

— Хорошо, спасибо, — Бокуто кивает своим мыслям, обращаясь к Хинате и не отрывая от Акааши своего взгляда.

— Без проблем, — отзывается паренёк весело. Краем глаза Кейджи замечает, как расплывается в доброй улыбке его лицо. — Перевал вон там внизу, думаю, дальше вы сами справитесь, — Хината запускает ладони в глубокие карманы бридж, нетерпеливо покачивается на пятках, озираясь в сторону деревни, — а я пойду, меня уже давно ждёт друг. Бывайте.

Он убегает обратно широкими прыгучими шагами, исчезая среди домов так просто, будто огонь его волос совершенно не привлекает внимания среди зелени и серости окружающего пространства.

— О чём Вы хотели узнать? — спрашивает Акааши, одновременно желая и не желая знать ответ. Если Бокуто что-то скрывает от него — это не очень приятно, но у него есть на это полное право — Кейджи скрывает от него едва ли меньше.

— Это… — Котаро отводит взгляд, нервно поводит плечами, будто ему неуютно, дёргает уголками губ в стороны, — не важно, — выдыхает он отрывисто, закусывая щёку изнутри. — Всё равно он не рассказал мне почти ничего полезного.

Бокуто встряхивается, как промокшая собака, сгоняя с себя эту странную скрытность, улыбается широко, встречает недоверчивый взгляд Акааши своим открытым.

— Я обязательно поделюсь с тобой, когда выясню больше. Честно, — Котаро вцепляется в его плечи своей железной хваткой и смотрит прямо в глаза. В его взгляде плещется горючей смесью та самая решимость, которая последний раз была там в момент, когда инквизиция ломилась в его дверь в той чёртовой таверне.

— Жду не дождусь, — роняет Кейджи холодно, сбрасывая чужие руки со своих, трясущихся от холодного ветра — конечно же, от ветра — плеч. Отворачивается в сторону спускающегося к перевалу серпантина дороги. — Идёмте дальше, пока не стемнело.

— Я расскажу тебе, — шепчет Бокуто спустя несколько минут молчаливого спуска по крошащейся мелкими камушками дороге.

Акааши думает, что всё же не хочет знать. Но молчит.

Chapter Text

— Кис-кис-кис, — щебечуще воркует Куроо, максимально по-дебильному раскорячившись на обочине дороги в нелепой позе и протягивая длинную ладонь в сторону бездомного кота.

Спортивные штаны сползли выше нужного, оголяя пластыри на щиколотках — «отстань, Бо, я буду ходить в туфлях на работу, мне нужно выглядеть презентабельно!» — и подранные задники изношенных кроссовок. Растрёпанные чёрные волосы лежат в беспорядке, присутствующем там всегда, но значительно усугубившимся после тренировки.

Кот тёмно-серого цвета дёргает короткими усами и привередливо обнюхивает чужие пальцы. Подставляется неохотно, слегка лениво, выгибаясь спиной и подныривая под ладонь Тецуро с видом оказываемой услуги. Жмурит жёлтые глаза. Со стороны Куроо доносится умильное «ооо», соскакивающее по тональности куда-то вверх, после чего он шуршит подошвами кроссовок по асфальту, подползая ближе и запуская пальцы в короткую шерсть.

Бокуто выдыхает. Мысли вьются где-то не здесь, за пределами этой улицы, этого города и даже Японии. Он не в первый раз за последние несколько дней отгоняет их подальше, поправляет сползающий пояс штанов — внезапно замечает, что они стали ему велики — и смешливо фыркает. Любовь Тецуро ко всем кошачьим — это неизлечимо. Это как диабет или ещё что похуже. Мороки столько же, проблем… Ну, допустим, чуть меньше. И, быть может, это даже немного мило.

— Бо, — благоговейно выдыхает Куроо, поднимая на друга лучащиеся счастьем распахнутые глаза, и дёргано кивает в сторону кота, что поставил передние лапы ему на бедро и трётся башкой о грудную клетку, прикрыв глаза.

— Вижу-вижу, — смеётся Бокуто, улыбаясь в ответ. — Тебя выгонят из дома, если ты притащишь ещё одного лохматого. Разве не помнишь, чем это закончилось в прошлый раз? — Котаро вскидывает одну бровь и смотрит на приунывшего Тецуро сверху-вниз с сочувствующим ехидством. В любой другой момент он бы помог лучшему другу протащить кота тайком, но его квартира и он сам сейчас действительно, действительно, не готовы принимать расстроенных поруганных гостей.

— Бублик погрыз те навороченные наушники Кенмы с партнёрки, и со мной не разговаривали ещё четверо суток, — Куроо смотрит на трущегося об его спортивную форму кота с выражением вселенского страдания, выдыхает тяжко. — Мне пришлось спать на футоне в гостиной.

— В моей гостиной, — добавляет Бокуто весомо.

— В твоей гостиной, — вторят ему ещё более уныло. Тецуро бросает прощальный взгляд на мяукающего в его сторону бездомного кота, проводит по довольно подставленной голове ладонью и кряхтяще поднимается на ноги. Бурчит расстроенное. — Пошли уже.

До скромной квартиры Котаро они добираются всего через десять минут, завернув по дороге в магазин за пивом и почти столкнувшись с каким-то велосипедистом на повороте. На лестнице между вторым и третьим этажом растеклось липкое пятно от мороженого, в которое Бокуто благополучно вляпывается, снова потерявшись в своих мыслях, а по четвёртому расползается запах копчёной рыбы и спаржи.

С пятого этажа хорошо видно заваленные хламом и летней атрибутикой крыши близлежащих домов, и, пока Бокуто открывает входную дверь, Тецуро жалуется на ухудшающуюся погоду, духоту мегаполиса и шум людных улиц по утрам, философски всматриваясь вдаль. Когда они заходят в квартиру, Куроо неуклюже спотыкается на пороге и присвистывает, вскидывая брови. В этом его коротком звуке — восторг вперемешку с глубочайшим шоком.

— Чёрт, бро, ну у тебя и срач, — только и произносит он, скидывая кроссовки и проходя вглубь помещения, заинтересованно осматривая холмы всяческого хлама, громоздящегося на всех горизонтальных поверхностях.

Бокуто хмурится, осматривая свою скромную холостяцкую обитель новым, незамутнённым взглядом. И правда срач — такой, что его уже даже не назвать творческим беспорядком. Обувь в прихожей свалена в кучу, на небольшой тумбочке — завал из смятых чеков, пакетов и упаковок из-под конфет, пыльный пылесос уныло прислонился к полупустой обувнице, а на полу комнаты виднеются сложенные одна в другую коробки из доставки, пакетики быстроприготовляемой лапши и пластиковые бутылки. На паркете отчётливо виден слой сероватой пыли. То тут, то там валяются грязные носки всех расцветок и узоров, утопая в этой самой пыли с обречённым трагизмом. Бокуто почти слышит их предсмертные вопли.

Котаро, кажется, не убирался дома с тех пор, как нашёл в том мире свой новый якорь, а потом потерял один в этом — а это, надо сказать, почти три месяца. Несмотря на всю трагичность ситуации, от этого простого «свой», приписанного к личности Акааши, глупое сердце срывается с ритма, и Бокуто бы обязательно покраснел, если бы не думал всё это исключительно в своей голове. Мысли, тем не менее, опять возвращаются к замусоленной до дыр теме.

К Акааши.

Которого Бокуто не видел уже несколько дней, прыгая по южным городам, как заправский сайгак с упорством барана.

— Бро, ну серьёзно? — Куроо выглядывает из дверного проёма комнаты, словно фокусник-неумеха, нажимая локтем выключатель и поднимая в вытянутой руке заплесневелый носок. Оранжевый с узором из баклажанов. Котаро даже не подозревал, что у него такой есть. И что носки, в принципе, могут плесневеть. — Ты чего там завис? Решил оставить меня наедине со своим мусором? Думаешь, принесёшь меня ему в жертву и всё рассосётся само по себе?

Тецуро ехидно улыбается, приближаясь к Бокуто с носком в качестве оружия, и задиристо поигрывает бровями. Котаро фыркает, находя силы улыбнуться в ответ и лениво отпихнуть друга в сторону — на слове «жертва» сердце привычно ухает куда-то в желудок, стучит оттуда взволнованно и рвано.

После того разговора с забавным парнишкой из деревни, что с радостью рассказал Бокуто об их божестве — Котаро лично назвал бы то существо скорее чем-то вроде духа или демона — прошло чуть больше двух недель, а мысли с каждым днём возвращаются к нему всё навязчивей.

Настолько, что на поздней тренировке в пятницу он ловит мяч лицом, а пока взволнованные сокомандники вьются вокруг него вместе с охающим менеджером, что пытается приложить к его истекающему кровью носу платок, Бокуто вспоминает поблёскивающие синим каменные глаза высоченных статуй, расположенных по краям горной дороги.

Настолько, что Котаро думает о братьях Ипосе и Гаапе перед сном в воскресенье, вертясь в кровати, будто уж на сковородке, собирая смявшуюся простынку под собой, и, сам того не замечая, оказывается посреди какого-то занесённого песком заброшенного города, вместо дешёвой комнаты таверны рядом с Кейджи. Полуразрушенные каменные стены цвета охры высятся вокруг оборванными кособокими стелами, зияют проёмами окон, в которых сквозь провалившиеся крыши виднеются клочки безоблачного голубого неба.

Сперва Бокуто теряется, по-идиотски осматриваясь по сторонам и глотая раскалённый воздух пустыни. Солнце нещадно напекает макушку, а в глазах рябит из-за дрожания нагретого воздуха. Под порывистыми дуновениями ветра песчаная пыль на занесённых дорогах взвивается беспокойными вихрями, норовит залезть в нос и рот.

Потом приходит осознание — он бросил Акааши одного в неприветливом северном городе, где каждый готов отправить его на костёр за жалкие несколько монет, не сказав ему ни слова. Одного на растерзание стражи, инквизиции и ещё чёрт пойми кого.

«Дыши, — мысленно говорит себе Бокуто спокойным голосом Кейджи, пытаясь заставить себя не паниковать раньше времени, — он справится. Не первый же день оказывается один».

От этого лучше не становится ни капли, только в груди сворачивается что-то густое и колючее, тычется под рёбрами осиным ульем. Бокуто стискивает губы до боли и хмурит брови, чтобы стыдливо не расплакаться как малолетка. Он накосячил, и теперь Акааши будет думать, что Котаро его бросил. Что он предал его, как последняя скотина и больше никогда не вернётся назад.

Акааши возненавидит его.

У Бокуто уходит около часа беспокойного мотания туда-сюда в тени рваных стен на то, чтобы окончательно прийти в себя. Чтобы разложить свои переживания, страдания и волнения по выделенным для них полочкам и на время оставить в покое. Хотя бы до тех пор, пока он на следующий день не вернётся к Акааши и всё ему не объяснит.

Жаркий воздух рябит и звенит тишиной заброшенного города, забирается под одежду своими скользкими клешнями. Бокуто снимает стащенный в каком-то городе тёплый плащ и повязывает его на пояс, оставаясь в одной рубашке, которая немного помогает от солнца, но совершенно не спасает от жары. Дышится в пустыне тяжело и рвано, даже хуже, чем в горах, воздух втягивается вместе с вездесущей пылью и забивает ноздри.

Бредя вдоль охристых стен, Котаро старается придерживаться неширокой полоски тени, что ещё тянется поперёк лучей неумолимо поднимающегося в зенит солнца, и внимательно оглядывается по сторонам. Должна быть причина, почему его закинуло именно сюда — в этот разрушенный город посреди адской жаровни на краю континента. Бокуто помнит карты — на них есть только одна пустыня, растянувшаяся широким веером в самой южной части до самого океана. В неё не заглядывают караваны и не суются паломники, хоть несколько дорог и тянутся змеями к старинным храмам.

Хашвар славится песчаными бурями, палящим целый день испепеляющим солнцем и нестерпимой жарой. Два из трёх, Бокуто Котаро. Не хватает только наткнуться на бурю и сдохнуть в ней к чертям собачьим.

На самом деле ему уже доводилось бывать так далеко на юге, когда Бокуто ещё не контролировал свои перемещения и каждый раз оказывался в совершенно незнакомых местах. Однако в тот раз Котаро повезло очнуться в оазисе с прохладной родниковой водой, возле которой можно было спокойно дышать в тени раскидистых пальм. В тот раз Бокуто был восхищён вздымающимися на горизонте дюнами, что с шорохом перетекали одна в другую, бескрайним рыжим полотном песка с одиноко торчащими кое-где ветками кустарников.

Перед сном Котаро думал о тех братьях-богах, о которых ему рассказывал Хината — и вот он здесь. В пустыне Хашвар, вблизи которой по слухам последний раз видели Гаапа.

Бокуто шныряет по полуразрушенным улочкам, прикрывая глаза ладонью от слепящего солнца, высматривая хоть что-то похожее на статуи, что были в горах — синий лазурит глаз или желтизну четырёхрукого туловища. Дома кажутся абсолютно одинаковыми, щербатыми и блёкло-оранжевыми, с провалившимися потолками и намётками мебели в широких комнатах внутри. Ни личных вещей, ни — мало ли что — скелетов, ни вырезанных на стенах рисунков. И, самое главное, никаких статуй.

Солнце почти поднимается в зенит, стирая тени и паля с усиленным рвением, Бокуто накрывает мокрой от пота рубашкой голову, чтобы не заработать солнечный удар и дышит песчаной пылью. Он, кажется, совершенно потерялся среди этих одинаковых разрушенных улиц и безжизненных домов, и держится лишь мыслями о том, что эта мука не продлится дольше одного дня, и уже вечером его утянет обратно в его токийскую квартиру.

Котаро заворачивает за очередной развалившийся угол, думая о том, как бы так поудобнее перевесить плащ, чтобы он не путался в уставших от ходьбы ногах, когда перед ним раскидывается площадь. Небольшая, выложенная ромбовидной жёлтой плиткой и окружённая рядами всё тех же одинаковых домов, с высохшим стволом крючковатого дерева где-то сбоку. Центром площади оказывается махина здания, величественно венчающего одну из её сторон. Высокие — однако, не выше окружающих домов — стены увиты чем-то вроде сплетения скандинавских рун и тянутся к пронзительно-голубому небу непривычной серостью, кажущейся до дикости чуждой среди обилия песочно-жёлтых домов. Широкий проём входа зияет чернотой упавших на низкие ступени и рассыпавшихся на мелкие камушки дверей, а наверху крыша сходится в центре пологими пирамидальными гранями.

Бокуто однозначно понимает, захлопывая открывшийся в удивлении и неверии рот — перед ним храм.

Снаружи не наблюдается никаких статуй и монументов божеству — или божествам, кто знает, как тут всё устроено, — зато, когда Котаро осторожно входит внутрь, переступив через остатки дверей и неровный порог, он оказывается на краю широкого зала, в центре которого на постаменте смиренно сидят две человекоподобные фигуры. Выточенные из камня, неподвижные и громоздкие, они кажутся почти живыми из-за динамичных поз и сверкающих в полумраке глаз.

Ипос восседает на каменном стуле без спинки с наигранной ленью, его ноги раскинуты в стороны, одна рука сомкнута на подбородке, три другие — расслабленно свисают вдоль песочно-жёлтого тела, глаза с прищуром смотрят прямо на входящего в храм. Тёмный синий камень бликует солнечными лучами, проникающими через тонкую щель в крыше, создавая ощущение того, будто за тобой наблюдают.

Котаро неловко сглатывает — фигура чужого божества внушает ему беспокойство, хотя умом он понимает, что это всего лишь безжизненный камень, человеческими руками приведённый в такую форму. Парень нервно одёргивает рубашку, стаскивая горловину с головы и переводит взгляд на вторую статую.

Гаап выглядит совершенно иначе. Его поза — скрещённые на низком стуле ноги, ладони, упирающиеся в колени и наклонённый вперёд корпус — кажется внушительно угрожающей, хотя от этой статуи у Бокуто не бегут по коже противные липучие мурашки. Голова слегка повёрнута вбок, а тёмно-зелёные глаза смотрят в сторону брата. Каменные губы искривлены в улыбке. Гаап словно осуждает Ипоса за его пристальный пугающий взгляд, направленный на заходящих в храм посетителей.

Стены внутри оказываются такими же серыми и увитыми непонятными символами, и, медленно обходя статуи по широкой дуге, Бокуто понимает, что в храме нет ничего, кроме них. Или просто больше ничего не осталось. На задней стене храма, погружённой в густой полумрак теней, виднеются вырезанные в камне рисунки. В них отчётливо прослеживается какая-то история, пусть части стены и ссыпались на пол, но разобрать происходящее Бокуто не удаётся — сюда бы фонарик или хотя бы масляную лампу. Или те мистические светящиеся шары из деревни Хинаты. Если бы он умел колдовать, как Акааши, то просто бы создал себе магический светящийся шар. Бокуто скользит пальцами вдоль узорных выемок с разочарованием и тоской. Он, считай, потратил целый день вдали от Кейджи, но так ничего полезного и не узнал.

Солнце снаружи палит всё с тем же садистским рвением, так что Котаро остаётся в прохладном полумраке храма до самого заката, нарезая круги вдоль расписанных стен и пытаясь понять в рисунках хоть что-то. Чувство того, что за ним наблюдают, никуда не девается, но Бокуто к нему привыкает, и даже набирается смелости — «ты мужик или кто? Тецу тебя бы на смех поднял, если бы узнал, что ты боишься булыжника» — чтобы рассмотреть статуи в деталях. Удивительно хорошо сохранившиеся, если сравнивать с тем кошмаром, что случился с домами снаружи, они оказываются ещё и поразительно детальными, с выпуклыми линиями сгибов и гладкой каменной кожей. Лазуриты-глаза Ипоса вблизи уже не кажутся такими тревожно-следящими, и Котаро тратит несколько минут на то, чтобы в деталях изучить застывшие выражения божественных лиц. Ипос выглядит уставшим, будто на его плечах лежит какой-то непреподъемный груз, спокойным и внимательным.

В изумрудном взгляде Гаапа же скользит лукавство и игривость. Бокуто внезапно понимает, что он выглядит младше своего брата. Его поза, взгляд, то, как он относится к людям — без недоверия и страха отворачивает от них голову — скульптору удивительно точно удалось показать различия между двумя богами, делящими один храм.

Закат ложится на заброшенный город косыми алыми лучами, окрашивая стены домов в глубокий кирпичный цвет и Бокуто немного жалеет о том, что солнце заходит с другой стороны храма, а не напротив входа.

Его утягивает назад, когда ветер ощутимо холодеет, забираясь под влажную рубашку и вызывая толпы мурашек вдоль позвоночника.

— Бо.

Котаро несколько раз моргает, насильно доставая себя из мыслей о том мире, и смотрит на хмурого Куроо с выражением глубочайшего раскаяния. Да, он всё прослушал, да, он дурак и ужасный друг, но… Это что, у фильма уже титры?

— Бро? — Бокуто вопросительно вскидывает брови и невинно хлопает глазами.

— Не брокай мне тут, — Куроо больно щёлкает его по лбу и тыкает в грудь так, что Котаро кренится назад и сваливается с расстрелянного в гостиной футона. — Ты пропустил весь фильм, пока витал в облаках.

— Мы смотрели твои «Тачки» уже три триллиона раз, что я мог там пропустить? — Котаро пытается пнуть друга ступнёй, но промахивается, за что Тецуро мстительно хватает его за голень и применяет запрещённый в мужских кругах приём щекотки, заставляя Бокуто дёргаться и верещать как девчонка. — Хватит-хватит, я сдаюсь, — пыхтит он пару минут спустя, выдёргивая из чужой хватки свою ногу и пытаясь продышаться.

— Ну правда, Бо, о чём ты всё время думаешь. Это длится уже несколько дней, серьёзно, — Куроо ставит мелькающий бесконечными титрами фильм на паузу и обвинительно складывает на груди руки. Тут же распутывает их, проходясь пальцами по растрёпанным волосам, и снова смыкает. Прищуренные тёмные глаза не сулят ничего хорошего. — Это…опять из-за?.. — Куроо не договаривает, давясь словами и воздухом. Брови взволнованно взлетают вверх, глаза скорбно распахиваются.

— Нет. Не в этот раз, — Бокуто улыбается криво, стараясь придать себе ободряющий вид. Это выражение Куроо, под которое подходит разве что сравнение «как у бездомной собаки», всегда отзывается у него в груди чем-то тяжёлым, толкающимся солью в уголки глаз. Он немного от него устал.

— Тогда что? — шумный дрожащий выдох. На лице Тецуро горесть сменяется секундным облегчением, затем снова превращаясь в обвинительно-требовательную гримасу. — Я терпел уже долго. Но моё терпение кончилось, что у тебя случилось?

Успевший усесться обратно на футон Бокуто закусывает щёку и отводит взгляд. Он не хочет врать Тецуро — только не Тецуро — но чтобы рассказать о том, что у него случилось, ему придётся рассказывать обо всём, что с ним в принципе когда-либо происходило.

Обо всём. 

О снах, путешествиях и перемещениях. О другом мире, магии и Сароне. Об Акааши Кейджи. О его якоре. Которого он бросил на несколько дней совершенно одного в магическом мире, не терпящем магию. Об Ипосе, Гаапе, пыльных южных библиотеках, в которых Бокуто нашёл способ спасти Акааши от неминуемой смерти в объятиях пламени.

Бокуто смотрит в ожидающий ответа взгляд Куроо, который скрестил ноги между собой и склонился вперёд с выражением «я покусаю тебя, если ты мне не расскажешь», и вспоминает серую статую Ипоса из храма посреди пустыни. Его лукавые зелёные глаза. И, напротив, холодные синие глаза Гаапа, что смотрят с пониманием и смирением.

Бокуто думал, что это недоверие и жестокость — после прочтения тех книг он понял, что ошибался.

— Я… — говорит Котаро на выдохе и косит на подавшегося вперёд Тецуро виноватый взгляд, — не могу пока рассказать. Но я… ищу кое-что.

— Так. И что же? — Тецуро кажется неубеждённым, в глазах отражаются блики уличных фонарей. Котаро ждёт от него какой-то нелепой шутки, чего-то вроде «свою совесть?» или «неужели способ заставить Кенму разрешить мне ещё одного кота?», или что-то похожее, но Куроо молчит. Медленно моргает в темноте комнаты.

В воздухе витает запах пива, пиццы и моющего средства, которым они вдвоём намывали грязный пол, за окном слышатся звуки городской жизни и свистящего под крышей ветра.

— Не могу рассказать, — как болванчик повторяет Котаро и смотрит на друга щенячьими глазами. Куроо больше любит кошек, но это не важно.

Тецуро закрывает глаза и шумно выдыхает. Цепляет полупустую банку пива и делает большой глоток. Какое-то время усиленно над чем-то размышляет.

— Ладно, — выносит вердикт Куроо, сминая пустую банку в ладонях и забрасывая её в ютящуюся в углу комнаты корзину для мусора, — так уж и быть. Мы смотрим «Тачки 2», и я подожду ещё немного. Но ты обязан мне рассказать, когда найдёшь это своё то, что ты там ищешь, усёк?

Бокуто смеётся, напряжение отпускает его вместе с выходящим из груди воздухом — он что, почти не дышал всё то время, что Тецуро думал? — и активно кивает на псевдо-серьёзный взгляд Куроо.

— Договорились. Думаю, это не займёт много времени, так что не беспокойся, я всё тебе расскажу.

— То-то же, — Тецуро деловито кивает и включает на ноутбуке вторую часть своей любимой серии фильмов. Открывает ещё одну банку пива — пятница, на работу завтра не нужно — и довольно улыбается. Блики экрана ложатся на его лицо разноцветными всполохами.

В понедельник утром Бокуто не приходит в университет. В понедельник вечером Куроо узнаёт, что Бокуто не проснулся.

Chapter Text

Бокуто ненавидит сырость. Её холодные липкие щупальца опутывают всё окружающее пространство, заполняя его запахом прелых, подгнивающих листьев и ощущением безнадёги, напоминают собой горькую тоскливость осенних ливней. Бокуто не любит осенние ливни. Они всегда погружают город в какое-то растекающееся неоновыми вывесками уныние, сигналят очумевшими в пробках машинами, сползают с пригородных холмов зыбучими оползнями. В такие дни всегда хочется завернуться в одеяло, погрузившись в шелест капель по асфальту, слепо уставиться в нависшее сизое небо и тяжело вздыхать над бренностью существования.

То ли дело дождь летний. Тёплый, весёлый, под которым хочется вымокнуть насквозь, скакать по блестящим на солнце лужам в хлюпающих кроссовках и ловить недовольные взгляды хмурых старушек. Котаро любит выбегать на улицу в майке и шортах, любит распахивать в стороны руки и подставлять лицо тёплым бодрящим каплям, улыбаясь довольно и счастливо, едва ощутимо ëжиться на ветру, а после забираться под согревающий душ и переодеваться в мягкую пижаму.

Но сырость… сырость — это другое. Даже слово неприятное. Сразу представляется что-то плесневелое, затхлое и ледяное.

И вот сейчас, пробираясь через лежащий оборванными струпьями валежник, то и дело грозящийся провалиться под ногами хлюпающей грязевой жижей, отфыркиваясь от постоянно капающего с веток чего-то, Бокуто как никогда ощущает всё естество, всю подноготную этой сырости. Акааши позади кряхтит недовольно, спотыкаясь о каждую вторую корягу и почти впечатываясь лицом в непримечательную тропинку под ногами.

Пару дней назад, когда они остановились на первую стоянку в более-менее сухом закоулке, окружённые поваленными деревьями и тощим ельником, промокшие и сопливо дрожащие, Котаро спросил, почему Кейджи не может просто высушить их пропахшие перегнившими листьями походные плащи с помощью своей магии.

Акааши посмотрел на него угрюмо и сердито — как на идиота — сказал лаконичное «нельзя», и на этом его аргументы закончились, а сам Акааши отвернулся в сторону тусклого костра. Расспрашивать дальше Бокуто не стал. Нельзя так нельзя. А тревожить и без того нервного и вымотанного последними событиями Кейджи как-то не хотелось. У того под глазами залегли тëмные круги — ещё темнее, чем были, скулы вытянулись, а под тусклым освещением болотистой местности и без того бледная кожа окрасилась в болезненно зеленоватые оттенки.

После того, как Бокуто совершил свой опрометчивый манëвр и потащил его на юг, ничего толком не объяснив — он всё ещё не был уверен в том, что план сработает — Акааши смотрел на него как на бешеное животное, обманчиво спокойное, готовое чуть что сорваться в драку с пеной у пасти, и почти не разговаривал. Бросал непонятные долгие взгляды, пробирающие до костей не хуже сырости, хмурился и на вопросительно вскинутые брови Котаро только тяжело вздыхал.

Вёл себя как последняя жопа, короче говоря.

Зато так у Бокуто появилось больше времени на то, чтобы за Акааши наблюдать, пока тот настойчиво игнорирует его попытки наладить общение. Котаро узнал, что по ночам Кейджи спит очень тревожно, будто переживания не оставляют его даже во сне, и иногда просыпается с ошалелым взглядом, задыхающийся и сипящий, а после долго всматривается в темноту на месте чужого лица, будто ждёт, когда Котаро исчезнет. В такие моменты проснувшийся вместе с ним Бокуто притворяется спящим, дышит ровно и старается не выдать того, как болезненно-остро стучит его сердце и как сильно чешутся руки в желании Акааши обнять.

Кейджи говорит, что какой бы у Бокуто ни был план, он не выгорит. Что это всё не имеет смысла. Он доверяет ему, но это… А в глазах — осколки не собранных в единое целое надежд и накапливающаяся усталость. И в этот раз — честно, только в этот — Бокуто старательно ему не верит.

«Ему страшно, — думает Котаро вечером очередного дня, кутаясь во влажный плащ и сопливля носом. Он смотрит на Акааши, полусидящего у мшистого ствола дерева и прикрывшего глаза, с пониманием и тревогой. Тëплые блики костра танцуют на чужих опущенных веках, роняют тонкие тени ресниц, создают видимость того, что цвет кожи у Кейджи вовсе не пергаментно-серый. Что он вовсе не бесконечно устал. — Он не хочет давать себе лишнюю надежду», — проносится в голове угрюмая, тоскливая мысль. Бокуто засовывает нос под ворот плаща и зябко ëжится.

Акааши приоткрывает один глаз и бросает в Котаро мимолетный тёмный взгляд. Хмурится. И это могло бы быть незаметно — тонкое движение бровей — но пламя костра выделяет тени со скрупулезностью живописца, делает каждую эмоцию Кейджи насыщенней и темнее. Бокуто поднимает лицо над влажным воротом и неловко улыбается в попытке показать, что всё не так плохо, как может показаться. Он привык быть оптимистом.

Рыжие всполохи разделяют их жаркой, неровной стеной, брызгают мелкими искрами трещащих поленьев в разные стороны, поднимаются вверх беспокойными шёлковыми мазками. Кейджи смотрит на Котаро поверх костра и хмурится сильнее в ответ на улыбку. Будто ему больно. Отворачивается, зябко кутаясь в плащ.

Бокуто думает, что если с ним что-то случится, Акааши будет винить во всём себя. Ведь это из-за него Котаро перестал просыпаться в разных местах, из-за него Котаро подвергает себя опасности быть схваченным инквизицией, из-за него Котаро не может вернуться.

Огонь недовольно щёлкает, несколько брёвен проваливаются прогоревшими углями внутрь, выкидывая в воздух сноп искр. Котаро подкидывает в костёр несколько сухих веток и пытается распределить угли равномерно при помощи какой-то обугленной палки. Оранжевый свет выхватывает из темноты сжавшуюся фигуру Акааши тёмным скрюченным пятном с копной растрёпанных волос, и жалкая улыбка сама собой просачивается на лицо.

«Идиот, Акааши, — думает Бокуто, снова откидываясь на пенёк и сонно моргая. — Ведь всё, что я делаю, я делаю ради тебя».

Эта ночь проходит так же, как и все предыдущие. Котаро всё никак не может привыкнуть спать не в своей мягкой кровати, окружённый людским шумом и запахом городской жизни, из-за этого он снова просыпается посреди ночи, растревоженный шелестом чужой одежды. Костёр прогорел, оставив вместо себя только шипяще тлеющие угольки, подсвеченные в темноте болезненно-красным, обкусанная луна высится на небе неоново-белым пятном среди тощих верхушек ельника. Встревоженное лицо Акааши в темноте кажется страшной маской, что продают на фестивалях: широко распахнутые глаза, вскинутые брови, приоткрытый в прерывистом дыхании рот.

Кейджи впивается пальцами в рубашку на груди и, кажется, не может отдышаться. Его тяжёлое дыхание вливается в пересвист ветра в кронах, шелест ветвей и треск костра. Котаро не успевает подумать о том, что же такое ему снится, когда Акааши безошибочно выцепляет в темноте его силуэт и впивается прищуренным взглядом. Бокуто закрывает глаза, притворяясь спящим. Сердце стучит так быстро, влюблённое и взволнованное, что кажется ещё чуть-чуть — и пробьёт гортань, чтобы выскочить через горло.

Чужое дыхание доносится тяжёлым шёпотом ещё какое-то время, затем слышится шелест одежды — Акааши укладывается снова, заворачиваясь в свой плащ. Бокуто осторожно приоткрывает один глаз, убеждаясь в том, что Кейджи больше на него не смотрит. Чужая лохматая макушка отсвечивает в тусклом лунном свете серебром, выглядывая из-под натянутого на лицо воротника.

Не в силах заснуть, Котаро думает о том, спал ли Акааши так всегда — до того, как Бокуто перестал возвращаться в свой мир, и до того, как вообще повстречался с ним. Эти мысли выводят его на невесёлую дорожку самокопания и самобичевания, закапывая его и без того пропитанное сыростью и унынием настроение в глубокую яму. Ссыпаются земельными горстями на крышку метафорического гроба. Котаро думает о том, что Тецуро там, в Японии, должен быть вне себя от волнения и страха. Что он, скорее всего, тоже плохо спит, переживая за друга так сильно, что пропускает тренировки.

«Моё пустое, брошенное тело, должно быть, перевезли в больницу, — Котаро поудобнее устраивается на своей импровизированной лежанке и всё-таки открывает глаза, пытаясь разглядеть на тёмном небе проблески звёзд. Чернильные силуэты облезлых веток шатаются на ветру когтями-крючьями, цепляясь друг за друга, — а Куроо приносит мне в палату цветочки, как влюблённая барышня, и тихонько скорбит у постели».

Губ касается грустная улыбка, отзывающаяся в груди тёплой нежностью, и Котаро впервые за этот месяц задумывается, правильно ли поступил, отдав этому миру всю свою жизнь.

Взгляд невольно падает на Акааши, сжавшегося в неуютный клубочек на покрытой мхом и листьями земле, и в груди уже привычно что-то стопорится, колется изнутри отчётливо-остро. Котаро думает о том, что он готов пожертвовать своей жизнью там, лишь бы подарить нормальную жизнь Кейджи. Он не может потерять и его — а если Акааши останется здесь, инквизиция поймает его рано или поздно, с их-то усердием.

Ему не удаётся уснуть до самого рассвета, поднимающегося над землёй густым туманом, что пахнет гнилыми листьями и сыростью, опутывает стволы деревьев молочной паутинной вязью. Свет пробивается через эту пелену слепыми, неспешными всполохами, окрашивая пространство в мутный желтовато-серый цвет и спугивая спящих птиц с насиженных веток.

Весь заболоченный лес как по команде приходит в движение: шелестит спутанными кустами, трещит шагами по трухлявым брёвнам, перекрикивается проснувшимися птицами в вышине.

Акааши просыпается тоже. Разлепляет красноватые от недосыпа глаза и садится, зябко ёжась. Едва заметно кивает Котаро, обозначая свою осведомлённость в том, что он не спит, и начинает разжигать потухший за ночь костёр, чтобы хоть немного согреться перед очередным трудным днём.

Их путь пролегает по этому потонувшему в торфяниках и трясинах лесу вот уже больше недели, выбранный в попытках сбить ищеек инквизиции со следа, но конца у него не наблюдается. Люди церкви скорее всего потеряли их уже давно, и теперь Акааши и Бокуто остаётся только выбраться из этих нескончаемых зарослей на более сухую и приветливую местность.

Они завтракают оставшимся со вчерашнего дня заячьим мясом, неуклюже пожаренным на костре, и снова отправляются в путь. Листва чавкает под ногами сыростью, с покрытых лианами веток капает что-то противное и холодное, Бокуто идёт впереди, отмахиваясь от жужжащей перед носом мошкары палашом и стараясь не зевать. Усталость начинает накапливаться с удвоенной силой, отзываясь болью в мышцах из-за продолжительной ходьбы, холодной сырости и недосыпа. Акааши позади дышит надрывно и хрипло, шурша листвой, и Котаро с ужасом понимает, что тот начинает заболевать.

Сруб хижины замечает, как ни странно, Кейджи. Он дёргает Котаро за ворот прямо на ходу с такой силой, что почти опрокидывает его на спину, и тыкает пальцем в сторону. Деревянные стены, заросшие лишайниками, отлично сливаются с местностью, утопая в остатках утреннего тумана, как в снежной перине, и на наличие домишки указывает только неестественно чёткая тропинка, ведущая прямо ко входу. Учитывая то, что более-менее нормальная дорога оборвалась где-то на второй день их блужданий по лесу, а остальное время парням приходится перебираться через поваленные трухлявые деревья и путаться ногами в расползающихся по земле кустах, протоптанная тропа вызывает сильное недоверие.

Они замирают на одном месте, настороженно переглядываясь и не решаясь идти в сторону хижины. Пройти мимо будет кощунством, им как никогда нужен нормальных отдых и крыша над головой, и если в том доме никого нет — это катастрофическая трата выпавшего шанса.

А если там кто-то и живёт, то это скорее всего…

— Ведьма, — произносит Акааши шелестящим шёпотом, и в его голосе отчётливо проскальзывают нотки зарождающегося кашля. Взгляд устремлён в сторону дома, словно с такого расстояния можно разглядеть что-то в узких проёмах окон.

— Она может нас, ну… — Бокуто косится на Кейджи, нервно облизывая губы и не зная, как получше сформулировать предложение, чтобы не задеть самого Акааши.

— Может, — резко обрывает его неуклюжую паузу Кейджи, поднимая серьёзный взгляд. — И проклясть может. И убить. Если он или она живёт здесь достаточно долго, то лесная магия будет не на нашей стороне.

Бокуто видит, как по чужому лицу расползается неуверенность, замешанная на осторожности. И если Акааши сможет противопоставить другому колдуну хоть что-то, то у Котаро не будет ни единого шанса — железка в его руках вряд ли сможет сделать многое, особенно учитывая полнейшую неспособность Бокуто к реальным сражениям. Но Кейджи нужно согреться и нормально просушить одежду, ещё лучше — выспаться на чём-то, отличном от холодной влажной земли.

Поэтому Котаро распрямляет спину, встряхивая руки, как делает перед всеми волейбольными матчами, ловит взгляд Акааши, в котором на мгновение проступает болезненный испуг. Вцепляется в палаш крепче, улыбаясь Кейджи своей самой яркой и ободряющей улыбкой, и решительно шагает в сторону хижины, уворачиваясь от чужой попытавшейся остановить его руки.

Тропинка под ногами приветливо проминается сухой травой, а в расползающихся в стороны кустах виднеются торчащие на низких палках потушенные головы самодельных фонарей. Акааши шагает за ним, шипя агрессивно-встревоженное «Бокуто-сан», и тяжело дышит.

Вблизи хижина кажется больше, тяжёлая на вид дверь из кривоватых вертикальных брёвен упирается в перекладину под нависающей крышей, стебли какого-то плющеобразного растения увивают толстые стержни подпирающих небольшой навес балок. Под ногами шелестит иголками то, что, по-видимому, должно было быть крыльцом, ныне потонувшем в илистой земле гниющими деревянными досками.

Акааши обходит замершего у двери Бокуто и встаёт рядом, касаясь плечом. Котаро почти чувствует, как в месте прикосновения ему передаётся вся чужая нервозность.

Они смотрят на ржавую ручку несколько минут, нагнетая повисшее между ними напряжённое ожидание, но когда Котаро дёргает свободной рукой в её сторону, дверь распахивается сама.

— Долго стоять будете? — спрашивает вышедшая из хижина девушка мягким спокойным голосом. Она смотрит на них из-за стёкол тонких очков снизу вверх, вертя в воздухе вскинутым пальцем. Угольно-чёрные волосы неровными прядями выбиваются из пучка на голове, ниспадают по лбу и около ушей. Надетая на ней длинная тёмно-зелёная туника скрывает руки до локтей, а на кожаном поясе болтается длинный кинжал с затёртой гардой.

Акааши внезапно вскидывает руку и протягивает её поперёк торса Котаро, буравя взглядом ведьму и выглядя как никогда грозно — Бокуто почти становится не по себе. Только почти.

— Мы только хотели узнать, сможем ли здесь передохнуть. Нам не нужны конфликты, приносим извинения, если потревожили ваш покой. Мы немедленно уйдём, — голос Кейджи пусть и звучит ровно и строго, но в нём слышится усиливающаяся простуда.

Девушка улыбается, снисходительно растягивая тонкие губы и переводя взгляд с одного юноши на другого, склоняет голову набок, поводя носом по ветру.

— Ваш хвост давно отвалился от вас, так что никаких проблем вы мне не доставите. Я не против компании, к тому же, — девушка переводит взгляд чёрных глаз, в которых не видно зрачка, на Котаро и хмурит узкие брови, — юному колдуну требуется лечебный отвар.

Бокуто открывает было рот, чтобы спросить, но ведьма вскидывает свободную руку — Акааши едва заметно дёргается на месте — и добавляет мягкое:

— Я помогу вам. А вы за это расскажете мне немного о своём путешествии и о том, что творится в мире. Заходите, — девушка отступает вглубь дома, разворачиваясь спиной и продолжая вращать пальцем в воздухе, исчезает в неестественном полумраке, в котором невозможно разобрать внутреннее убранство.

Котаро переводит взгляд от чужой утонувшей в полутьме фигуры на Кейджи, вопросительно вскидывая брови, понятия не имея, как поступить. На его лице, должно быть, отражается что-то вроде «нам надо бежать?», «нам можно заходить?» или «что мне делать?», так как Акааши выдавливает из себя слабую успокаивающую улыбку — от которой у Бокуто спирает дыхание — и смело шагает внутрь хижины. Котаро убирает палаш за пояс и следует за ним.

Неестественная темнота отступает в тот же миг, когда он переступает порог. Помещение оказывается укутанным мягким желтоватым светом, льющимся из закреплённых на стенах светильников. Сквозь узкие окна без стёкол как ни странно не пробирается ветер, будто застревая в пространстве внутри деревянных рам. В небольшой комнате прямо напротив двери вдоль стены тянется прочный деревянный стол, заваленный всякими деревяшками, связками сушёных трав и непонятными разноцветными камнями, около которого прямо на полу исходит белёсым паром высокий котёл.

«Прямо хижина ведьмы из фольклора, — думает Котаро, осматриваясь по сторонам, но спотыкается в мыслях на заляпанном краской светлом мольберте около окна справа. Тусклый утренний свет очерчивает грани треногого мольберта острыми тенями, контрастирующими с тёплым внутренним освещением. Весь тот угол оказывается завален свёрнутыми в трубочку холстами, а по правую сторону от входной двери и вовсе высится узкий стеллаж, уставленный баночками с краской. Самих картин нигде не наблюдается. — Ну почти», — добавляет Бокуто заметку в свои мысли.

— Я бы тоже мог так жить, — говорит Акааши настолько тихо, что его голос едва не теряется в ворохе лежащих на столе сушëных трав, что он вертит между пальцев. Он, кажется, даже ни к кому не обращается, бормоча это куда-то внутрь себя, больше как мысли вслух.

— Не мог бы, — бурчит Бокуто недовольно, хмурясь.

Акааши поднимает на него стеклянный взгляд. Ему требуется несколько секунд на то, чтобы сфокусироваться, а затем Кейджи невесомо пожимает плечами и отворачивается. Будто это какая-то ерунда. Будто это ничегошеньки не значит.

Движимый моментом Котаро рисует в голове картину: Акааши, отшельничащий на болотах и проживающий каждый день в страхе того, что его найдут; его дом зарастает мхом и лишайниками, сливаясь цветом и запахом с окружающей атмосферой; Кейджи и сам будто покрывается коркой плесени, налëтом из страха, тоски и одиночества. «Нет, — думает Бокуто, по-собачьи тряся головой, выбрасывая из неё так четко поступающие картинки. — Я пообещал себе, что вытащу его из этого кошмара. Значит вытащу».

Котаро кивает сам себе, отгоняя мысли о том, насколько же это эгоистично — хотеть спасти кого-то сильнее, чем хочет того сам человек.

«Ему, быть может, и не нужна твоя помощь, — шепчет изнутри мерзкий голосок. У него привкус прокисшего молока и плесневелого хлеба. Горькой полыни и мокрой земли. — И чувства твои идиотские не нужны», — продолжает давить голос.

Бокуто смотрит за Акааши, что ходит по хижине медленными размеренными шагами и изучает лежащие то тут, то там сушёные травы. В его глазах впервые за путешествие виднеется что-то, похожее на искренний интерес: «И сам ты ему не нужен тоже», — голос смеётся. Хрипло, надрывно, болезненно. Скребëтся изнутри когтями по вымороженным в лëд лëгким, спускается рассыпчатой трухой в желудок.

Девушка выходит из дальней комнаты, отделённой проёмом без двери, продолжая вращать пальцем, и подходит к напрягшемуся Акааши почти вплотную. У Бокуто внутри подскакивает что-то нехорошее, и он задерживает рвущееся наружу недовольство вместе с дыханием.

Ведьма всматривается в глаза Кейджи несколько секунд, хмуря брови, кивает чему-то своему и снова уходит в другую комнату, шелестя подолом туники в воздухе. В дымящемся котле что-то с треском лопается. Бокуто делает шаг в сторону Акааши, прижимаясь к нему плечом и склоняет голову набок, чтобы прошептать заинтригованно-ревнивое:

— Что это было?

Акааши поворачивает к нему лицо, выглядя рассерженным, но выражение мгновенно меняется на что-то растерянное, как только он встречается взглядом с чужим. Бокуто ощущает чужой рваный выдох сухими губами и может думать только о том, как неосмотрительно близко он, идиот, наклонился.

— Она, эм, — Кейджи стреляет взглядом в сторону дальнего прохода и облизывает губы, — кажется, просканировала меня. Не знаю, я не уверен, — Акааши отворачивается, делая крошечный шаг в сторону, отступая от чужого плеча на несколько сантиметров. Бокуто едва подавляет желание дёрнутся вслед за ним. — Меня ничему такому не учили, так что сложно сказать. Я больше по…

— Это старая магия, — говорит ведьма тихо, бесшумно выходя из-за угла и протягивая Кейджи закупоренную деревянную баночку. — Раньше такому учились по книгам, сейчас, видимо, не учатся вообще. Псы Церкви совсем разошлись? — девушка вскидывает брови, наблюдая за Акааши, который нюхает содержимое баночки и только потом осторожно делает глоток, морщась.

— Они, — Кейджи кашляет, кривя лицо и прикладывая ладонь к груди. Делает пару глубоких вздохов, восстанавливая дыхание. Прислушивается к чему-то, потом коротко кивает, прикрывая глаза. — Спасибо, так намного лучше.

Девушка принимает благодарность и возвращённую пустую баночку и мягко улыбается. Ведёт подбородком, прося продолжать.

— Они сожгли все магические книги, что хранились в библиотеках, — говорит парень удручённо, скользя невидящим взглядом по помещению, — уже давно. Сейчас, в основном, сжигают нас.

Бокуто внезапно передёргивает от того, как спокойно Акааши говорит об этом, будто приравнивая ценность своей жизни к ценности книг — пусть за время их совместного путешествия он слышал обо всём этом уже не раз.

— Совсем из ума выжили, старые маразматики, — шипит ведьма в ответ, кивая чему-то своему. Закрывает глаза, выдыхая тяжело и длинно, будто пытается успокоить что-то внутри себя. Воздух вокруг неё на мгновение вздрагивает, переливаясь насыщенным жёлтым.

Акааши говорил ему о таком — когда эмоций слишком много, они цепляют магию и превращают её в гремучую ртуть, способную спалить дотла города. «Поэтому, — говорил Кейджи, — они от нас и избавляются. Боятся, что мы все внезапно, понятия не имею, решим использовать свою силу, чтобы сместить церковь, — он взмахивал ладонью в воздухе, сидя на кособоком стуле в одной из тех захудалых комнатушек, что они арендовывали в деревенских тавернах, и всматривался в перемещения людей за окном. — Будто нам оно надо», — усмехался Кейджи горько, проводя пальцами сквозь волосы.

Это был один из первых их разговоров «по душам», как называет их Бокуто. Они тогда ещё плохо ладили, то и дело натыкаясь на валуны длинного некомфортного молчания, косых взглядов и полного неведения друг о друге. Тогда в их взаимодействиях всегда сквозило невысказанным «со мной тебе опасно», «без тебя в этом мире нет смысла», «из-за меня тебе приходится таскаться по этим клоповникам» и «у меня есть к кому возвращаться».

Сейчас же, думает Бокуто, смотря на задумчиво уставившегося в стену Акааши, между ними висит всё то же самое, только сильнее, запущенней и острее, впивается иглами под рёбра и проворачивается шурупами изнутри грудной клетки.

— Вы можете переночевать здесь, — говорит ведьма, разбивая хрупкое стекло их мыслей, заставляя обратить на себя внимание. — У меня есть небольшая кушетка, — она указывает пальцем в сторону соломенной лежанки слева от входной двери и кусает губы, хмурясь. — Но она слишком узкая для вас двоих.

— Я…

— Я посплю на полу, — перебивает колдуна Бокуто, выпучивая на него глаза. Акааши смотрит на Котаро с лёгким недоумением, но спорить не пытается. — Всё равно будет теплее, чем на земле.

Ведьма усмехается тонко и дружелюбно, поправляет очки на носу.

— У меня есть медвежья шкура, можешь спать на ней, — на выразительно удивлённые глаза Котаро она только тепло смеётся, прикрывая рот рукой. — Я принесу чуть позже. А сейчас давайте поедим.

Уходя куда-то в дальнюю комнату опять, она на несколько секунд оборачивается, одаривая парней спокойным взглядом, и говорит:

— Я Шимизу, кстати.

Шимизу угощает их вяленой олениной, маринованными грибами и чем-то, похожим на варёную картошку. Пока они едят, расположившись прямо на полу, Акааши отвечает на вопросы девушки о мире за пределами этого леса, рассказывает о недавней чуме на севере и войне на западе. О противоколдовских законах церкви, о массовых сожжениях и о том, как страшно иногда просыпаться по утрам в мире, где тебя хотят убить просто за то, кем ты являешься.

Ведьма кивает на его слова, грустно улыбается и говорит Кейджи, что в его жизни скоро наступит светлая полоса. Смотрит при этом почему-то на Бокуто глубоким, задумчивым взглядом, от которого хочется спрятаться.

Котаро, в свою очередь, говорит о своих странствиях. Успокаивает девушку тем, что на юге с колдовством совсем чуть-чуть проще, не так строго и меньше гонений, и что даже здесь, на севере, они наткнулись на деревню, полную колдунов.

— Я была там однажды, — говорит Шимизу, отпивая дымящийся чай из глиняной кружки и поднимая глаза к потолку. — Сильная природная магия, сплочённая община, странные верования.

Акааши на это вопросительно вскидывает брови, а Бокуто смеётся, прекрасно понимая, что имеет в виду ведьма. Он сам почти сломал голову, пока выискивал в библиотеках информацию о чужих божествах, пытаясь понять смысл некоторых легенд. Зачем, например, строить вокруг себя статуи того божества, которому не поклоняешься? Зачем разделять один народ на две клана и селить друг от друга на чёрт пойми каком расстоянии? В этом же ведь нет никакого смысла.

На это потребовалось время, но Котаро всё нашёл и понял. В этом был смысл.

Шимизу смотрит на него с любопытством, Кейджи — с недовольством, которое, очевидно, вызвано тем, что Котаро так ему почти ничего и не рассказал из того, что выяснил за время своего отсутствия. Он доверяет Котаро, но ему всё-таки хочется знать чуть больше.

— Они странные, но, если разобраться, всё становится на свои места, — говорит в итоге Бокуто весело, пропитываясь настойчивым вниманием Акааши вместе с травяным чаем.

— Правда? — спрашивает ведьма заинтригованно и слегка подаётся корпусом вперёд.

— Правда? — говорит Акааши без вопросительной интонации и хмурит брови.

— Правда, — смеётся в ответ Котаро и отхлёбывает свой чай, заговорчески улыбаясь в кружку.

Кейджи фыркает и отворачивается. Краем глаза Бокуто замечает тень улыбки на его дрогнувших губах.

Независимо от места, история предыдущих ночей повторяется. Котаро просыпается от непонятного шума и поворачивается на мягкой тёплой шкуре в сторону низкой лежанки у окна. Мутноватая рябь внутри рамы свободно пропускает голубоватый лунный свет, что подсвечивает силуэт Акааши, делая его чернильно-чёрным. Кейджи ворочается на соломенной кушетке беспокойно, скидывает вязаный плед и резко садится, хватаясь за тяжело вздымающуюся грудную клетку. Его взгляд безошибочно находит в полутьме высвечнное лунным светом лицо Бокуто.

Только в этот раз Котаро не закрывает глаза. Он смотрит на Акааши снизу вверх с тихим, ревущим спокойствием, что колышется внутри подобно океану, и дышит медленно и ровно. Чёрные провалы глаз смотрят на него в ужасе и неверии, Кейджи сжимает рубашку на груди сильнее и едва дышит.

— Эй, — шепчет Бокуто рокочущим океаном, заставляя замершего Акааши вздрогнуть.
Сердце стучит в груди отчётливо и ровно, — я никуда не денусь, — говорит он на выдохе, не зная, нужны ли его слова Кейджи вообще или нет.

Акааши делает глубокий вздох. Ещё один. И ещё. Со свистом выпускает воздух из лёгких, не отрывая взгляда от чужого подсвеченного голубоватым лунным светом лица. Кивает, прикрывая глаза, ложится обратно, закутываясь в тёплый плед. Отворачивается.

Бокуто лежит так ещё какое-то время, всматриваясь в чужую спину до тех пор, пока тело не затекает от неподвижности.

Тишина внутри рокочет бессмертным океаном, врезается в берега рёбер равномерным биением сердца.

— Я никогда тебя не брошу, — шепчет он едва слышно в темноту тихой лесной хижины. Не до конца понимая, хочется ли ему, чтобы Акааши его услышал, или нет. Не до конца правдивый с самим собой.

Chapter Text

В Белбау пахнет весной. Деревенька, раскинувшая свои короткие улицы неподалёку от широкого северного тракта, встречает их скромный дуэт запахами влажной, простывшей земли, талого снега и прелых листьев. Хозяйка единственной на весь населённый пункт таверны приветливо улыбается из-за крепкой барной стойки и предлагает за дополнительную плату принести в комнату горячую воду. Бокуто косит осторожный взгляд в сторону Акааши, который, в свою очередь, смотрит на него с уже привычным равнодушием, и, добродушно улыбаясь женщине в ответ, отказывается.

Кажется, Котаро начинает различать в чужой безразличной маске тонкие грани скрываемых эмоций. Сейчас, например, это было настороженное переживание. Или, быть может, Бокуто просто хочется, чтобы во всём появился хоть какой-то смысл.

Они поднимаются на второй этаж по широкой лестнице, сопровождаемые заинтересованными взглядами местных жителей, черпающих деревянными ложками жиденький суп, и заворачивают в первую дверь в коридоре. Комната оказывается светлой и просторной — с низким наклонённым потолком, который подпирает узкое окно, плотным ковром на полу и массивной кроватью. За всё недолгое время их странствия это, кажется, самое уютное из всех предоставленных им мест.

Пока Акааши обходит помещение по кругу, всматриваясь в тонкую паутину в углах с таким лицом, будто боится посмотреть на Котаро лишний раз, Бокуто приоткрывает окно, высовывая голову наружу. Отсюда видно посеревшую от влажной пыли крышу соседнего дома, высокую печную трубу и, чуть дальше, чьи-то занавешенные окна. Воздух пахнет уходящей зимой, свежестью и сырой черепицей. Откуда-то доносится едва различимый аромат горячего ячменного хлеба. Солнечные лучи касаются верхушек голого леса рваными, бледными лучами, теряясь в переплетеньях стволов, скользят по деревушке косыми блёклыми полосами, медленно удаляются за кривую полосу горизонта.

Акааши сбрасывает свою походную сумку около кровати, оставляет утеплённый плащ на прислонённом к стене стуле и, закатав по локти рукава застиранной рубашки, принимается накладывать на дверь охранные заклинания. Воздух электризуется вокруг его шевелящихся пальцев, искрит бирюзовым, растекаясь по поверхности дверной рамы мутноватой, едва заметной вуалью. Бокуто наблюдает за ним со своего места у окна, обдуваемый прохладным северным ветром, дырявя взглядом напряжённую спину и растрёпанный черноволосый затылок.

В груди поднимается что-то тяжёлое, густое и тревожное, Котаро катастрофически хочется всё бросить, выпрыгнуть в распахнутое окно, не заботясь о том, что приземление со второго этажа будет неудачным, и бежать, бежать по деревенским улицам так долго, пока не сорвётся дыхание. Пока воздух в лёгких не выгорит едким бензином, отравляя кровь. Кейджи бросает за спину один короткий холодный взгляд, будто знает, поджимает губы и отворачивается снова. В этом его выражении Бокуто нехотя считывает нервозность — Акааши не знает, что с ним делать, не знает, как поддержать, как помочь, что в таких случаях вообще следует говорить.

Бокуто, если честно, не ждёт от него поддержки. Не хочет. Она ему не нужна. Куроо задавил его своим вниманием так сильно, что в этом мире, в обществе тихого и холодного Кейджи, ему кажется, что он наконец-то может вдохнуть. Будто все неуклюжие комментарии Акааши помогли ему сильнее, чем забота лучшего друга. Что ненормально, абсурдно и дико.

— Бокуто-сан, — голос Кейджи звучит ровно и спокойно, как, впрочем, и всегда. Он смотрит на Котаро из-под вскинутых бровей, повернувшись вполоборота, и только теребящие друг друга пальцы выдают его нервозность, — отсюда можно будет сбежать?

Разумеется. Акааши легче сделать вид, что ничего не было, что они друг другу — всё ещё неловкие вынужденные спутники, не больше. Бокуто тоже так легче. В груди теплотой распускается облегчение вперемешку со спокойствием, и он улыбается, запуская ладонь в торчащие во все стороны волосы.

— Да. Потолки на первом этаже такие же низкие, как и на втором, под окнами пустой переулок, дорога земляная. Выходящих на ту сторону окон первого этажа нет. Если кто-то придёт по наши души, мы успеем выпрыгнуть и, думаю, из-за адреналина, даже не сильно пострадаем. В таком случае лучше бежать сразу в лес.

Кейджи задумчиво кивает, облизывая обветренные губы. Хмурится, смотря на Котаро снизу-вверх. Будто хочет что-то сказать, но слова никак не собираются в предложения.

— Я схожу принесу нам еды, — Бокуто улыбается ему снова, чтобы дать Акааши время на то, чтобы подумать. Чтобы, если тот захочет, сбежать от него.

Хозяйка таверны оказывается приятной и разговорчивой. Пока Котаро ждёт за стойкой свиное рагу с картошкой, он узнаёт о чужом пьющем муже, о дочке-красавице, что буквально пару месяцев назад вышла замуж, о заклинившем рычаге колодца на заднем дворе и о заболевшей корове. Он вместе с женщиной взволнованно обсуждает недавнюю эпидемию глубоко на севере, в городишке около океана, что унесла с собой всех, кто там жил, трагичным шёпотом делится, что боится, как бы болезнь не перекинулась на соседние города — Бокуто читал книги по истории и знает, насколько убийственной бывает чума, особенно в мире, где от лекарств одно лишь название. Женщина прикрывает глаза, качает головой и, наклонившись над стойкой, заговорчески делится с ним версией о том, что во всём виноваты ведьмы.

На этой ноте Бокуто передёргивает, он бросает нервный взгляд в сторону ведущей на второй этаж лестницы и улыбается кривовато, забирая готовую еду.

Если честно, поднимаясь в комнату, Котаро не может не думать о том, что Акааши таки сбежал. Они оба прекрасно знают, что Бокуто сможет переместиться к нему, где бы он ни был, но также они оба знают, что если Кейджи действительно сбежит от него, Котаро не будет его искать. Возможно, это лишит его единственного смысла пребывания в этом мире, но он не станет.

Замерев перед дверью в комнату с гулко бьющимся сердцем, Бокуто мысленно готовит себя к боли, к тому, что внутри никого не окажется. Он оттягивает момент так долго, как только может, донышки деревянных тарелок навязчиво греют ему ладони, напоминая о себе, а в полумраке коридора доносятся с первого этажа разговоры местных жителей. Из-под двери тянется тонкая полоска рыжеватого маслянистого света, цепляясь за носки кожаных ботинок.

Бокуто делает глубокий вдох, как его учили когда-то на тренировках, позволяя волнению скатиться из горла чуть глубже, в желудок, свернуться там готовой к атаке змеёй, и, осторожно удерживая обе тарелки одной рукой, открывает дверь, заходя в комнату. Глаза он поднимает не сразу. Скользит взглядом по широким доскам пола, по тёмным трещинам между ними, по фигурной чёрной тени, изображающей человека.

Акааши сидит на кровати, скрестив перед собой ноги, и усердно шевелит пальцами. Присмотревшись повнимательней, Бокуто понимает, что он шьёт. Вернее, магией зашивает длинную дырку на чужом плаще, напрямую не прикасаясь к швейным инструментам. Котаро помнит, как пару дней назад, прячась от делегации инквизиции в поваленных брёвнах, он зацепился за особо острую ветку и разодрал себе рукав. Акааши тогда посмотрел на него как на дебила.

И вот сейчас он сидит, зашивает эту самую дырку. Хотя Бокуто его даже не просил. Он и сам бы мог, если быть до конца честным.

То самое чувство возникает в груди снова. Тяжёлое, вязкое, словно смола, цепляется за рёбра и, будто найдя в них опору, поднимается выше, застревает в горле сорванным вздохом. Бокуто кажется, что он сейчас задохнётся, что он — бочка с подожжённым фитилём, а огонь вот уже почти добрался до пороха.

Мягкий жёлтый свет магического светильника, что парит в воздухе перед Акааши, окрашивает комнату в золото, ложится тонкой сусальной плёнкой, будто пыльца, высвечивает гудроновые волосы Кейджи в коричневый цвет древесины. Ветер из открытого окна доносит запахи вечернего холода, хвойного леса и выстуженной земли, расходится в стороны хлопком выстиранных до белизны занавесок. Кейджи наклоняется над коленями ниже, тянет пальцы в стороны, растягивая в воздухе между ними светящуюся чёрную паутину магии вокруг нитки, хмурит тонкие брови.

Котаро делает таки этот несчастный, осторожный вдох, боясь, что он разорвёт его на части. Подожжённая и катализированная кислородом, бочка взрывается, но внутри у неё — какие-то дурацкие конфетти. Они выстреливают в пространство впереди, ссыпаются вокруг блестящей, искрящейся шелухой. Воздух будто становится тоньше, острее и иллюзорнее, как стекло в оконной раме. Картинка дрожит масляной плёнкой, отходит, будто застывший красочный витраж, выпуклая и рельефная, от этого кварцевого плоского пространства. Акааши тянет одну руку в сторону, затягивая на плаще узел, чёрная магическая нитка тянется за пальцами, расчерчивая желтизну разрезом темноты.

Дверь за Бокуто закрывается бесшумно. Он прислоняется к ней с той стороны, прикрыв глаза и делая медленные размеренные вдохи, пытается утонуть в доносящемся с первого этажа шуме чужих голосов. Чёткий северный выговор сливается между собой в одно неразборчивое месиво, заботливо топит своей бессмысленностью. Котаро сползает по холодному дереву двери на пол, ставя тарелки с остывающей едой сбоку, запускает пальцы в отросшие волосы. Невидяще смотрит в такую резкую по сравнению с тёплым светом комнаты темноту. Сердце стучит в горле глухим, настойчивым набатом.

Пару лет назад Куроо говорил ему о таком. Что это похоже на взрыв ядерной бомбы — небо освещается ярко-ярко, и от неминуемой кончины никуда не скрыться, не спрятаться, остаётся только наслаждаться зрелищем в первом ряду и отсчитывать секунды до смерти биением сердца. Глаза застилает муть, в голове рябят помехи, а сердце заходится в предсмертном припадке. И надо просто принять неизбежное и смириться.

Бокуто думает, что это скорее похоже на то, будто кто-то обновил систему на компьютере без его разрешения: выкрутил настройки яркости до максимума, прибавил резкости цвета, налепил по краям какую-то странную рамку. Бокуто думает — ладно. Думает — это секундное помешательство, это пройдёт, и, вообще, это не то самое, нет, это что-то совершенно другое.

Кейджи ведь даже не заметил, что он зашёл в комнату: охранные чары не среагировали на его вторжение абсолютно никак. И после этого он, несомненно, будет говорить Бокуто что-то о доверии. О том, что никакого доверия здесь нет.

Внизу кто-то громко, раскатисто смеётся, стучит деревянной кружкой по столу. Котаро поднимается на ноги, отряхивает от не успевшей прицепиться пыли свои не особо чистые дорожные штаны, берёт в ладонь тарелки с остывшей едой. Берёт себя в руки — он и так уже ненарочно навесил на Кейджи слишком много. Бокуто снова заходит в комнату, выдыхая.

Акааши сидит всё на том же месте, только уже без его плаща. Поднимает в сторону так удачно скрипнувшей двери свои тёмные, безразличные глаза.

— Вы долго, Бокуто-сан, что-то случилось? — спрашивает он привычно спокойно, и его низкий голос прокатывается у Котаро вдоль позвоночника мурашками, оседая изморозью где-то на затылке.

«Ты случился, Акааши», — думает Бокуто, улыбаясь и пожимая плечами. Протягивает одну из тарелок с рагу Кейджи и отходит к распахнутому окну. Ветер всё ещё пахнет землёй и холодом, щиплет за искусанные губы. Отчего-то тянет улыбаться.

Чужой пристальный, взволнованный взгляд ощущается затылком, плечами, руками, Котаро ощущает его всем собой от макушки до кончиков пальцев, позволяя губам улыбнуться, а воздуху выйти из лёгких облачком белёсого пара. Это вязкое, тягучее чувство, расползшееся патокой по всем его внутренностям, горит так ярко и пёстро, что хочется кричать.

После долгого периода тусклой, выцветшей боли Бокуто впервые чувствует этот мир так резко, так… живо. Котаро думает, что, наверно, не хочет, чтобы это проходило.

Chapter Text

Бокуто делает глоток горячего терпкого чая и довольно жмурится. Ароматный ягодный пар щекочет ноздри, оседает влагой на кончике носа. Грузный шахтёр за соседним столом шумно шлёпает рукой по столу и по-детски восторженно вскакивает со стула.

— Ха, эта моя! Сегодня ты платишь! — вопит он так радостно, будто выиграл не кружку пива в карты, а миллион долларов в лотерею.

Вся шахтёрская компания, измазанная чёрными разводами угля и уже знатно поднабравшаяся, дружно и голосисто смеётся. Кто-то хлопает победителя по спине ладонью, кто-то подзывает к столу пухленькую дочку хозяина таверны, чтобы принесла ещё выпить. Остальные посетители только дружелюбно посмеиваются, улыбаясь в свои кружки с пивом, возобновляют прерванные разговоры, а кузнец, у которого Бокуто на той неделе затачивал свой (краденый) палаш, в приветственном жесте машет ему рукой — Котаро кивает ему в ответ.

Как бы сильно Бокуто не не нравился север, даже в холодных, промозглых городах можно найти что-то хорошее. Этот чай, например. Наблюдения за колоритными, пусть и слегка недоверчивыми с незнакомцами городскими и деревенскими жителями тоже входят в список. Ещё там есть голубые ледяные пещеры с гулким, безликим эхо, заснеженные горные вершины, пахнущие свежестью, и зимние фестивали. Ради одного такого он как раз остался в этом городе на добрых полторы недели.

А ещё ему всё ещё трудно возвращаться на юг.

Котаро скользит взглядом дальше от шумной празднующей компании, прямо к отдалённому столику под лестницей, что почти тонет в её мрачной тени, не в силах заставить себя не пялиться. Бокуто заметил его почти сразу: во все дни, что он провёл в этом городе, тот столик всегда оставался пустым — отделённый от остальных, мрачный и будто кричащий собой «здесь сидит преступник/убийца/колдун (нужное подчеркнуть)». Никто никогда туда не садился, желая быть в центре шума, в центре празднования, в водовороте весёлого всеобщего смеха.

Парень, что сидит там сейчас, не вписывается в атмосферу праздника так же, как прямоугольник не вписывается в круг (Бокуто пытался учить геометрию — он знает, о чём говорит). Незнакомец, если честно, в таверне вписывается разве что в этот тёмный подозрительный угол, из которого, Котаро подозревает, хорошо просматривается всё помещение.

Входная дверь шумно открывается, впуская внутрь сыплющийся с неба снег, холодный ветер и ещё двоих шахтёров, на ходу стягивающих с себя меховые шапки. Парень снова вздрагивает, вжимая голову в плечи, как делает каждый раз, когда кто-то новый заходит в таверну. Он выглядит уставшим. Даже с такого расстояния и при наличии мрачной подлестничной тени Бокуто видит серость кожи, тонкие бледные губы, растрёпанные чёрные волосы. Уже этот цвет намекает на то, что парень не местный — большая часть населения этого города и окрестностей блондины.

Бокуто бросает короткий взгляд на узкое окно. Скоро начнёт темнеть, так что ему уже следует начать собираться, если он хочет успеть на дилижанс, что отправляется в соседний город. Котаро мог бы, конечно, остаться здесь и на следующий день просто проснуться в другом месте, но вот так просто исчезать из комнаты в городе, в который ему бы хотелось ещё когда-нибудь заглянуть, не очень разумно.

Исчезать из дилижанса проще — можно спрыгнуть с него где-нибудь по пути, как только приспичит, и раствориться в дорожном полумраке.

Он допивает одним глотком оставшийся тёплый чай, бросает рядом несколько монеток и встаёт из-за стола, прожёвывая терпкие сушёные ягоды, что были на дне. Кидает ещё один косой взгляд на тощего парня за мрачным столом и, мысленно пожав плечами, удаляется наверх.

В своей комнате Бокуто принимает услужливо нагретую ванну, о которой просил ещё утром, оттирая запахи многолюдного фестиваля, дыма и пота, несколько минут лежит на кровати, пялясь на бликующие на потолке солнечные лучи и лениво почёсывая распаренную кожу. Из приоткрытого окна доносится какой-то шум, лошадиное ржание и чьи-то разговоры. Котаро вслушивается в них нехотя, не разбирая слов, только напряжённую, рокочущую интонацию и стук копыт по каменной кладке улицы.

Приходится вяло подняться с постели, ибо Бокуто понимает, что если останется лежать, его тело окончательно расслабится, и он заснёт, пропустив ездящий раз в три дня дилижанс. А переться по холоду пешком ему не очень то охота. Котаро запихивает в свою походную сумку купленные у кузнеца точильные инструменты, наполненную флягу с водой, запасную рубашку и брюки, а также кусок стыренного где-то мыла. Натягивает на начавшее мёрзнуть тело свободную рубашку, мягко обводя пальцами тонкий узор вышивки по краям.

Эта рана всё ещё болит у него внутри, тянет никак не желающие срастаться края и напоминает о себе в лицах незнакомых старушек. Бокуто почти перестаёт бывать на юге, выбираясь туда раз в пару недель только для того, чтобы прибраться в ставшем родным доме и по-новому вскрыть незаживающую рану.

Он стоит посреди комнаты несколько минут, глупо пялясь в половицы под ногами и перебирая меж пальцев вязь узора, вздрагивая от того, как внезапно громко распахивается входная дверь его комнаты.

Бокуто вскидывается так резко, что в шее что-то щёлкает, почти хватается за оставленный на прикроватном столике палаш, но замирает в нелепой позе, увидев, кто вломился к нему.

Тот парень. Преступник/убийца/колдун (нужное подчеркнуть). Глаза у него широко распахнуты, в них — искренний ужас, руки вскинуты перед собой в каком-то агрессивном жесте, а из пальцев в разные стороны разлетаются золотистые искры. Бокуто мысленно подчёркивает «колдун» и едва заметно кивает своей догадливости. Он никогда до этого не пересекался ни с кем, связанным с магией, так что понятия не имеет, чего следует ожидать. Его могут превратить в горстку пепла прямо на месте? Испепелить взглядом? Эти искры, вырывающиеся из чужих пальцев — это зарождающийся огонь? Если он сдвинется с места — это всё, конец?

Дверь в комнату медленно и бесшумно захлопывается. Парень отскакивает к ней, путаясь в своих ногах, почти падает, успев, однако, прижаться к двери спиной, и, тяжело дыша, смотрит на Бокуто так, будто это он тут — угроза.

Котаро выпрямляется, лишая себя шанса ухватиться за оружие, и, заметив, как от этого его движения искры на чужих пальцах вспыхивают ярче, вскидывает руки к плечам раскрытыми ладонями вперёд. Он не собирается драться с колдуном, он ведь не сумасшедший.

Из коридора доносятся тяжёлые шаги и чьи-то громкие переговоры с резким северным акцентом. Слов не разобрать, но говорящие явно недовольны. Незваный гость кидает быстрый взгляд на приоткрытое окно у Бокуто за спиной и воинственно направляет на него ладони, весь будто сжавшись в пружину.

В дверь стучат.

Какая-то идиотская часть мозга Бокуто соображает быстрее, чем все остальные, так что он выдавливает шипящее:

— Давай, залезай в кровать, — прежде, чем успевает понять, насколько всё это тупо.

Глаза колдуна расширяются в вопросительном ужасе. Он почти срывается с места, чтобы выпрыгнуть в окно.

— Они стоят внизу, — шипит Котаро, хмуря брови и неосторожно подходя к визитёру ближе. Смотрит в его тёмные распахнутые глаза сверху-вниз, стараясь не обращать внимания на чужие искрящиеся магией пальцы.

Стук в дверь звучит настойчивей. Раздаётся приглушённое «выбиваем?», и Котаро недовольно цыкает, дёргая колдуна за предплечье и пихая себе за спину. Инстинкт самосохранения у него, стало быть, в этот момент отрубается совершенно. Парень смотрит на него, как на психа, кажется, забыв про всю свою магию от такой наглости.

— Живее давай, завернись в одеяло, прикинься спящим, ну! — шепчет Бокуто нервно, облизывая губы и надеясь, что кто бы там ни стоял за дверью, насчёт её выбивания они были не серьёзны. — Ну? — Котаро пучит глаза, головой кивая на свою незаправленную кровать, и этим, кажется, выводит таки незнакомца из ступора.

Парень отрывисто кивает, опуская переставшие искриться руки, мгновение смотрит с глухим, настороженным недоверием, а после всё-таки ныряет под одеяло, поворачиваясь спиной.

Бокуто выдыхает, стараясь успокоить колотящееся в груди сердце, дёргает на себя дверь и, состроив на лице самое оскорблённое из своих выражений, вскидывает брови.

— Какого хрена вам надо? — произносит он раздражённо, опираясь о косяк и разглядывая нежданных гостей.

У мужчины напротив оказывается длинная седая борода и маленькие тёмные глаза, сверлящие Бокуто снизу-вверх с таким скептическим презрением, что наспех натянутая личина плохого парня почти ссыпается с Котаро оглушительным фиаско. Дедок убирает занесённый для очередного стука кулак за спину, оглядывает Бокуто от макушки до пальцев ног с тщательностью ищущего к чему придраться полицейского и наклоняет голову в сторону, пытаясь заглянуть Котаро за спину. Двое массивных стражников, что стоят по обе стороны от мужчины, щурят на Бокуто недоверчивые взгляды и предостерегающе кладут ладони на гарды своих палашей.

— Вы не видели здесь случайно паренька, — елейно тянет дедок, и голос у него оказывается такой же противно-скрипучий, как Котаро себе и представлял, — ростом примерно с меня, чёрные волосы, чёрные глаза? — он щурит на Бокуто свои и без того маленькие глаза, выглядя недовольным тем, что ему не удалось рассмотреть комнату за загородившим проход Котаро.

— Не видел, — говорит Бокуто резко, внутренне весь сжимаясь в ужасе. Сердце бьётся где-то в горле, бешено и оглушительно. — Вы меня разбудили, — добавляет он раздражённо и одаривает старика презрительным взглядом, сворованным из бесконечного арсенала Козуме Кенмы — спасибо господи за этого недовольного жизнью гремлина, хоть где-то его пассивная агрессия пригодилась.

— Приносим свои извинения, — говорит дедок, приторно улыбаясь и умудряясь таки заглянуть Котаро за спину. — А ваша… — он на секунду заминается, видимо, не зная, какое слово использовать.

Бокуто резко оглядывается, раздражённая маска почти слетает с его лица, уступая место испугу, но застывает оскалом, когда в своей кровати он замечает тонкие женские плечи, едва прикрытые одеялом, и рассыпавшиеся по подушке длинные светлые волосы. Сердце замирает где-то в глотке, тут же ухая в желудок, и Котаро роняет на разочарованно смотрящего на него дедка холодный взгляд с вновь вернувшимся раздражением.

— Моя спутница не проснулась, — Бокуто отворачивается обратно к двери и сердито хмурит брови, скрещивая руки на груди, — к вашей удаче.

— Ещё раз просим прощения, — лыбится дедок жёлтыми сточенными зубами, отчего морщины на его лице уродливо собираются вокруг глаз. — Если увидите…

— Чёрные волосы, чёрные глаза, да-да, я понял, сразу же побегу в городское управление или куда там надо, — Бокуто закатывает глаза на манер Куроо и почти вибрирует от желания закрыть таки эту чёртову дверь и выдохнуть.

Дедок одаривает его ещё одним пристальным сканирующим взглядом, поджимает тонкие губы и, кивая двум стражникам, удаляется дальше по коридору, где Котаро замечает в других дверях ещё несколько массивных спин стражников и выглядывающих за ними недовольных лиц постояльцев.

Бокуто закрывает дверь, стоит, сжав в ладони металлическую ручку, и пялится в деревянные прожилки перед собой, стараясь продышаться. Страх скатывается по позвоночнику холодным облегчением, мышцы трясутся от напряжения, а сердце в ушах стучит, словно барабан.

— Ушли? — доносится из-за спины приглушённо-хриплое, и Котаро находит в себе силы повернуться.

Парень сидит на его кровати, вцепившись пальцами в одеяло, и светлые волосы туманом рассыпаются вокруг его головы, исчезают, превращаясь обратно в чёрные растрёпанные лохмы. От обнажённых женских плеч остались не менее обнажённые мужские, смятая рубашка в куче со свитером топорщится тёмным пятном на белых простынях.

— Да, — говорит Бокуто не выдохе, едва удерживая себя на ногах, и прислоняется спиной к двери, закрывая в потолок глаза. — Думал, умру от страха.

Незнакомец фыркает, слышится шуршание одежды и одеяла, тихие шаги. Котаро опускает взгляд, встречаясь с подозрительно прищуренными глазами и остриём палаша у своей шеи. Расстроенно вскидывает брови — он тут, значит, помог, а в него сталью тыкают. Его же собственной (ну почти). Обидно.

— Зачем вы помогли мне? — парень хмурится, шёпот его хриплого голоса скользит у Бокуто по позвоночнику. Втыкается в грудь обвинением, осуждением, непониманием.

Котаро вспоминает Сарону и её жениха, которого он никогда не знал. Вспоминает узорную вышивку на своих рубашках. Пожимает плечами, стараясь не обращать внимания на приставленный к шее палаш. Кажется, на дилижанс сегодня он таки не успеет.

— Не должен был? — Бокуто подозревает, что если бы колдун всё же выпрыгнул в окно, люди, сурово обсуждающие что-то на улице, тут же бы его скрутили. Ну, может быть, не тут же, а после активного сопротивления — Котаро не особо в курсе магической составляющей этого мира.

Остриё палаша тычется в горло усерднее, и Бокуто вжимается в дверь плотнее, поднимая подбородок. От него, кажется, всё ещё ждут ответа. Котаро сам его не знает. Зачем он помог? Импульсивное решение? Нежелание быть соучастником в чьей-то смерти? Он правда не в курсе. Поэтому и отвечает так, как думает:

— Я не знаю, — выдыхает Бокуто, косясь в сторону открытого окна, из которого доносятся чьи-то шумные разговоры и ругань, — правда, не знаю. Просто захотелось.

— Просто захотелось, — повторяет за ним незнакомец так, будто выплёвывает оскорбление.

— А ты зачем сделал, как я сказал? — Котаро снова опускает взгляд к чужому бледному лицу, что в свете тускнеющего солнца кажется серым. Всматривается в тёмно-синие, недоверчивые глаза, находя там сомнение. — Я спокойно мог просто задержать тебя, чтобы потом сдать страже.

Острый конец палаша тычется в его горло ещё сильнее, Бокуто почти чувствует, как оно прокалывает кожу, а затем незнакомец опускает оружие, смотря на Котаро снизу вверх с какой-то тусклой, отчаянной злостью. Чужие брови перестают хмуриться, а грудь поднимается и опускается во вздохе. Колдун шагает назад, отходя к окну, встаёт от него сбоку и смотрит вниз, на улицу. Бокуто, воспользовавшись случаем, быстро осматривает незнакомца с ног до головы: потёртые походные ботинки на высокой подошве, плотные штаны, свободная тёмная рубаха, накинутая поверх шерстяного свитера, закрывающего горло, уставшее, но красивое лицо с острыми чертами и шапкой растрёпанных чёрных волос.

Незнакомец цыкает, очевидно недовольный увиденным на улице, хмурит тонкие брови, стискивая в ладони потёртую гарду — Бокуто, если честно, никогда не пользовался украденным (случайно) оружием по назначению, ему просто нравится иногда держать его в руках. Переводит на Котаро слегка растерянный взгляд.

— Стража стоит под окнами, — говорит он в пустоту, будто просто озвучивает свои мысли вслух, — в коридоре сейчас Пёс Церкви со своими прихвостнями, и даже если подождать, пока они уйдут, на улице они точно меня поймают.

— А тот твой трюк, — подаёт голос Бокуто, отлипая от двери и делая шаг в сторону колдуна. На чужих пальцах вспыхивают золотые искры, и он останавливается, — разве ты не можешь провернуть его? Ну, с волосами и всем таким.

Колдун смотрит на него так, будто Котаро ляпнул какую-то околесицу. Но он ведь видел, и тот дедок видел тоже. Бокуто вопросительно склоняет голову набок, сцепляет пальцы в замок перед собой и непонятливо моргает. После такого Куроо обычно закатывает глаза и разжевывает ему непонятное, как маленькому тупому птенчику.

На этого парня работает тоже. Только вместо закатывания глаз он тяжело вздыхает, опуская напряжённые до этого плечи.

— Это была иллюзия, она долго не продержится, а учитывая то, как я выгляжу, — он указывает свободной рукой на себя и хмыкает, — никто особо в неё не поверит.

— А если ты будешь в платье? — брякает Бокуто и скукоживается под чужим сердитым взглядом.

— И где я возьму платье? Или у вас в сумке завалялось? — произносит он саркастично, вскидывая палаш в воздух и почти задевая им оконную раму. Бросает его на кровать за ненадобностью.

— Я… могу принести, — Котаро насупливается, недовольный самим собой. И правда, зачем он ему помогает? Из-за этого горе-колдуна у него ушёл дилижанс, и придётся либо исчезать из комнаты — бросив этого парня на растерзание инквизиции — либо оставаться с ним и придумывать, как выкрутиться из этой ситуации. Почему-то вариант просто свалить в туман, оставив парня самого разбираться со своими проблемами, Бокуто не нравится. Быть может, это такая карма? Бабушка Сарона помогла ему в своё время, теперь он тоже должен помочь незнакомцу для равновесия вселенной.

— Даже если вы купите платье в лавке, а потом принесёте сюда, эта маскировка вряд ли сработает. Потому что, — он тыкает в сторону открывшего рот Бокуто пальцем, как недовольная учительница, — они меня ищут, а какая-то женщина, выходящая из таверны поздно вечером — слишком подозрительно. Зачем я вообще всё это вам объясняю, я даже не знаю, как вас зовут.

— Бокуто Котаро, — быстро отвечает на это Котаро, даже не задумываясь. Вопросительно вскидывает брови, ожидая представления в ответ.

Незнакомец сверлит его растерянным взглядом и молчит.

— А тебя как? — говорит он, нетерпеливо склоняя голову вперёд и улыбаясь. Вся эта странная ситуация по-своему начинает ему нравиться. Похоже на назревающее приключение, а у Бокуто всегда была к ним страсть — или, как любит говорить Кенма, к проблемам.

Парень всё ещё молчит. Смотрит на него с недоверием и лёгким осуждением, будто прикидывает в голове какие-то варианты. Бокуто думает, что тот спокойно может представиться ему придуманным именем, и он даже об этом не узнает. Ему, в общем-то, будет всё равно. Быть может, чуточку обидно.

— Акааши Кейджи, — спустя минуту шумного молчания произносит уже-не-незнакомец и нервно подёргивает плечами.

Котаро думает, что даже если это имя и выдуманное, ему всё равно. Потому что оно красивое и звучит на языке, будто мягкий выдох, когда он говорит:

— Приятно познакомиться, Акааши. И, вообще, насчёт маскировки, я думал немного о другом, — да, Бокуто подумал, что он может метнуться в дом Сароны, одолжить у неё одно из тех красивых платьев, что она шила ни для кого, просто вешая в шкаф, и вернуться обратно. Сейчас, задумываясь над этим чуть лучше, он понимает, что в этом плане куча дыр. Это не план вовсе, а решето.

— О чём же? — спрашивает Акааши, подаваясь вперёд, будто действительно ждёт ответа. Будто действительно принимает то, что Котаро хочет и может ему помочь.

«Вау, — думает Бокуто, смотря в чужие внимательные глаза и обращая внимание на переставшие искриться магией пальцы, — он, кажется, мне верит. Вау», — эти мысли отзываются в груди мягким, пушистым теплом, как бывает, когда бездомный котик, что шипел на тебя и кусался, впервые даёт себя погладить. Теперь самое главное случайно не задеть какую-нибудь болячку и не спугнуть осмелившееся довериться существо.

— Это… — Бокуто думает о том, что на всё-провсё у него уйдут как минимум сутки. Сутки, в течение которых Акааши придётся торчать в этой комнате в одиночестве, держась лишь за тонкую ниточку веры в то, что Котаро его не сдаст, и опасаться того, что стража таки выбьет входную дверь. Даже если они уже проверили, что Акааши в этой комнате нет, — плохой план, — заканчивает он предложение, усаживаясь на кровать неподалёку от напрягшегося колдуна и запуская пальцы в волосы на затылке. Это ужасный план.

— Вы можете им поделиться, а там уже посмотрим. Вряд ли он будет хуже того, что придумал я.

Бокуто поднимает на криво ухмыляющегося Акааши умоляюще-щенячий взгляд, не выпуская из пальцев волосы. Нервно облизывает сухие от холода губы. Если объяснять план, то надо объяснять вообще всё. Про другой мир, про перемещения. Вот это всё. Пока что он рассказывал об этом только бабушке Сароне, и она тогда сказала ему, чтобы он никому больше об этом не говорил. Потому что за такое могут и сдать инквизиции, приравняв к магии.

Но Акааши, вроде как, колдун. Он-то уж точно этого не сделает, верно? Котаро ухмыляется своим мыслям как-то грустно, однобоко — воспоминания о Сароне каждый раз отзываются неприятной скребучей болью у него в груди.

Кейджи снова смотрит в окно, на лежащую под ним улицу, хмурится, стискивая проступающие под бледной кожей челюсти. Заходящее солнце высвечивает его лицо косыми рыжими лучами, окрашивая топоршащиеся надо лбом волосы в бронзу, делая тёмные круги под глазами ещё чернее.

Бокуто думает — ладно. Он не особо много потеряет, если расскажет. Это не у него здесь нет никакого другого выбора, кроме как довериться незнакомцу, а как раз у Акааши. Котаро, если захочет, может оставить его здесь и просто на следующий день оказаться где-то в другом месте. Будет ли его после этого грызть совесть? Да. Сможет ли он смотреть на себя в зеркало и ложиться спать, не думая о том, что он мог кому-то помочь и не помог? Нет.

Именно поэтому Бокуто плотно закрывает глаза, шумно выдыхая. Именно поэтому Бокуто сцепляет руки в замок между расставленных в стороны коленей и смотрит на воинственно замершего у окна Акааши со спокойствием и доверием во взгляде — ну, он думает, что смотрит на него именно так.

Именно поэтому Бокуто говорит:

— Ладно. Что ж, здесь нужна небольшая предыстория, — и нервно улыбается, заметив чужую вопросительно вскинутую бровь.

Ложась спать «сутки» спустя — один день в этом мире, проведённый в основном за уборкой в доме Сароны, два тяжёлых, полных боли дня в том — Бокуто нервничает. Что, если Акааши таки не смог ему довериться? Даже после долгого рассказа о перемещениях Котаро между мирами, даже после того, как он, должно быть, буквально испарился посреди разговора, утянутый обратно в свой мир. Что, если Акааши сбежал и попался в лапы страже и инквизиции и его уже — даже думать об этом Бокуто страшно — сожгли на костре, как ведьм в треклятом Салеме?

Бокуто лежит под одеялом, сцепив руки в замок на животе и пялится в потолок, разглядывая белёсые полосы света от уличных фонарей. За окном распускается теплом наступающий на пятки июнь, пахнущий сочной травой, сырым после прошедшего дождя асфальтом и жареным луком из лавочки неподалёку. В комнате стоит запах кварца, чистоты и грусти — Котаро знает, что это от его висящей на стуле одежды. Ветер доносит шелест листвы, шорох шин, чьи-то полуночные разговоры. Бокуто думает о том, что будет делать, если, оказавшись в комнате таверны, не обнаружит там Акааши. Будет ли он считать себя виноватым в том, что не смог помочь, не смог убедить? Наверно, да.

Живот скручивается от нервов, Котаро жмурит глаза, ворочая головой по подушке и пытаясь выкинуть из неё негативные мысли. Толку думать о плохом исходе, если пока ещё ничего не понятно?

Он делает большой вдох и большой выдох, стараясь расслабить напряжённое тело и помочь себе побыстрее уснуть. За окном с рычанием проносится мимо стая мотоциклистов. Бокуто чувствует, как сон медленно, но верно утягивает его уставший разум.

Открывает глаза он уже в другом мире.

Солнце светит прямо в окно, поднимающееся над городом ленивым, ярким диском, бросает на стены комнаты длинные жёлтые лучи.

Первым делом Котаро осматривается, задержав в ожидании дыхание, и нервно, отрывисто выдыхает, увидев только что проснувшегося и тычущего в его сторону палашом Акааши. Чужие волосы примялись с одной стороны, а круги под глазами, кажется, стали ещё темнее, словно он вообще не спал.

— Это вы, — выдыхает колдун хрипло, опуская оружие, и Бокуто только сейчас замечает, что его лезвие слабо светилось.

Акааши хмыкает, прикрывая глаза рукой и падая обратно на кровать. Он кажется измотанным, будто всё это время только и делал, что накручивал себя разными невеселыми мыслями.

— Принёс платье для моей обожаемой спутницы, — говорит Бокуто весело, отвязывая от пояса мешок с одеждой и чувствуя, как внутри всё будто полыхает. Ему действительно доверились, Акааши не сбежал, не попался страже и не умер.

Колдун снова хмыкает, на этот раз вроде бы даже с проскользнувшим весельем, не отрывая ладони от лица и продолжая лежать поперёк кровати. Котаро думает, что тому нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что Бокуто его не обманул и правда вернулся.

Город уже давно проснулся, так что с улицы доносится шум людской жизни, чьи-то разговоры, пахнет свежим хлебом, холодом и зимой — совсем не похоже на Токио. Бокуто подходит к окну, всматриваясь в мостовую около таверны и замечая несколько стражников, притулившихся у стен близлежащих домов. На секунду он думает о том, что эти люди смогут противопоставить магии, если она в самом деле настолько страшна, чтобы за неё убивали, и понимает, что не очень-то хочет знать ответ.

За спиной раздаётся шорох, Котаро бросает взгляд на Акааши, что достал из мешка платье и теперь рассматривает его, держа за плечики на вытянутых руках. Бокуто выбирал такое, чтобы в нём было хоть сколько-нибудь тепло, а учитывая, что климат на юге, где находится Тишвейл, и здесь, далеко на севере, сильно отличается, сделать это было не просто. Сарона шила в основном лёгкие летние платья, которые, как она говорила, напоминали ей о её молодости, и только в отдельном, маленьком сундуке Бокуто смог найти зимние вещи. Среди которых, о чудо, было и это платье.

— Красивое, — говорит Акааши, проводя пальцем по узору на высоком воротнике.

— Тебе его надевать, ты помнишь? — в голосе Котаро — веселье, но внутри снова что-то неприятно цепляет. Хоть и чуть слабее, чем обычно.

— Помню. Ваш нелепый план, — Акааши звучит недовольно, но он сам согласился, что план Бокуто звучит намного лучше, чем его собственный.

Выйти на улицу под видом парочки — это вся его основная часть. И это должно сработать, особенно учитывая то, что большинство постояльцев так или иначе видели Бокуто, а Акааши в образе женщины — ну, или его часть — видели два стражника и инквизитор. Остаётся надеяться лишь на то, что особая подозрительность северян не проснётся в них в самое неудобное время.

План Акааши, кстати, заключался в том, чтобы попытаться прокрасться мимо стражи, а если не выйдет — а не вышло бы, по словам всё того же Акааши — пробиваться силой. Что тоже, по его же словам, не вышло бы.

То есть весь план с самого начала был заведомо обречён на провал. Акааши был прав, когда говорил, что план Бокуто, какой бы он ни был, будет лучше, чем его.

О том, что они будут делать после того, как выберутся из таверны и отойдут от неё на некоторое расстояние, разговора не шло. Акааши, должно быть, слишком скептически относится к его успешности, а Бокуто… Бокуто просто кажется, что дальше они пойдут вместе. Куда-то. Ему, на самом деле, совершенно не важно куда, он и так путешествует по этому миру абсолютно без какой-то цели.

Пока Акааши возится, пытаясь влезть в платье, не издавая почти ни звука, Бокуто ещё раз проверяет свою походную сумку, заправляет кровать, цепляет на пояс палаш.

— Ну как? — спрашивает колдун, запихнув таки себя в непривычный элемент гардероба и нелепо застыв посреди комнаты.

Подол оказывается слегка коротковат, и из-под него весьма по-идиотски виднеются потрёпанные походные ботинки. Несмотря на это, во всём остальном Акааши вполне может сойти за женщину, которая не может похвастаться формами в тех местах, где они должны, по идее, быть. Волосы тоже, надо сказать, весьма не похожи на женские.

— Ну-у, — тянет Бокуто задумчиво, перекидывая сумку через плечо, — как.

Акааши на это осуждающе вскидывает брови.

— Лучше надень плащ, — Котаро ставит сумку обратно на пол, стягивает с себя свой походный плащ и накидывает на чужие плечи, почти не испугавшись опасно вспыхнувших пальцев. — Так лучше. Не видно, насколько ты не… не женщина, — рисует он в воздухе непонятную фигуру и замолкает под чужим пристальным взглядом. — И ещё волосы, — добавляет он, не в силах остановиться.

Акааши устало выдыхает, будто за то время, что он провёл а компании Бокуто, он уже ему надоел, делает какие-то движение запястьями, будто надевает на голову фату, и его волосы постепенно начинают удлиняться, выпрямляясь и выцветая до бледно-русого. Ложатся прямыми волнами на чужие плечи.

— А так?

Бокуто сказал бы ему, что он стал похож на Кенму, если бы Акааши знал, кто такой Кенма, но он не знает, так что Котаро просто кивает, поднимая вверх большие пальцы, и спрашивает ободряющее «пошли?», кивком указывая на дверь.

Акааши вскидывает голову, затем резко её опускает, так, что светлые волосы падают по обе стороны от его лица, кусает нижнюю губу и весь будто подбирается. Всё ещё не верит, что всё получится? Бокуто сам, если честно, не особо то уверен в своём плане, но он хотя бы надеется! К тому же у них, вроде как, не особо есть выбор.

Они выходят из комнаты, воровато оглядываясь по сторонам. В коридоре пусто, пахнет куриной похлёбкой и горьким пивом, солнечные лучи, проникающие через квадратное окно в самом конце, укладывают на пол длинную золотую дорожку. По лестнице они спускаются быстро и небрежно, так, будто у них обоих сердце не колотится, как ненормальное — Бокуто чувствует, как нервно оно стучит в чужой груди, которой Акааши прижимается к его руке в подобии актёрской игры. На самом же деле он вцепился в его запястье до боли, сдавливая кости, но Котаро не станет ему об этом говорить.

Бокуто улыбается добродушной дочери хозяина таверны, панически пытаясь вспомнить, за сколько ночей он заплатил, и лавируя между пустыми столами. Около барной стойки стоят два стражника в полном обмундировании, косятся в сторону Бокуто и Акааши с недоверчивым прищуром в глазах. Котаро с каким-то странным, взрывающимся облегчением узнаёт в их лицах тех самых людей, что стояли по ту сторону его двери в компании неприятного дедка, и, подключив все свои актёрские способности, хмуро кивает им в ответ, состроив недовольную гримасу. В том месте, где побелевшие пальцы Акааши впиваются в его руку, Бокуто уверен, останутся синяки.

На улице пахнет морозом и снегом. Ледяная корка тянется по карнизам близлежащих домов обрубленными снежными шапками, а из имеющихся вокруг людей — только несколько виднеющихся стражников — они все, как по команде, слегка поворачивают головы в их сторону — и низенькая женщина, заходящая в бакалейную лавку.

Бокуто тянет Акааши в сторону улицы, вдоль которой тянутся оружейные магазины и кузницы, потому что она быстрее всех выведет их к выходу из города, и немного наклоняет голову в сторону, чтобы прошептать ему нервное: «Расслабься, а то мы спалимся».

По пути Бокуто обменивается ничего не значащими приветствиями с кузнецом, что затачивал его палаш, принимает чужое лукавое подмигивание со стоящим в горле неуютным комком, стараясь как можно быстрее пройти мимо. Ему всё кажется, что стража идёт по пятам, что их раскрыли, что вся маскировка провалилась, и вот сейчас их схватят и потащат на костёр: Акааши — за колдовство, Котаро — за соучастие и сокрытие.

В итоге до распахнутых деревянных ворот, что высятся оскалом в невысокой каменной стене, они добираются без приключений и почти бегом. Один-единственный стражник у приземистой будки даже не обращает на них внимания, занятый полировкой своей алебарды, так что из города Бокуто с Акааши выходят тоже без проблем, тут же сворачивая на тропинку, ведущую в сторону ближайшего леса, как какие-то разбойники.

Только отойдя от ворот города на сотню метров, Акааши отпускает чужую руку, выдыхая. Бокуто тут же ею встряхивает, стараясь вернуть чувствительность занемевшим пальцам. Около первого же ряда деревьев они как по команде опираются на стволы высоких тощих сосен и несколько минут молча пялятся на оставшийся позади город.

— Сработал план, видишь? — улыбается Бокуто почти безумно, чувствуя, как губы тянет на морозе сухостью, а в груди сердце заходится в адреналиновом припадке. Он опускает взгляд в сторону колдуна и улыбается ещё шире, так, что начинают болеть щеки. — А ты мне не верил, Акааши.

Акааши ему не отвечает, только упирается затылком в шершавую кору и закрывает глаза. Его грудь поднимается и опускается в такт отдалённому стуку шахтёрского подъемника, что разносится по воздуху на километры, а в воздух вырываются облачка пара. Котаро поднимает взгляд в небо, всматриваясь в его бледно-голубую, прозрачную даль с каким-то трепетным, горящим чувством. Воздух пахнет смолой, прелыми иголками, хвоей и снегом, он пахнет как успешно провёрнутая авантюра, как мимолётное ощущение свободы. Сосны шелестят над головой спокойно и ровно, равнодушные к происходящему, и это по-своему помогает Бокуто восстановить рваное дыхание. Он ощущает так много всего, что почти захлёбывается в этих чувствах.

Впервые со смерти Сароны и начала всей этой тяжкой больничной истории Котаро чувствует себя по-настоящему живым.

— Знаете, Бокуто-сан, — шепчет Акааши внезапно, и его голос отдаётся хвойным шелестом у Котаро в ушах — он бы, наверно, и не услышал его, если бы не видел, как размыкаются в слабой улыбке чужие губы, — бегать в платье ужасно неудобно.

Остаточное напряжение трескается внутри него, вырываясь громким, искрящимся смехом, его почти трясёт от облегчения и веселья, а ответная улыбка Акааши, мягкая и расслабленная на усталом лице, кажется, определяет для Котаро всю его дальнейшую жизнь.

Chapter Text

Они замирают на развилке, как слепые котята, не знающие, куда податься. По краям высушенной южным солнцем дороги шелестят приземистые желтоватые кусты, уходя неровным ковром под тени деревьев, а поднятая лёгким ветром пыль забивается в нос. Акааши фыркает, жмурясь и поводя плечами — слишком тёплая рубашка неприятно липнет к спине под походным плащом.

Бокуто всматривается в торчащий из буйных сорняков указатель так, словно названия городов и сёл действительно могут помочь ему найти верную дорогу. Будто он выстроил их маршрут вплоть до перечисления попадающихся им на пути населённых пунктов. Акааши знает, что это не так, и идут они, можно сказать, на ощупь.

Он, на самом деле, всё ещё не знает, куда, собственно, они идут.

— Тишвейл, — внезапно произносит Бокуто благоговейным шёпотом, будто имя божества, и поворачивается к Акааши с чем-то непонятным в блестящих глазах. Словно одно это слово должно было сказать Кейджи очень многое.

Оно ему ничего не говорит.

Поэтому Акааши только пожимает плечами и кивает, соглашаясь с выбранным Бокуто направлением. Не то чтобы ему было дело до того, мимо какого именно незнакомого города они пройдут. У Котаро в глазах плещется что-то странное — раскалённое золото переливается в солнечном свету волнением моря перед штормом, каким-то тягучим, вязким предвкушением. Под всем этим блеском, где-то на самом дне, в развороте напряжённых плеч и в дерганной походке, Акааши замечает боязливую, неуверенную грусть, что вспыхивает в груди ответной тревогой.

Они идут по широкому тракту привычным строем — широкая спина Бокуто впереди, Акааши, нервно оглядывающийся по сторонам, — сзади. По пути им попадается лишь одна запряженная измученной лошадью повозка, гружёная овощами, и одинокая женщина с полной грибов корзинкой, завернутая в полупрозрачный шарф по самые глаза. Котаро проходит мимо с таким рвением, будто за ним кто-то гонится, его шаг постепенно становится всё быстрее и дёрганей, и пусть Акааши не очень хочется жаловаться, но он едва за ним поспевает.

На ещё одной развилке с торчащим в центре запылённым указателем Бокуто сворачивает направо, в сторону от широкой, истоптанной лошадиными копытами и людскими следами дороги, ведущей к торчащим над деревьями каменным башням Тишвейла, и уверенно направляется к низкому хребту холмов с отчётливым разломом перешейка.

Во время короткого отдыха на обочине дороги, в укрытии прохладной лесной тени Акааши тревожно всматривается в почти зехлёбывающегося водой Бокуто и всё никак не решается спросить. Ему кажется, что даже если он правда что-то у Котаро спросит, тот не сможет ему ответить — до того сосредоточенным выглядит его обычно расслабленное лицо. И без того выступающие широкие скулы проступают напряжёнными желваками, брови сведены к переносице, а трепещущая на взмокшей от ходьбы шее вена выделяется особенно чётко.

С таким лицом люди обычно идут на эшафот.

Акааши знает. Он видел.

Вырезанный в холме проход продувается порывистым ветром, что задирает плащ Кейджи почти до макушки и ерошит и без того непричёсанные волосы. Косые стены холмов расходятся в стороны пологими каменистыми насыпями, из которых кое-где торчат кривые стволы деревьев и пожухлая от солнца трава.

Пустая пыльная дорога выводит их к раскинувшейся по ту сторону холмов крошечной деревне, уходящей вдаль зеленью полей. Бокуто замирает возле черты, где каменистая дорога плавно переходит в более мягкую песочную желтизну. Раскиданные вдали друг от друга крепкие дома неохотно отгораживаются от соседей частоколом невысоких заборов, а из нескольких труб поднимается в воздух блёклый сизый дым. Желтушные тропинки размазываются между участками песочной пылью, встречая безлюдным шелестом ветра в плодовых деревьях. Виднеющиеся то тут, то там жители занимаются своими привычными делами.

— Бокуто-сан, — Акааши встаёт рядом, отрывая взгляд от бесцельного созерцания какого-то мужчины, полющего грядки около дома, переводит его на Котаро. И, кажется, давится вдохом.

Последний раз он видел Бокуто таким очень давно, когда они ещё плохо знали друг друга, а Акааши и вовсе пытался найти в чужих действиях скрытый злой умысел. Тогда, сидя за липким от еды столом в какой-то безымянной таверне, Котаро горбил спину, дёргал нитки на рукавах рубашки и всматривался в вырезанные ножом на дереве бранные надписи невидящим взглядом. Он был расколотой керамической шкатулкой, из которой варварски вытащили все драгоценности, а после неумело склеили обратно, пытаясь привести всё в первоначальный нетронутый вид. Трещины выступали неровными буграми, торчали в стороны неподходящие друг к другу осколки, а из прорех вытекал на стол едко пахнущий липкий клей. Котаро тогда использовал его чтобы строить вокруг себя неприступные стены.

Бокуто поворачивает к нему голову, будто голос Акааши добрался до него только сейчас, и в слезящихся глазах у него — отчаяние.

«Нет, — думает Кейджи, — в тот раз всё было совершенно иначе».

В тот раз Бокуто был уже разграбленный, уже склеенный — пусть и неровно — но он был целым, пусть и пока что пустым. Сейчас же Котаро выглядит так, словно его заново наполненную шкатулку решили разбить ещё раз. До столкновения с землёй осталось мгновение, но он завис во времени и пространстве, напряжённый и знающий, что его ожидает, всматривающийся в Акааши так, будто чужое нахмуренное в волнении лицо — это единственное, что удерживает его от нервного срыва.

— Пойдём, — говорит Бокуто, отворачиваясь в сторону лежащей перед ними деревни, и голос его звучит как битое стекло.

Неровные края мелких осколков врезаются Акааши в горло, застревая, когда он пытается сказать что-то Котаро в ответ, но замолкает, так и не произнеся ни слова.

По широкой жёлтой дороге они идут тоже молча, без привычных комментариев Бокуто касательно архитектуры зданий или историй из жизни, обдуваемые тёплым порывистым ветром, что приносит с собой запах скошенной травы и сухости. Широкие одноэтажные дома встречают их открытыми окнами, через которые наружу высовываются разноцветные занавески, пёстрыми цветниками возле крылец, разбросанными на лестницах игрушками, заинтересованными взглядами местных жителей. В один момент Акааши даже кажется, что мужчина, затягивающий на разболтавшемся заборе верёвку, их узнаёт.

У него, однако, не выдаётся лишней минуты на размышления об этом, потому что Котаро упрямо ведёт его вперёд, шагая до того быстро, что ещё чуть-чуть — и перейдёт на бег.

Останавливается Бокуто только спустя несколько пройденных мимо домов, два поворота и парочку сорванных лёгких. Он дышит так, будто бежал от преследующих его разбойников или стражи, будто на самом деле задыхается, а не дышит вовсе. Грудь вместе с плечами вздымается тяжело и рвано, взмокшие волосы сбились ветром назад, а пыль оседает на лбу и шее грязно-жёлтой плёнкой.

Акааши хочет о стольком его спросить: например, «что это за деревня», или «чей это дом», или «что случилось, что у вас такой безумный взгляд». Акааши хочет сказать ему: «Мне больно, когда вы такой. Пожалуйста, позвольте мне вам помочь», — но язык липнет к нёбу, а в лёгких от неожиданно быстрого шага горит огнём.

Акааши не знает, как Бокуто можно помочь. Магия отзывается на его волнение лёгкими мурашками по всему телу, напоминая о себе, заставляя пресечь все вопросы на этапе мыслей.

Дом перед ними не выглядит нежилым: закрытые дверь и окна, через которые можно разглядеть внутреннее убранство, узкая полоса садика между передней стеной и калиткой пестрит мелкими голубыми и жёлтыми цветами и не кажется заброшенной — но что-то в нём выдаёт, что здесь никого нет. Может быть, просто спрессованное ощущение пустоты.

Бокуто внезапно поднимает руку и кладёт растопыренную ладонь на тяжело вздымающуюся грудь, закрывает глаза, слегка вскидывая голову к верху, и делает глубокий вздох, пытаясь выровнять дыхание. Ещё один. И ещё.

Воздух на выдохе звучит как отчаяние, вырывается из него с едва слышным свистом, что тонет в шелесте ветра и шуме отдалённой деревенской жизни. Акааши всматривается в чужое расслабленное лицо так, будто может найти в нём ответы на вопросы, которые ещё не задал и не задаст никогда.

На покусанных губах появляется тонкая улыбка, вкупе с нахмуренными бровями лепящая на лице Котаро болезненную гримасу.

Бокуто выдыхает ртом — длинно и шумно — открывая глаза. Бросает на Акааши непонятный, неправильно спокойный взгляд, улыбаясь уголком губ, и тянет к его запястью тёплые пальцы. Кейджи заставляет себя не вздрогнуть, когда чужая ладонь оборачивается вокруг его руки, и смотрит на Котаро с беспокойством, пытаясь взглядом передать все те мысли и чувства, что испытывает в данный момент.

Ему непонятно и немного страшно. Он волнуется за Бокуто так сильно, что сердце сворачивается в груди в маленький, болезненно трепыхающийся комок, едва-едва умудряющийся как-то поддерживать в его теле жизнь. Котаро смотрит пристально и долго, молчаливо кусая ранки на нижней губе, и его глаза кажутся в солнечной тени желтушной дорожной пылью. Глупый, маленький комок в груди у Акааши почти не справляется.

Бокуто тянет его ко входной двери легко, почти ненавязчиво, открывая бурую калитку и проходя по слегка заросшей травой дорожке на уютное деревянное крыльцо. Он не стучится, просто дёргая ручку вниз, и толкает дверь вперёд, напрягшись всем телом.

Внутри пахнет сухим деревом, теплом и пылью, что золотится в воздухе в проникающих сквозь окна и распахнутую дверь солнечных лучах. Неровные длинные тени ложатся в проходе силуэтами двух застывших парней, пересекая собой стыки половиц. Бокуто вцепляется в запястье Акааши почти до боли.

Напряжённая глухая тишина виснет в плотном воздухе вместе с золотой пылью, окутывает их странно знакомым ощущением одиночества — будто во всём мире остались только они вдвоём, посреди наполненного отдалёнными звуками пространства пустого дома.

Тишина трескается вместе с запущенным заново временем, вместе со звоном разбившейся таки об пол керамической шкатулки.

— Акааши, — шепчет Бокуто сорванно, на выдохе, и Кейджи в ужасе распахивает глаза, едва успевая повернуться, чтобы увидеть чужое сморщенное лицо, прежде чем Котаро обнимает его, вцепляясь пальцами в плечи и утыкаясь лбом в шею.

Бокуто выше и больше, и Акааши чувствует его тело всем собой, каждой чёртовой клеточкой своего наполненного испуганной магией тела. Его влажное рваное дыхание на своей шее, сильные пальцы на плечах, запах пота и пыли на его рубашке, в которую Кейджи невольно утыкается носом. Всего этого для его глупого перегруженного эмоциями сердца оказывается так много, что на секунду ему кажется, что оно совсем перестаёт биться. Просто застывает в груди неподвижным, беспомощным куском мышц. Но стук отдаётся в ушах, преследуемый искрящейся во всём теле магией, и это почти похоже на облегчение.

Бокуто обнимает его, шумно и мокро плача ему в шею, и Кейджи совершенно не знает, что ему делать. Он просто стоит на месте, в кольце чужих рук, испуганный и удивлённый, с болезненно бьющимся сердцем в груди, которое изо всех своих маленьких сил просит как-то Котаро утешить, успокоить и поддержать.

С Акааши никогда такого не случалось. Никто никогда не утешал его, когда ему было плохо. Он просто плакал, если было совсем невмоготу терпеть, забившись в самый тёмный угол чужого дома, будто пытаясь раствориться в той безликой темноте, глотая слёзы и упиваясь своей бесполезностью, слабостью и трусостью в одиночестве.

Но с Бокуто так нельзя.

Он не хочет оставлять его одного со всей этой болью, причина которой Акааши пока ещё не известна — Котаро ведь расскажет ему, не может не. Кейджи хочет ему помочь, просто потому что помнит, насколько разрушительно бывает рыдать в одиночестве.

Только поэтому и ещё немного потому, что тепло чужого тела отзывается у него внутри ответным мягким теплом, он обнимает Бокуто в ответ, смыкая ладони на чужой пояснице, выдыхая в пыльный ворот рубашки и прикрывая глаза. Сердце в ушах колотится оглушительно. Котаро вздрагивает, тут же прижимая Акааши к себе плотнее, будто пытается не позволить ему даже дышать.

Они стоят так какое-то время, потерянные в этом мгновении и в захлестнувших Котаро эмоциях, поделенных на двоих, дышащие друг другом и золотой пылью.

Бокуто отстраняется первым, потому что Акааши никогда не отпустил бы его сам, расцепляя пальцы на чужих плечах и, слегка отвернувшись, вытирает рукавом рубашки покрасневшее лицо. Ладони Кейджи, бестолковые и согретые теплом, проскальзывают по чужим бокам, безвольно повисая по обе стороны от его тела.

За те несколько секунд, что Кейджи стоит в одиночестве посреди незнакомого ему дома, смотрящий на размазывающего грязь по лицу Котаро, он отчётливо чувствует, как необъяснимо пусто стало ему без чужих объятий — как мало времени нужно его нелюдимой сущности для того, чтобы привыкнуть к теплу чужого тела рядом с собой. Это пугает до дрожи, но Акааши задвигает эти мысли вглубь сознания, не позволяя волнению проступить на лице, потому что Бокуто поднимет на него мутноватый взгляд и громко шмыгает носом. Он всё ещё больше и всё ещё, если честно, немного похож на разбойника в своей одежде и с палашом у бедра, но его беспомощное лицо с широко распахнутыми блестящими глазами вызывает у Акааши невольный трепет. Котаро хочется прижать к себе крепче, спрятать от всего мира и никогда не показывать ему всего того плохого, что в нём присутствует в большинстве.

— Прости, я тут, — Бокуто пространно ведёт в воздухе рукой, очерчивая вокруг себя то ли круг, то ли квадрат, то ли ещё чёрт пойми что, и давит извиняющуюся улыбку.

Кейджи хочет сказать ему, что здесь не нужны извинения, что его сердце бьётся так сильно и взволнованно, что если Бокуто приложит ладонь к его груди — оно, кровящее и восторженное, выпрыгнет к нему наружу. Он хочет сказать ему, что он готов утешать его столько, сколько потребуется, и, может быть, даже чуточку дольше, если Котаро каждый раз будет прятать свои слёзы в вороте его рубашки. Что ни за что из того, что составляет Бокуто Котаро, ему никогда не нужно извиняться, потому что Акааши примет его любым.

Но.

Но эти мысли — то, насколько сильно расползлось в нём это чувство по отношению к Котаро, пугает его так же сильно, как и поселившееся в ладонях ощущение пустоты. Поэтому Кейджи только пожимает плечами, кивая, и говорит своё нелепое:

— Всё в порядке, Бокуто-сан, — а в голове стучит эгоистичное желание узнать, что случилось, что вызвало у неунывающего Котаро такой всплеск.

И ещё, быть может, снова Бокуто обнять.

Котаро смотрит на него с сомнением долю секунды, а после совсем отворачивается, мягко, почти нежно проводя пальцами по дверному косяку.

Мимо дома проносится вереница детей, что-то друг другу орущая и пинающая самодельный мяч, и Акааши невольно вздрагивает от проникшего в их одну на двоих полутишину постороннего звука. Смотрит на улицу, на блестящий стёклами дом напротив, на спины убегающих вдаль по дороге детей. Гряда холмов высится дальше, лысая и каменистая, едва ли скрывающая собой высокие стены Тишвейла и самые макушки деревьев.

— Знаешь, Акааши, я здесь жил, — произносит Бокуто тихо, будто боится напугать скопившуюся по углам тишину, и Кейджи тут же поворачивается за его голосом.

Котаро идёт вдоль обеденного стола, скользя кончиками пальцев по тонкому слою пыли, огибает отодвинутый в сторону стул, застывает возле тёмного провала печки, всматриваясь в закрытую дверь на противоположной стороне от входа. Акааши видит на его повернутом боком лице тусклую тень улыбки. Бокуто проводит пыльными пальцам сквозь растрёпанные волосы, зачесывая их назад ещё сильнее, выдыхает, тревожа кружащиеся в воздухе пылинки, смотрит на Кейджи до того печально, что отчаянное желание обнять Бокуто снова свербит у него под рёбрами, растекается исками беспокойной магии по всему телу.

— Я, когда впервые попал в этот мир, такой глупый был, на самом деле, — продолжает Котаро, смеясь, и Акааши от его смеха дёргается, — ещё не понимал, что к чему и почему мои сны такие странные. Потом я встретил женщину, — Бокуто шагает в сторону, почти подходя к окну, но обрывает себя посреди движения, замирая.

Акааши переводит взгляд в ту же сторону и замечает на подоконнике небольшой глиняный горшок, из которого торчат какие-то высушенные листья. Потрёпанные зелёные занавески свисают вдоль стекла уныло и тускло.

— Она меня всему научила: говорить на языке континента, ориентироваться по указателям, немного шить. Рассказала о том, какие лесные растения съедобны, а какие — нет, как можно подзаработать денег на жизнь и как эту самую жизнь потом жить, — Котаро поднимает на Кейджи свои блестящие золотые глаза, смотрит так, что у Акааши внутри всё вспухает и ершится, словно напуганный зверёк, так (что совершенно нелепо и Кейджи не собирается даже на мгновение позволять себе об этом подумать), будто вся его жизнь — в Акааши.

Бокуто больше ничего ему не говорит, только смотрит по сторонам разбитым, порезанным взглядом, цепляясь за грани запылённой мебели, за стыки меж половиц, за брошенные куски своей памяти.

Высокие — выше, чем во всех тавернах, где они останавливались — потолки визуально делают Котаро меньше, солнечные полосы высвечивают его лицо в мягкую охру, сглаживая следы синяков под глазами, прочерчивая тени в ранках на губах и зажигая глаза изнутри. Котаро кажется вдруг таким безбожно маленьким в этом некогда родном ему пустом пространстве, что Акааши давится воздухом, почти задыхаясь от затопивших голову мыслей. Для него внезапно становится откровением то, что у Бокуто в этом мире тоже была какая-то своя жизнь. Что его прошлое не ограничивается далёким — недостижимым — безликим Токио, матерью и Куроо. Что до встречи с Акааши Котаро устраивал свои будни и в этой реальности тоже.

Это кажется настолько очевидным, что Кейджи не понимает, как не понял этого раньше. Почему все рассказы Бокуто о его приключениях по южным городам звучали для него чем-то вроде выдуманных историй, выученных наизусть рассказов из дряхлой книжки — это ведь было частью его жизни. Весьма большой частью, надо сказать — настолько же значимой, как и часть истории Бокуто там.

«Этот мир для него — половина жизни», — думает Акааши обречённо, ненавидя себя за слепоту, невнимательность и недогадливость, за то, что когда-то, в самом начале, позволил себе думать, что их побег через весь континент для Бокуто — прихоть любопытного странника, не более.

В своём путешествии по острым граням окружающего пространства Котаро несколько раз скользит по Акааши взглядом мимолётно, почти не касаясь, обтекая его сточенные углы, будто серебрящаяся ртуть, не спотыкаясь и не цепляясь за его торчащие в разные стороны ершистые волны магии — он их не чувствует. Кейджи под этим его слепым потерянным взглядом ощущает себя ещё хуже, скукоживаясь на месте от ненависти к самому себе.

Мир течёт вокруг маслянистой, переливающейся в солнечном свете плёнкой, тягучий и медленный, обволакивая в себя, будто болотные топи.

В этой вязкой, душащей пустоте чужой незнакомой жизни Котаро останавливает взгляд на Акааши, делая глубокие выдох и вдох, улыбаясь ему грустно и смиренно. Будто с вышедшим из его груди воздухом Бокуто отпускает своё прошлое. Будто наконец-то прощается.

Кейджи не понимает, как у него это получается.

Бокуто говорит:

— Пойдём? — и смотрит на Кейджи с терпким, ласкающим теплом заходящего южного солнца в глазах. Будто Акааши может ему отказать, будто у него есть силы на то, чтобы хотя бы вдохнуть.

Акааши кивает ему в ответ.

Желтушная деревенская дорога перетекает в узкую чернозёмно-чёрную тропу меж посевных полей, уводя их всё дальше от деревни, раскинувшей свои крепкие дома вблизи Тишвейла. Бокуто идёт впереди, неестественно расслабленный и задумчивый, пиная попадающиеся под ноги комки земли и крупные камушки. Он то и дело дёргает перекинутую через плечо лямку походной сумки, проводит длинную кривую дугу по своим волосам, шее и подбородку, с каждым разом всё больше покрывая их чернушной пылью.

Позади, напряжённый до предела, Акааши грызёт себя нескончаемым потоком мыслей: о женщине, что, кажется, сыграла в жизни Бокуто очень важную роль; о вязкой, тусклой пустоте покинутого дома; о Бокуто, чьи руки обнимали его так болезненно-крепко, будто иначе он мог рухнуть на месте; о том, что оба мира отняли у Котаро так много, не дав ничего взамен. Быть может, разве что, Куроо.

Наглые, немного эгоистичные мысли Кейджи неловко пытаются приписать его самого в этот скромный список, но заглушаются другими, более громкими, тяжёлыми и плотными, такими чертовски привычными: «ты проклятие, а не подарок», «из-за тебя он отправился в это утомительное путешествие».

«Ты подвергаешь его опасности, просто находясь рядом».

Возможно, именно из-за того, что они оба настолько сильно погружаются в свои мысли, никто из них не замечает движущейся в их сторону делегации, пока они буквально не сталкиваются с ней нос к носу на узком деревянном мосту через быструю голубоватую речушку. Лошадиные подковы стучат по толстым балкам, окружённые грохотом доспехов, и Акааши поднимает взгляд от пыли под своими ногами как раз в тот момент, когда делегация останавливается. Бокуто перед ним замирает тоже, вынуждая Кейджи почти врезаться в его спину.

Скользя взглядом по напряжённым лицам вооружённой стражи, Акааши наконец наталкивается на ответный взгляд хмурого лысого мужчины в коричневом балахоне. Золотое южное солнце кидает на его лысину овальный белый отблик, пока ветер, гуляющий среди редких деревьев, треплет полы его рясы. Внутри у Кейджи всё, кажется, застывает, превращаясь в лёд. Магия, подстёгнутая холодной паникой, сворачивается в животе спутанным комом, готовая разлететься в стороны. Она щиплется изнутри, скручиваясь вспышками спазмов, растекается по телу ледяными мурашками.

Момент висит в воздухе шелестом реки где-то под ногами, фырчанием недовольных остановкой лошадей и скрипом деревянных балок.

Когда пристально всматривающийся в его лицо мужчина неверяще вскидывает косматые брови, Акааши уже знает, что тот его узнал. Он успевает крикнуть Бокуто только слегка истеричное «бежим», прежде чем слышит громкое и командное «схватить их» от лысого инквизитора.

Время замедляется, растянутое, будто смола, блестит поднятой в воздух пылью, трещит заряжаемым в тяжёлый арбалет болтом, шелестит палашом, что воинственно сгруппировавшийся Котаро вытягивает из-за пазухи.

Впервые для того, чтобы воспользоваться им по назначению.

Акааши помнит, что Бокуто не умеет сражаться, что он стащил этот меч по ошибке и потом просто не смог вернуть. Он знает, что если Бокуто останется на месте, разделяющий Кейджи с жаждущими его смерти стражниками и инквизитором, он умрёт быстрее, чем поймёт, как им пользоваться.

Заклинание, что Акааши запускает в медлительно спускающегося с лошади инквизитора, разлетается в стороны серебристыми искрами, разбитое о защитный купол — Кейджи до сих пор не знает, что использует Церковь, чтобы так блокировать магию. Лысый мужчина ухмыляется ему издевательски.

Арбалетный болт свистит мимо, цепляя Котаро за рукав рубашки и исчезая в шебуршащейся позади воде.

Когда два вооружённых широкими мечами стражника сдвигаются в их сторону, скрипя деревянными балками моста, Акааши немного спонтанно швыряет в заряжающего второй болт арбалетчика спрессованной воздушной волной, заставляя того с грохотом отлететь на несколько метров, и хватает двинувшегося было вперёд Бокуто за руку.

Они прыгают в реку почти одновременно, перемахнув через низкие верёвочные перила, преследуемые громким криком инквизитора, грохотом дерева, металла и шорохом смыкающейся над головами воды. За мгновение до того, как холодная муть реки поглощает их, унося в сторону, Акааши успевает понадеяться на то, что Бокуто умеет плавать.

Течение оказывается сильнее, чем выглядело с высоты моста, оно утягивает их за собой, криво поворачивая за стволы деревьев, что загораживают собой отдаляющийся мост.

Река протаскивает парней собой по всем своим изгибам, цепляется за ноги плетьями водорослей, пока не бросает на мель на очередном повороте, расщепившись пополам упавшей в воду корягой. Акааши врезается в её широкую часть грудью, болезненно выпустив из лёгких воздух, пока Бокуто повисает уставшей мокрой тушкой на самом конце. У него закрыты глаза, волосы облепили голову наподобие металлического шлема, блестящие в солнечных лучах.

Вода вокруг его торса едва заметно омывается красным.

Ужас охватывает Акааши начиная с желудка, прокатывается ледяной волной вверх, оседает крупной дрожью в плечах. Кейджи цепляется за Бокуто свободной рукой, почти не дыша, спотыкаясь об облепившие лодыжки водоросли. Песок проседает под ступнями, илистый и вязкий, мешая подобраться к Котаро ближе, шершавое коряжное дерево проскальзывает по ладони влажной тиной.

— Бокуто-сан, — шепчет Акааши, пытаясь перекричать шум крови в ушах, пытаясь заставить свои лёгкие дышать.

Котаро поднимает опущенную было на корягу голову, улыбается слабо, тепло мёда в его глазах отливает в солнечном свете смолянистым спокойствием. Цепляющаяся за тонкую часть упавшего дерева рука напрягается, Бокуто двигается ближе к берегу — ближе к Акааши — болезненно морщась лицом. Вода вокруг него растекается новыми оттенками красного, клубится вокруг запахами тины и ржавчины.

— Всё в порядке, Акааши, — говорит он устало, тяжело дыша, пока пробирается вслед за путанно пятящимся Кейджи к берегу, перецепляясь руками по неровной поверхности коряги. Падает на пропесоченный берег, заросший мелкой осокой, раскинувшись на животе.

И отрубается. Мокрая ткань на его спине пропитывается кровью ещё сильнее, теперь, когда вода не уносит цвет за собой, и Акааши кидается к Бокуто почти неосознанно, почти отчаянно, задирая порванную рубашку до лопаток, и в ужасе смотрит на длинный порез, тянущийся от левого бока вверх до позвоночника.

Переборов подступившую к горлу панику и взяв под контроль разбушевавшуюся внутри магию, что уже успела оставить рваные следы на окружающих их деревьях, Акааши понимает, что рана не настолько серьёзна, как казалась на первый взгляд: не настолько глубокая, чтобы зацепила внутренние органы или кости, скорее — действительно неудобный порез.

Растревоженные магическим всплеском птицы шебуршатся где-то в кронах, ветер забирается под насквозь промокшую одежду, касается морозными мурашками кожи, хотя Кейджи не обращает на всё это внимания, закрывает глаза, сосредотачиваясь внутри себя, вспоминая, чему его когда-то учила наставница.

Целительные заклинания всегда давались ему хуже всех — в них было слишком много абстрактного желания помочь, которое Акааши никогда не мог понять. В домике в Рейне он лечил разве что раненых диких животных, маленьких и слабых, таких, к которым легко было испытывать сострадание. Лечить людей он так и не смог. Даже когда ему самому требовалась помощь, магия текла неохотно, вяло, знающая, что это неискренне, без желания — лишь нужда.

Сейчас же, подгоняемая остывшей паникой и волнением, она получается у Кейджи легко, теплится на кончиках пальцев согревающим солнечным касанием, мягкой терпкой нежностью, когда Акааши проводит ладонью над раной Бокуто, вытягивая из неё остатки тины и песка, останавливая льющуюся кровь. Магия заботится о Котаро так просто, будто только для этого и появилась, будто только ради этого момента Акааши вообще терпел долгие муторные уроки наставницы по целительным заклинаниям.

Быть может, это действительно так.

Chapter Text

В Рейне пахнет дымом и палёным мясом — противно и сладко, пепел кружит в воздухе, будто крохотные снежинки, мешается с покрывающим всё вокруг снегом. Висящий над городом дым кажется похожим на плотные облака, клубящийся и будто живой. Обугленные срубы домов, от которых остались лишь чернушные каркасы, торчат над тем, что раньше было городом, словно оставленные знаменья посреди поля брани.

Они сжигают трупы уже третий день. Дома тоже. Всё, что попадается под руку. Шатаются по улицам в своих коричневых балахонах, будто неприкаянные души, будто посланные кем-то жнецы.

Нервно выглядывая из окна каждые несколько часов, Акааши всё опаснее откладывает время выхода. Дом его наставницы — его дом — стоит в отдалении, поэтому посланные инквизицией люди ещё не успели до него добраться, но Кейджи видит, как медленно, но верно линия выжженной полосы города приближается к нему. Быть может, у него осталось и вовсе меньше часа.

Ему нужно уходить сейчас. Пока они не нашли его, пока они не поняли, что среди вымершей пустыни ещё остался кто-то живой.

Акааши собирает в сумку самое необходимое: флягу, швейные принадлежности, маленький походный котелок, в котором они с наставницей раньше кипятили воду, запасную рубашку, все оставшиеся в доме деньги и покоцанный ножик. Он не решается брать с собой зелья или манускрипты: если кто-то решит обыскать его и найдёт их, его мгновенно сошлют на костёр. Плотный походный плащ колет шею в месте давнишнего шрама шерстяной подкладкой, шнурки на ботинках всё никак не хотят завязываться. Кейджи спотыкается о скамейку, пока идёт к выходу — и это уже не похоже на неудачное совпадение.

Он натыкается на них, задумчиво стоящих в паре метров от дома с факелами в руках, как только открывает дверь. Глупый, глупый, даже не выглянул в окно перед выходом, так сильно пытался успеть.

Двое инквизиторов замечают его тоже, удивление пепельным мороком проступает на их лицах. Тот, что постарше, низенький дедок с длинной седой бородой, реагирует первым, щуря свои крохотные глаза. Факел в его руках отбрасывает в полумрак вечера длинные рыжие полосы, расчерчивая воздух своим жаром, делает чужое лицо похожим на уродливую восковую маску, что застыла в выражении пугающего понимания.

Сопоставить факты не трудно, Кейджи знает, особенно для такого опытного служителя Церкви, так что на руку ему сейчас играет только то, что он молод и полон сил, а также то, что он знает лежащие за спиной леса, как свои пять пальцев. Акааши срывается с места так быстро, что подошвы ботинок проскальзывают по наледи перед крыльцом, едва не роняя его лицом в землю, бежит в сторону деревьев, надеясь оторваться в их спасительной тени. Сзади раздаётся громкий скрипучий крик, больше всего похожий на стон умирающей вороны, кто-то, кажется, несётся за Акааши следом, треща поломанными ветками. Должно быть, тот второй инквизитор.

Лес встречает его шумом ветра в голых верхушках, ластится ковром снега, раздвигает для него свои густые буреломы. Будто всё понимает.

Акааши бежит так долго, что всё его тело горит от перенапряжения, ноги почти не держат, а воздух в лёгких тлеет торфяными ошмётками. Родной лес в подступающей темноте кажется ещё мрачнее из-за свербящего чувства преследования, хотя Акааши почти уверен, что тот мужчина от него отстал, запутавшись в поваленных деревьях и кустах. Кейджи врезается в ближайшее дерево, ища у него опоры, безрезультатно пытается отдышаться, не выхаркнув по пути свои лёгкие.

Единственное, о чём он думает в этот момент — зелья надо было взять. Его уже увидели, и шансов на то, что Акааши удастся избежать участи затравленной добычи в период охоты, ничтожно мало. Они знают, как он выглядит, знают, куда он побежал. Они знают, что он ничего не может им сделать.

Свой портрет он встречает впервые неделю спустя, когда прогуливается по битком забитому базару в Сторце, пытаясь выторговать у массивной сердитой женщины вяленое мясо. Городская площадь, на которой раскинулись торговые палатки, кишит детьми, стариками и бедняками, гремит десятками разномастных голосов и пахнет всем чем только можно.

Желтоватый тростниковый пергамент попадается ему на глаза совершенно случайно, неприметный на фоне серого камня ближайшего здания. Акааши даже на несколько секунд выпадает из спора, катастрофически теряя позиции, но это уже не имеет значения. Со стороны криво наклеенной на стену бумажки на Кейджи смотрит его же собственное лицо: мрачное, графитовое, с чёрными вырезами глаз и растрёпанными чёрными волосами. Кто-то запомнил его настолько точно, что тощие скулы нарисованного человека кажутся ему его собственными, впиваются в кожу изнутри неровными гранями костей.

Акааши уходит с базара так быстро, как только может, страх быть узнанным клокочет в нём трясущейся, вспыхивающей искрами магией, обрывает его дыхание в скулящий свист. Набитая вещами и едой сумка болтается за спиной мешающим грузом, стучит по лопаткам железом полной фляги. Магия сжимается в нём всё сильнее с каждым шагом, сдавливаемая со всех сторон паникой, готовая выпустить во все эти стороны шипы, готовая защищаться. Кейджи бежит по узким улицам Сторца, задевая плечами случайных прохожих, а в голове крутятся только последние слова его наставницы. Заклинание, которого он никогда не хотел знать. Заклинание, которое он не хочет помнить.

Но его слова жгутся изнутри черепа, будто желают быть произнесёнными, будто хотят, чтобы весь мир сгорел вместе с ними дотла.

Ветер вокруг пахнет снежной пылью, холодом и камнем, лошадиным навозом и сухими сосновыми иголками. Акааши выбегает из города с почти останавливающимся сердцем, со словами, что теплятся на языке разгорающимся пожаром. Его магия, почти послушная, почти затихшая, жмётся в животе холодным дыханием, разносит по телу неприятные морозные искры.

Кейджи сворачивает с широкого тракта, ведущего в соседний город на тощую просёлочную дорожку, занесённую снегом, и думает о том, что больше никогда не будет заходить в город. Утопая по лодыжки в снегу, думает о том, что в скором времени инквизиторские объявления о розыске с его лицом окажутся в каждом северном городе. А после и в южных.

Инквизиция подключит все свои связи, задействует наёмников и стражу, подкупит власти, но обязательно выследит колдуна, что, по их мнению, уничтожил целый город.

Акааши успевает опередить послов инквизиции в Шаре, в который заходит, чтобы купить новую рубашку взамен той, что порвалась, пока он перебирался через острые скалы на юге Кардонского Леса. Кейджи скрывается в его протянутой на огромные расстояния глуши долгие несколько недель, прежде чем натыкается на узкий скалистый перевал. Он сдирает об него ладони и запястья, цепляется рубашкой за неровные выступы и несколько раз почти срывается вслед за мелкой каменной крошкой вниз.

Густые хвойные заросли по ту сторону скал тянутся к тощему зеркалу прозрачного неба голыми палками охристых стволов, хрустят сухими иголками под ногами. Снег здесь лежит проплешинами, едва достигающий земли, путающийся в раскидистых лапах сосен где-то далеко вверху. Акааши бредёт по нему слепо и почти благоговейно, дышит чистым холодным воздухом, что пахнет хвоей и морозит тело, когда он переодевается в запасную рубашку.

Магия теплится в груди свободно и тихо, мягкая, как мех, и шуршащая, словно океан. Кейджи бродит среди поваленных стволов, среди переплетений кустистых веток и неловко прикидывает в голове возможность остаться в этом лесу навсегда. Эти мысли, глупые и нелепые, отметаются почти сразу, остаются терпким невыдавшимся шансом где-то глубоко внутри, колются оттуда почти незаметно.

Стайка шумных лесных духов выводит Акааши к более-менее людной тропе, ведущей к ближайшей деревне, искрит в предрассветных сумерках голубоватым призрачным светом. Они просят у него об одолжении.

Помощь в обмен на помощь. Вполне справедливо.

Поэтому, вернувшись из города обратно под ставшие удивительно родными тихие тени соснового бора, Кейджи следует за духами глубже в лес, не боясь заблудиться — быть может, чужие потерянные души узнают в нём что-то похожее, кто знает. Они выводят его к широкому руслу реки, что виляет в сторону в отдаленье как-то неуклюже, неловко, почти некрасиво. Мигают в заливающем воду солнечном свете будто бы вопросительно.

Акааши сносит завалившую первозданное русло плотину с какой-то глухой, трескучей злостью. Разрезает сцепляющие балки илистые верёвки, магией разламывает раздувшиеся от воды брёвна. А после стоит на берегу, смотрит на то, как поблёскивает отражённое небо в свободно текущей воде, и дышит. Сыростью, холодом и свободой.

Так, будто пытается надышаться на всю оставшуюся жизнь.

Он ввязывается в потасовку со стражей у перевала Беллвуда, когда пытается перейти через границу между конфликтующими княжествами. Горы расползаются от него в стороны, будто массивные плечи великана, слепо тычутся в снежные тучи обнажёнными пиками вершин.

Стража стоит по обе стороны вылепленной из тёмного камня башни, вооружённая алебардами и закованная в жёсткие лакированные доспехи. «В них должно быть невозможно холодно стоять», — думает Акааши мимоходом, пока движется вслед за какой-то повозкой по узкой каменистой дороге и оглядывается по сторонам, стараясь не показывать своей нервозности. Он уже почти отвык от такого количества людей, передвигаясь по лесам и пустынным дорогам, изредка заглядывая в отдалённые крохотные деревни. Здесь же слишком шумно, холодно и тесно. Колючий ветер протягивается через узкую трещину перевала, засасывается в высокую арку чёрной башни, морозит взмокшую под шерстяным воротником шею.

Угрюмые стражники смотрят на всех недоверчиво, подозрительно, будто каждый из проходящих через перевал мечтает захватить власть в соседнем княжестве, будто каждый из них несёт в себе смертельную угрозу.

Как ни странно, эту самую угрозу в Акааши замечают не они. Какая-то крохотная, завёрнутая в аляповатую шаль женщина тычет в него пальцем прямо на выходе из-под арки, испуганно распахивает блёклые, водянистые глаза. В её дрожащем голосе столько непонятно откуда взявшейся громкости, что на женский крик оборачиваются почти все: мужчины, женщины, дети. Стражники. Она орёт что-то о магии, что-то об инквизиции. 

Что-то о чуме.

Акааши не особо её слушает, убегая от спохватившейся стражи через испуганно расступающийся перед ним людской коридор. Горный склон уходит вниз витиеватым серпантином, вьётся тонкой змеиной лентой вплоть до самого подножья. Каменные перила следуют за дорогой, невысокие и покрытые скользкой ледяной коркой, и Акааши, пытающийся перемахнуть через первый их виток с разбега, падает лицом в землю, поскользнувшись.

Кейджи тратит почти всю свою магию только на то, чтобы просто уйти от десятка вооружённых солдат, следующих за ним почти до подножья склона. Он ловит арбалетные болты плечом и бедром, пока перелезает через очередной каменный забор, запыхавшийся и обессиленный.

Магия клокочет внутри безумно и дико, раскрученная страхом до предела, искрится в руках нескончаемым пожаром, вытягивает из него всё до капли. Шепчет на ухо запретные слова.

Акааши удаётся уйти от погони лишь потому, что среди них не оказывается церковников, и он просто отталкивает тяжёлых стражников назад порывистыми потоками воздуха, путает землю у них под ногами. Люди всё также расступаются перед ним, их глаза горят отчаянным, животным страхом, с разных сторон до Акааши сквозь шум в ушах доносятся молитвы.

Будто они могли бы им помочь, если бы Кейджи действительно хотел на кого-то напасть.

Он бежит по голой, открытой местности горной долины очень долго, отлично заметный с высоты башни, сбивает в кровь ступни и обдирает колени и локти, когда спотыкается на ровном месте из-за усталости и одышки, а после лежит, распластавшись по холодной земле, не в силах подняться. Под ним плавится от магии снежный наст, пропитывается текущей из ран кровью, бледное высокое небо, похожее на дно глубокой тарелки, расщепляется перед глазами разноцветными бликами.

За ним больше никто не гонится, но Кейджи всё никак не может заставить себя дышать. Тело не поддаётся, тяжёлое и холодное, будто мраморная статуя, будто созданная кем-то другим неживая скульптура. Ветер свистит в ушах, кружит голову, когда Кейджи таки удаётся подняться, дрожа конечностями от пронизывающего холода.

Он не помнит, как добирается до ближайшей деревни, не помнит, как бездомной псиной стучится в чью-то дверь, абсолютно ни на что не рассчитывая — мысли текут в голове лениво, далёкие и непонятные, мерцают, будто звёзды на недосягаемом небосводе. Акааши помнит лишь чужое удивлённое лицо в обрамлении каштановых волос, мягкий золотистый свет очага и тепло натопленной комнаты, когда его не понятно почему впускают внутрь.

Кейджи лежит в чужом доме почти неделю, едва способный воспринимать происходящее вокруг из-за болезненного жара и усталости, но после, уходя, обещает странной, не задающей никаких вопросов девушке себя беречь.

Это знакомство отдаётся в нём чем-то осколочным, чем-то, похожим на необъяснимое совпадение, будто где-то в другой реальности он мог эту девушку знать. Акааши запоминает чужое имя — Широфуку — и надеется, что не растратил этой встречей всю свою жалкую удачу.

Она, непостоянная и капризная, будто услышавшая его мысли, от него отворачивается, подбрасывая на порог таверны, в которой Акааши решил согреться, неприятную встречу с давним знакомым. Сначала он видит своё лицо, смотрящее на него с кривоватого объявления на стене. Нарисованный двойник надменно, высокомерно улыбается — Акааши так не умеет — чёрные пятна глаз кажутся под сдвинутыми бровями угольной тенью.

Кейджи чувствует, как коптятся на нём чужие взгляды, собираются со всех уголков помещения, слышит, как затихают разговоры и замедляется в ожидании встревоженный воздух.

Единственное, что думает Акааши в этот момент — это яркое, белоснежно-острое «бежать» в самом центре всего своего существа. Должно быть, так чувствуют себя полевые мыши под взором летящего в их стороны ястреба.

Затем он замечает седую бороду и коричневый балахон через засаленное окно у входа.

Удача смотрит на Акааши из-за плеча одним прищуренным глазом. Лукаво подмигивает, насылая на него старого ищейку-инквизитора и агрессивно настроенную стражу. Она шепчет его магии что-то о спокойствии, будто имеет на это право, и просит довериться ей ещё раз. Просит бежать наверх и прятаться, потому что выбраться наружу ему не удастся.

Кейджи ведь знал, что не стоило заходить в город.

Удача, эта странная, непонятная дрянь, тянет к нему свои позолоченные руки, смотрит глазами цвета мёда и на выдохе, мягко и почти ласково выдыхает его имя. Так, как никто никогда этого не делал прежде. Тянет его глупой улыбкой, тянет бездумным «просто захотелось», тянет его обещанием.

И уставший, вымотанный скитаниями и погоней Акааши смотрит в кажущиеся солнцем глаза Бокуто Котаро и, прислушавшись к затихшему в голове шуму, им верит.

Chapter Text

— Бокуто-сан, — Акааши произносит это тихо, и за гоготом пьяных мужиков в углу крохотной деревенской таверны его голос не должен был бы услышать никто — даже его собственная кружка чая, если бы она умела слышать — но Бокуто каким-то образом его слышит, вопросительно выгибая брови, — вы сегодня тише, чем обычно, — пальцы мёрзнут, и Кейджи плотнее стискивает ими горячую кружку, горбясь на неудобном стуле.

Он молчит о том, что Котаро сам не свой вот уже несколько дней. Они и в эту то деревню зашли лишь потому, что Бокуто не захотел оставаться на ночь на улице. Что не имеет совершенно никакого смысла, ведь его ночью, на самом деле, здесь не будет.

— А, я, — Бокуто хмурится, опуская взгляд в стол, поддевает ногтем облупившийся край мутного лака, нервно кусает губу, — да, день сегодня тяжёлый, — чужие плечи невесомо поднимаются и опускаются. Котаро горбит спину, устремляя на Акааши уставший взгляд из-под бровей и натягивает на лицо успокаивающую улыбку.

Акааши она, если честно, совсем не успокаивает. Улыбка Бокуто кажется настолько натянутой и хрупкой, что если коснуться её пальцами — пойдёт трещинами, как древняя ваза, зацепляя за собой чужое лицо целиком. И, если она и вправду треснет, изнутри высыпется что-то серое и тусклое, похожее на пепел его сгоревшей родины.

Акааши смотрит на Бокуто достаточно долго, чтобы чужая фальшивая улыбка начала отклеиваться с углов, а пальцы нервно цепляться за рукава рубашки. Котаро склоняет голову на бок, тянет губы шире, так, что щурит глаза, и произносит недоумевающее «что?».

— У вас что-то случилось… там? — Кейджи знает, что не вправе задавать такой вопрос — он для Бокуто Котаро почти что никто, так, опасный балласт в чужом путешествии, тёмное пятно на утыканной разноцветными точками карте. Он всё ещё не до конца ему доверяет, если быть полностью честным, ведь чужие поступки не укладываются в привычную картину мира — но от сквозящей от Бокуто тоски его собственная внутренняя скорбь отзывается покалыванием в лёгких и солёной горечью на языке.

Кейджи знает, что Бокуто Котаро вовсе не должен ему отвечать. Кто такой для него Акааши? Они познакомились всего несколько недель назад, и то в невероятно странных обстоятельствах. Бокуто может просто притвориться, что не услышал — Акааши говорит слишком тихо для переполненной таверны — и спокойно допить свой чай.

Но Бокуто вновь делает что-то не поддающееся пониманию и, разумеется, отвечает.

— Сегодня я был… — Котаро делает глубокий вздох, и это простое действие словно ворует весь воздух из его лёгких, — на похоронах, — чужой взгляд отлетает в сторону стены, слепой и далёкий. Пальцы судорожно цепляются за торчащие нитки на рукавах рубашки. — Моей матери.

Говорит Котаро и усмехается. У Кейджи, кажется, от этого звука отказывают все внутренние органы. От той кажущейся лёгкости, с которой сказанные слова повисают в воздухе.

Он не знает, что нужно говорить в таких случаях. У него никогда не было матери, а недавно не осталось вообще никого, и, тем более, ни разу в жизни не случалось ничего похожего. Нужно ли Бокуто утешение? Сочувствие? Понимание? Что ему нужно?

Нужно ли ему вообще хоть что-то от Акааши, который заставил его говорить о том, о чём он, очевидно, говорить не собирался. Кружка в руках внезапно кажется обжигающе горячей, и Кейджи стискивает её ещё крепче, чтобы колющая боль вернула ему способность говорить.

— Мне…

«Мне жаль», — хочется сказать Акааши, но слова застревают в горле, полуискренние, полуфальшивые. У него никогда не было матери, чтобы он мог понять, что чувствует Бокуто в данный момент. Он не знает, какие у Котаро с ней были отношения: тёплые, натянутые, никакие? Быть может, они не общались друг с другом несколько лет, потому что поругались из-за ерунды, или, наоборот, говорили каждый день, неизменно находя интересные темы, вместе смеялись и вместе плакали?

Чужая кривая усмешка отзывается в груди какой-то незнакомой, острой болью, будто его лёгкие пронзили ледяными иглами, что разрослись изнутри в разные стороны аляповатыми разводами. За то недолгое время, что они путешествуют по холодным северным лесам и деревням, Кейджи как-то незаметно успел привыкнуть к тому, как просто считываются эмоции с чужого лица.

«Что мне сделать для вас?» — хочется спросить Акааши, но он стискивает губы до боли и, кажется, не может дышать.

В шуме многолюдной таверны, сплетённом из десятков голосов, смеха, шороха одежды и всевозможных стуков, Кейджи почти слышит, как рассыпаются и возводятся заново внутри Бокуто неприступные стены. Непривычная маска на его лице на мгновение вздрагивает, ссыпаясь точно отмеренной фальшью, Котаро встряхивается всем телом, будто мокрый пёс, переводит на замершего в своей ничтожности Акааши невидящий взгляд.

Ещё секунда у Бокуто уходит на фокусировку внимания на человеке перед собой, на шуме окружающего пространства. Котаро запускает пальцы в волосы на затылке и, просяще хмурясь, выдаёт беспечное:

— Давай не будем об этом, ладно? — и в его голосе столько потаённой мольбы, что Акааши хочется, чтобы вместо него в этой пахнущей пивом и жареной рыбой таверне сидел пастор ненавидимой им церкви или, на худой конец, какой-нибудь религиозный жрец. Но на этом неудобном, жёстком стуле из крепкого дерева есть только преследуемый инквизицией горе-колдун Кейджи, которому Бокуто говорит: — Не хочу, чтобы горести оттуда омрачали наши с тобой дни здесь, — самым мягким и болезненным тоном из всех, что Акааши у него слышал. Улыбается тонко и искренне, склоняя голову набок.

И в этом человеке Кейджи до сих пор пытается найти злые умыслы? Как нелепо.

Акааши старается улыбнуться ему в ответ так, как умеет — узко и мелко, будто эмоции даются ему с трудом. Но Бокуто, кажется, этого хватает, чтобы достроить свои стены. Он залпом выпивает остатки своего чая и подзывает хозяина таверны, чтобы заказать ещё.

Кейджи просит принести им настойки шиповника, которой славятся эти места, и, краем глаза замечая благодарность в чужих глазах, думает, что сделал всё правильно.

— Это случилось не сразу, знаешь, — говорит Котаро позже вечером, полусидя на узком деревянном подоконнике и смотря затуманенным настойкой взглядом в темноту окна. Его тёплое дыхание оставляет на холодном стекле белёсые мутные пятна.

Акааши отрывается от зашивания прорехи на своей рубашке и поднимает на Бокуто недоумённый взгляд. Парящий в воздухе магический огонёк вздрагивает, уплывая вверх, освещая крохотную комнату бледным желтоватым светом.

— Несколько месяцев, чуть меньше года. Мы даже не думали, что всё может закончиться так быстро, — его голос отскакивает от холода окна глуховатым эхо, приглушённым вкрадчивым шёпотом, и Акааши приходится подвинуться на кровати ближе, чтобы лучше его слышать. Бокуто не обращает на него внимания, словно говорит сам с собой. — Она жаловалась на головные боли и усталость, и я просил её работать чуть меньше. Я говорил, что у неё ещё столько времени для того, чтобы съездить в Китай, и нет необходимости так убиваться.

Кейджи не очень понимает, о чём Котаро говорит — кажется, о своей матери — но не смеет произнести ни слова. Он чувствует себя в этой комнате лишним. Будто случайно застал человека за исповедью, а потом просто решил остаться, чтобы дослушать её до конца. Будто имеет на это какое-то право.

— На самом деле, — выдыхает Бокуто тихо и роняет на Кейджи осторожный, потерянный взгляд. Смотрит в его сторону так долго, словно пытается прочесть на его лице молчаливый ответ, прочесть роящиеся у Акааши в голове неспокойные мысли, — никакого времени у неё не было, — он смотрит устало, смотрит спокойно. Смотрит глазами человека, который очень долго бежал и, упав, обессиленный, на землю, наконец-то смог нормально вздохнуть. Глаза в дрожащем магическом свете кажутся цвета холодного зимнего солнца, что не может согреть, как бы ни пыталось. — Люди умирают так по-разному, ты знаешь?

Кому адресован этот вопрос? Должен ли Кейджи на него ответить? Хочет ли Бокуто действительно услышать от него хоть что-то или он просто пытается заполнить повисшую между ними тишину? Пытается заглушить свои мысли.

Котаро обрисовывает взглядом его нахмуренное лицо, обводит зигзагом стиснутые на швейных принадлежностях пальцы, закрывает глаза, откидывая голову к запотевшему окну. Акааши знает, как ответить на его вопрос, но не хочет разрывать натянутую в воздухе искренность своей горькой шершавой правдой. Он даже не уверен, что сможет протолкнуть слова через застрявший в горле колючий комок.

— Ты знаешь, — Бокуто кивает в ответ на его молчание, дёрганно растягивая губы в тонкой улыбке. Пальцы проскальзывают сквозь серебрящиеся под магическим светом волосы, скатываются на расслабленную шею. Он выглядит уставшим и замученным, но отчего-то таким спокойным, будто, высказав свои мысли вслух, он снял с себя какой-то тяжёлый груз. Будто ему от молчаливого взгляда Акааши стало легче.

Это странно и нелепо и, определённо, не сработало бы в случае Кейджи, но он всё ещё не станет ничего говорить. Не станет тревожить чужой покой, тыкая вопросами в свежую рану.

Он возвращается к прерванному занятию, потому что Бокуто больше ничего не говорит, и, когда поднимает голову какое-то время спустя, чтобы размять затёкшую шею, обнаруживает, что остался в комнате один.

Акааши смотрит на пустоту, что оставил после себя вернувшийся в свой мир Котаро, но видит лишь темноту за запотевшим окном.

Chapter Text

Бокуто окликает его от прилавка с сушёными фруктами, поворачивая голову и смотря восторженными просящими глазами, будто решение о покупке чего-либо лежит на Акааши. Кейджи пожимает плечами, стараясь не улыбаться в ответ на чужую радостную улыбку, неловко чешет под воротом слишком тёплой для здешней погоды рубашки и чувствует глупую мягкую нежность где-то в груди.

Шумно переговаривающиеся друг с другом люди проходят мимо, заглядывая в раскинувшиеся прямо на улице палатки с различными сладкими угощениями, бумажными и деревянными фигурками и какими-то сверкающими в свете солнца украшениями.

Акааши пытается не смотреть на них так, словно видит в каждом угрозу, пока Бокуто неподалёку что-то восторженно рассказывает заинтересовавшейся историями продавщице сушёных фруктов, но по тому, как местные обходят его по дуге, понимает, что, скорее всего, выглядит крайне неприветливо.

В очередной морской город под названием Лайел они пришли на рассвете, когда солнце только-только поднималось из-за невысокого холма на востоке, пузатое и раскрасневшееся, скользящее рыжими лучами по взволнованной глади моря. Город, в который Бокуто вынудил Акааши зайти по дороге, подбодренный тем, что никто в Ливанне не обратил на них внимания, устроился в самом углу морского залива, облепив его со всех возможных сторон, как наконечник стрелы. В разные стороны от окраин расходятся пологие склоны холмов, зеленеющие тёмными рядами виноградных кустов и фруктовых деревьев, перемежающихся яркими плоскими пастбищами, на которых то тут, то там виднеются белые пятна коров и овец.

Дома, будто вылепленные из тростникового сахара на манер песочных замков, торчат над широкими мостовыми яркими красными крышами. Почти ненастоящие в своей болезненно-белой стати. Если идти с возвышенности, то их ряды кажутся древними костями, уложенными позвоночником багровых следов к длинной пристани, деревянными иголками-пирсами разрезающей зелёно-синие воды моря.

Вдоль улиц, привязанные к карнизам и перекладинам балконов, тянутся длинные нити с трепыхающимися на ветру разноцветными флажками, лентами и крохотными колокольчиками, издающими тонкий звон. Со вторых этажей свисают лианами разнообразные цветы, насыщая улицы свежими ароматами. Атмосфера праздника, жизни и веселья буквально парит в воздухе, заполняет его вместо кислорода, пронизывает запахами солёного морского ветра, жареной рыбы, сладкой сахарной ваты и вязкой песочной пыли. Почти так же пахло в Ливанне и в Ронде: тем же ощущением радости, тем же чувством кипящей жизни.

Видимо, думается Акааши, по южным городам праздники прокатываются с тем же неотступным рвением, как по северным — чума.

Бокуто зовёт его снова, радостный и бодрый до неприличия, улыбающийся так широко, что у Акааши где-то под рёбрами болезненно щемит сердце. Чужие бело-серые волосы торчат в разные стороны, непричёсанные и задёрганные, так хорошо подходящие к белизне высящихся по обе стороны улицы стен, и Кейджи хочется запустить в них пальцы, чтобы взъерошить ещё сильнее. Бокуто тянет его сквозь плотные ряды всевозможных уличных лавочек, сквозь шумный поток улыбчивых, смеющихся людей, умиротворенно бродящих по улицам, вцепившись пальцами в рукав рубашки на запястье. Его пальцы тёплой, уверенной хваткой обнимают его руку, смыкаясь над линиями вен, и Кейджи надеется, что за шумом и мельтешением окружающей жизни Бокуто не чувствует бьющегося в них ускоренного пульса.

Последние несколько дней он вообще кажется настолько взбудораженным и шумным, что Акааши становится немного за него страшно: впервые с момента их встречи он совершенно не понимает, о чём тот думает. Бокуто выглядит искрящимся, как вспыхнувший в ночной темноте фейерверк, как высеченная трением металлов искра, такой же опасно яркий и такой же удручающе мимолётный. Кейджи с ужасом ожидает, когда этот свет потухнет, и тьма поглотит его, не размениваясь на предупреждения.

Раскрашенная голосами и яркими тканями южных одежд улица выводит их на небольшую площадь с круглым фонтаном посередине. В центре затёртого прикосновениями сахарно-белого круга высится тонкий бирюзовый силуэт женщины с длинными распущенными волосами и взглядом, обращённым к небу. Полупрозрачный камень статуи переливается в солнечном свете голубым, зелёным и синим, будто морские волны.

Здесь, на площади, оказывается на удивление намного меньше народа, лишь несколько городских жителей загорают в жарком солнечном свете, раскинувшись вдоль низкого парапета фонтана.

— Эй, Акааши, давай зайдем вон туда, — Бокуто беззастенчиво тычет пальцем куда-то в сторону, оборачиваясь к нему со всё той же широкой улыбкой на лице, — в наших шмотках тут слишком жарко, было бы неплохо прикупить что-то полегче.

— Расточительство, — бурчит Акааши недовольно, выдергивая свою руку из чужой хватки. Он всё ещё чувствует фантомное ощущение пальцев Котаро на своей коже, поэтому неуютно растирает запястье, стараясь заставить своё тупое сердце успокоиться.

Улыбка на чужом лице вздрагивает, на секунду уменьшаясь, превращаясь в заботливо-нежную, в неоправданно тоскливую, но Бокуто мгновенно берёт себя в руки, усмехаясь на акаашино ворчание и цепляясь пальцами за лямку сумки.

Котаро идёт в сторону, к одной из распахнутых настежь деревянных дверей очередной лавки, и Акааши тянется за ним следом, будто привязанный, оглядываясь по сторонам. В больших городах ему всё ещё некомфортно так свободно ходить по улицам, без ожидания напороться на оружие со стороны стражи и дежурных инквизиторов. Кейджи никогда не думал, что на юге с колдовством всё действительно проще.

Разумеется, до тех пор, пока новости и инквизиторские указы с севера не докатились досюда снежным комом.

Дверь оказывается привязанной верёвкой к крючку в стене, бордовая матовая краска — почти в цвет крыш — кое-где облупилась, но вывеска «Одежда Сати на любой вкус», выведенная на ней жёлтой краской, всё ещё отлично видна.

Бокуто проходит в светлое помещение с таким рвением, словно нашёл сокровище, по-совиному вертит головой в разные стороны, осматривая лежащие на высоких полках разноцветные платья, штаны и рубашки и восхищённо приоткрыв рот. Шум улицы проглатывается высокими стенами вместе с палящей жарой, когда Акааши заходит следом, вдыхая запахи ткани, пыли и подвешенных под потолком мелких розовых цветов. Лёгкие рыжие занавески колышутся на ближайшем ко входу окне, открывая вид на соседнее здание.

— Добро пожаловать, — звучит откуда-то из-за заставленного цветами прилавка бодрый женский голос с ярким южным акцентом, и следом показывается встрёпанная тёмная макушка с торчащей надо лбом одной блондинистой прядью.

— Хей! — не менее бодро отзывается в ответ Бокуто и подбегает к прилавку почти вприпрыжку. — Нам нужны рубашки и, было бы неплохо, штанцы.

— Какие? — девчонка, перегнувшаяся через деревянную столешницу и буквально улёгшаяся на неё посреди цветового буйства, бросает короткий оценивающий взгляд на Акааши и снова улыбается Котаро. — Какого цвета? Кроя? Формы? Материала? Рукава длинные, средние или короткие? Штаны широкие или узкие? Может быть бриджи? Вам на праздник?

— Нам нужны обычные, — встревает Акааши в непрерывный поток вопросов, с ужасом наблюдая нарастающий азарт в чужих глазах, — не яркие, лёгкие. Лучше со средними рукавами. Не очень дорогие, — говорит он и добавляет, задумчиво ковырнув дырку на бедре, — лучше всё же простые штаны.

Девчонка смотрит на Кейджи несколько долгих секунд, не моргая и выглядя как приготовившийся к нападению ястреб, затем издаёт короткое, словно даже разочарованное «хм», бросает на рьяно кивающего Бокуто быстрый взгляд и сползает с прилавка, гремя невидимыми украшениями и тут же исчезая среди кучи одежды цветастым росчерком своих широких штанов.

Пока Бокуто продолжает оглядываться по сторонам, гуляя между нагромождениями пёстрой одежды, трогая руками всё подряд и пару раз почти снеся своей сумкой несколько одёжных гор, Акааши неловко замирает на том же месте у прилавка, нервно пытаясь выдернуть из рукава торчащую нитку — привычка, которая, кажется, передалась ему от Бокуто.

— Смотри, мне идёт? — Котаро выскакивает в проход, держа перед собой какое-то странное подобие рубашки и широко улыбаясь. Кислотно-зелёный цвет ткани выглядит до того неестественно, что Акааши даже задаётся вопросом, каким образом его получилось добиться, а махрящиеся непонятными струпьями рукава напоминают огромные шишки.

— Нет, — говорит Кейджи равнодушно и ни капли не кривя душой.

Котаро не унывает, лишь пожимая плечами и убирая тряпку куда-то на её место.

— Есть вот такие. Вам должны быть как раз, — девчонка выруливает из-за угла с двумя рубашками на плече и свисающими с согнутой руки тёмными хлопковыми штанами, бренча браслетами на запястьях и придирчиво осматривая притихшего Бокуто снизу-вверх. Её короткие вьющиеся волосы на макушке едва достают ему до груди. — Держи, — она отдаёт одну песочно-жёлтую рубашку и одну пару штанов Котаро, а вторые, землисто-серые, на вытянутой руке протягивает в сторону Кейджи вместе с такой же по цвету просторной рубашкой, — а это тебе.

Быстро прикинув к себе размер, Бокуто и Акааши сходятся на том, что их всё устраивает. Девчонка мудро хмыкает, указывая на невысокую ширму в углу, разворачивается к парням спиной и уходит обратно за прилавок, виляя широкими рыжими штанинами в разные стороны. Узоры на ткани при ходьбе переливаются золотым и красным, создавая видимость горящего пламени. Разноцветные каменные и металлические браслеты на тонких загорелых руках стучат друг о друга со звоном.

Когда они выходят обратно на жаркую шумную улицу, уже расплатившиеся и переодевшиеся в новую более подходящую к жаре одежду, Бокуто лезет в свой несуразный кошель и хмурится.

— Деньги почти закончились, — говорит он, равнодушно перекатывая между пальцами оставшиеся монеты. Просто констатируя факт.

Акааши так же просто кивает в ответ, поправляя непривычно лёгкую рубашку на плечах и затягивая верёвки штанов туже.

Ещё только когда они собирались посетить этот фестиваль, Котаро уже упоминал то, что их финансы подходят к концу. Выглядел он при этом так спокойно, будто с его плеч внезапно упал какой-то тяжеленный груз. Будто все те необязательные расходы на комнаты в тавернах и сытные ужины были ради этого. Кейджи в тот момент, глядя в чужое расслабленное лицо, испещрённое бликами костра, с небесной ясностью понял для себя кое-что ещё — кажется, их большое путешествие скоро закончится тоже.

Продолжая бродить по окутанному праздничной суетой Лайелу, они любуются длинными белыми улицами, пестрящими яркими волнами разноцветных флажков и пока ещё не горящими бумажными фонариками, пробуют сушёные фрукты, залитые сладкой карамелью, которые болтливый и лучащийся искристым весельем Котаро выменивает у продавца на починенную ножку прилавка, с интересом наблюдают за какими-то непонятными им обоим соревнованиями на одной из небольших площадей. В её центре тоже виднеется над людскими головами бирюзовая статуя женщины, запрокинувшей голову к небу.

— Это богиня ветров и морей, — кричит Котаро Акааши на ухо, склонившись прямо к его плечу, так, чтобы перекричать чужие подбадривающие участников соревнований крики. Его дыхание щекочет Кейджи шею, скатываясь мурашками под новую рубашку к самой пояснице. — Не помню, как её зовут, но она сопровождает моряков в их странствиях, даря удачу и попутные течения. Фестиваль в её честь, кстати.

— Откуда вы это знаете? Уже бывали здесь? — Кейджи поворачивает голову как раз в тот момент, когда Бокуто отстраняется, едва не сталкиваясь с ним носами. Сердце на секунду останавливается, подскакивая куда-то в горло, а затем с грохотом скатываясь в желудок, собрав по пути все позвонки. Янтарно-жёлтые глаза Котаро смотрят на него с расстояния ладони пристально и виновато.

— Прочитал в книжке, когда… — он заминается, отводит свой взгляд провинившегося пса, выпрямляясь окончательно и наигранно-заинтересованно всматриваясь в происходящее за чужими головами. Неуютно пожимает плечами, договаривая конец фразы так, что Акааши его не слышит.

Ему, если честно, и не нужно слышать — он и так всё понимает по чужому взгляду. Котаро до сих пор не рассказал Кейджи ничего из того, что он узнал, пока отсутствовал целую неделю, на следующей день после которой он перестал возвращаться в свой мир по ночам. Это немного обидно, но, в какой-то степени, справедливо. Сам Акааши тоже не говорил Бокуто о той неделе ничего: о том, как он испугался, когда Бокуто не вернулся — как испугался своих мыслей, когда понял, что испугался того, что Котаро не вернулся к нему; о том, что именно в тот период его сердце болело особенно сильно, будто из него украли что-то сокровенное, что-то, ценность чего Акааши не понимал до того момента, пока оно не пропало; о том, с каким тяжёлым и мучительным ожиданием он каждое серое утро открывал глаза, боясь не наткнуться взглядом на чужую подвижную фигуру; о том, как остро кололо в груди каждый раз, когда этой фигуры не оказывалось рядом.

Он тогда сам сказал, что доверяет ему.

И даже сейчас, глядя на в действительности заинтересовавшегося происходящим в центре площади Котаро, орущего что-то подбадривающее вместе со всеми, Акааши понимает, что он ничего ему не говорил о своих чувствах и никогда не скажет. Потому что если Бокуто не нужны слова, чтобы выразить свои, чтобы сделать их такими очевидными, что они проступают в воздухе предрассветным туманом, то Акааши не может даже позволить себе лишнего прикосновения. Ему страшно, что если он это сделает, то всё сломается, обрушится, похоронит под этими чувствами их обоих без шанса повернуть назад, если чужой, несомненно идиотский план не выгорит.

И с каждым днём, с каждой чужой улыбкой, взглядом, прикосновением и океанно-раскатистым «Акааши», становится только страшнее.

Потому что, если ничего не получится — у Акааши должен быть шанс Бокуто отпустить. Потому что, когда этот фейерверк потухнет, Кейджи должен быть готов остаться в темноте.

К вечеру и без того шумный город окончательно оживает от дневной духоты и палящего солнца, погружаясь в приятные сумерки, подсвеченные жёлто-рыжим сиянием развешанных повсюду фонариков, начинает шуметь по-другому. Этот шум перестаёт напоминать людской гомон на базаре, и скорее превращается во что-то, похожее на ровный гул песен древних северных племён, от которого в теле будто всё замирает, трепеща.

Они договорились, что на ночь в городе не останутся, после фестиваля отправившись ночевать в ближайшее поле или лучше лес, чтобы не тратить оставшиеся деньги, поэтому у Акааши внутри вспухает какое-то неприятное, натянутое ожидание.

Бокуто ведёт его за собой, беспроблемно прорезая путь через толпу и постоянно оглядываясь, чтобы Кейджи в этой толпе не потерять. Акааши тонко улыбается сам себе, пряча улыбку за ладонью — он бы не смог потерять из вида широкую спину Котаро и его топорщащиеся волосы, даже если бы захотел, потому что взгляд сам собой всегда возвращается в его сторону.

Будто у подсолнуха, что всегда поворачивается в сторону солнца.

На одной из, как Акааши успел понять, многочисленных площадей, прямоугольно-вытянутой вдоль двухэтажных домов, начинаются танцы, и Бокуто, кажется, даже не позволяя себе задуматься над нелепостью идеи, утягивает Акааши танцевать тоже. Кейджи, в свою очередь, не ожидает этого настолько, что с рывком влетает Котаро в плечо, цепляясь за его руки, чтобы не упасть.

Бокуто смеётся. Громко, мягко и раскатисто — так хоронит под собой сошедшая с гор снежная лавина. Цепляется за плечи Акааши в ответ, выравнивая его вдоль себя и одновременно пытаясь влиться в ритм танца. Люди веселятся вокруг них, смеющиеся и живые, танцуют парами или в группах, подпевая играющей над площадью песне. Развешенные по периметру флажки, фонарики и колокольчики колышутся на прохладном ветру, будто подстраиваясь под эту мелодию. Белые каменные стены, высвеченные жёлтым светом, кажутся отлитыми из сахарного сиропа.

— Бокуто-сан, что вы?.. — шепчет Акааши испуганно, ощущая теплоту чужого тела всем собой и чувствуя, как взволнованно реагирует на его панику магия внутри. Это чувство, когда Бокуто его обнимает — не для того, чтобы кого-то из них утешить, а просто так, расползается по всему телу приятным теплом. Котаро обхватывает его ладонь своей, большой и сухой, пытаясь развернуть Акааши вслед за собой куда-то в сторону, ведомый ритмом песни, но Кейджи спотыкается о свои или чужие ноги, почти падая. — Я не умею танцевать, — шепчет он уже громче и с ещё большим ужасом, поднимая таки глаза к чужому лицу.

— Я тоже, — Котаро улыбается ему так ярко, что на мгновенье кажется, будто все фонари вокруг одновременно потухли, довольно щурит янтарные глаза, дёргая Акааши вправо, чтобы избежать столкновения с другой танцующей парой. Нормально танцующей.

Кейджи пытается высвободить свою ладонь из чужой, выпутать себя из чужой хватки, чтобы отойти подальше, отодвинуться от Бокуто так далеко, как это возможно, пока у него не остановилось от страха и восторга сердце, пока всколыхнувшаяся эмоциями магия не вышла из-под контроля посреди толпы людей.

— Я могу, — он давится словами, спотыкаясь снова и врезаясь смеющемуся Бокуто в шею, делает один неосторожный вдох, вдыхая вместе с воздухом запах чужой кожи, морской соли и ткани новой рубашки. Почти задыхается. — Магия. Это опасно.

— Что с ней? С магией, — спрашивает Бокуто спокойно, неловко вкручивая их в вереницу танцующих по краю площади. Сердце Котаро бьётся быстро и рвано, Акааши чувствует его удары своим телом, пытаясь шагнуть в сторону и почти натыкаясь на чей-то локоть.

— Она встревожена, я боюсь, как бы не вышла из-под контроля. А здесь очень много людей, — чужая ладонь вздрагивает в его, пальцы смыкаются на ней плотнее.

— Ладно, — Бокуто принимает слова Кейджи так просто, будто это ничего не стоит, будто Акааши не может по неосторожности убить всех людей вокруг одним магическим всплеском.

Он выводит их из вереницы танцующих, неловко маневрируя между чужими движениями и не отпуская акаашиной руки. Ведёт его по пустой улице дальше от оставшегося позади шума людских голосов, пьяного веселья и радостной музыки. Дома по обе стороны тянутся вереницей белых стен, тёмных окон и закрытых дверей, колокольчики звенят на ветру осуждающе, будто шепча Акааши на ухо правдиво-болезненное «ты всё испортил».

Улица заканчивается пустынной полутёмной набережной, выложенной всё тем же белым камнем, уходящей вбок начинающейся пристанью и выступающими рёбрами деревянных пирсов.

Бокуто отпускает его руку, не оборачиваясь, шагает в сторону невысокого каменного парапета, укладывая на него предплечья и шумно вдыхая свежий морской воздух. Его широкая в плечах песочно-жёлтая фигура с шапкой бело-серых волос кажется на фоне шелестящего волнами чернильного моря хрупким песочным замком. Тронь лишний раз — рассыпется.

Пока Акааши стоит позади, поедающий сам себя осуждением, Котаро перекидывает ноги через парапет, усаживаясь на него сверху и поднимая лицо к тёмному небу.

— Хорошо здесь, — выдыхает он вместе с шорохом волн, наклоняя голову назад и влево и смотря на застывшего изваянием Акааши с мягкой улыбкой на губах. — Тут твоей магии спокойней?

Он произносит это так тепло и так трепетно, вопросительно вскидывая брови, что у Кейджи от накативших чувств замирает в груди сердце. И магия, его идиотская, убийственная магия, застывает оплывшим воском вместе с ним. Затихает безветренной водной гладью, отражающей высокое чёрное небо.

— Да, намного, — спокойно произносит он в ответ, и голос хрипит, выдавая его с потрохами.

Бокуто улыбается шире, щуря глаза и отворачиваясь обратно, беспокойно дёргает в воздухе ногами. Кейджи становится с ним рядом, укладывая предплечья на ещё не остывший белый камень и дышит. Морской солью, ветром и мокрым деревом. Пытается успокоить своё глупое сердце, набатом стучащее в ушах.

Вода внизу бьётся о тёмный от водорослей камень набережной с бумажным шуршанием, чернильной бездной всматривается в наклонившегося над парапетом Акааши в ответ. Шум веселящего города доносится досюда будто сквозь пелену густого тумана, больше похожий на горное эхо, чем на музыку и разговоры. Акааши смотрит на Бокуто искоса, краем глаза, почти незаконно, любуясь игрой света на чужом скульптурном лице, росчерком торчащих волос на фоне беззвёздного мёртвого неба. Ему больно от всех этих чувств, что кипят в груди неспокойной жаркой лавой, и так хочется зажмуриться и отвернуться, не смотреть и не чувствовать, но он не может. Просто не может.

Бокуто что-то говорит, его губы шевелятся, пока закрытые глаза остаются расслабленно нацелены ввысь, он рассказывает о Японии, о море и о водорослях, о Куроо, но Акааши не может разобрать слов. Они сливаются у него в голове в ровный шелестящий фон стучащих о парапет волн, в неслышный звон невидимых звёзд. В какое-то до странности обычное мгновение, посреди предложения, посреди слов и мыслей, Акааши с кристальной ясностью понимает, что Бокуто скучает по родному миру, скучает по Японии, по Куроо и даже по «вредному Кенме». Он видит это по его лицу, по заломленным бровям и грустной улыбке, едва тронувшей иссушенные солёным воздухом губы.

И Акааши от этого становится ещё больнее, еще невыносимей, он снова думает о том, что ему надо просто Котаро отпустить, просто уйти от него, чтобы тот смог вернуться назад, перестал рисковать всем ради него. Перестал заботиться о нём и разливать свои очевидные ответные чувства повсюду вокруг себя.

Акааши думает, почему же он не сделал этого раньше.

Почему всё время находил для себя причину ещё хотя бы день провести рядом с Бокуто, ещё одну ночь проснуться рядом с ним, до рези перед глазами всматриваясь в темноте в его сонное лицо. Чтобы убедить себя, что Бокуто рядом, что он не бросил его, что он здесь ради него.

«Это ли не эгоизм?» — думает Акааши так спокойно, будто ничего проще в мире не существует, всматриваясь в скользящие по чужому лицу неровные тени.

В этот момент Котаро наклоняет голову, распахивая свои жёлтые глаза, светлячками загорающиеся посреди окружающей темноты, и смотрит на Кейджи с вопросом. С оборвавшимся в горле дыханием.

— Ты слушаешь, Акааши? — спрашивает он дрожащим шёпотом, с наигранно-обвинительной улыбкой на губах, разрывая натянувшуюся между ними тишину.

Она, оборванная, будто струна, отлетает в Кейджи плетью, остаётся красным болезненным росчерком на сердце. Это, видимо, как-то отражается и на его лице, потому что улыбка на лице Котаро замирает неаккуратным мазком, недотянутой дугой, недовыпрямленной линией, в глазах искрой вспыхивает и тут же гаснет понимание. Он весь снова читается так открыто, будто не было последних нескольких дней, полных зашкаливающей радостной эйфории и восторга, не было этого давящего ощущения нависшего конца, непоставленной точки.

Бокуто вытягивает улыбку во что-то мягкое, тонкое и нежное, такое, из-за чего у Кейджи в груди морозным жаром загорается тепло, похожее на бирюзовое сияние, по слухам вспыхивающее на далёком севере.

Он ненавидит всё это, ненавидит то, что не может просто отвернуться.

— Ака-аши, — тянет Котаро мёдом, что добавляют в молоко, чтобы не болело горло, шёпотом около уха, многоточием в конце незаконченного предложения. Он тянет его имя ласковым касанием, вздохом перед погружением в воду, тянет его признанием в любви.

Тянет нелепым «Я тебе тоже», произнесённым когда-то под тенью высоких сосен.

Кейджи хочется сбежать прямо сейчас, пока не поздно, пока есть шанс оставить всё это в кавычках, в скобках, в отдалении, но он, словно упрямая муха, вязнет в этом меду, в этом жидком золоте чужих глаз и не может пошевелиться. Магия поднимается в груди раскалённой лавой, вспухает шершавым жаром, растекаясь искрами к ладоням.

Бокуто поворачивается к нему корпусом, поворачивается всем собой, будто не может иначе, дырявит его заходящееся в припадке сердце звёздами своих глаз. У Акааши внутри всё ломается, скукоживается в точку, как спрессованная энергия перед взрывом, когда Котаро только тянется, за секунду до, а потом взрывается, оглушая.

Бокуто целует его, мягко и нежно, сухими губами со вкусом засахаренных фруктов, наклонившись вбок так, что должно быть неудобно, и положив горячую от нагретого солнцем парапета ладонь на его шею. Она обжигает Акааши не хуже огня, когда Котаро проводит пальцем по старому шраму, вызывая толпу горячих мурашек. Перед глазами всё расплывается, сливаясь в одну неразборчивую муть.

И это похоже на фейерверк, что они видели в Ливанне. Оглушительно яркий и болезненно мимолётный. Только на самом деле это Акааши сам взлетает в ночную синеву и где-то там, далеко над землёй, рассыпается в разные стороны шипящими искрами. Он думает, что ему нельзя, что надо отстраниться и убежать сейчас, пока ещё не слишком поздно, пока Бокуто не понял, что Акааши чувствует всё то же самое… но почему-то целует его в ответ, когда Бокуто отстраняется, неловко улыбаясь и не получив реакции.

Совершенно не понимая себя, почти отчаянно, впиваясь обеими ладонями в чужую шею и зарываясь пальцами в волосы на затылке, Акааши пробует эту сладкую от сахара улыбку губами и зубами. Почти крича от того, что всё пропало, что это конец, что больше нет никакого шанса им сбежать друг от друга, бросить всё с многоточием в конце строки.

Его запасной мост рухнул, оставив их одних посреди бушующего океана.

Бокуто скользит пальцами вдоль шрама, останавливаясь на задней стороне шеи, рисует там крохотную спираль, прежде чем наклониться ещё ближе, щекоча волосами чужой лоб и целуя мягче, глубже и ласковей. Не позволяя Акааши взорваться на месте от всех тех чувств и всей той магии, что клокочет под рёбрами грозящим снести всё под основание штормом. Он целует его обещанием, целует аккуратно поставленной точкой, отстраняясь на ширину вдоха и прислоняет свой лоб к чужому.

— Ты дурак такой, Акааши, ты знаешь? — спрашивает Котаро весело, с восторгом, искрами вспыхивающим между рваными вздохами. Упирается большим пальцем Кейджи под линию челюсти, заставляя встретить свой взгляд.

У Акааши внутри всё горит, звенит и грохочет, будто его зажало между молотом и наковальней и несколько раз хорошенько приложило с обеих сторон. Чужие глаза на таком близком расстоянии кажутся двумя масляными пятнами с тонкими бликами по краям. Магия отзывается изломанным шумом, свербит в ладонях, проскакивая между кончиков пальцев искрами на чужих волосах.

— Не убегай от меня, мы ведь почти дошли, — шепчет Котаро серьёзно в губы Кейджи солёным рёвом морских волн, заполошным биением сердца в груди. И Акааши не хочется знать, не хочется думать, как он понял, как смог его так хорошо прочитать.

«Всего на одно мгновение, всего лишь один раз, — думает Кейджи отчаянно, делая шаг ближе, горячо вжимаясь в Бокуто всем собой, — дай мне поверить в то, что всё получится».

И шепчет искренне-нежное «не буду», накрывая чужие улыбающиеся губы снова, зная, что просто не сможет иначе.

Chapter Text

Перед сном, ворочаясь в кровати, Бокуто думает об Акааши. О его топоршащихся угольных волосах, о тёмно-синих, почти чёрных глазах, о его спокойном, рассудительном взгляде, в котором никогда ничего не получается прочитать. Бокуто думает об Акааши сквозь пробивающиеся мысли о чужих богах, сквозь шум ветра за окном, сквозь мерный шум холодильника, доносящийся через открытую дверь в спальню.

Котаро знает, что переместился, ещё до того, как открывает глаза. Воздух в другом мире ощущается иначе: более свежим, более холодным, с вплетёнными в него запахами снежной пыли и хвойной смолы.

Белые полотна лежащих повсюду сугробов слепят глаза, где-то в высоких ветвях сосен шуршат иголками неспокойные белки. Голые серо-охристые стволы тянутся вверх, будто столбы уличных фонарей, сцепляются друг с другом шапками тёмно-зелёных узорчатых крон.

Акааши смотрит на него холодным, ничего не выражающим взглядом над тёмными пятнами залёгших под глазами теней. Воздух вокруг его тела дрожит и плавится, будто испорченное стекло, будто разлитый в кристально-чистой луже бензин. Бокуто чувствует его взгляд кожей, мышцами, чем-то тяжёлым и дрожащим внутри.

На месте Акааши, Бокуто бы себя ненавидел.

Он улыбается Кейджи широко и лучисто, ластится к нему этой улыбкой, будто провинившаяся псина, тянется текучим осторожным шагом. Акааши не двигается, даже не вздрагивает, его взгляд смещается с чужого лица на лес позади, проходится лезвиями по пальцам, которыми Котаро цепляется за рубашку на животе, возвращается к глазам.

— Вы вернулись, — говорит он сухо, на выдохе, будто сам не верит вырвавшимся изо рта словам, и Бокуто видит, как вздрагивает в судорожном вздохе его грудная клетка, как болезненно трескается лёд спокойствия на лице.

Акааши не ненавидит Котаро за то, что он его бросил — все эти дни он думал, что Котаро больше к нему не вернётся. Это Бокуто понимает внезапно так ярко и так ясно, вглядываясь в рассыпающуюся на крупицы чужую позу: в то, как Акааши опирается спиной на сосновый ствол позади себя, как вцепляется пальцами в рёбра, будто где-то там внутри у него срастаются поломанные кости, как влажно и тепло смотрят на него чужие глаза.

Бокуто тянет обнять его так сильно, что хочется плакать, но он просто улыбается ярче, неловко чешет затылок, осматриваясь по сторонам, и роняет нелепое «разумеется». Будто он и вправду мог к Акааши не вернуться. К кому ему ещё возвращаться? Куда ему ещё возвращаться?

У него больше никого нет. Да даже Акааши у него нет. Это он есть у Акааши, но не наоборот…

— Я подумал, что вы решили больше не подвергать себя опасности, — скалится Кейджи кособокой улыбкой, плотнее стискивая пальцы на своих рёбрах, продолжает, не давая Котаро протестующе вскинуться в ответ, — вам и вправду было бы гораздо безопаснее без меня, — он отталкивается от дерева, делает в сторону Бокуто один широкий шаг.

Ковёр высушенных иголок хрустит под его ногой треском сломанных костей, звенит в воздухе раскатистым громом. Кейджи смотрит на Бокуто снизу-вверх, слегка наклонив голову, освещённые распадающимся на пирамидальные лучи солнечным светом глаза кажутся почти синими, будто штормящий океан.

— Почему вы вернулись? — его голос звучит так похоже на то, что делает Кенма, когда провоцирует Куроо вопросами без правильного ответа, что Котаро сперва теряется, не зная, что ему делать.

Но чужие глаза смотрят тёмной пучиной надежды, что залежалась на их дне и не успела сбежать, смотрят чем-то, что у Бокуто не получается распознать.

— Я не мог не вернуться, — говорит Котаро, пожимая плечами, потому что это правда. — Я ведь обещал, что не брошу тебя, — он не помнит, говорил ли такое вслух, но это тоже правда. Он обещал, по крайней мере, самому себе — а это уже очень много.

Акааши улыбается ему — тонко и узко, так, как умеет. Дрожащая вокруг него магия ощущается электричеством на коже, теплом где-то под наспех склеенными рёбрами. Акааши улыбается ему, и Бокуто не может не улыбнуться в ответ.

— Вы расскажете мне, что узнали? — спрашивает Кейджи чуть позже, когда они бредут через заснеженный лес, вспугивая щебечущих в ветках птиц.

— Это… сложно, — Бокуто кусает губы и оглядывается через плечо на идущего позади Акааши. Почти спотыкается об торчащие из промороженной земли корни, засмотревшись в вопросительно распахнутые глаза. Хмурится на чужую ехидную усмешку. — Нам нужно на юг.

Бокуто отворачивается обратно, смотря себе под ноги внимательнее и разбрасывая в стороны комья снега. Вырисовавшийся у него в голове план кажется Котаро настолько нечётким и зыбким, словно наспех переброшенный через пропасть мост: выдержит или нет — узнать можно, только пройдя по нему.

Он молчит, не говоря ничего больше, потому что не хочет обнадёживать Акааши чем-то, не имеющим реального основания, и только крутит между пальцами сорванную с куста кривую веточку.

— Мы и так движемся на юг, — роняет Акааши весомо, хрустя за спиной снегом и недоумённо хмурясь — Бокуто не видит, но знает, какое выражение приобрело чужое лицо под эту интонацию.

— Совсем на юг, — как будто это что-то объясняет. Постарайся лучше, Котаро. — К пустыне. Там деревня. Мы идём туда.

На этом полномочия Бокуто в передаче информации заканчиваются. Он не хочет рассказывать Акааши план — потому что он невероятно тупой и выстроенный на теориях — а ещё не хочет делиться информацией о братьях-божествах, которую почерпнул из книг. Не потому что не уверен в её правдивости (хотя и это тоже), а, скорее, потому что тогда Кейджи мгновенно весь его глупый план забракует. Лишит себя шанса на спасение, а Бокуто — возможности его спасти.

Акааши молчит, и Котаро чувствует, как вкручивается в затылок чужой пристальный взгляд. Он поступает чудовищно неправильно, немножко ненавидя себя, но всё равно спрашивает:

— Ты мне доверяешь? — и так сильно боится услышать ответ, что жалеет о заданном вопросе в ту же секунду, что слова срываются с языка.

— Да, — Котаро, однако, не удаётся накрутить себя даже на каплю сильнее, потому Кейджи отвечает, не задумываясь. Будто ждал этого вопроса. Будто ответить на него так же просто, как дышать. Даже проще, учитывая, какой холодный воздух вокруг.

Бокуто оборачивается к нему резко, почти сталкиваясь с едва успевшим остановиться Акааши грудной клеткой, смотрит испуганными глазами. Он, должно быть, выглядит удивлённым или, быть может, спятившим, потому что Кейджи улыбается ему мягко, так, как не улыбался ни разу до этого, медленно выдыхает. Тянет этим выдохом спокойное, ровное:

— Да, — и добивает оставшимся. — Я вам доверяю.

— Я тебе тоже, — спешит сказать Бокуто в ответ, потому что он идиот и потому что не знает, что следует говорить в таких случаях. Акааши хрипло смеётся, посылая этим звуком по телу Бокуто мурашки.

Это звучит в его голове почти как признание в любви, почти как «я люблю вас — и я тебя тоже», почти как остановка сердца. Котаро для надёжности хватается за рубашку в районе грудной клетки, проверяя, не остановилось ли оно. Но нет, его глупое сердце бьётся быстро и неровно, отмеряет своим стуком секунды. У Бокуто внутри всё чешется, горит от желания Акааши обнять, зарыться носом в его растрёпанные волосы, которые, он уверен, пахнут костром и хвоей, скользнуть пальцами между мягких — ну конечно же мягких — прядей, спуститься ими по тёплой шее, по напряжённым плечам. Котаро хочется поцеловать смотрящего прямо в его глаза Кейджи так сильно, что тело болит и колет от этого желания.

— Тогда мы идём на юг, — говорит Бокуто, и его голос звучит шелестом сосновых иголок под ногами, треском лежалого застывшего снега, хрустом стеклянного льда на осенних лужах.

Акааши ему кивает, соглашаясь. Доверяя.

И этого для глупого, влюблённого сердца Бокуто Котаро внезапно оказывается слишком много.

Они останавливаются на ночь у высокого обрыва, что спускается вниз неровным склоном желтоватого оползня и торчащими где-то внизу острыми верхушками елей, скрытые со стороны леса густыми зарослями кустарника. Костёр мерно потрескивает магическим пламенем, шуршит чернеющими углями дров, освещая спину дремлющего Акааши рыжими всполохами.

Кейджи лёг спать час назад, пока Бокуто ещё здесь и может постоять на страже, растопив снег и закутавшись в свой плащ, как в кокон.

«У бабочки-Акааши были бы очень красивые чёрные крылья», — бессмысленно думает Котаро, выводя тонкой палочкой какие-то непонятные рисунки на промёрзшей земле у своих ног.

Над далёким горизонтом где-то внизу поднимается в чернильно-синем небе обкусанная луна, растекается в разные стороны неоново-белым светом, будто огромный фонарь. Сосны шумят над головой гуляющим в ветвях ветром, шепчутся о чём-то своём. На одном из соседних деревьев настырно ухает проголодавшаяся сова.

Бокуто выводит на разрыхлённой неумелыми попытками земле что-то вроде кривого знака бесконечности, будто похищенный Снежной Королевой Кай, до которого информация дошла через сломанный телефон, смотрит в чернеющее ночное небо. Пестрящее только-только загорающимися звёздами, оно блестит перед глазами неразборчивой плывущей мутью — тот мир зовёт Котаро к себе, напоминает о том, что сегодня должен быть понедельник.

Напоминает о Куроо, об университете, о волейболе.

Бокуто смотрит на танцующие на чужой напряжённой спине блики костра — Акааши не расслабляется даже во сне — на кажущиеся чёрной неровной кляксой чужие волосы, и думает о том, что опять оставит Кейджи одного на всю ночь. Спит ли он хоть час, когда Котаро не сторожит его сон? Может ли он позволить себе неосторожное забытье и беспомощность сна хотя бы в лесу, где точно нет никакой стражи?

Бокуто гладит взглядом плывущие перед глазами рыжие всполохи на чужой спине и пытается потерпеть ещё минутку. Ещё одну минутку сна для Акааши — ещё одну минутку любования для себя.

Токио утягивает его в себя всё настойчивей, шумит в ушах гулом сигналящих машин и верещащего будильника, чешется в носу запахом постиранного постельного белья и задымлённого воздуха.

Бокуто думает о Куроо, который между ним и Кенмой всегда выберет Кенму. Если бы ему, разумеется, пришлось выбирать. Потому что Кенма — его друг с самого раннего детства, Кенма — любовь всей его жизни. Кенма для Куроо — лаконичное и драматично-романтичное всё.

Котаро в этом не-соревновании закономерно достаётся второе место.

И это ни капли не обидно, правда. Котаро всё понимает. Не понимал раньше, но понимает сейчас.

Поэтому, смотря в высокое-высокое звёздное небо, слушая, как заполошно и испуганно бьётся его собственное сердце, улыбаясь почти безумно — так, что болят щёки, Бокуто между Тецуро и Кейджи выбирает Кейджи.

И Токио его отпускает.

Ворчание будильника и автомобильный шум схлопываются в ушах звенящей лесной тишиной, звёзды над головой сияют так ярко, что начинает кружиться голова.

Бокуто падает спиной на холодную землю, не в силах сидеть, дышит надрывно и восторженно. Адреналин стучится в его теле раскалённой волной, разгоняет сердце до скорости провинциальных электричек. Тёмные силуэты шершавых сосновых крон немного плывут перед глазами, качаясь на холодном завывающем ветру, испуганно шепчутся о чужой глупости. Котаро всё ещё не может поверить в то, что он остался здесь. Остался в этом мире на ночь.

Испуг прокатывается по замерзающему телу иголками холодной земли, искрится на щеках касаниями острого ветра. Что будет с его телом там, если его сознание осталось здесь? Сможет ли он вернуться завтра или пути назад больше нет?

Бокуто не знает. И его это, если честно, не особо волнует. Внутри расползается что-то вроде спокойствия, что-то, похожее на умиротворение замерзающего во льдах альпиниста, который снимает с себя одежду, потому что ему жарко.

Куроо справится. У Куроо всегда был и есть Кенма. Его вечное первое место в соревновании, которого никто не объявлял.

У Бокуто никого нет — даже Акааши.

Зато теперь у Акааши есть его Бокуто Котаро, который доведёт его до Хашварской пустыни, чего бы ему это не стоило. Который спасёт его, даже если Кейджи будет сопротивляться. И если его глупый план всё-таки обрушится недостроенным мостом, он останется с Акааши до тех пор, пока его брошенное тело не перестанет функционировать.

Бокуто смотрит в освещённый мириадами незнакомых звёзд чернильный небесный купол и улыбается.

Утром он впервые за всю свою сознательную жизнь встречает рассвет. Ночь сереет, выцветая по тонам, съедает собой ещё не скатившийся за край неровный кусок луны, освещается на горизонте в блёклый жёлтый. Небо наполняется красками постепенно, растекается золотым пожаром, полыхает насыщенным рыжим, достаёт из-за покусанной линии леса ровный солнечный диск.

Сердце у Бокуто замирает, ему хочется поделиться этим мгновением всепоглощающего пухлого счастья с Акааши, но он даёт ему поспать ещё, любуется чужим сонным лицом в свете рыжих солнечных лучей и думает, что никогда не видел ничего прекрасней.

Возможно, думает Котаро, Кейджи его наругает. Скажет о том, что с магией нельзя поступать так, как он с ней поступил.

Бокуто знает.

Но между чем угодно и Акааши он без сомнений выберет Акааши. Потому что Акааши ему доверяет. А Бокуто его тоже.

Chapter Text

Деревня, в которую они приходят, оказывается крохотной. Она окружает тёмно-синее длинное озеро, будто пришедшее на водопой стадо, сливается с окружающим пространством своими плоскими песочными крышами. Дома стоят друг к другу так плотно, что с высоты острого изгиба холма, на который Акааши с Бокуто выводит пыльная дорога, кажется, будто они перетекают один в другой.

Отсюда, с этой точки, Хашварская пустыня выглядит бесконечной, тянется выпуклыми рёбрами дюн до горизонта, сливаясь с покатым небом вдали в единую мутную рябь. Воздух дышит песком, сухостью и жаром, забивается в ноздри рыжими крупицами песочной пыли, застревает во взмокших от палящего солнца волосах.

Бокуто проводит низом рубашки по лицу, стирая влажную потную плёнку песка, улыбается, видя, как судорожно вскидывает Кейджи свой взгляд к его глазам, как нервно дёргается под его кожей выступающий кадык. Котаро тянется к нему ладонью, тянется всем корпусом, проскальзывая пальцами вдоль чужого тёплого бока, слепо тычется носом в чужой висок.

И Акааши ему позволяет. Он не дёргается, не убегает, не пытается отстраниться — наоборот, приникает ближе, вжимается поясницей в ладонь, щекочет мягкими завитками волос щёки, будто вокруг них не жжётся солнечным ударом нестерпимая жара, будто вокруг нет совершенно ничего. Кейджи позволяет Котаро себя любить и, кажется, любит в ответ сам.

Иных объяснений этому Бокуто не видит. Да и не хочет искать, если честно. Быть может, он слепой и глухой влюблённый дурак, но ему плевать. У него внутри всё пузырится насыщенным кислородным коктейлем, пухнет поднимающимся тестом, обжигает, как раскалённая проволока. У Бокуто под кожей так много нерастраченных чувств, что ему кажется, будто они его душат, будто они кипятятся в нём вулканической магмой, не давая дышать.

Котаро жмурится до боли в веках, до вспыхивающих перед глазами разноцветных пятен, вытягивая из этого крошечного момента близости всё, что только может себе позволить. Эмоций внутри столько, что Бокуто, кажется, не успеет выплеснуть их даже за целую жизнь. Акааши поворачивает к нему голову, сталкивая их носами, шелестяще смеётся в чужой подбородок, оставляет крошечный невесомый поцелуй на иссушенных жарой губах. Отстраняется, всё ещё улыбаясь.

За те дни, что прошли после поцелуя в Лайеле, между ними было столько подобных крошечных моментов, что и не сосчитать. Котаро откладывает каждый из них в отдельную шкатулку в своей памяти, чтобы потом, когда не будет возможности, любоваться Акааши в них.

Тёплая, мягкая улыбка искрится на его лице сладкой сахарной пылью, блестит далёким звёздным светом в прищуренных от света глазах. Бокуто любуется им жадно, впитывает этот образ всеми органами чувств, будто может запечатлеть его в своём сознании в качестве цветной фотографии. Он повесит нескончаемое количество почти одинаковых снимков на импровизированную стену в своей голове, и, если быстро пробежаться вдоль — можно будет посмотреть целый фильм. Бесконечная гифка, которая раз за разом запускается заново: потому что его внутренняя стена замыкается в круг.

Акааши отходит в сторону, разрывая касания, зажимаясь и становясь будто незримо меньше, смотрит на простирающуюся снизу пустоту пустыни долгим, задумчивым взглядом. Колющий резкий ветер треплет его отросшие волосы, вздувает на плечах купленную в Лайеле рубашку, что на фоне окружающей их рыжины кажется инородным серым пятном. Бокуто догадывается, о чём думает Кейджи, знает, почему так подозрительно хмурятся тёмные брови.

Среди плоских крыш скопившихся в крошечной деревне домов вьются тонкие морщины улиц, блестят на солнце изумрудными блёстками рассыпанных по ним статуй.

— Это… — начинает Акааши тихо, и ветер уносит его голос с собой, шелестя песком по ногам, — это то, о чём я думаю?

— А о чём ты думаешь? — Бокуто смотрит на него распахнутыми глазами невинного брошенного щенка, молчаливо просит его погладить. Быть может, ему удастся притвориться совсем глупым.

Акааши это не пронимает. Он кидает в Котаро сердитый взгляд, вдыхает жаркий воздух носом, ведёт ладонью по лбу и глазам, собираясь с мыслями. Бокуто видит, как тяжело даются ему размышления, поэтому не торопит, только неуклюже покачиваясь с пятки на носок и грозясь скатиться по склону вниз.

Они здесь как на ладони, стоят, два истукана, пялятся на чужую деревню, будто неприкаянные заблудшие путники — коими они (почти) и являются. Бокуто теребит ремешок сумки, Акааши дышит раскалённым песком и нервно завихряет вокруг себя магию. Котаро хочется взять его за руку, чтобы успокоить, хочется позвать его по имени, но он упрямо стискивает назойливо пытающиеся что-то ляпнуть губы и только пристально всматривается в чужое нахмуренное лицо.

— В той деревне вы говорили с мальчишкой, — Кейджи поднимает на него взгляд, и только по одним сдвинутым к переносице бровям Бокуто понимает, что он почти всё понял.

Он разгадал его глупый план и теперь ничего не получится, потому что он не позволит Бокуто сделать то, что он задумал, он развернётся и уйдёт, вот прямо сейчас он…

— Там были похожие статуи. И я слышал что-то про…братьев?

Это вопрос? Это вопрос. Бокуто кивает, как болванчик, переживая внутри все стадии паники, на которые способен.

— Что мы здесь делаем, Бокуто-сан? Я знаю, что вы говорили, что… Но… Что вы задумали? — Акааши смотрит на него недоумённо, нервно чешет шею, морщит нос от вездесущего песка.

Бокуто думает, что они сейчас похожи на актёров театра абсурда — стоят здесь вдвоём, на возвышении, разыгрывают какую-то непонятную сцену, к которой оба не подготовились: Котаро прочитал сценарий, положил на него болт и решил импровизировать, а Акааши свой вариант так и не получил (потому что Котаро его украл), так что теперь понятия не имеет, что происходит. Бокуто чувствует, как по спине холодными струйками пота стекает облегчение — Кейджи ничего не понял. Он бы мог ему всё рассказать, он хочет этого так сильно, на самом деле, но… Но тогда всё сломается. Акааши просто не позволит ему…

Чужой взгляд колется ожиданием на щеках, скользит по подбородку, сворачивается тёплой родной темнотой в отражении глаз.

— Ты мне доверяешь, Кейджи? — спрашивает он снова, как когда-то давно. Почти жалеет, что спросил. Только почти.

Акааши вздыхает так, будто песок уже забился в его горло и перекрыл пути кислороду, будто слова даются ему с трудом, тяжёлые и колючие. Смотрит на Котаро нежностью и спокойствием. Смотрит бездонной глубиной космоса. Бокуто знает ответ ещё до того, как Акааши произносит его вслух.

— Я доверяю вам, Бокуто-сан. Не думали же вы, что что-то поменяется с последнего раза, когда вы спрашивали?

Бокуто не думал. Он вообще, кажется, не может думать, когда Акааши так на него смотрит. Когда улыбается вот так: тело становится невесомым и будто чужим, в мысли набивается плотная вата, подгибаются колени. В голове вертится только что-то глупое и болезненное, жжётся желанием выцарапать этот взгляд у себя на обратной стороне век, чтобы, закрывая глаза, всё ещё видеть чужие.

— Тогда пойдём, — Котаро улыбается ему в ответ, чувствуя болезненную горечь на языке, тянет приглашающе распахнутую ладонь.

Около края деревни их уже ждут. Это не похоже на тёплый приём, но и на вооружённое противостояние тоже. У парня, что стоит в тонкой кирпичной тени ближайщего к склону холма здания, торчащие кверху короткие жёлтые волосы, загорелая кожа и песочного цвета хлопковый костюм, из-за которых он почти сливается со стеной, с окружающим пространством, сливается со всей пустыней сразу.

Он выходит из тени с плавностью стекающего с ложки мёда, криво вскидывает подбородок, направляя в сторону подходящих Бокуто и Акааши продолговатое остриё копья. Котаро чувствует, как сбоку от него воздух вокруг Акааши наполняется взволнованной плотной магией, от которой по руке проходятся вверх колючие холодные искорки, как напрягается в его ладони чужая.

— Зачем припёрлись? — чужой голос звучит поверх шелестящего ветра, накладывается на него язвительным вздыбленным полотном. Внимательные глаза сканируют Бокуто от лица до стоп, на мгновение дольше задерживаясь на болтающемся на поясе палаше, скользят по Акааши неприязненно и остро. — Нам не нужны проблемы с колдовством. Так что если вы пришли для того, чтобы зарыть свои головы в песок, то лучше убирайтесь.

Радушное приветствие, ничего не скажешь. В тени ближайших домов Бокуто замечает едва различимые силуэты, наблюдающие за названными гостями с расстояния пристальными тёмными взглядами. Выступающая из-за поворота невысокая статуя Ипоса блестит в их сторону изумрудами глаз, улыбаясь бездвижными каменными губами, ощутимо остро контрастируя с повисшей в воздухе неприязнью.

— Мы здесь ради встречи с Гаапом и не доставим вам лишних проблем, — говорит Бокуто ровно, подражая холодному спокойствию Акааши в лучшие времена, внутренне борясь с желанием схватиться за оружие. Пытаясь затолкать накатывающую панику поглубже. В прошлый раз ничем хорошим это не кончилось — от одних мыслей уже заживший шрам на спине отзывается тянущим покалыванием. В этот раз не кончится и подавно. К тому же, они прошли столько километров не ради того, чтобы ввязываться в бессмысленную драку.

Остриё копья медленно и недоверчиво опускается, светловолосый охранник одаряет Бокуто хмурым взглядом из-под сдвинутых бровей, раздражённо цыкает, будто вся эта ситуация доставляет ему жуткий дискомфорт. Пинает закованной в плотные тапки ступнёй невидимый камушек.

— Вы идёте за мной и никуда не сворачиваете, — он стреляет агрессивным взглядом в сторону напряжённого Акааши и прерывисто взмахивает в воздухе свободной рукой, — и выруби свою дребедень, если не хочешь нарваться на неприятности.

Парень поворачивается к ним спиной так, будто Бокуто и Акааши не представляют для него опасности, шагает под тень ближайшего дома, даже не оглядываясь, чтобы проверить, идут ли они следом. Его натянутая струной орхистая фигура почти сливается с окружающим пространством, лезущий в глаза песочный ветер только ухудшает ситуацию, и парням приходится тут же сдвинуться с места, чтобы не потерять её в тенях домов.

Деревня отличается от той, что раскинулась в горах на севере, как небо и земля. Как жаркая рыжая пустыня и холодные снежные сугробы, если говорить точнее. Колючий песочный воздух тянется по узким улицам вдоль низких прямоугольных зданий с неприязненным шелестом, путает волосы, скребётся в закрытые двери немногочисленных домов сворой голодных собак. Деревня кажется неживой и будто бы высохшей, несмотря на столь близкое соседство озера, мозолит глаза одинаковой охристой гаммой, словно пытается окончательно слиться с засвеченной солнцем Хашварской пустыней. Только глаза попадающихся по пути статуй Ипоса блестят в сторону идущих неизменной зеленью, каменные губы улыбаются, раскинутые в две стороны руки словно выражают невысказанный вопрос.

Бокуто знал, что поклоняющиеся двум разным божественным братьям куски некогда единого народа будут отличаться. Не знал, что настолько сильно.

Воздух прокатывается по взмокшему от палящей жары телу искрами тревожной акаашиной магии, оседает на сухих губах металлической холодной пылью. Магия тычется в Бокуто незаданными вопросами и сомнениями, колется беспокойством в плотно стиснутых пальцах, отзывается мрачным отзвуком собственной неуверенности в затылке.

Местный стражник ведёт их по дугообразной улочке молчаливо и напряжённо, будто преступников на расстрел, то и дело крутит в руке древком копья, что просвистывает в воздухе с неявной, но ощутимой угрозой. Тишина копится вокруг разгоняющимся на месте скоростным мотором, пропитывается тягучим, натянутым ожиданием. По тому, как прячутся в своих домах наблюдающие за ними из тёмных провалов окон местные жители, Бокуто понимает, что гости в этих краях не то чтобы частое явление. Он вообще сомневается в том, что даже жители ближайших к этому месту городов знают об истории ютящейся на краю света крошечной деревни.

Узкая улица, обрамлённая по обе стороны стенами домов, выводит их на окраину, тянется ещё немного вдаль примятой дорожкой песка, что теряется в бесконечности шуршащей дюнами пустыни.

— Пришли, — их невольный провожатый встаёт у границы деревни, будто не может ступить ни шагу дальше, оборачивается, втыкая деревянный конец копья в пологую горку песка. Его лицо выражает что-то между презрительным недовольством и нежеланным любопытством, глаза смотрят на Бокуто снизу вверх нечитаемо. — Вам прямо. Идите столько, сколько захотите, но лучше подальше от деревни. Не хотелось бы, чтобы ветер принёс нам неприятные запахи, если вы там помрёте.

Вау, вот это гостеприимство. Бокуто уже почти не уверен в своём плане. Только почти. Он чувствует молчаливый взгляд Акааши сбоку кожей лица, его неспокойную, взволнованную магию. Кейджи всё ещё ничего у него не спрашивает, доверяя Котаро настолько сильно, что ему хочется драматично разрыдаться. Ещё ему хочется обнять Акааши всем собой, спрятать от враждебного мира и пообещать, что всё обязательно будет хорошо, но он не может.

Песок под ногами примянается, мягкий и податливый, рассыпается в стороны, утягивает в себя, будто рыхлый снег. Он ощущается раскалённым даже под плотной подошвой, а, когда Бокуто неуклюже спотыкается, запутавшись в утопших по лодыжку ногах, песок жжёт ему услужливо подставленные ладони и засыпается в ботинки.

Когда они отходят от деревни на приличное расстояние, расцепившие ладони для большей устойчивости, их окружает только рыжеватый простор пустыни и скрипуче плачущий ветер, что путается когтями в волосах и огибает вакуум магии Акааши едва заметными мутными дугами. Кейджи проводит рукой в воздухе, создавая перед лицом Котаро невидимый барьер, отталкивающий норовящий попасть в глаза и рот песок, ёжится, будто ему холодно. Будто солнце не припекает с высоты безоблачного бледного неба раскалённым диском.

— Что дальше? — спрашивает он будто бы равнодушно, смотря на Котаро исподлобья и пытаясь сдуть со лба мешающую отросшую прядь. В его глазах дикими волками воют молчаливые вопросы.

Бокуто на секунду кажется, что это похоже на романтический сюрприз: вроде раскиданных по квартире лепестков роз, шариков в форме сердца, аккуратного бантика большого подарка. Просто так. Без особого случая, без годовщины, без извинений. Только в этом случае не будет никакой шипучей радости, тёплый объятий и благодарных поцелуев. Кейджи вероятнее его проклянёт, если успеет. Бокуто думает, что если бы его жизнь была другой, и он познакомился с Акааши где-то в многолюдном неоновом Токио, он непременно влюбился бы в него снова. Он бы дарил ему столько подарков, что захламил ими чужую квартиру до потолка, и Кейджи пришлось бы переехать к нему.

Нет. Лучше не так. Они бы сделали из холостятской конуры Бокуто подарочный склад, а сами жили у Кейджи. Они бы просыпались по утрам, улыбаясь друг другу влюблёнными глупыми улыбками, вместе пили сладкий кофе — Акааши несомненно бы выбрал чёрный и крепкий — вместе расходились по работам, а вечером ютились на мягком диване в обнимку за просмотром какого-нибудь глупого фильма. И не было бы никаких погонь, никакой инквизиции, никакого страха быть узнанным и пойманным.

Если бы Бокуто был нормальным, а Акааши жил в Токио, они могли бы быть по-настоящему счастливы.

Настоящий Кейджи смотрит на него взволнованно и выжидающе, хмурит брови, пока Котаро пытается достать себя за шкирку из своих же несбыточных мечтаний.

Акааши спросил у него «что дальше». Бокуто и сам не очень-то в курсе, если честно. Он не продумывал план настолько детально. Его план — это и вовсе только кривая схема, набросанная впопыхах на библиотечной карте, только абстрактный концепт того, к чему хотелось бы стремиться. У него есть несколько заготовленных фраз, горстка реакций и крохотная кучка идей в случае провала — больше ничего. Котаро на самом деле не думал, что они действительно смогут досюда дойти.

Да, он, определённо, в это верил. Но когда его планы кончались успехом? Почти никогда. Все их перемещения и стоянки и то продумывал Акааши, опираясь на ненадёжный каркас чужого плана, как на костыль.

— Бокуто-сан, что нам делать? Зачем мы здесь? — терпение Акааши, кажется, постепенно истончается. Нахмуренные брови приобретают оттенок недовольства, торчащая во все стороны взволнованная магия колется жгучим холодом.

Бокуто дарит ему обнадеживающую улыбку, пытается подарить спокойствие, которого не ощущает сам. Волнение ершится внутри вспухающим трясущимся комом, сворачивает внутренности в плотный, болезненный узел. Котаро теребит спутанные ветром волосы на затылке, оглядываясь по сторонам. Пустыня смотрит на него в ответ жаром далёких текучих дюн, равнодушная и бессмертная, воздух рябит над раскалённым песком, треща тишиной. Бокуто прикрывает глаза, чтобы собраться с духом, чтобы не видеть направленный на него выжидающий взгляд.

Даёт себе секунду на то, чтобы передумать. Не поздно ли?

— Гаап, я пришёл просить твоей помощи, — шепчет он на выдохе как заклинание, как молитву. Голос срывается на последнем слове, не справившись с волнением.

Бокуто открывает глаза, но ничего не происходит. Акааши сбоку задумчиво хмурит брови и, кажется, не дышит. Пустыня тянет по ногам раскалённым ветром, засыпается песком в обувь, шелестит в тишине почти заинтересованно. Котаро набирает в грудь раскалённого сухого воздуха, чтобы повторить прочитанную в одной из книг реплику, но его прерывают насмешливым:

— Я слышал, — откуда-то из-за спины.

Они с Кейджи оборачиваются синхронно, выпучив глаза и рефлекторно напрягшись: Бокуто хватается за рукоять палаша, Акааши воинственно вскидывает искрящиеся магией руки. Из них получилась бы неплохая супергеройская команда, если так подумать. Если не вспоминать о том, что Котаро совершенно не умеет драться.

До того пустое пространство пустыни встречает их внимательным взглядом неестественно-синих глаз и наклонённой к плечу головой. Длинные чёрные волосы стекают вдоль шеи и плеч нефтяным водопадом, бездвижные и тёмные, будто не отражают свет, четыре руки смотрят в разные стороны света, выглядящие немного дико на почти человеческом теле. Чужое божество возвышает над Бокуто на две головы, широкое в плечах и облачённое в свободный белый халат, словно подражает греческим мифам. Полные тёмные губы улыбаются.

Бокуто, кажется, не может произнести ни слова. Акааши рядом с ним давится воздухом, хватаясь пальцами за вытянутую поперёк его торса руку Котаро и поднимая в воздух столп песочной пыли бесконтрольной магией.

Гаап безучастно стряхивает с плеч попавший на него песок, ведёт ступнями, с заметным наслаждением прикрывая глаза.

— Давно меня никто не звал, — говорит он на выдохе, глубоко дышит раскалённым воздухом и улыбается. Недвижные до этого волосы подхватывает колючий ветер и разбрасывает путанными чёрными венами по белой ткани. — О чем ты хочешь попросить меня?

Котаро встречает направленный на него воодушевленный взгляд с всплывающим внутри трепетом и беспокойством. Всё его тело кажется ватным и неподвижным, испуганное и шокированное доносящейся от божества силой, не даёт ему произнести ни слова.

— Бокуто-сан, что?.. — шепчет Кейджи на выдохе где-то сбоку, почти беззвучно, почти задыхаясь.

Гаап делает в их сторону широкий шаг, тонет ступнёй в мягком песке и наклоняется к лицу Котаро почти вплотную, позволяя ему рассмотреть чужие черты вблизи. Синие глаза кажутся вырезанными из знакомого уже синего камня, глубокие и наблюдающие, отливающие в солнечном свете насмешливой бирюзой, смуглая кожа тянется вдоль скул едва заметными тёмными полосами.

— Издалека же ты сюда добирался, — божество улыбается, растягивая губы в зубастой улыбке, выпрямляется обратно, сцепляя свои руки в два замка по бокам. — Ты ведь знаешь, что за любую просьбу нужно платить?

— Я знаю, — упоминание платы приводит Бокуто в чувство, встряхивает его ледяным душем, прокатывается дрожью по всему телу, заставляя сдвинуться немного вперёд.

— О, — тянет Гаап довольно, щурится от льющегося в глаза солнечного света, — это хорошо. Так чего же ты хочешь?

Котаро оборачивается на Акааши, что замер солевым столбом немного позади, смотрит в неверяще и испуганно распахнутые глаза. Кейджи смотрит на него в ответ чем-то, похожим на зарождающееся понимание. Его растрёпанные, присыпанные песком волосы вьются на кончиках, щекоча лоб и виски. Бокуто знает, какие они мягкие.

Если бы Акааши родился в Токио, Котаро мог бы перебирать его волосы часами, лёжа перед телевизором, он мог бы обнимать его спокойно и нежно, целовать чужие губы и влюблённо улыбаться по утрам.

— Я прошу тебя отправить Акааши в мой родной мир, — Бокуто отворачивается к чужим спокойным синим глазам, не в силах встретить реакцию Акааши лицом к лицу.

— Что ты предложишь мне взамен? — божество улыбается понятливо и лукаво, так, будто наперёд знает всё, что Котаро ему скажет.

Ветер скользит по шее колючим песком, огибая выставленный перед лицом магический барьер, вздувает рубашку, проходясь щекотными влажными касаниями по рёбрам. Бокуто чувствует хватку пальцев Акааши на своей руке, что тянут его куда-то назад, чувствует искрящуюся волну чужой магии, давящую в спину.

Он не думал над своим решением долго, если быть честным. Когда Котаро впервые увидел в книге легенду о двух братьях-божествах, имя одного из которых ему уже было знакомо, он всё решил. Хината рассказал ему немного — столько, сколько знал сам. Крупицы старой легенды, кусочек истории распада единого народа, парочку наводок о том, где можно найти нужную информацию. Бокуто побывал в старом затерянном храме посреди пустыни, прошёлся по городу, что некогда построил поклоняющийся двум божествам народ, видел величественные статуи неразлучных братьев.

Гаап тогда показался ему пугающим и надменным, Ипос — весёлым и юным. На всех оставленных в книге изображениях они оба казались мальчишками.

Бокуто нашёл старые легенды в запертом церковном хранилище с третьей попытки, просто перед сном захотев их прочитать. Это было почти просто. Проще, чем оставить Акааши одного на несколько дней. Проще, чем ложиться спать в пустом доме под шум Токио за окном, заставляя себя не думать о Кейджи.

Из книг Бокуто узнал, что разделённые междоусобной войной братья были поделены между расколовшимся народом, будто бездушные военные трофеи: Ипос отправился со своими жрецами на север, Гаап остался на юге. В легендах было не так уж и много, особенно после войны, только краткая записка о том, как просить о помощи. И о том, что за всё нужно будет заплатить свою цену. Определение было расплывчатым и непонятным, ограниченным коротким «божества требуют взамен что-то равноценное», но Котаро этого хватило, чтобы сразу же всё понять. Чтобы сразу же всё решить.

Гаап улыбается ему спокойно и выжидающе. Синева глаз блестит в солнечном свете изумрудной бирюзой.

— Я могу предложить себя там. В Токио осталось моё тело, и если…

— Бокуто-сан! — Акааши дёргает его за рукав так сильно, что Котаро невольно поворачивается, кренясь назад и почти падая.

Он злится. Бокуто знал, что он будет злиться, и только поэтому ничего ему не рассказал. Но Акааши не сможет жить в этом мире спокойно, Псы Церкви достанут его где угодно, они уже несколько раз почти поймали его. В Японии ему будет лучше. Придётся привыкать к совершенно иному складу жизни, культуре, языку и всему прочему, но его хотя бы никто не будет пытаться убить. Не то чтобы Котаро продумывал всё настолько наперёд. Он просто хочет, чтобы Акааши жил. С ним или без него — это уже не так важно.

Немного героически-драматично, ну и что? Бокуто всегда любил такие истории, почему бы самому не стать частью одной из них?

Кейджи пихает его в грудь, отталкивая и злобно сверкая глазами. Хватает за ворот рубашки, притягивая к себе. Его прерывистое рассерженное дыхание щекочет Бокуто сухие губы, растянутые в тёплой улыбке, оседает горькой болью где-то в груди. Магия вихрится вокруг них, поднимая с земли комья песка, колет кожу холодными искрами — Котаро чувствует в ней кипящее в Акааши недовольство и обиду, чувствует его боль так же, как свою. Он понимает.

Но так будет лучше. Так…

— Так не пойдёт, — ровный голос Гаапа доносится до них будто сквозь вату, звучит тяжёлым металлическим звоном, шелестом осыпающегося песка.

Бокуто поворачивает в его сторону голову, даже не пытаясь высвободиться из ослабевающей хватки Акааши, уходя от чужого пристального взгляда. Он просто не может сейчас его вынести. Что там ему сказали?

— Ты не можешь платить за него, — божество складывает две руки на спине и две на груди, ведёт шеей в сторону Акааши.

— Но это ведь моя просьба, — хмурится он недовольно, чувствуя себя ребёнком, которому запретили есть сладкое на обед. Что значит «не можешь»?

— Я не стану перемещать его без его воли. А твой друг, кажется, не согласен с твоим решением, — голос Гаапа звучит наставительно, почти как лекция в университете. Почти как слова отчитывающегося за списывание учителя. Акааши шустро кивает ему в ответ, на что Гаап садится на горячий песок, вытягивая перед собой ноги и опираясь на руку позади. Смотрит снизу вверх с равнодушным величием, выглядя отчего-то невероятно юным.

Сколько вообще живут божества?

Бокуто переводит на всё ещё держащего его за воротник Акааши растерянный взгляд.

Его план провалился. И даже не по одной из тех причин, что он себе воображал, когда его придумывал. У него закончились идеи. Кейджи смотрит на него укоризненно, и Котаро хочется зарыться в песок по шею, чтобы не чувствовать расползающегося по телу стыда и неловкости. Он пытался повести себя как самоотверженный герой, спасти Акааши и уныло существовать в этом мире в одиночестве.

Всё сломалось.

И что теперь делать?

Кейджи смотрит на него несколько секунд, заставляя Котаро провариться в своём раскаянии до состояния готовности, а после отпускает с тяжёлым недовольным выдохом. Устало чешет глаза. Магия вокруг него остывает, сходит на нет, приводя в покой пространство вокруг. Только вездесущий ветер шелестит раскалённым песком по лодыжкам.

— Вы такой идиот, Бокуто-сан, я в шоке, — говорит Кейджи холодно и поднимает на Котаро осуждающий взгляд. — Как вы вообще могли?.. Да как?.. Что у вас в голове такое сложилось, что вы решили просто взять и… — Акааши возмущённо взмахивает руками, двигаясь с места на место, нарезая перед Котаро крохотные круги, — взять и сделать такую чушь?! Немыслимо, — он трёт щеки ладонями, не переставая рассерженно мерять шагами пространство пустыни, а Бокуто просто хочется сжаться в крохотный клубочек и тоскливо извиняюще пищать. Он смотрит на Кейджи большими виноватыми глазами, но это снова на нём не работает. — И не надо вот так смотреть. Нет, ну надо же было связаться с таким чучелом…

— Кейджи, — подаёт голос Котаро, теребя край штанины и пытаясь не развалиться на части из-за чувства вины. Всё должно было быть не так, ну почему?

— Ну что? — рявкает Акааши недовольно, и тут же успокаивается, сталкиваясь с Бокуто взглядами. Длинно, измождённо выдыхает.

Он садится перед Котаро на корточки, запуская холодную после вспышки магии ладонь в его растрёпанные волосы и слабо улыбаясь. Пальцы приятно проходятся по коже головы, соскальзывают на висок и щёку, проходятся длинной дугой вдоль подбородка.

— Ничего страшного. Вы можете вернуться домой без меня, — говорит Акааши шёпотом, прислоняя свой горячий от палящего солнца лоб к чужому. Давит вскинувшемуся было Котаро на плечи холодными ладонями, заставляя сидеть на месте. — Но вы на это не согласитесь, я тоже, поэтому ещё мы можем, например, и дальше путешествовать, убегая от полоумных религиозных дедов, как кролики от гончих. Этот вариант не нравится мне, но ничего страшного.

Котаро притягивает его к себе в обьятия, усаживая на скрещённые ноги, тычется влажными глазами и носом в мягкие волосы, вдыхая запах песка и пыли, гладит по расслабленной спине ладонями. Он очень хочет малодушно разреветься и почти готов согласиться на предложение Кейджи, когда со стороны доносится вежливое покашливание и совсем не вежливый смех.

Они оба дёргаются, поворачиваясь на звук, совсем забывшие о том, что не одни здесь. Гаап смотрит на них ехидно, уложив подбородок на ладонь передней руки и откровенно пялясь. Его, кажется, вся эта ситуация забавляет.

— У меня тоже есть предложения, может быть, хотите послушать? — он склоняет голову на бок, лукаво улыбаясь, очень похожий на статую своего брата из заброшенного храма. Бокуто внезапно, с острой осколочной ясностью понимает, что это божество очень сильно напоминает ему Куроо. Своими движениями, выражениями лица и интонациями. Совпадение ли это?

Акааши поднимается первым, помогает встать Бокуто, вытянув его за руку из кучи песка, в которую он свалился, слегка довольно смеётся над ним, пытающимся высыпать песок из штанов. Котаро целует его в висок, стараясь не улыбаться, очень заинтригованный репликой божества. Вся живущая в нём последние несколько месяцев паника одномоментно сходит на нет, уступая место какому-то слабому спокойствию: его план провалился, он не смог спасти Акааши самым лучшим, по его мнению, способом, но это ничего, потому что он всё ещё рядом и всё ещё готов его защищать.

— Я хочу поговорить с тобой, юный колдун, — Гаап изящно поднимается с песка, оттолкнувшись задней рукой и отряхивая полы халата от рыжей пыли. Солнце скатывается вбок, клоня день к вечеру, ложится на его лицо косыми мягкими лучами. Он смотрит на Акааши приглашающе, будто зовёт на ужин, смотрит со спокойным, лукавым ожиданием.

Бокуто пожимает плечами в ответ на вопросительно вскинутые брови Кейджи, смотрит на божество недоверчиво. Он видит, как беззвучно движутся тёмные губы, когда Акааши подходит, неожиданно очень маленький рядом с чужим высоким телом, видит, как движутся губы Акааши, который что-то ему отвечает. Бокуто не слышит, что они говорят. Тревога поднимается в груди колючей липучей волной, застывая под рёбрами. Гаап бросает на него короткий взгляд, косо улыбаясь, чему-то уверенно кивает.

Его лицо внезапно становится серьёзней, будто бы даже старше, проступают чернотой полосы на щеках. Он кивает Акааши ещё раз, делая два шага назад.

Бокуто ничего не понимает. Он пытается подойти поближе, но Кейджи оборачивается к нему и останавливающе вскидывает руку. Мягко, тепло улыбается. Что-то говорит, но Котаро всё ещё не может услышать его слов.

Внезапно всё приходит в движение. Воздух будто становится плотнее, гуще, вибрирует ударенным колоколом в часовне, ветер, наоборот, замирает, останавливается на незаконченном дуновении, подхватив собой крупицы песочной пыли. Гаап протягивает к Акааши боковые руки, укладывая оставшиеся на плечи, смотрит пылающей синей бездной, Акааши протягивает к нему свои. Магия трещит в воздухе, будто назойливая лесная птица, закручивается вокруг Кейджи плотным песчаным маревом.

На какое-то мгновение всё вокруг застывает, неподвижное и безмолвное, будто залитое эпоксидной смолой, будто поставленный на паузу фильм. В этой пугающей давящей тишине Бокуто ловит спокойный взгляд Кейджи, не в силах пошевелиться. Акааши ему улыбается. Так, как улыбался этим утром, когда сказал, что доверяет ему. Как в тот раз, когда Бокуто сказал, что доверяет ему тоже.

— Какова была его цена? — спрашивает Котаро потерянно, не слыша свой собственный голос, когда Акааши исчезает во вскинувшейся песчаной дымке.

Песок осыпается в пространстве между ним и Гаапом искрящейся золотой пылью.

Котаро, наконец, выдыхает. Он и не думал, что задерживал дыхание так долго, не думал, что может вот так просто Акааши отпустить. Даже не мог представить, что после того, как его план провалился, это может произойти. События будто не успевают отложиться в его кратковременной памяти, слишком резкие и слишком яркие, цепляются острыми крючками за черепную коробку, пытаясь уложиться по полочкам.

Бокуто падает на раскалённый песок, потому что ноги внезапно отказываются его держать, вплетает пальцы в топоршащиеся волосы, улыбается болезненно и дико. Он больше никогда Акааши не увидит. Не сможет обнять его, не сможет коснуться мягкой кожи, не сможет его поцеловать.

О чём они говорили? Что он попросил и на что согласился взамен? Почему он исчез?

— Это не важно. У тебя какая просьба? — спрашивает Гаап ровно, и его спокойный дружелюбный голос звучит в ушах перекатами песчаных дюн. Звучит рокотом невидимых волн, шумом далёкого космоса, обгладывающей сердце пустотой.

— У меня? — Котаро смотрит в блестящие сапфирами внимательные глаза и недоумённо вскидывает брови. Он никак не может вникнуть в вопрос. У него была просьба, но её отклонили, а теперь Акааши пропал, и он больше никогда не увидит его снова. Они даже не попрощались. Котаро даже не успел сказать ему, что любит его.

— Да, — божество улыбается ему мягко и как-то по-отечески, теперь больше похожее на отца Куроо, чем на него самого, сцепляет руки в два странно выглядящих замка по бокам. — Я исполнил просьбу твоего друга. Неужели ты ничего не хочешь?

— Я… — Бокуто теряется. Смотрит на свои трясущиеся на коленях пальцы, что расплываются перед глазами щиплющей мутью. Он же уже просил. Его просьбу не приняли. Что теперь от него?.. Котаро вскидывает голову так резко, что у него хрустит шея. — Я могу вернуться домой? — голос срывается, когда Котаро замечает весёлый блеск в чужих глазах, путается в своих ногах, поднимаясь с песка и шепча на выдохе рваное. — Я могу отправиться к Кейджи?

Гаап молчит, тянет задумчивую улыбку, смотрит лукаво. Он в этот момент так похож на Тецуро, что от этого пробирает до дрожи.

— Если попросишь, — голос звучит ласковой прощальной песней, шелестом затухающего костра, стрёкотом улетающих цикад.

— И какова цена?

Божество улыбается ему, наклоняя голову в сторону. Обводит задумчивым взглядом бесконечное полотно сухого ржавого песка вокруг, что колючий ветер завихряет в крошечные спирали.

— Этот мир.

— Что? Не понимаю, — Бокуто цепляется пальцами за низ пыльной рубашки, кусает сухие губы до крови.

— За возвращение в тот мир я заберу у тебя этот. Неплохой обмен, разве нет? Вполне справедливо.

Божество улыбается ему снова, смотрит внимательно и играюче. И Бокуто наконец понимает. Он улыбается божеству в ответ. Всё было так просто.

Что же отдал Акааши за свою просьбу? Надо будет у него спросить.

— Ты согласен? — голос Гаапа звучит гулом тяжёлого металлического гонга, перешептыванием колокольчиков, что вешают у двери в магазин, шелестом быстрой горной реки.

Котаро вспоминает слова Хинаты о том, что божества никогда не просят взамен ничего такого, что ты не мог бы отдать. «Это не сделка с Дьяволом», — подумал тогда Бокуто и усмехнулся.

Он прикрывает на мгновение глаза, воспроизводя в голове маленький фильм с улыбающимся Акааши в главной роли, вдыхает раскалённый воздух Хашварской пустыни, что где-то далеко хранит в себе останки старого города. Ветер треплет его отросшие спутанные волосы, путая их ещё сильнее, безмолвно прощается.

Бокуто смотрит в отливающие холодной бирюзой синие глаза напротив и говорит, почти задыхаясь.

— Я согласен.

Chapter Text

Куроо влетает в кафельную ступеньку лбом, когда пытается перепрыгнуть через четыре разом, и в итоге запинается о свои же ноги. Он лежит между лестничными пролётами несколько секунд, переживая звенящую боль в голове и звон в ушах, прижимает горящий лоб к холодному истоптанному кафелю. Дыхание срывается в натянутое сипение, словно он никогда не занимался спортом — Тецуро, вообще-то, волейболист — ноги трясутся, а в горле будто растопырился испуганный ёж.

Он встаёт рывком только тогда, когда где-то наверху слышится хлопок двери, взлетает по оставшейся лестнице горным козлом, вываливаясь в пустынную регистрационную. Знакомая до каждого завитого локона девушка за стойкой роняет ручку и пялится на Куроо испуганно. Опускает вкинутые было плечи, понятливо выдыхая. Улыбается. Тецуро, кажется, впервые замечает её улыбку.

Закрытые двери пролетают мимо, будто пролистываемые кадры в фотоаппарате, когда он вышагивает по длинному коридору. Низкие каблуки туфель стучат по отполированной плитке, не успевая за рваными скачками сердцебиения.

Ему позвонили, когда он был на работе, лениво тыкал в засаленную прикосновениями старую клавиатуру и жмурил от усталости глаза. Куроо сначала подумал, что это спам. Что какие-то очередные рекламщики пытаются продать ему очередную супер-полезную вещь. Он поднял трубку только для того, чтобы послать их нахуй и вернуться к своей бесполезной работе.

Это были не рекламщики.

Голос в трубке казался смутно знакомым. Девушка спросила у него что-то о контактном лице, что-то об имени и фамилии. Куроо не запомнил и трети, потому что потом она сказала ему, что Бокуто очнулся.

И вот сейчас он проскальзывает по начищенному полу, замирая перед знакомой дверью. Сердце грозится выскочить из груди, волосы растрепались и, он готов поспорить, похожи на мёртвую погрызенную кошку, но это не важно.

Он был здесь три дня назад, и тогда всё было по-старому. Мягкий весенний ветер, молочные занавески, застывшее воском время на чужих ресницах. Тецуро не может заставить свои трясущиеся пальцы ухватиться за ручку и открыть дверь. Кажется, у него сейчас случится паническая атака.

Ему просто нужно увидеть Бокуто — и всё пройдёт.

Дверь отъезжает с тихим шелестящим звуком, которого Куроо никогда не замечал раньше. Солнце светит из распахнутого окна яркими широкими лучами, красит белые стены в золотой, покрывает трепещущие на пахнущем весной ветру занавески тончайшим слоем лимонно-жёлтой пыльцы.

Первое, что замечает Тецуро, когда замирает на пороге — это широко распахнутые янтарные глаза Бокуто, что смотрят на него с восторгом. Следом — сидящую у койки фигуру, что кажется в белоснежности палаты неуместным тёмным росчерком.

— Бро! — восклицает Котаро восторженно, дёргаясь на кровати. Его голос звучит как затёртая наждачная бумага, которой давно не пользовались. В улыбчивых масляных глазах застывают появившиеся слёзы.

Незнакомец у койки Бокуто тянет его за рукав больничной рубашки и вопросительно вскидывает густые тёмные брови, косясь на Куроо недоверчиво.

Когда Котаро смеётся, неловко переплетая свои болезненно-тощие пальцы с чужими, Тецуро недоумённо хмурит свои. Когда Бокуто говорит незнакомцу что-то на непонятном языке — Бокуто знает что-то, кроме японского? — Куроо слышит в чужих репликах своё имя, произнесённое текучим насмешливым голосом, и окончательно теряется.

Какого вообще чёрта?

— Котаро, — говорит он на выдохе, и получается как-то слишком жалко. Ему хочется сесть на пол и разреветься, как пятилетке, а ещё он очень сильно хочет обнять своего лучшего друга, который, только что вышедший из годовой комы, почему-то смотрит не на него, а на незнакомого парня в странном объёмном шмотье.

— Тецу, Тецу, — каркает Бокуто радостно, поворачиваясь к нему с широчайшей улыбкой на бледных губах. Отросшие волосы хлестают его по лицу. Он этого не замечает. Котаро бы выпрыгнул из койки и бросился к нему на встречу, если бы мог, если честно — это желание читается в чужих глазах так же явно, как и проступающее на лице Куроо недоумение. — Что у тебя на лбу? Со стенкой подрался?

Тецуро чувствует, какое нелепое выражение слепило его собственное лицо, но ничего не может с этим поделать. Он подходит к знакомой до боли койке на негнущихся ногах, бросает короткий взгляд на увядающие подсолнухи в широкой синей вазе, смотрит в глаза цвета солнца, что выделяются на чужом похудевшем лице двумя моргающими фонарями.

— Я могу тебя обнять? — Куроо не уверен, что его голос справится с бурлящим в груди ворохом эмоций, поэтому трагически шепчет. Если бы это была мелодрама, он бы, наверно, уже свалился в обморок, как кисейная барышня.

Котаро осматривается по сторонам, будто что-то выискивает, удовлетворённо кивает, это что-то, очевидно, не найдя.

— Я не знаю, но медсестры здесь нет, так что никто не узнает. Кейджи нас не сдаст, — он улыбается, размазывая слегка подрагивающие руки по тонкому одеялу в стороны и, смеясь, давится воздухом, когда Тецуро падает на него всем телом.

Ну, почти всем. Он всё-таки не хочет, чтобы Бокуто было больно, но ощущать его тёплые подрагивающие от смеха плечи в своих руках, чувствовать его дыхание и сердцебиение грудью — это почти чудо. Котаро гладит его ладонью по кошмару на голове, пока Куроо пытается задушить свои подступающие истерично-радостные рыдания в его плече.

В комнате стояли запахи цветов, тёплой душистой весны и свежести, когда Куроо в неё зашёл, от Бокуто же почему-то пахнет грозой и песочной пылью.

Он отстраняется, когда слёзы отступают, оставляя за собой предательские красные следы вокруг глаз, пытается сесть на свой стул для посетителей, но не находит его позади себя. Вспоминает о третьем в комнате. Вскидывает на незнакомца подозрительный взгляд.

Парень смотрит на него задумчиво и внимательно, вглядывается в лицо, будто пытается что-то по нему прочесть, как-то криво и осуждающе проводит взглядом по его волосам — эй, он бежал сюда, вообще-то! — кидает на Котаро нервный взгляд, скребя ногтями по шее.

— Тецубро, — Куроо переводит взгляд обратно на друга, немного потерянный из-за стремительно развивающихся событий. Буквально сорок минут назад он сидел в офисе и печатал нудный отчёт, а сейчас его, кажется, хватит сердечный приступ. Он остаётся стоять возле больничной койки безмолвным глупым истуканом. — Это Акааши Кейджи, мой п-…- Бокуто испуганно пучит глаза, яростно моргая и прожёвывая слова.

Тецуро почти уверен, что от этого у него должна разболеться голова. Что там он сказал? Быть может у него страдает дикция из-за того, что он только недавно очнулся?

— Кто?

— Акааши Кейджи, — повторяет Котаро послушно, кивая, видимо, Акааши на его вопросительно вздёрнутую бровь.

— Это я понял. Дальше там что? Твой кто? — задаёт вопрос Куроо и в оцепенении наблюдает, как покрывается красными неровными пятнами чужое лицо.

Бокуто пытается сделать вдох, но у него не очень-то получается. Мерно пикающие приборы возле его кровати начинают истерически пищать.

Знакомая Куроо кудрявая медсестра врывается в палату две секунды спустя, рассерженная, как фурия, подлетает к Бокуто со скоростью истребителя, осматривая его на наличие травм. Котаро вяло отмахивается от её любопытных крошечных ладоней, пряча глаза в качающихся на ветру занавесках.

Куроо переводит взгляд с недовольно извивающегося на кровати Бокуто на скульптурно застывшего на украденном у него белом стуле Акааши Кейджи и замирает. Акааши улыбается. Его лицо из-за этой мягкой, тонкой улыбки сразу выглядит моложе, заметнее выступают острые линии скул, темнее кажутся глубокие тени под глазами.

Кейджи переводит на него лучащийся теплом взгляд. Мгновенно тушуется, вжимая голову в плечи и растирая ладонью шею. Это нервное — понимает Куроо. Понимает ещё кое-что. То короткое «п», которое Бокуто так и не смог сказать.

Вот ведь придурок. Год провалялся в коме, а успел себе где-то захапать парня! У Котаро никого не было до этого — Куроо уверен.

Хотя он вёл себя очень странно… Тецуро думал, что это из-за матери. Быть может, нет?

Какого чёрта?

— Какого чёрта? — возмущённо рявкает он в воздух, не успевая заткнуться, и ловит на себе три разных взгляда: недоумённый, заинтересованный и осуждающий. — Извините.

Когда медсестра уходит, проверив состояния Бокуто досконально и тыкнув в Куроо с Акааши по очереди суровым указательным пальцем с обещанием выгнать их нахрен, если ещё раз такое случится (она простила их в этот раз только потому, что Тецуро красавчик, он уверен), Куроо садится к Бокуто на край кровати и сурово смотрит в невинно распахнутые янтарные глаза.

Как же он по ним скучал, господи… Так, не время расклеиваться, Тецуро, тут важное дело.

— Колись, — он тычет Бокуто в лоб пальцем, — где парня себе надыбал.

Это не вопрос — это требование. Кто-то тут задолжал ему вагон объяснений. Котаро, тем не менее, снова начинает покрываться красными пятнами, взволнованно тревожа приборы, теребит в пальцах край одеяла. Стреляет в сторону Акааши коротким взглядом, будто прося разрешения.

— Это… долгая история, если честно.

— Я никуда не спешу, — Тецуро устраивается на своём белоснежном пятачке кровати удобнее, закидывает ногу на ногу, блестя чёрным лаком туфлей, поправляет безнадёжно умершую причёску. Акааши на его попытки насмешливо крякает. «С этим всё ясно», — решает он, мысленно ставя галочку напротив пункта про ехидство. Смотрит на друга с ожиданием.

— А работа? — пробует Котаро ещё раз, даже, кажется, не стараясь.

— Плевать. Ты задолжал мне историй за год. Так что эта занудная злобная тётка может хоть удавиться там. Я не уйду никуда, пока ты мне всё не расскажешь.

Бокуто смеётся — лучший звук на свете — растекается по подушке, протягивая Кейджи распахнутую ладонь — тот её тут же накрывает своей.

— Тогда слушай, — начинает он голосом древней бабки из детского мультика, — всё началось, когда мне было семь…