Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

«И с криком «Всё пропало! Всё пропало!» Видура выбежал из дворца.»
Махабхарата

Первый раз в Хастинапуре?

Издалека шли, наверное: все в пыли. Садитесь в тень, переведите дух, дочка вам холодненького молока вынесет. Мы в Слоновом городе гостей любим.

Вы, наверное, на сваямвару? К нам половина арийских земель съехалась, и все на сваямвару. Ещё бы! Не каждый день царевна Лунной династии замуж выходит. Да ещё такая, как Духшала. К ней бы и сам Шива посватался, не будь женат: Матушка Кали соперниц не терпит.

Вот только, — это я вам на ухо шепну, — со сваямварой до сих пор не решено. Не ладится что-то во дворце. Ругается дворец... Царь хочет одно, царица — другое, наследнички под это дело чуть друг другу глаза не повыколупывали... ну, им не впервой... Боги, храните Хастинапур!

А? Чего хочет сама царевна? Ну, насмешили! Кто ж в таких делах невесту спрашивает! Это сваямвара только так называется — "свободный выбор"...

Нет, не ладится во дворце. И давно не ладится. Поговаривают даже: невзлюбил кто-то на небе род Куру. Вздор, конечно, а нет-нет, да и подумаешь: вдруг правда? Вот сегодня рассказала мне свекровь, — а той её брат, а брату внучка, она на царской кухне посуду моет, — что царице Гандхари с утра нездоровится. Совершала, мол, пуджу Шиве. И вдруг раз — вскрикнула и в обморок...

Переживает, бедная. Цари, они ведь тоже люди.

Боги, храните Хастинапур!

— Я отказываюсь, — заявил Видура, — в этом участвовать.

Хастинапур ждал грозы. Ждал давно и бесплодно: Индра медлил. Набухшее чрево тучи лиловело на западном горизонте, никак не разрешаясь дождём, и воздух стоял густой, как расплавленное стекло. Не колыхалась ни одна занавесь на окне, ни один лепесток в саду. В такую погоду только растекаться по ложу, как масло по горячей лепёшке, пока слуги трудятся над тобой с опахалами... но сейчас из покоев царицы Гандхари прогнали всех слуг.

— Ты поклялся служить трону, — напомнил Бхишма. — Как и я.

— Служить трону — да! Сходить с ума — нет! Дядя, вы же всегда были разумным человеком. Как мы уговорим царя? Как мы объяснимся перед соседями? И я даже представлять не хочу, что станет с Юдхиштхирой, если мы поступим с ним так...

— Да, советник, — холодно заметила Гандхари, — я уже поняла, что поступать так можно только с моей Духшалой.

На коленях у неё стояла чашка с листьями бетеля. Вместо того, чтобы отправлять их в рот, подкрашенные алым пальцы Гандхари разрывали листья в клочья и ссыпали обратно. Иногда мятые обрывки падали на узорное сари царицы. В покоях пахло, как в хижине лекаря: травяным соком и отчаянием.

— Это совсем другое, — кисло сказал Видура.

— Разумеется.

Лицо Гандхари до сих пор отдавало молочной бледностью. Царю — который всполошился, услышав об обмороке ненаглядной супруги, — доложили, что царица просто занемогла по-женски. Особое лунное время, да ещё волнения последних дней, да ещё жара... Правду знали только те двое, что были допущены сейчас в её покои.

И Шива.

Это он послал Гандхари видение, от которого сосуд с жертвенной водой выпал из её рук и разбился о камень лингама.

— Царица, неужели вы встали на сторону дяди Бхишмы? Вы ведь понимаете, что это не обрадует никого из царевичей?

— Дурьодхане, — заметил Бхишма, пощипывая серебряную бороду, — будет полезно осознать, что бытность наследником престола не состоит из одних радостей.

— Да, но нельзя же затевать ещё одну свадьбу, только чтобы перевоспитать Дурьодхану! Будто мало нам ссор из-за первой... Подумайте о последствиях! Как два царя уместятся на одном троне?

— Казна полна, советник. Мы можем позволить себе заказать второе кресло для тронного зала.

Видура издал невесёлый смешок.

— Всё шутите, дядя... Власть — не нутовая лепёшка, чтобы разламывать её пополам. Спорьте со мной, уличайте в том, что я жалею Юдхиштхиру...

— Ты определённо жалеешь Юдхиштхиру, и определённо зря. Он крепче, чем выглядит.

— ...но так или иначе, я отказываюсь в этом участвовать.

Опершись на подлокотник, царица Гандхари поднялась. Золотая чаша в её руке подрагивала, но голос был твёрд:

— Я верю Шиве. Вы не видели того, что видела я, советник. По сравнению с этим никакой ужас — не ужас. И если великий Бхишма считает, что так мы убережём моих детей и внуков от бойни... я благословлю Дурьодхану на свадьбу хоть с говорящим поленом!

Видура дёрнул уголком рта. В лиловых предгорьях Гималаев прогремел гром — далёкий, едва слышный.

— Что ж, — помолчав, сказал Видура, — хорошо. Хорошо. Велю слугам убрать из зала собраний всё, что легко воспламеняется. И оружие. И острые предметы как таковые. Я ничего не забыл, дядя?

— Дурьодхана способен убить человека ананасовой коркой, если задастся целью, так что не стоит хлопот. Я верю в его благоразумие. В конце концов, — Бхишма тяжело поднялся с кресла, — все мы хотим одного. Процветания рода Куру.

— Я выбираю смерть, — сказал Дурьодхана.

Будь в зале собраний певец — он бы обязательно сравнил его глаза с глазами слона, распалённого яростью зимнего гона. Или с пламенем яджны. Или с чем-нибудь ещё. Но певцов в зал собраний сегодня почему-то не пригласили.

— И я ещё не решил, чью.

Бхишма свёл брови. Пока не всерьёз, в четверть силы.

— Не будь ребёнком, Дурьодхана. Это не вопрос того, чего хочешь ты, я, царица Гандхари или кто-то ещё. Небеса проявили милосердие, они предупредили о катастрофе. Теперь моё дело — её не допустить. И твоё, к слову, тоже. Раз уж ты считаешь себя будущим царём...

Он перевёл взгляд на Юдхиштхиру — ожидая поддержки, как и всегда. Но Юдхиштхира молчал, растерянно таращась в пустоту. Надо полагать, пытался вообразить большую катастрофу, чем свадьба с Дурьодханой. Надо полагать, без особых успехов.

— Прекрасные слова, великий Бхишма, — медовым голосом начал Шакуни, выступая вперёд. По пути он — ненароком, разумеется, — отдавил Дурьодхане ногу. — Вот только мы, горяне, люди отсталые. В политике разбираемся плохо. По глупости своей я думал, что суть династического брака в общем наследнике... Я ошибался?

Бхишма глянул на него почти ласково. Отечески. Под таким взглядом даже ядовитые колючки усыхали и со страху перерождались маргаритками.

— Юдхиштхира, — сказал он, — объясни дядюшке.

Все глаза обратились к Юдхиштхире. Тот вздрогнул и заморгал.

— П-прошу прощения?

— Объясни Шакуни, — терпеливо повторил Бхишма, — как обрести наследника, если обычный способ не подходит. Шакуни ведь не урожденец Хастинапура. Он наш гость. Он не обязан помнить семейную историю Куру.

Шакуни замахал руками так яростно, что от блеска колец зарябило в глазах.

— О нет, нет, нет! Не обижай меня, великий Бхишма! Конечно же, я помню! Мой драгоценный шурин — и его покойный, но не менее драгоценный брат — родились от обряда нийога. Те пятеро птенцов, гордость и радость Лунной Династии, тоже родились от обряда нийога. Прекрасный, прекрасный обряд нийога! Дарит миру таких замечательных людей! Только — поправь меня, если я ошибаюсь, — в нём почему-то всегда замешана женщина...

Бхишма снисходительно улыбнулся в бороду.

— Дело не в женском или мужском поле, царь Гандхара. Дело в духовной силе. Гуру Дрона, которого мы все чтим, родился без матери. Хватило глиняного горшочка — и искренней молитвы его отца. И даже пять Пандавов, которых ты сам упомянул, пусть и считаются детьми Кунти и Мадри, но... Хотя почему об этом рассказываю я? Юдхиштхира!

— Да, Юдхиштхира, — голос Шакуни был так сладок, что хотелось пить, — мне не терпится услышать объяснение от тебя. Все знают, что ты никогда не лжёшь.

Юдхиштхира закашлялся, прочищая горло. Зал собраний ждал. Молчание можно было резать ножом, как хорошее гандхарское масло. Чёрная бабочка, заблудившаяся под сводами дворца, пометалась по залу, и, устало махнув крылом, влетела в пламя коптящего светильника.

— Я считаю долгом заметить, — пробормотал Юдхиштхира наконец, — что рождения братьев не видел, а своего не помню. Всё, что я знаю, я знаю с чужих слов.

— Звучит так, будто сын Дхармы сомневается, — подхватил Шакуни.

— Я не смею сомневаться в словах родителей.

По лицу Юдхиштхиры было видно, что он предпочёл бы не рождаться в этой семье ни через обряд нийога, ни как-либо ещё. Ползти улиткой по склону, гореть бабочкой на жаровне — что угодно, лишь бы не стоять сейчас здесь.

— Отец, — продолжил он через силу, — объяснял нам, что брак наших матерей с пятью богами был исключительно символическим. Боги спускались только для того, чтобы благословить их. Мы родились из небесного сияния.

— Сияния, — хмыкнул Дурьодхана.

Юдхиштхира на него даже не посмотрел. Всё это время он избегал встречаться с ним взглядом.

— Спасибо, Юдхиштхира, — сказал Бхишма. — Ты живое свидетельство тому, что мантры могут больше, чем плоть. Роду Куру не впервой справляться с подобными трудностями. Справимся и теперь.

— Но, — добавил Юдхиштхира неожиданно твёрдо, — говоря начистоту, это не кажется мне хорошей мыслью, дедушка Бхишма.

Стало тихо. Только потрескивали угли в светильниках. Дурьодхана воззрился на старшего брата — возможно, впервые за всю жизнь — почти с уважением.

— Ту мантру нашей матери подарил мудрец Дурваса. И вы, дедушка, знаете, что это за мудрец. Применять его подарки не по прямому назначению... я боюсь представить последствия.

— А, это, — сказал Бхишма. — Конечно. Об этом мы с царицей Гандхари уже подумали. После свадьбы вы двое отправитесь к Дурвасе сами — и будете служить ему, как служила Кунти, сколько потребуется.

— К Дурвасе? — спросил Дурьодхана полузадушенно.

Он тоже знал, что это за мудрец. Все знали — даже те, кто не хотел.

— И не пробуй спорить, — сказал Бхишма. — Здесь все сыты твоими капризами по горло. И теперь мы знаем, к чему они приведут, если им потакать. Твоя мать сегодня потеряла сознание в храме — и это твоя и только твоя вина. Жизнь, где ты делал всё, что захочется, кончилась, Дурьодхана.

Подбородок и губы Дурьодханы задрожали. Несколько мгновений он стискивал челюсти, явно борясь с собой — и наконец развернулся и вылетел из зала, не спросив разрешения.

В храме Парвати стоял тяжёлый цветочный дух. Шмель, перемазанный золотой пыльцой, копошился в гирлянде на груди храмовой статуи. Статуя взирала на него из-под полуприкрытых каменных век — с той безразличной нежностью, с какой всегда смотрят боги.

Юдхиштхира распростёрся на полу, касаясь пальцами разукрашенных каменных ступней. Он не шевелился и, казалось, не дышал. Бхима и Арджуна — красные от спешки и ярости — остановились у входа, не сговариваясь. Только что они собирались рвать и метать. Но под взглядами богов рвать и метать всегда как-то неудобно.

— Старший брат, — мало кто поверил бы, что грудь великана Бхимы может родить такой сдавленный, почти жалобный голос, — ты живой?

— Он, наверное, в медитации...

— Я в ужасе, — Юдхиштхира отпустил ноги статуи и сел. — Но спасибо, что хорошо обо мне думаете.

С утра он, казалось, успел осунуться. Глаза покраснели. Младшие бросились к нему и стиснули с двух сторон, чуть не повалив на пол.

— Они не могут тебя заставить, — горячо сказал Арджуна, встряхивая его запястье. — Даже дедушка Бхишма не может. Ты старший сын династии! Ты будущий царь! Откажись!

Юдхиштхира безрадостно усмехнулся.

— И как это будет выглядеть? Я три дня подряд доказывал, что Духшалу нужно выдать за того, кто достоин породниться с Кауравами, а не за того, на кого она покажет пальцем. В таких делах чувства надо отставить в сторону. Все это слышали. И все запомнили.

— Духшала с тобой так и не разговаривает?

Юдхиштхира подставил рогатому жуку палец, и тот, поразмыслив, милостиво на него вскарабкался.

— Нет.

Воцарилось молчание. Пахло близкой грозой. Над крышей храма тревожно перекрикивались мартышки. Жук, сияя переливчатой спинкой, переползал с одной ладони Юдхиштхиры на другую. Вскоре ему это наскучило, и он улетел, выпустив из-под драгоценной брони нежные прозрачные крылья. Юдхиштхира, не шелохнувшись, продолжал смотреть в точку, где жук только что был. Его глаза казались чёрными в тени слипшихся ресниц.

— Может, — смущённо сказал Бхима наконец, — убить его, да и всё?

Юдхиштхира ответил ему долгим тяжёлым взглядом.

— Ладно, я просто предложил.

— Никто не будет никого убивать. Мы сделаем так, как хочет дедушка.

— Но это же Дурьодхана! Он же сволочь, каких свет не видел!

— Я знаю, кто он, — сказал Юдхиштхира. — И знаю, как он меня... что он обо мне...

Он тряхнул головой и продолжил через силу:

— Знаю, как он ко мне относится. Но если речь о будущем династии, никакая жертва не слишком велика. Благо царства выше личного блага. Я должен доказать на деле, что верю в это, а не просто сотрясаю воздух.

Над их головами статуя Парвати закатила свои прекрасные каменные глаза. Но никто не смотрел на неё, и никто не заметил.

Chapter Text

— Может, убить его, да и всё? — спросил Дурьодхана в третий раз.

Он метался по покоям, как зверь по клетке. Край тяжёлой от самоцветов уттарьи развевался за его спиной, тревожа сонный ночной воздух.

— Нет, — в третий раз ответил Шакуни. Передвинулся на ложе так, чтобы этот слабый ветерок обдувал ему лицо, и долил себе в чашу финикового вина.

— Почему?!

Шакуни вздохнул.

— Дитя, дитя! Ты так ничего и не уяснил? Запиши себе на будущее: политическое убийство должно выглядеть как случайность. Прискорбная, ужасная! — но случайность.

Омыв рот вином, он причмокнул от удовольствия. Терпковатое, в меру крепкое, с медово-травяным послевкусием... Вино в Хастинапуре делать умели. Пожалуй, уже только оно было бы достаточным поводом задержаться здесь на лишние десять-двадцать-тридцать лет. Даже без учёта других поводов.

— Когда единственная ниточка ведёт к тебе, — назидательно сказал Шакуни, — это не политическое убийство. Это позор. И ведь опозоришься ты, а пальцами будут показывать на меня. Скажут: совсем потерял Сокол хватку. Простейшим вещам ребёнка научить не может.

Дурьодхана бросился к его стопам. Обхватив лодыжки мозолистыми пальцами, он требовательно заглянул Шакуни в лицо.

— Тогда скажите, что мне делать. Вы же такой умный, дядя. Ну?

Шакуни обречённо подёргал ногой. Без толку. Хватка у любимого племянника была крепкая. Всё, что попадало к нему в руки, освобождалось либо по его воле, либо никак. Шакуни сам его этому научил.

— Играй свадьбу.

— Простите, — медленно сказал Дурьодхана. — Мне, наверное, от духоты бхут знает что мерещится. Послышалось, будто вы сказали "играй свадьбу".

Шакуни поймал его за край уха и от души, не жалея, дёрнул — так, что серьги закачались. Дурьодхана зашипел, больше от обиды, чем от боли. Закрепляя пройденное, Шакуни дёрнул снова.

— Спросил — так слушай! Да, сначала мне всё это тоже не понравилось. Род Куру умеет... удивить в решении брачных вопросов. Сколько здесь живу, так и не привык. Но если отбросить охи и ахи — что ты теряешь?

Дурьодхана задохнулся. Глаза у него от злости стали совсем жёлтые.

— Что теряю? Вам перечислить? Гордость, сон и покой, доброе имя...

— Сон и покой возвращаются кувшинчиком хорошего вина, доброго имени у тебя и так не было, а "гордость" — просто слово. Нет-нет-нет! Не смей меня перебивать! Утихомирься и начинай думать головой! Что — ты — теряешь?

Дурьодхана наконец выпустил его ноги и с мрачным видом развалился на полу, обмахиваясь связкой пальмовых листьев. Злой, красный и растрёпанный, он походил на домашнего барса, который рад бы в такую жару вылезти из своей шкуры, да застёжки нет.

— Трон мой, — сказал он. — Я не собирался делить его с этим... с этим...

— А Видура не собирался подпускать тебя к трону в принципе. Но теперь ему придётся смириться. Разве это не победа?

— Когда мы с вами обсуждали победу, вы описывали её по-другому!

— И что? Будь гибким. Учись менять планы по ходу действия.

— Вы так говорите, — буркнул Дурьодхана, — потому что это не вам придётся жениться на Юдхиштхире.

— Переживёшь, — сказал Шакуни безжалостно. — Никто, в конце концов, не ждёт, что ты будешь с ним спать. Это даже для Хастинапура было бы... нелепо. Когда ил осядет, женишься ещё раз, уже по-человечески — этого тебе никто запретить не сможет, их ненаглядный Закон разрешает мужчине играть столько свадеб, сколько влезет... А там, глядишь, всё как-нибудь и утрясётся.

— Утрясётся?

Шакуни с безмятежным видом пожал плечами.

— Люди смертны, дитя моё. Даже цари. Мало ли что может приключиться на охоте... или купании... мало ли какая случайность, прискорбная, ужасная... Понимаешь меня?

Дурьодхана насупился, яростно обмахиваясь. План выходил гладким. Без сучка, без задоринки. И всё же почему-то Дурьодхана медлил с тем, чтобы согласиться.

В окне, распахнутом настежь, чтобы уловить хоть чуть-чуть ночной прохлады — так измученный путник без толку разевает рот у пересохшего ключа — колесница Чандры-Месяца пересекала созвездие Оленьей головы. Лунные лошади тащились еле-еле, недовольно взмётывая хвостами. Мучились, наверное, от лунных оводов.

В дверь постучали.

— Не спишь? Я тут просто... Ой. Дядя Шакуни, здравствуйте.

Духшала стояла на пороге, отчаянно щурясь. Чёрная коса, которую так многословно воспевали поэты, растрепалась, лицо припухло — не то от сна, не то от слёз.

— Ревела? — строго спросил Дурьодхана. Единственная царевна рода Куру, богоданная, пресветлая, красотой равная Лакшми и Сарасвати, шмыгнула красным носом.

— Нет.

— Не ври.

— А то что?

Духшала вскинула подбородок. Звеня колокольчиками на щиколотках — она не снимала браслеты на ночь — царевна прошла в комнату и уселась в ногах у Шакуни. Дурьодхану она словно не замечала.

— Как ваша нога, дядя?

— Хотел бы сказать, что лучше, пташка, но пришлось бы тебя обмануть. Нога по-прежнему. Это старая рана, притирания с ней вряд ли что-то сделают.

— Жалко... Но попробуем ещё раз, хорошо? Брат Накула говорит, если добавить куркуму и мяту, но не сушёную, а...

— Так, — сказал Дурьодхана. — Это мои покои, ты ввалилась сюда посреди ночи, не смей притворяться, что меня тут нет.

— А что ты сразу начинаешь — "ревела", "не ревела"?

— У твоего брата был непростой день, пташка, —сказал Шакуни. — Извиним его.

Духшала беспокойно облизала губы.

— Так... это всё правда? Про тебя с Юдхиштхирой?

— Я тебя сейчас обратно отнесу, — сказал Дурьодхана. — Вниз головой, если рот не закроешь.

С таким же успехом он мог бы грозить колеснице Месяца детской рогаткой. Духшала относилась к тому (скромному) числу людей, которые не боялись его гнева. Глаза её, янтарные и круглые, — поэты без зазрения совести твердили "длинные, как лепестки лотоса", а сайрандхри тратили уйму каджала, пытаясь вытянуть их к виску, — тревожно заблестели.

— Значит, правда... А я не верила. Думала, Духшасана надо мной шутит.

— Если бы, — буркнул Дурьодхана. — Это надо мной родители шутят. Обхохочешься.

— Что, уже и отец согласился?

— Угу. Мать уговорила.

— Мама?..

— Я тоже рассчитывал, что она будет нас защищать. Но, видимо, так уж нас с тобой ценят в этой семье. Сначала она почти без боя сдала тебя и согласилась на сваямвару. Теперь моя очередь на унижение.

— Дети! — Вылив последние капли вина себе на язык, Шакуни стукнул донышком чаши о стол. — Дети, пора взрослеть. Даже боги не женятся по любви.

— Богиня Сати выбрала Шиву сама, — упрямо сказала Духшала.

— Да, моя милая, и тут же сгорела — ещё свадебные гирлянды завять не успели. А слушалась бы отца, и гореть бы не пришлось.

— Опять вы всё наизнанку выворачиваете, дядя.

— Пташка, я пытаюсь вас образумить! В таких делах, как женитьба, Камадэва — не друг, а враг. Он бог красивый, но легкомысленный, и — это между нами — подслеповатый... Духшала! Не капай слезами на пол, это же красное дерево! Выгнется!

Духшала обняла себя руками. Её красивые полные плечи вздрагивали. Выругавшись под нос, Дурьодхана сгрёб её в охапку, притянул к себе и устроил взлохмаченную чёрную голову на своей груди.

— Всё, всё, не реви. Ты царевна Хастинапура! Это из-за тебя все должны реветь, а не наоборот!

— Я мешок с финиками, — пробормотала она сквозь слёзы. — Меня продают, куда выгоднее. Можно я хоть пореву напоследок?

— Нашла из-за кого. Если твой Джаядратха не победит на сваямваре, зачем он тебе такой нужен?

— Вот сам и женись на том, кто победит! — почти выкрикнула Духшала, упершись ладонями ему в грудь. В её голосе прорезалась злая хрипотца. — А лучше сразу на его булаве! Вы же все только на это и смотрите. Давайте! Женитесь на ваших ненаглядных луках, мечах, копьях, раз уж я одна такая дура, которая влюбляется не в пробитые мишени, а в людей!

Шакуни закатил глаза и отсалютовал Месяцу пустой чашей. Видишь, мол? Твоя династия, между прочим. Лунная, древняя, дурная. А работать с ними приходится мне.

— Хватит, — сказал Дурьодхана. — Сваямвара когда, послезавтра? Что-нибудь придумаю.

Духшала так опешила, что даже затихла. Вывернувшись из объятий брата, она упёрлась ему в лицо сверкающим, как кинжал, взглядом мокрых глаз.

— Что?

— Когда придумаю, тогда и скажу. Будет тебе твой Джаядратха.

— Ты... Ох. Дедушка Бхишма взбесится, если узнает. И отец тоже.

— И что они мне сделают? — фыркнул Дурьодхана. — Ничего хуже, чем свадьба с Юдхиштхирой, со мной уже не случится. Так, всё, отодвинься от меня, мне жарко.

— Это ты меня обнял первый! Погоди, если Духшасана не врал — получается, я его зря побила?

Шакуни тяжело вздохнул.

— Дети.

— Поговорим о главном, — сказал Бхишма. — О махариши Дурвасе.

Стояло утро, душное и безрадостное. Дворец не успел остыть за ночь, и мрамор под ногами отдавал неприятным утомительным теплом. Цветы в вазах никли, хотя слуги заменяли их на свежесрезанные каждую мухурту. По-настоящему свеж в это утро был только Бхишма.

Что ему, бессмертному.

— Я думал об этом всю ночь, — глухо сказал Юдхиштхира, перебирая чётки. — Прошу меня выслушать.

Чётки были дешёвые — из кособоких деревянных бусин, выглаженных пальцами до тёмного маслянистого блеска. Откуда он их вообще взял? Одно слово: Пандавы. Сто лет во дворце, на вид — царевичи как царевичи, но, кажется, возьми любого за плечи, тряхни хорошенько, и из него вывалится связка дров, горсть сухих листьев и притирка от комариных укусов.

Мальчика из леса вывести можно. Лес из мальчика — нет.

— Говори, — дозволил Бхишма.

— Я доверяю видениям царицы Гандхари, хоть их природа для меня и непонятна. Я смиряюсь с вашим, дедушка, решением, хоть оно и... — Юдхиштхира сглотнул и с явным усилием продолжил, — не несёт мне радости.

Дурьодхана закатил глаза. Конечно! Чего ещё от него ждать? Если старшие велят ему нажраться грязи, он только вздохнёт и пойдёт мыть руки перед едой. А ведь вчера казалось: ещё чуть-чуть — и зубы прорежутся. Вряд ли, конечно, это что-то изменило бы: даже вдвоём Бхишму не переспорить. Но зато поругались бы всласть, подёргали старого тигра за седые усы. Хоть какое-то утешение.

Напустив на себя равнодушный вид, Дурьодхана поглядывал на него искоса. Ублюдок Ямы выглядел бледным, но спокойным. Выдавали пальцы. Что ж ты, дурак, чётки так мучаешь, там же шнурку больше лет, чем Бхишме, того гляди — лопнет... Да, Юдхиштхира волновался. Причём так, как не волновался за все годы до этого. И, как огня, избегал смотреть на Дурьодхану.

А вот это, к слову, любопытно. Это стоит обдума...

— Сын мой Дурьодхана, ты слушаешь?

— Простите? — уронил он, не чувствуя за собой никакой вины. Бхишма одарил его недобрым взором.

— Повтори, о чём мы только что говорили.

— Дурваса, — сказал Дурьодхана.

— Что — Дурваса?

— Махариши Дурваса. Аскет. Великий человек. Наверное.

— Великий и сложный, — сказал Бхишма, явно отчаявшись выжать из Дурьодханы раскаяние. — Кунти служила ему год, прежде чем он счёл, что удовлетворён. И, судя по тому, что Кунти рассказывала, это был... не самый лёгкий год в её жизни. Как ты будешь располагать его к себе? Есть мысли?

— Спросите Юдхиштхиру. Он лучше понимает, что у аскетов в голове.

— Я напомню, — Бхишма чуть сдвинул брови, — что это, во-первых, дело государственной важности, а ты вроде как рвался управлять государством. А во-вторых, вам совсем скоро отправляться. Астрологи уже высчитали благоприятное число. Семь дней — на сваямвару Духшалы и на празднество, потом месяц на подготовку, три дня на обряды, и сразу после брачной ночи — в путь.

— Почему не до?

— Дурьодхана, ты почти исчерпал мой запас терпения на день, а Сурья ещё даже не в зените.

— Я, — Юдхиштхира прочистил горло, — тоже предпочёл бы "до". Если это возможно.

— Юдхиштхира! Хоть ты меня не разочаровывай! Смотрите на вещи трезво, а не выдумывайте себе неизвестно что. У свадебного обряда есть порядок. Мы его соблюдём. Иначе небеса нам его попросту не зачтут — уж кто-кто, а ты должен понимать. Никто из вас не умрёт от того, что вы переночуете в одних покоях.

— Умрёт, — сказал Дурьодхана. — Потому что я собираюсь его придушить, как только дверь закроется.

Бхишма снял корону, небрежно звякнул ей о стол и потёр снежно-белые виски. Судя по виду, он высчитывал, хватит ли ему накопленных добрых дел, чтобы покрыть ущерб карме в виде убийства младшего родича.

— Простите, дедушка, — добавил Дурьодхана, опасаясь, что хватит. — Но вы сами велели смотреть на вещи трезво.

Chapter Text

— Меня беспокоит вот что, — сказал Юдхиштхира. — Махариши Дурваса не славится терпением.

Изящно он выразился, ничего не скажешь. Дурьодхану не слишком волновали дела отшельников, но о Дурвасе был наслышан даже он. Иные аскеты, идя по лесной тропе, сметали со своего пути метёлочкой букашек — чтобы не стать причиной гибели живой твари, пусть и самой малой. Дурваса подобным не занимался. От него все... скажем так, разбегались. Сами. Муравьи, поднатужившись, утаскивали подальше муравейники — на всякий случай. И даже деревья, говорят, хоть убежать и не могли, но изо всех сил старались расти потише.

Таков был Дурваса, тигр среди мудрецов, воплощение Шивы.

От осознания, что придётся выслуживаться перед взбаламошным старым хрычом, Дурьодхану замутило. Опасностей он не страшился, но мыть чужие ноги, на которых ногти стриглись в позапрошлую Югу? Вот ещё! Бхишме надо, вот пусть сам и моет.

— Это правда, его благословение может всё, — сказал Юдхиштхира. — Равно как и проклятие — я слышал, проклятия Дурвасы остерегаются даже боги... Дедушка Бхишма, вы не можете не понимать, какой это чудовищный риск.

Тот кивнул.

— Ты боишься?

— Нет. — Впервые за много времени Юдхиштхира чуть-чуть улыбнулся. — Может, конечно, это потому, что меня ещё ни разу не проклинали, и я не знаю, каково это... Но сказать я хочу другое. Дедушка Бхишма, позвольте мне идти одному.

— А? — встрепенулся Дурьодхана.

На такое он и надеяться не мог. Радоваться, впрочем, было рано: брови Бхишмы сошлись на переносице.

— Это общее дело, Юдхиштхира. Вам нужно учиться делить всё поровну. Ответственность — в первую очередь. Дурьодхана и без того всю жизнь только и делал, что развлекался...

— Дедушка Бхишма, ну он же мне всё испортит!

— Эй! — возмутился было Дурьодхана, но вовремя опомнился.

— Видите, — сказал Юдхиштхира горячо. — Я пойду куда нужно, буду делать что нужно, но в страшном сне не представляю, зачем мне там брат Дурьодхана. Его же в лягушку на тысячу рождений вперёд превратят. Или во что похуже...

Дурьодхана готов был поклясться своей булавой: Бхишма не сдержал смешка, но тут же сделал вид, что закашлялся.

— Это было бы уроком, — сказал он, пряча улыбку в седых усах.

— Если хотите преподать ему урок — прошу, выберите что-то, от чего не зависит будущее рода Куру. Отдайте Дурвасу мне.

— Суры-асуры, да забирай! Дедушка Бхишма, я согласен, раз уж Юдхиштхире так хочется. Он старший, ему виднее. Видите, я умею уступать.

Бхишма вздохнул. Покачал головой.

— Может, это и разумно. Хотя от лягушки головной боли было бы меньше... Ладно! Будем считать, с этим решили. Ступайте и готовьтесь принимать гостей: через два дня ваша сестра выходит замуж.

***

— Лягушка, — бормотал Дурьодхана, стоя на балконе и облизывая липкие от сладостей пальцы. Ещё утром у него мелькали мысли, не пойти ли всё же наперекор и не пригрозить ли Бхишме и родителям уморить себя голодом. Но теперь, как выяснилось, махариши Дурваса был больше не его проблемой.

Голодную смерть, если хорошенько подумать, можно было и отложить.

— Лягушка... Это мы ещё посмотрим, кто из нас будет лягушка... Ну и куда ты запропастился?

Дворец гудел потревоженным ульем. На сваямвару Духшалы обещали приехать три дюжины царей и царевичей. Большинству, конечно, ничего не светило — и они об этом знали. Хозяева клочка земли и трёх коров на задворках мира, они ехали напомнить о себе. Стереть пыль с семейных драгоценностей и поблестеть ими под столичным солнцем, посмаковать сплетни, обкашлять дельце-другое за чашей финикового вина...

Весь этот сброд полагалось встречать как дорогих гостей. Не хватало ещё, чтоб они, вернувшись к себе в деревню, рассказали, что в Хастинапуре кхир им подали недостаточно жирный, и пыль под кроватью не подмели.

Так что слуги сбивались с ног, без конца таская воду и дрова, вытряхивая простыни и натирая полы до зеркального блеска. Жаровни в кухне не остывали ни днём, ни ночью, и время от времени упавших в обморок кухарок выносили на руках. Собственную мать Дурьодхана, считай, не видел: она присутствовала во всех местах одновременно, и поймать её было сложнее, чем кружащую в цветах чампака пчелу.

Он, впрочем, не особо и хотел с ней говорить. Сейчас имелись дела важнее.

— А вот и ты. Лёгок на помине...

Внизу на лестнице Юдхиштхира прижался к перилам, пропуская слуг, которые волокли наверх чан с водой. Пожалуй, в этом был он весь. Слуги — Дурьодхана мог поклясться — даже не заметили, что дорогу им уступил вроде-как-наследный-принц Хастинапура. Никто не умел быть таким незаметным, как Юдхиштхира; никто лучше него не сливался со стенами.

Вот и за какие грехи роду Куру достался такой наследничек? Съедят же его в первой заварухе. И костей не выплюнут.

Поднявшись по лестнице, Юдхиштхира собирался было свернуть в коридор. Но Дурьодхана поймал его за плечо и втащил в нишу за колонной. Тот вздрогнул от неожиданности, однако сопротивляться не стал. Лишь окинул Дурьодхану взглядом своих странных чёрных глаз, тяжело вздохнул и сказал:

— Давай, души.

Это сбило Дурьодхану с мысли.

— Чего?

— Ты ведь собирался.

— Да, но после свадьбы, не сейчас же. И не здесь. Ты хочешь, чтобы я душил тебя прилюдно? А ещё праведник!

— Что тебе нужно? — Юдхштхира будто не услышал колкости; она пролетела мимо него и воткнулась в стену.

— Чтобы ты слушал меня внимательно.

Для верности он намотал ожерелье Юдхиштхиры на свой палец. У сына Ямы-Дхармы была мерзкая привычка пропускать мимо ушей всё, что Дурьодхана говорит. Так что сейчас Дурьодхана собирался добыть его внимание любыми способами. Кажется, сработало: надменная дрянь проследила взглядом за его движением и растерянно моргнула.

— Слушай внимательно, — повторил Дурьодхана. — На сваямвару едет туча царей. И будь уверен: они слышали новость. Сейчас про это каждая бродячая собака языком чешет.

— Возможно, — бесцветно проговорил Юдхиштхира. — Ты не мог бы... отпустить, если не трудно?

— Не мог бы. Тебя отпусти — мигом сбежишь молиться и поститься, я тебя знаю. А времени нет. Кое-кто уже приехал.

— Да? — всё так же тускло откликнулся тот. Оторвав взгляд от своей побрякушки, намотанной на чужой палец, он уставился на узор из золочёных листьев на колонне, словно ничего важнее сейчас не было. Дурьодхане захотелось схватить его за плечи и встряхнуть, чтобы зубы стукнули.

— Да! Проснись наконец! Тот чедийский хмырь уже здесь — как его там...

— Шишупала?

— Да, Шишупала. Приехал раньше срока, теперь слоняется по дворцу, жалуется, что комнаты не готовы, и везде суёт нос. А скоро их здесь таких будет толпа. И всем им ужасно любопытно: что это стряслось в Хастинапуре, что нас с тобой надумали поженить? Проклятие? Знамение какое-нибудь дерьмовое? Без причины так не сумасбродят...

Юдхиштхира пожал плечами:

— Они недалеки от истины.

— И им незачем об этом знать! — отрезал Дурьодхана. — Надо утереть им нос. Мы — Хастинапур, у нас всё лучше всех, мы можем себе позволить хоть на головах ходить! Улавливаешь?

Юдхиштхира подёргал за ожерелье, пытаясь высвободить его из пальцев Дурьодханы — разумеется, безуспешно.

— Я не могу лгать, — напомнил он.

— Не можешь — не лги. Сиди молча, жри сладкий рис. Если придётся к месту, вставляй что-нибудь одухотворённое, как ты любишь. Главное, не мешай мне. Пусть считают, что у рода Куру во всём полное согла...

Дурьодхана осёкся на полуслове.

— Молчи, — сказал он одними губами. Потихоньку выглянул из ниши — ага! Ты ж моя прелесть, ты ж моя радость!

Шишупала, длинноносый чедиец, был тут как тут. Стоял в коридоре, делал вид, что насмерть очарован обыкновенным малиновым гибискусом в вазе. Бедняга: в Чеди, наверное, цветы не растут...

Не раздумывая долго, Дурьодхана сцапал Юдхиштхиру за руку и потянул в коридор. Ладонь у того оказалась неожиданно горячая — впрочем, думать об этом было некогда.

— Уверен, матушка твою мысль одобрит! — радостно загрохотал Дурьодхана на весь коридор. Чедийца, едва не приросшего к вазе, он будто бы не замечал. — Ей нравится всё, что ты придумываешь, Юдхиштхира. Особенно в последний раз ловко придумал: зачаровать стены так, чтобы у любого, кто здесь подслушивает, через семь дней лингам отсох и отвалился...

Краем уха он уловил, как Шишупала поперхнулся.

Славно.

Юдхиштхира не сопротивлялся, но и подыгрывать — разумеется — не спешил. Молча жёг Дурьодхану глазами, полными осуждения. Вот чурбан лесной! Не строй такое лицо, когда я тебя хвалю, пусть даже притворно!

— Что бы мы без тебя делали, — Дурьодхана потянул его руку на себя и благоговейно, как к прасаду, приложился губами к костяшкам пальцев. Мизинца, безымянного, среднего. Юдхиштхира издал горлом сдавленный звук. Он тут же попытался выдернуть руку, но Дурьодхана перехватил её, впечатав звонкий поцелуй в запястье.

За спиной раздался грохот: кажется, Шишупала уронил вазу.

***

Дурьодхана выпустил его руку, едва они оказались за поворотом. От возмущения у Юдхиштхиры даже губы, кажется, дрожали.

— Не смей. — В лицо ему словно кипятка плеснули, так оно горело. — Не смей подобное делать.

— Я сделал это на благо Хастинапура. Что ты так смотришь? Всё, больше не задерживаю, можешь идти молиться и поститься, или куда ты там шёл.

Юдхиштхира хватал ртом воздух. Слова ему не давались. Надо же, а раньше Дурьодхана и не знал, что этот святоша умеет так злиться — до потери речи, до слёз в глазах. Как применить новое знание, он пока не представлял... но это явно стоило обдумать.

— Уважай хоть какие-то границы, брат Дурьодхана, — выдохнул Юдхиштхира наконец. Развернулся и ушёл. Хотелось крикнуть ему вслед: "Мы женимся, какие, ко всем ракшасам, границы?" — однако это могло привлечь ненужное внимание, и Дурьодхана сдержался, несмотря на то, что злое веселье так и кипело внутри.

***

К ночи почти все, кто намеревался биться за руку Духшалы, добрались до дворца.

Приветственный стол Гандхари распорядилась накрыть посреди сада. В зале, по её мнению, было бы тесно и душно. Ночь не обещала свежести, но, по крайней мере, в саду никто не толкался локтями. Ещё одним большим облегчением было то, что факелы не понадобились: Чандра‐Месяц, то ли из сочувствия к далёким потомкам, то ли из любопытства, висел прямо над столом. Дурьодхане показалось даже, будто дядя Шакуни, ополаскивая руки, бормочет под нос: "Благодарю, о лучшая из ламп..." — но, может быть, только показалось.

Юдхиштхира его избегал. Не явно — разумеется, нет; Юдхиштхира был дураком, но не глупцом. Просто между ним и Дурьодханой всё время, будто случайно, образовывались люди. Которых тот ну никак не мог обойти вниманием. Сейчас он, вежливо склонившись к царю Гопалакаччхи, — низенькому и круглому, как если бы ореховый ладду спрыгнул с подноса и надел корону, человечку, — вполголоса обсуждал с ним какую-то заумную чушь.

— И что это за шлоку вы так истолковали, царевич? Не слишком ли... смело?

— Пути Закона темны. Кто не смел, тот ими не пройдёт. Я считаю, что с точки зрения дхармы...

Хотелось, конечно, поддеть. Сказать что-нибудь этакое — мол, незачем от меня бегать, дурак, целовать я тебя больше не собираюсь. Не бойся. Но протискиваться к Юдхиштхире было лень, да и от болтовни про дхарму у Дурьодханы всегда начинала болеть голова. Он даже слушать не мог — всё сливалось в мучительный слепой шум, будто жужжала одновременно тысяча навозных мух.

А кто-то часами готов трепаться... Суры и асуры, Дурьодхана мог бы, наверное, и млеччху понять, языка не знающего — уж как-нибудь руками и лицом объяснились бы. Но понять Юдхиштхиру, который говорил на его языке, жил в его дворце и считался его братом, он не мог. Хоть убей.

И это их хотят посадить править в четыре руки?

Веселье, тем временем, разгоралось. Лилось, журча, вино. Шевелились на ветру цветочные гирлянды. Отец и мать восседали во главе стола, время от времени степенно кивая в ответ на славословия (в которых всё убавлялось витиеватости, и всё прибавлялось громкости). Духшалы за столом не было.

Должно быть, её готовили к завтрашнему. Но что именно с ней делают, Дурьодхана понятия не имел. Может, как-то по-особенному купают? Или читают мантры? Единственная девочка в их большом и странном поколении, она всегда была вроде как рядом, и всё же — особняком. Он понял вдруг, что, на самом-то деле, мало о ней знал, — меньше, чем о любом из братьев; и послезавтра она уедет навсегда.

— Ты как? — негромко окликнул сзади Карна. Не любитель шумных застолий, он торчал здесь лишь потому, что Дурьодхана этого хотел (и, может быть, ещё потому, что Вришали любила томлёную в сливках оленину). Зелёный светлячок сидел на его плече, и в гладком золоте серьги круглился зелёный отблеск.

— Я? Я на коне, как обычно. Хочу до конца ужина кое-что успеть.

— Скажи, если помощь нужна.

Когда Карна впервые услышал новости, он долго молчал. Потом уронил всего пару слов — зато таких, что Дурьодхане даже записать на память захотелось. Во дворце подобного не услышишь.

— Справлюсь. Передай Вришали, чтоб не спешила: потом ещё ласси подадут.

Да, Карна был сокровищем, каких не бывает — но это не значило, что можно тратить вечер на то, чтобы постенать лучшему другу в в плечо. Дядя Шакуни прав. Не можешь бороться с обстоятельствами — оберни их себе на пользу. И в деле, которое ему предстояло провернуть, Карна был не помощник.

Царевич Синдху нашёлся ровно там, где и ожидалось: в зарослях цветущей ашоки под окнами Духшалы. Окна — разумеется — были крепко заперты. Так что бхут его знает, на что Джаядратха рассчитывал. Задрав голову, он глядел на свет, золотящийся сквозь резные ставни, и не видел и не слышал ничего вокруг.

— Чем занимаемся? — спросил Дурьодхана ласково.

— А? Что?

Ломая ветки, Джаядратха вывалился из кустов перепуганным оленем. Значит, вот из-за кого столько слёз... Ничего, в общем-то, особенного. В плечах узковат, ноги тощие. На лицо смазливый, но в арийских землях рождаются мужи и красивее.

— Изучаю сад, — торопливо сказал Джаядратха. — В Хастинапуре не запрещено ведь?

Дурьодхана обернулся — так, на всякий случай.

В углу сада они были одни. Накрытый стол белел поодаль, и чаши, звеневшие над ним в честь Дхритараштры, Гандхари и исполненной всех достоинств невесты, поблёскивали в лунном свете. Голоса и смех доносились приглушённо — их скрадывали ветви, отяжелевшие от росы. Мама-тьма, лучшая, вернейшая из помощниц, была сегодня, как и всегда, на его стороне.

— Я всё знаю. Моя сестра тебя любит.

Джаядратха шумно сглотнул.

— И она уедет отсюда с тобой, — добавил Дурьодхана.

Это был не вопрос.

— Послушай, раз так, давай начистоту. — Джаядратха закашлялся, прочищая горло. — Я бы увёз Духшалу с радостью, но кража царевны — это война... А воевать мы не потянем. Не с Гангеей Бхишмой уж точно.

— Красть никого не надо: ты победишь завтра на сваямваре. Постарайся выглядеть не очень удивлённым, когда это случится.

— А-а-а-а, — протянул Джаядратха. — Кажется, понимаю... Союзника хочешь? Не Хастинапуру, себе лично?

— Союзники лишними не бывают, — промурлыкал Дурьодхана. — Но знаешь, чего я хочу ещё?

Пальцем он поманил Джаядратху к себе. Тот глянул недоверчиво, но всё же приблизился. От него пахло вином и свежей, терпкой зеленью сломанных веток. Когда они оказались вплотную, Дурьодхана шепнул ему на ухо:

— Я хочу, чтобы моя сестра смеялась, а не плакала.

Крепко сжав волосы на затылке Джаядратхи, он потянул, не щадя. Джаядратха задушенно взвыл. Не в полный голос — это хорошо, не дурак, значит; дураки нам в зятьях не нужны...

— И можешь представить, что будет с тем, кто заставит её плакать.

— Довольно! — просипел тот.

Решив, что донёс свою мысль чётко, Дурьодхана разжал хватку. В глазах Джаядратхи стояли слёзы.

— Я же — я ещё ничего не сделал!

— И это хорошо, продолжай в том же духе. Я верю, мы станем друзьями. Наслаждайся пиром. Завтра у тебя большой день.

***

Большой день начался для Юдхиштхиры с головной боли. Мантры и купание не помогли: в висках звенело, словно по черепу кружила, ударяясь о стенки, пойманная пчела. Он думал спросить у Накулы с Сахадевой, нет отыщется ли надёжных травок от головы — но в суматохе искать близнецов не было ни сил, ни времени.

Хастинапур рыдал и швырял в воздух горсти лепестков, готовясь провожать свою единственную принцессу.

Главная улица бурлила, словно разноцветный суп. Её велено было очистить для шествия, и стража гоняла торговцев, не жалея палок — но те уворачивались, взбирались на деревья, ныряли в переулки, чтобы вынырнуть через квартал всё с теми же лотками в руках. Голоса зевак сливались в гул. Огромный, как своё имя, Хастинапур впервые казался Юдхиштхире тесным.

Купите лепёшку!..

— Торгаши, — хмыкнул Дурьодхана, глядя поверх толпы. Лошади — кроткие белогривые мерины, приученные не бояться салютов, криков и столпотворений, — плыли над морем голов, давя копытами лепестки. От духоты укачивало.

— Вайшьи, — пробормотал Юдхиштхира. — Им положено торговать, вот они и торгуют. Богатый вайшья — богатое царство. Их не за что упрекать.

— Да я знаю, знаю, не надо мне смрити сейчас цитировать. — Дурьодхана принялся яростно, напоказ, обмахиваться веером. — Тебе слово, ты десять.

Юдхиштхира кротко напомнил:

— Ты сам захотел ехать со мной в одной повозке.

Не просто захотел — настоял. Хотя у него имелась своя личная, ничуть не хуже. Алая с золотом, только недавно заново выкрасили.

— Захотел, и? Улыбайся давай, не стой с кислым видом, а то народ решит, что тебя всю ночь пытали.

Улыбаться через силу Юдхиштхира считал недостойным. В висках звенело. Запах умирающих цветов, лошадиного навоза и пота смешивался в густое тёплое варево.

— Что ты задумал?

— М-м?

— Ты же не ждёшь, что я поверю, будто тебе резко стало приятно моё общество. Ты мог поехать отдельно, это было бы вполне пристойно и не вызвало бы вопросов. Чего ты хочешь?

Дурьодхана цокнул языком.

— Ты как Видура. Вас двоих послушать, так я без коварного плана даже в ухе поковырять не могу! Расслабься. Едем себе и едем. Пусть все видят, что мы умеем стоять рядом и не драться при этом.

— Я никогда не рвался с тобой драться, — напомнил Юдхиштхира. — Это ты без конца...

— Ну разумеется, я виноват во всём на свете. Умолкни, а?

Песок на арене был так раскалён, что даже смотреть на него было горячо. Глазами Юдхиштхира нашёл Духшалу — та уже сидела в ложе невесты.

Он узнал её только потому, что никем иным эта незнакомая, ярко накрашенная девушка быть не могла. Кудри ей распрямили, зачесав вверх и унизав таким количеством золотых цветов, что за ними не видно было волос. Глаза вытянули каджалом к вискам. В каждом ухе вместо серьги, казалось, горело по ещё одному солнцу. Поймав её взгляд, Юдхиштхира всё же попытался выдавить из себя улыбку — она его сестра, что бы там ни было. И этот день решит её судьбу.

Улыбаться в ответ Духшала не стала. Притворилась, будто разглядывает собственные браслеты. Они унизывали её руки от запястий до локтей гремящей драгоценной бронёй, и Юдхиштхире стало не по себе от мысли: скоро ему тоже придётся одеться в ритуальное, блестящее и шумное... нет, об этом он сегодня думать не будет.

Сегодня — Духшала.

— Я всегда хотел ей только хорошего, — сказал он тихо. — Жаль, что так всё... складывается.

— Ну-ну, — фыркнул Дурьодхана. — Надеюсь, ты ей сказал об этом лично? Ах, погоди, она же не хочет с тобой говорить — не помнишь, почему?

— Боги, вот только продолжения этого разговора нам и не хватало. Особенно здесь, особенно сейчас. Зачем? Всё решено. Сваямвара вот-вот начнётся.

— Да, — сказал тот, — и в самом деле. Всё решено. Ты прав.

В других обстоятельствах Юдхиштхира обязательно задумался бы, с чего это Дурьодхана согласился потушить разгорающийся спор на полуслове. Скорее бы тигр научился летать, а орёл — лакать молоко.

Но Юдхиштхира не задумался.

Слон протрубил трижды. Сваямвара началась.

***

То, что царевич из Синдху не победит, было ясно с самого начала. Нет, вряд кто-то назвал бы Джаядратху плохим бойцом — меч он в руках держать умел, как и любой, кого судьба обязала носить корону.

Просто здесь и сейчас этого было мало.

То, о чём они ругались до хрипа, на чём настаивал Бхишма, с чем не могла смириться Духшала — зятем рода Куру должен был стать достойнейший. Сильнейший. Юдхиштхира мог бы выкатить объяснение на целую связку пальмовых листов, почему это правильно.

Разумеется, дело было не в том, что род Куру настолько жаден до телесной мощи: кого-кого, а воинов у них хватало и дома. Один Бхишма, даже с его белой от старости головой, всё ещё мог бы захватить любое соседнее царство ещё до обеда. А ещё был Бхимасена, и Арджуна, и даже Карна — пусть и чужак по крови, а всё-таки Арджуне он уступал в боевом искусстве лишь на мушиный шажок... Нет, род Куру не страдал от нехватки сильных.

Просто все должны были видеть: это честное состязание. Всех встретили с почётом. Всем разрешили попытаться. Кшатрий ненавидит проигрывать — но кшатрий знает, когда проиграл достойному, и это смягчает его горечь. Пусть никто из них, кроме одного, не увезёт домой невесту, но зато они увезут воспоминание о том, как их приняли в Хастинапуре — и это едва ли не важнее.

Дипломатия.

Которая стоила Юдхиштхире дружбы с единственной сестрой. "Почему вы тогда зовёте это сваямварой? — кричала она. — Где здесь свободный выбор? Зовите как есть: драка псов за кусок мяса! Сильнейший ест, а у еды предпочтений не спрашивают!"

Он так и не смог объяснить ей, что это не доставляет ему радости. Что выбора на самом деле нет ни у кого. Когда на одну чашу весов кладут свободу, а на другую — справедливость, перевесит всегда...

Толпа ахнула, и Юдхиштхира очнулся от невесёлых мыслей.

— Смотрите! Смотрите! Царевич Синдху победил!

В белом песке арены корчился, схватившись за живот, царь Тулунада. Над ним, тяжело дыша, стоял Джаядратха. Волосы прилипли к его лбу, и блестел высоко поднятый к солнцу меч.

На долю мига Юдхиштхира решил, что царь Тулунада ранен, и уже поднялся было с сиденья — проливать кровь на сваямваре нельзя! Но чужие пальцы стиснули его запястье, потянули обратно:

— Сиди спокойно, — прошипел Дурьодхана. — Всё хорошо. Нечего дёргаться.

Вглядевшись, Юдхиштхира убедился: меч Джаядратхи чист. Ни на песке, ни на сияющей, пусть и несколько старомодной, броне его соперника не было ни следа крови. Но почему тогда — за живот?..

Догадка была настолько дикой, что Юдхиштхира не сразу решился её проверить. К поверженному царю уже спешили слуги, и следы чужой мантры истаивали стремительно. Миг — и даже его глаза, приученные вглядываться в тонкие слои мира, уже не могли их уловить. Словно бы зеленоватый дымок, нехороший такой... неприятный...

— "Дремота чрева"?!

— Глазастый, — хмыкнул Дурьодхана, то ли с одобрением, то ли наоборот. Внизу, в толпе зрителей, мелькнуло знакомое лицо — белым огнём блеснул алмаз на лбу между бровей, где обычно рисуется тилака. Лицо смеялось.

— Ты подговорил сына брахмана, — всё ещё не веря до конца, сказал Юдхиштхира. — Ты велел ему... боги, ты хоть представляешь, что будет, если всё вскроется?

— Поднимешь шум — откушу тебе лицо.

— Ты настолько... настолько... — Юдхиштхира не мог подобрать слов. Вдобавок, Дурьодхана всё ещё стискивал его запястье горячими пальцами, и это никак не помогало. — Ты умеешь думать хоть о чём-то, кроме своих прихотей?

— Я думаю о ней! — Дурьодхана зло ткнул пальцем в сторону ложа невесты. — Это тебе на всё плевать, лишь бы по дхарме и чистенько.

— А о том, чем всё обернётся, ты подумать не хочешь?

— Ничем оно не обернётся, если ты не будешь поднимать шум. Сколько вчера оленины съедено было, а? Сливок? Сладостей? Если кого они и будут винить, то себя — за то, что обожрались не подумав.

— Ты поэтому со мной рядом сидишь? — спросил Юдхиштхира мрачно. Ответа не последовало. Впрочем, всё было ясно и так.

Он обязан был вмешаться. Велеть отыскать Ашваттхаму в толпе — на брахманского сына руку поднимать нельзя, но вот вежливо, со всеми почестями, под те же самые руки проводить можно... Дедушка Бхишма будет в ярости, царь и царица расстроятся до слёз, Дурьодхана возненавидит его ещё больше. Словом, всё примерно как всегда, только теперь ещё и на свадьбе.

Юдхиштхира перевёл взгляд на Духшалу. Полупривстав, она, казалось, готова была раскрыть крылья и бабочкой слететь на арену. Её лицо — сквозь слой краски, лишней, ненужной, грубой, — сияло. По-настоящему.

Что-то сжалось в груди.

— Ты можешь мне объяснить: почему Джаядратха? Он же скользкий, как угорь.

— Знаю, но Духшале нравится, — пробурчал Дурьодхана. Он делал вид, что страшно увлечён ареной, куда уже вышли, бряцая доспехами, двое следующих женихов. Руку Юдхиштхиры он выпускать не собирался. Запястье покалывало.

— Столько достойных мужей, а она...

— Меня не спрашивай, я тоже не понимаю. Говорят же, Камадэва подслеповат.

— На оба глаза, — вполголоса согласился Юдхиштхира.

И остался сидеть.

***

Туча, беременная грозой, устала. Не день и не два она перекатывала внутри себя эту тяжесть, этот грохот и блеск нерождённых молний, но что-то говорило ей: жди. Не сейчас.

Над раскалённой добела ареной, под рёв слонов и гудение труб, её терпение кончилось.

Хвала Господу Индре... ох, мамочки! Хвала! Хвала!..

***

Такого дождя не обрушивалось на Хастинапур, должно быть, со времён, когда Индра и Вишну вместе вспороли брюхо Вритре-Змею, освободив мировые воды. Собрать всю ту воду — можно ещё один Предвечный Океан наполнить. На чёрный день. Мало ли.

И вода достигла земли в тот самый миг, когда царевна Духшала, приподнимаясь на носочки, дрожащими руками надевала на встрёпанного и красного Джаядратху свадебный венок.

Держитесь крепче — унесёт!..

Толпа вопила и хохотала, подставляя дождю ладони. По песку змеями заструились грязно-серые ручьи. К невесте, оскальзываясь и путаясь в липнущих к ногам сари, уже бежали служанки с зонтами — но та, смеясь и вереща, запрокинула голову и закружилась на месте, словно никого не видя. Каджал стекал с её лица чёрными слезами.

— Я дрался только за тебя! — крикнул Джаядратха сквозь шум дождя и крики толпы.

— Я знаю! Знаю!

В воротах, ведущих на арену, случилось столпотворение: каждый из Кауравов рвался первым обнять сестру. Протиснувшись сквозь них, словно по волшебству, — хотя кто знает, точно ли "словно"? — рядом оказался Ашваттхама, мокрый насквозь и очень собой гордый.

— Ну вот и всё, царевна, теперь — в добрый путь! И никогда на забывай, что у тебя сто братьев. Если он тебя обидит...

— Сто пять! — перекрикивая гром, рявкнул Арджуна. Он перелез через ограждение, словно дикий кот. — Сто пять, Духшала!

— Сто шесть, — откликнулся Карна. — Если сегодня здесь никого не задавят.

Хастинапур смеялся и рыдал вместе с небом, и Юдхиштхира всё ещё не знал, поступил ли он правильно — но знал, что изменить ничего нельзя. Это уже случилось. Это запомнят все и навсегда. Внутри тянуло — не совсем боль, не совсем облечение; что-то иное, и он обернулся к Дурьодхане, хотя и сам не понимал, что именно хочет ему сказать:

— Что ж... — Он облизнул губы. — Что ж, пусть хотя бы Духшала...

— Ага. Пусть хотя бы Духшалу не тошнит от её мужа, — сказал Дурьодхана. Выпустил его руку и сбежал по ступеням, не оглядываясь.

Chapter Text

Духшала уехала.

Слёзы были вытерты, жасминовые гирлянды — надеты, обещания всенепременно писать домой, каждый день, честное слово — принесены. Говорили, что последнюю ночь в Хастинапуре Духшала провела в покоях царицы Гандхари. Но о чём мать и дочь беседовали до рассвета, никто так и не узнал.

Юдхиштхира вышел провожать её вместе со всеми. Когда очередь дошла до него, Духшала нырнула было к его стопам проворной ало-золотой рыбкой, но он придержал её за плечи. Колокольчики на её одеждах позвякивали, считая отпущенное время — ах, как его было мало!

— Я люблю тебя, — сказал он тихо. — Ты ведь это знаешь?

Духшала подняла на него глаза. Обиды в них не было, её вымыл поток невозможной радости — так мутная после грозы вода вымывает с улиц сор, пыль и зазевавшихся торговцев. То, чего она боялась, миновало, и потому казалось теперь совсем не страшным.

— Знаю, — вполголоса ответила она. — Я... я тебя не виню, если ты об этом. Как бы ты кого ни любил, а дхарму всегда будешь любить немного больше. Такой уж ты человек.

Он хотел возразить, объяснить, что здесь нет места словам "больше" и "меньше", но горло перехватило. Колесница Джаядратхи ждала. Духшала не искала его объяснений, сердцем она была уже не здесь, и Юдхиштхира её отпустил.

***

Сошло ли им с рук жульничество на сваямваре, было пока не ясно. Цари и царевичи разъехались по домам, кряхтя и стараясь друг на друга не смотреть. Скандала на месте не случилось, здесь Дурьодхана просчитал верно: гордым кшатриям не хотелось во всеуслышание заявлять, что проиграли они потому, что живот скрутило.

Но вот об отложенных последствиях Дурьодхана — как и всегда — не побеспокоился. Путь из Хастинапура для многих неблизкий. Что они будут обсуждать с приятелями и слугами в долгой дороге? Что расскажут своим домашним? Повезёт, если по арийским землям всего-навсего пойдёт молва, что в Хастинапуре гостей несвежим потчуют...

В глубине души Юдхиштхира понимал: он думает об этом, чтобы поменьше думать о другом.

День близился.

"Благоприятный день" — так его называли старшие, и немало душевных усилий уходило на то, чтобы не видеть в этом издевку. Высчитанный по траекториям небесных светил, трижды проверенный главным придворным звездочётом, День надвигался неумолимо.

Юдхиштхира пытался искать в происходящем хорошее. Хоть что-то. Пышного праздника, например, решили не устраивать — уже легче. В отличие от сваямвары Духшалы, эта свадьба являлась внутренним делом Хастинапура, и привлекать к ней особое внимание было сочтено... лишним. Иными словами: проходите мимо! Тут не на что смотреть! Всего лишь тихий обряд для домашних, никаких салютов, пиров и гостей из других царств. (Кроме, разумеется, Шакуни, который сам себя однажды пригласил в гости, и которого Бхишма уже много лет пытался из гостей выкурить. Наивный.)

Обряд, тем не менее, обязан был пройти строго по традиции — независимо от того, сколько людей его увидят. Без сучка, без задоринки, соблюдая каждую букву. Здесь соглашались все. Лишь в этом случае незримый Закон, на котором держится всё сущее, примет этот брак. А там уже и богам, и людям не останется ничего, кроме как принять его следом.

Звучало прекрасно. А потом род Куру пробовал приложить традицию к двум конкретным своим несчастным потомкам — и лаялся так, что стены дрожали. Взять хотя бы вопрос: кто кого поведёт вокруг священного огня?

Бхишма утверждал, что, раз уж речь о царях, равноправных во всём остальном, то определять этот вопрос должно старшинство. Но Дурьодхана, едва это заслышав, бесился так, что слоны во время муста показались бы нежными молочными телятами:

— Нет! Ни за что! Тащиться за ним, как на привязи, вы меня не заставите!

— Пусть идёт первым, — говорил Юдхиштхира. — Я от этого не умру.

Такой расклад не устраивал уже Бхишму:

— Юдхиштхира, ты не сможешь всю жизнь уступать лишь потому, что Дурьодхана, чуть что, начинает голосить. Учись отстаивать себя!

— Я не хочу ничего отстаивать, — возражал тот. — Мне правда всё равно, дедушка.

По его лицу можно было решить, что обсуждается не свадьба, а казнь. Причём казнь, с которой он давно смирился. В самом деле, так ли важно, с какого конца будет повязана верёвка, на которой тебя повесят? Лишь бы прочная.

***

— Сын, что с тобой происходит?

Кунти была одной из немногих, кто мог входить в его покои без стука. Нынче, впрочем, сюда никто и не входил. Нет, не то что бы его братьям стало на него плевать — наоборот. Просто все четверо были людьми действия. Сейчас им пришлось столкнуться с неслыханным: их старший брат чах на глазах, а набить за это морду никому было нельзя.

Не зная, чем помочь, Бхима, Арджуна и близнецы откровенно маялись рядом с ним. И как-то само собой получилось, что видеться они стали мало.

Юдхиштхира их не винил.

— Матушка.

Он поклонился ей, как того требовала вежливость. Вопроса он предпочёл не расслышать. До того, как Кунти вошла, он перебирал в пальцах подол свадебной уттарьи — тонко расшитая, она переливалась цветами закатного золота. Так трогают шкуру ядовитой змеи.

— Милый, — сказала Кунти, — это ведь не настоящая свадьба.

— Это семь клятв перед богами, — тусклым голосом напомнил он. — Это навсегда.

— Да, но всё равно это другое. И жизнь не кончается, настоящая свадьба у тебя тоже будет, нужно просто решить этот вопрос с наследником, и тогда... — Кунти растерянно замолчала, глядя на сына.

— Я знаю, — сказал Юдхиштхира и вытер глаза. — Я всё знаю. Ты права. Просто я смотрю на весь этот драгоценный хлам — и не понимаю, какой в нём толк, если...

— Если?

Он мотнул головой.

— Неважно. Ты права. Точка.

* * *

Кажется, на сваямваре случилось то, что Дурьодхана считал невозможным: он обидел Юдхиштхиру.

Не то что бы его это волновало. Ещё чего! Просто... он как-то свыкся с мыслью, что обидеть Юдхиштхиру нельзя — как нельзя смять воду или завязать узлом воздух. Ублюдок Ямы, странная тварь из странного леса, он всегда глядел будто бы поверх чужих голов, и плевать ему было, что происходит здесь, внизу, среди копошащихся смертных.

Это злило. Иногда — до кровавых соплей. Но, что бы Дурьодхана ему ни говорил, слова пролетали мимо цели. Это, в свою очередь, злило ещё больше — и колесо крутилось вновь и вновь, подгоняемое самим собой.

Теперь-то что изменилось?

Подмывало выловить Юдхиштхиру один на один и всё выяснить. Но тогда со стороны это выглядело бы так, словно Дурьодхане не всё равно. Или даже так, будто он — ещё чего! — хочет извиниться. Подобного допустить было нельзя. Вышвырнуть из головы тоже не получалось. Дурьодхана сделал что-то, чего раньше не мог; сделал, сам не поняв, как — и это зудело внутри, не давая покоя.

А потом Юдхиштхира заявился к нему сам.

***

Ночь стояла звёздная, блестящая от росы, и ублюдок Ямы едва не сверзился в сад, перелезая через мокрые перила. "Сплю", — понял Дурьодхана. Нигде, кроме сна, невозможно было увидеть Царя Справедливости, карабкающегося на чужой балкон.

На его балкон.

Уверенность лишь окрепла, когда Юдхиштхира отряхнул руки от росы, убрал за уши растрепавшиеся волосы и сказал:

— Н-нам стоит отказаться от свадьбы.

— Ты что, пьян?

Юдхиштхира задумался.

— Немного.

Насчёт "немного" Дурьодхана бы поспорил. Впрочем, тому, кто к хмельному почти не прикасается, и одной-двух чаш хватит... Потихоньку он ущипнул себя за сгиб локтя. Больно. Не снится, значит.

— Серьёзно? Надрался, залез ко мне, и предлагаешь пойти против воли Бхишмы? А ещё Царь Справедливости!

— Царь Справедливости, — пробурчал Юдхиштхира, — не Царь Послушания.

— И что, ты правда готов так подвести деда? А он-то считает, что из нас двоих гнилая опора — это я!

Юдхиштхира опустился на балконный пол, усыпанный лепестками из сада, и обхватил колени руками. Рядом, в двух шагах, были мягкие кресла, да хотя бы те же подушки — но это чучело выбрало сидеть на каменной плитке. Первое время, когда Пандавы только-только заявились во дворец, Дурьодхана был уверен: это всё притворство. Пыль в глаза Видуре и Бхишме пускает. Хочет выглядеть скромненьким — и переигрывает, аж тошно.

Прошло немало времени, прежде чем Дурьодхана осознал: всё гораздо хуже. Юдхиштхира не притворяется. Он и правда не видит разницы. Ублюдок Ямы. Не дэва, не человек; ни туда и ни сюда. Как ты живёшь-то вообще?

— Я много думал, — сказал Юдхиштхира. И замолчал.

— О чём?

— О дхарме.

Дурьодхана прыснул.

— Какая неожиданность.

— Это не смешно, — угрюмо сказал Юдхиштхира. — Дхарма... ты не понимаешь, что такое дхарма.

Он попытался очертить что-то в воздухе, но безнадёжно цокнул языком и уронил руки.

— Ну так поделись. — Дурьодхана давно так не забавлялся. — Я твой младший брат и почти что законный супруг. Просвещать меня — твоя обязанность.

Юдхиштхира тяжело вздохнул. Подобрал с каменной плитки мокрый лепесток, уже начавший увядать, и растёр его между пальцами.

— В этом-то и беда, брат Дурьодхана. Я тоже не понимаю, что это такое. И дедушка Бхишма, и дядя Видура... может быть, даже сам Дхармадэва до конца не понимает.

Дурьодхана чуть не взвыл от восторга. Вот так мы дошли до богохульства, и, заметьте, это с одной чаши вина!

— Продолжай. Мне нравится.

Юдхиштхира закрыл глаза, откинувшись затылком на увитые лозой перила. Короны на нём не не было, — ясное дело, она чуть ли не пуд весит, в ней по чужим балконам не полазаешь, — и Дурьодхана в который раз отметил, насколько же Юдхиштхире без неё лучше. Взъерошенный, местами мокрый от росы, с запутавшейся в волосах веточкой, он и не раздражал почти.

— Все думают, что дхарма где-то записана. Как любой человеческий закон... мёртвый... смирный... Разверни свиток да читай! Но всё сложнее.

— Так, я передумал, мне уже не нравится. Про деда и Видуру было веселее.

Тот глянул из-под ресниц. Слабо улыбнулся, качнул головой.

— Знаешь, иногда я тебе завидую. Тебе не приходится об этом думать.

— Оно и верно, — сказал Дурьодхана. — Если бы я такую муть держал в голове, я бы уже повесился.

— А нам нет толку вешаться. Всё равно потом — снова сюда, снова жить... Хорошо, что ты об этом не помнишь. Я вот помню.

Улыбка тлела в уголке его рта, словно уголёк в погребальном костре. Что на него нашло? Напился вина, завалился откровенничать... Дурьодхана впервые его таким видел. Веселье ушло. Остался смутный холодок в животе.

— Правда в том, — сказал Юдхиштхира, — что дхарма — не мёртвый закон, а живой. И она меняется, как всё живое, и ходит неявными, тёмными тропами... Это не свиток. А если и свиток — то такой, на котором до этого уже писали. Много раз: сотни, тысячи. Стирали, и писали поверх, и поди разбери, где слова высшей истины, а где просто буквы друг на друга наложились... А ошибиться нельзя! Нельзя, понимаешь?

— Я перестал понимать тебя три предложения назад, — сказал Дурьодхана. Юдхиштхира тихо рассмеялся и сполз ниже, закрыв лицо ладонями.

— Мне страшно, что я всё-таки ошибся.

— Ладно. — Ничего, на самом деле, не было "ладно". — Ко мне-то ты зачем ввалился? У себя бояться скучно?

— Я же сказал: нам стоит отказаться от свадьбы.

— Наперекор Бхишме, маме и всем? Нет, ты не подумай, мне просто любопытно: послушание старшим — это у тебя уже не дхарма?

— Дхарма, — согласился Юдхиштхира. — И "думай о счастье рода, а не о своём собственном" — тоже дхарма. И "не давай и не принимай ложных клятв" — опять же, дхарма... Какая из них важнее? Как я приму от тебя семь свадебных клятв, если знаю, что ты меня ненавидишь?

— Иди спать, — сказал Дурьодхана. — Сейчас.

— Это близко к клятвопреступлению. И вина будет по большей части на мне. С тебя, прости за откровенность, спрос как с кота, обезьянки или мангуста — почти никакого...

— Я тебя придушу прямо тут, и свадьбы дожидаться не стану.

— Не поможет, говорю же. — Его глаза были лихорадочно-чёрными, без бликов, без зрачков, без дна. — Мы снова вернёмся сюда, в этот вечер, на этот балкон. Или не вернёмся, но от этого только хуже выйдет... Послушай, времени осталось мало. Откажемся сейчас. Они не заставят нас силой.

— Нет.

Потом Дурьодхане самому будет трудно понять: отчего он так сказал? Наверное, дело было в привычке идти до конца, не сворачивая на полпути. Или в том, что трон Хастинапура уже маячил впереди — поделенный надвое, но зато обещанный ему явно и определённо. Или Дурьодхана просто привык не соглашаться с Юдхиштхирой, что бы тот ни говорил.

Улыбка Юдхиштхиры погасла. Он весь как-то погас. Молча поднялся на ноги, глянул в последний раз — тёмным, раненым взглядом. Кивнул.

— Жаль. Хорошо.

И исчез в саду. Больше они не говорили.

***

Не без жертв, но вопрос с шагами вокруг огня кое-как решился: шаги было решено разделить поровну. Условно поровну — число семь не желало делиться на два без остатка, даже во имя благополучия рода Куру.

Юдхиштхира сказал, что возьмёт свои три шага и будет этим вполне удовлетворён. Бхишма вновь не преминул напомнить, что излишняя мягкость — не достоинство, а беда для царя. На это Юдхиштхира сверкнул глазами и тоном, от которого у слуг прошёл холодок по спинам, сказал, что в обсуждаемом вопросе выбирает побыть мягким безвольным рохлей, спасибо-пожалуйста, если он больше не нужен великому Бхишме, он предпочёл бы уйти.

— Вот дрянь упрямая, — сказал Духшасана потом, в саду. — Это ж его поди ещё к ногтю прижми... Брат Дурьодхана, ты ведь уже придумал, как его прищучить, чтоб не мешался?

Дурьодхана буркнул:

— Что тут думать, он уйдёт сразу после свадьбы. Дурвасу своего искать...

— Так а потом-то всё равно вернётся?

— Кто знает, — сказал Дурьодхана. — Может, и не вернётся.

— Хорошо бы... — вздохнул тот. — Ну а если всё-таки? Что тогда?

— Да отвяжись от меня! — рявкнул вдруг Дурьодхана, и Духшасана отпрянул, растерянно таращась. — "Что тогда, что тогда..." Я на гадателя похож?! Будущее предсказываю?

Смяв в горсти лиловую от цветов ветвь фурусы, он взмахнул уттарьей, чудом не прописав брату по лицу, и был таков. Обиженное дерево закачалось, роняя цветы на выложенную камнем дорожку. Не менее обиженный Духшасана уставился ему вслед, потирая кончик носа и бормоча тихие ругательства.

Вслух такое говорить не стоило, но Духшасана был бы очень, очень не против, предскажи ему кто-нибудь будущее. Но не к Сахадэве же за этим идти? К сволочи пандавской...

***

Как это бывает со всеми важными днями, — и, тем более, Днями, — ожидание и подготовка тянулись бесконечно, а наступил он неожиданно.

***

— Жаль, я не могу на тебя поглядеть, — сказала Гандхари.

Она стояла в дверях, как-то неловко держась на косяк — словно не могла решить, войти ей всё-таки или выйти. Повязка на её глазах была сухой, но что-то подсказывало Дурьодхане: это не первая повязка за день, и у служанок, сопровождающих царицу, есть с собой ещё.

— О, не волнуйтесь, царица, мы вам всё опишем! — прощебетала одна из них. — Царевич Дурьодхана выглядит ослепительно! Он будто в солнце и закатные воды оделся, а его ожерелья...

Дурьодхана закатил глаза. Разумеется, он выглядел ослепительно, это подразумевалось само собой. Ему всегда шёл красный. Было бы ещё кому на это смотреть... Отец и мать не видят, гостей толком не будет, а Юдхиштхире что золотое шитьё, что рваные тряпки — без разницы, обряд отчитать, и свободен... (Какое ему дело до того, есть ли дело Юдхиштхире? Он что, правда сейчас об этом подумал?)

Что ж, хоть перед храмовыми статуями покрасуемся. Они-то мало хорошего в жизни видят. Одни затылки.

***

Они стояли перед огнём.

Они стояли перед огнём, и дым пламени, уже накормленного жертвоприношением, то льнул к подолу дхоти, то ел глаза. Гирлянда из лотосов и жасмина, тяжёлая, влажная, оттягивала руку. Пламя шептало: ну же. Семь шагов, и всё; это будет навсегда, но, честное слово, не больно — и ты ведь не боишься того, кто стоит рядом с тобой?

Он обернулся к Юдхиштхире. Юдхиштхира смотрел поверх его головы. Его глаза были глазами божества, глазами статуи, глазами камня.

Ах ты дрянь, подумал Дурьодхана исступлённо. Я же видел тебя другим, я же знаю, какой ты! — суры и асуры, да ты едва слёзы не глотал, там, на балконе, а теперь что? Обратно в ракушку? Он сам не ждал, что это заденет его так сильно. Костяшки пальцев заболели. Хотелось толкнуть Юдхиштхиру, встряхнуть, ударить спиной о стену, да что угодно сделать, лишь бы —

— но шёл обряд, и Дурьодхана лишь стиснул зубы. Он не даст старику Бхишме повода сказать: "Я же говорил, в нём дерьмо не держится". Старик, конечно, сказал бы иначе, изысканнее, но смысл был бы ровно такой.

Молча, старательно дыша через нос, он надел на Юдхиштхиру гирлянду, не затянув её при этом вокруг шеи ублюдка.

Обряд свершался. В ноздрях свербила жасминовая горечь.

***

На самом деле, хорошо даже, что они поделили шаги: неизвестно, сумел бы Дурьодхана досчитать до семи и не сбиться.

В покоях, куда их привели, стоял полумрак. Чадили свечи. Он даже не сел — упал на ложе, так, что жалобно хрустнули резные дубовые ножки, и стянул с себя опостылевшую гирлянду, не беспокоясь о том, что ломает лепестки.

Тихо.

Юдхиштхира молчал. Маячил в потрескивающей дымной тьме, как призрак. Иди туда, где муладхара-чакра находится. Не буду я на тебя смотреть, и говорить с тобой не буду. Много чести.

Дурьодхана откинулся на подушки. Под потолком метался заблудившийся ночной мотылёк. Ночь — это всё, что до восхода солнца; когда оно взойдёт, Юдхиштхира выметется из дворца ко всем ракшасам, а Дурьодхана... что ж, Дурьодхана решит, чем ему заняться, не беспокойтесь.

Бесшумно ступая, Юдхиштхира прошёл в глубину покоев, к окну. Зашелестел чем-то — кажется, свитком. Он что, сюда заранее велел книги принести? Дичь. Похоже на него.

Кшипра текла за кшипрой. Бледная полоска лунного света ползла по каменному лицу Ганеши на стене — со лба на хобот. Выглядело так, будто Ганеша пил сливки тайком от мамы-Парвати и вымазался. От молчания свербило в горле.

Нет, ну вот чем он там шуршит?!

Юдхиштхира даже голову в его сторону не повернул. Он сидел на коленях перед расстеленной по полу картой арийских земель. В свете Чандры ткань казалась молочно-белой.

— Ты что, собрался всю Бхарату ради Дурвасы обойти?

— Риши Дурваса не сидит на одном месте, — откликнулся Юдхиштхира. — И никому не отчитывается, куда он пошёл.

— И как ты его собираешься искать? Как иголку в зарослях тростника?

— Если мудрец хочет быть найденным — его найдут. К тому же, его видели во Вриндаване в конце этой весны. Может, местные садху подскажут, куда ведёт след...

— Или не подскажут. Что тогда?

— Тогда и посмотрим, — сказал Юдхиштхира ровным тоном. — Отойди от светильника, пожалуйста. Тень отбрасываешь.

— Ага, — сказал Дурьодхана, и придвинулся к светильнику ещё ближе.

Сейчас хотя бы ясно было, почему этот дурак протирает коленки на полу: карта была велика. На столе она бы не уместилась. Море здесь, море там, венец Гималаев наверху, и почти сразу под ним — точка Хастинапура. Точка... Он знал, что Бхарата большая, но не задумывался, насколько.

— Так и вижу: идёшь ты по следу, а тебе навстречу — ракшасы. Голодные. Чьей-то косточкой в зубах ковыряют, и говорят: "Не, так себе у этих грешников мясцо, вот бы праведника..."

— И что они мне сделают? — удивился Юдхиштхира. — Я встречал ракшасов. Жив, как видишь.

— Э-э? Это когда и где?

— В лесу, в детстве ещё. Там семья была: муж, две жены и три ребёнка. Одного они, кажется, потом съели...

— О чём я и говорю. Ты небось посытнее ракшачонка будешь.

— Но, может, и не съели, просто мы его не видели, — закончил Юдхиштхира. — На самом деле, с ними можно разговаривать. Если себя правильно вести, они не тронут. Со всякой разумной тварью можно разговаривать.

— Прям со всякой?

— Ну, я же с тобой сейчас говорю...

Смешок был едва слышен, но отчётлив. Дурьодхана закатил глаза.

— С нетерпением буду ждать, — сказал он, — новостей о том, как ты будешь справляться с ними разговорами. Когда ракшасы пришлют в Хастинапур твой череп, обещаю поставить его на трон рядом с собой. На подушечку.

Тот наконец поднял голову. Свечи блеснули в чёрных глазах.

— Дурьодхана, — сказал он, — я не боюсь умереть, совсем. Ты зря стараешься.

— И проклятий тоже не боишься? Они ж у мудрецов тяжёлые. Слышал, что Дурваса как-то Индру проклял — за то, что слон Индры наступил на какую-то там гирлянду?

— Знаю, — спокойно откликнулся тот. — Все знают. Это махариши Дурваса. Он всё время кого-нибудь проклинает.

— Вот и ты на что-нибудь наступишь, — продолжал Дурьодхана. — Или не так посмотришь, или не так вздохнёшь... Всё, сто рождений квакать на болоте. Мало ли из-за чего он взбеленится, он же весь мир ненавидит!

— Вот и нет, — возразил Юдхиштхира. — Он просто аватара Шивы. Он проверяет мир на прочность.

— И что, ты хочешь, чтобы он проверил на прочность тебя?

Юдхиштхира пожал плечами.

— Может, и хочу.

Он не улыбался, но улыбка тлела в углах его глаз. Будто он и правда ждал встречи с полоумным аскетом, как сам Дурьодхана ждал в детстве подарков на Дивали. Ты не знаешь, что это будет, и понравится ли тебе — но не ждать не можешь...

— Знаешь, — сказал Дурьодхана, чувствуя, как изнутри захлёстывает жгучая, горькая волна, — а я думаю, ты просто сбегаешь. Умереть ты якобы не боишься, тварей не боишься — но чего-то ведь ты боишься, а? Не где-то, а прямо здесь. Во дворце. Так, что у тебя поджилки трясутся...

И снова его улыбка погасла, будто и не было. Язычок свечи, тлеющий уголь: захочешь — потушишь прямо голыми пальцами.

— Не вижу смысла продолжать этот разговор.

— Правильно, убегай дальше.

— Мне казалось, ты хотел отдохнуть. Вся постель в твоём распоряжении.

— Трус, — сказал Дурьодхана запальчиво, и тут же пожалел: нет, с ним такое не проходит, его оскорблять — что в слона финиковыми косточками стрелять из трубочки. Он просто снова закроется в раковине, да и всё. А мне надо его оттуда вытащить; суры и асуры, чтоб вам всем пусто было, ничего мне так сильно не надо, как его вытащить...

Он опустился на пол, сминая коленями карту. Поймал Юдхиштхиру за руку — тот вздрогнул, но уже спустя миг снова воззрился глазами статуи.

— Скажи мне правду.

— Зачем?

— Я думал, у вас, у праведников, смысл правды — в самой правде. Нет?

— Дурьодхана, — он вымученно улыбнулся, — не пытайся переиграть меня на моём же поле. Я много с кем беседовал и спорил, и эти люди тебя за пояс заткнут. Не начинай.

— Понял, — сказал Дурьодхана. А потом обхватил его пятернёй за затылок и попытался поцеловать.

Вышло так себе: тот сперва замер и даже вроде бы подался навстречу, но в последний момент вывернулся, неловко взмахнув рукой. Один из светильников загрохотал об пол; свечи замигали, умирая в пролитом воске. Ну вот, подумал Дурьодхана: теперь точно решат, что я его здесь убиваю.

— Зачем?

Голос Юдхиштхиры звучал надтреснуто.

— Не надо так. Это... это подло, Дурьодхана. Ты выше этого.

— Прямо сейчас, — сказал он хрипло, — я сижу на полу, так что я не выше даже вон того стула. Что — подло?

— Подло так делать. Тебя же от меня тошнит. Ты сам это сказал.

— Меня тошнит от твоего лицемерия. От того, как дед и Видура тебе потакают. От того, как ты входишь в зал в этой своей короне, прямой, будто палку проглотил, и все смотрят тебе в рот. От того, как ты пытался разменять Духшалу на какую-то там дхармическую муть — нет, на то, чтобы тебя, мать твою, посчитали справедливым, похвалили за спиной, и плевать тебе, что там с Духшалой дальше будет! И ещё, — Дурьодхана перевёл дух, — меня тошнит от того, как ты готов вот так же разменять всех. Кого угодно, и себя тоже.

Юдхиштхира слушал, закрыв глаза. На щеке у него что-то поблёскивало.

— Ты закончил?

— Нет, слушай дальше. Знаешь, чем мы с тобой отличаемся?

— Всем? — предположил Юдхиштхира с невесёлым смешком.

— Я не делаю того, чего не хочу.

— Вот как?

— Разве что оно окупится чем-то сильно большим. Сейчас не этот случай.

Воцарилась тишина. Струйка воска добралась по полу до босой ступни Дурьодханы, заставив отдёрнуть ногу. Карта, надо думать, была испорчена с концами — воск от ткани поди отдери... Наконец Юдхиштхира заговорил, не открывая глаз:

— Мне никогда жизнь во дворце легко не давалась... ты, наверное, знаешь.

— Да уж. Заметил.

— Не в последнюю очередь — из-за тебя. Когда я услышал о свадьбе, я подумал... не буду пересказывать, что я подумал. Но потом заговорили о Дурвасе. И я подумал: это же спасение. Может, Дурваса подарит нам мантру, а может, и нет — но если я буду ему служить, я точно стану крепче. Это даже хорошо, что он так страшен: тяжёлым болезням нужны тяжёлые лекарства...

— "Тяжёлым болезням"? Это ты обо мне, что ли? — Дурьодхана беспокойно придвинулся. Тот вытер щёку тыльной стороной ладони.

— Дурваса живёт долго, дольше иных богов. Он много видел, я у него буду такой не первый. И он точно знает, что со мной сделать — какую истину, какую горькую волшебную травку мне скормить...

— Чтобы что?

— Чтобы мне не было так больно, — сказал Юдхиштхира ровно. — Чтобы мне стало всё равно, и я мог вернуться и спокойно продолжить... то, что мы начали.

Дурак.

Дурьодхана поцеловал его снова — просто чтобы отомстить за то, что он Юдхиштхира; за то, что такая мысль вообще зародилась в его голове. В этот раз сбегать тот не стал. Вздрогнул, но притиснулся ближе, и — этого Дурьодхана не ожидал — легко укусил за губу. Он пылал как жаровня, и непонятно было, как из такого горячего рта могли выходить такие холодные слова.

— Ты не пойдёшь к Дурвасе один, — сказал Дурьодхана вдруг.

— Что?

— Что слышал. Затея изначальная была какая? Идти вдвоём. Скажем Бхишме, что сделаем так, как сразу задумали.

Юдхиштхира отодвинулся, растерянно щурясь.

— Ты ведь не хочешь к нему идти...

— Послушал тебя и передумал. Теперь хочу.

— Не ври мне, ты сейчас даже не стараешься. Чего ради...

Дурьодхана поцеловал его в третий раз, глубже и слаще. Запустил пальцы ему в волосы, выпутывая из них чужеродное, ненужное, холодное золото. Судя по тихому судорожному вздоху, он делал всё правильно. Когда Юдхиштхира вновь смог говорить, прежний вопрос выветрился у него из головы.

— Начнёшь жаловаться в дороге, — сказал он прерывистым шёпотом, — и я тут же отправлю тебя домой, во дворец. Я не шучу, Дурьодхана.

— Кшатрии не жалуются.

— Я обязательно напомню тебе то, что ты сейчас сказал.

— Это вызов?

— Это бытовое понимание, сколько за пределами города комаров, кусачих муравьёв и оводов. До ракшасов нужно ещё добраться, поверь мне.

Дурьодхана скривился. Решив что-то, он не привык отступать.

— Но лошадей-то мы возьмём?

***

Гандхари, дочь Субалы, единственная супруга Дхритараштры и полноправная царица Хастинапура, стояла на балконе.

Толку в этом было мало — сквозь плотный шёлк ленты она различала лишь бледное пятно восходящего над горами солнца. И всё же ей хотелось быть здесь. Проводить. Если не взглядом, то мыслью.

Рука привычно отсчитывала ядра рудракши в чётках. Сто пять... сто шесть... сто семь... Шероховатая, промасленная поверхность бусин была так знакома пальцам, что Гандхари казалось: она различает каждый орешек в лицо — как ей не суждено было различать своих детей.

Сто восемь. Конец отсчёта; шнур, завязанный узлом. Заново.

Подставляя лицо нежаркому рассветному ветру, она вдруг улыбнулась самой себе: сто — понятное дело, сыновья, сто первая — Духшала, и сто второй — Карна. Ещё пятеро, так и быть, пусть будут Пандавы... А кто сто восьмая бусина? Дхритараштра? Кунти? Она сама? Или, может быть, тот ребёнок, которому предстоит родиться из этой странной затеи?

Погружённая в мысли, она не знала, что двое царевичей уже скрылись за змеиными изгибами предгорной дороги, и разглядеть их нельзя даже зрячему. Не могла она знать и того, что спустя год они вернутся в Хастинапур с пустыми руками, без мантры — Дурваса прогонит их прочь, не пожелав даже выслушать, и сказав лишь... Впрочем, зачем смертным без нужды заглядывать в будущее? Это будет совсем другая история.

Сейчас же она стояла на балконе, позволяя солнцу сквозь повязку ласкать её ресницы. И отчего-то ей казалось... нет, не казалось, она знала: нечто тяжёлое и беспросветное, — то, что давно подбиралось к Хастинапуру, исподволь, беспощадно, по невидимую сторону горизонта, — изменило свой путь, чтобы пройти стороной.