Work Text:
Изуку чувствует руки, крепко обвитые вокруг его живота, и еще до того, как он до конца проснется, он уже знает, кому они принадлежат. Тело, прижатое к нему, горячее, словно печка, и как бы Изуку не пытался отодвинуться, Кацуки не выпускает его из объятий даже во сне, будто опасается, что Изуку сбежит, пока он не будет бодрствовать.
Изуку хочется смеяться: как будто это вообще возможно – Каччан не позволяет ему отделиться от себя даже в те моменты, когда Изуку находится без сознания.
– Ммм, Зуку? – сонно бормочет Кацуки, прижимаясь мокрыми губами к задней части его шеи. – Пока еще рано. Спи.
Он не отвечает – не видит смысла, но и не сопротивляется: просто лежит вот так, с открытыми глазами, глядя в потолок и радуясь тому, что вокруг достаточно темно.
Воздух в комнате слегка спертый: Кацуки позаботился, чтобы в "убежище" была отличная вентиляция, но этого всё равно не всегда бывает достаточно, но Каччан всё равно опасается открывать окна по ночам, пока они оба спят. Изуку не знает почему: не то чтобы он мог просочиться через узкую форточку и улететь в ночь.
Со своего места в кровати он с грустью смотрит на серое небо сквозь решетки на окнах – рассвет только-только вступает в свои права. На улице пасмурно, но так на самом деле даже лучше.
Ясные солнечные дни вызывают у него даже большую тоску: глядя на голубое небо и молочно-белые облака Изуку вспоминает о прошлом. О беззаботных днях с друзьями, воскресных прогулках с матерью, иногда даже о своём последнем бое с Шигараки во время войны, когда он в какой-то момент оказался бессильно лежащим на земле – даже тогда, почти умирая, он чувствовал себя намного более свободным и живым, чем сейчас.
В глазах начинает немного щипать, и Изуку пытается украдкой стереть слезы, но Каччан, разумеется, сразу замечает и реагирует на его движение.
– Снова вспоминаешь? – спрашивает он обеспокоено. – Ну же, Зуку, хватит упрямиться – тебе пора уже отпустить. Я знаю, что это тяжело, но тебе нужно прекратить это делать, понимаешь? Можешь немного поплакать, но не позволяй себе слишком сильно погружаться в это, хорошо? – говорит он настойчиво.
Разумеется, его слова не приносят облегчения. Но Изуку раздраженно прикусывает губу, не желая обнажать перед ним из всех людей свою слабость – не желая плакать перед Кацуки. Он слабо пытается вырваться из его хватки, уже осознавая всю бессмысленность своих попыток. Тонкая искусанная кожа нижней губы под его зубами в конце концов рвется от давления, и он чувствует медный привкус во рту, в то время как горячая струйка крови начинает быстро течь вниз по подбородку.
– Блять, Деку! – шипит Каччан, так словно его действия причиняют боль ему, а не Изуку. – Ты опять это делаешь?! Как так получается? Что бы я не делал, ты всё равно продолжаешь вредить себе?! – Изуку инстинктивно сжимается, услышав знакомую резкость в его голосе, и это тоже не остается незамеченным. – Прости, прости… – сразу смягчается Каччан, сразу меняя тон. – Просто подожди секунду.
Его руки наконец-то выпускают Изуку из тесной хватки, и кровать немного пружинит, когда она освобождается от тяжести одного человека, когда он встает. Изуку едва слышно скулит в ответ на это и тут же сворачивается калачиком, инстинктивно пытаясь принять защитную позу. Несколько месяцев, даже недель назад ему наверное было бы стыдно за своё поведение, но сейчас у него почти не осталось сил на борьбу.
Он судорожно закрывает глаза, когда слышит приближающиеся шаги – на этот раз широкая двуспальная кровать прогибается, когда Кацуки садится на неё с его стороны.
В нос ударяет слабый запах антисептика
– Зуку, открой глаза, хорошо? – уговаривает его Кацуки.
Изуку не реагирует.
– Зуку, пожалуйста? – вновь пробует Каччан, и он лишь смыкает веки еще сильнее.
Кацуки тяжело вздыхает, явно сдаваясь, и его дыхание слегка опаляет кожу Изуку.
– Будет немного больно, – предупреждает он спустя пару секунд, когда его пальцы осторожно запрокидывают голову Изуку – и запах антисептика оказывается ближе, под самым его носом. – Прости, что приходится терпеть это, Зуку. Обещаю, станет легче, когда я закончу. Просто потерпи немного.
Боль на самом деле довольно слабая: во всяком случае, прокушенная губа и её обработка – не самое худшее, с чем Изуку приходилось сталкиваться: так, легкий укус от неприятных ощущений. В конце концов, в прошлом он ломал кости на регулярной основе.
Всё это кажется таким далеким и ненастоящим теперь.
Он едва может вспомнить, когда в последний раз использовал причуду. Прошли ли с тех пор месяцы или годы? Как давно он находится здесь?
Одно Изуку знает точно: Кацуки действительно хорошо позаботился о том, чтобы он больше не причинял себе боль, по крайней мере на поле боя.
Закончив обрабатывать рану, Кацуки неожиданно замирает, а потом быстро опускает голову и оставляет мимолетный, даже невинный поцелуй – так, всего лишь быстрое соприкосновение губы, но этого оказывается достаточно. Изуку чувствует, как его дыхание начинает учащаться, узнавая симптомы подступающей паники. Кацуки, разумеется, тоже улавливает их, может быть даже раньше, чем он сам.
– Блять, прости! Я не… Тише, тише. Я с тобой, – говорит он, но это лишь ухудшает ситуацию, и тогда Каччан раздраженно щелкает языком.
– Изуку! – говорит он уже более резким властным тоном. – Успокойся! Тебе ничего не угрожает! Просто дыши вместе со мной. Вдох – выдох. Вдох – выдох.
"Не трогай!" – хочет попросить Изуку, но язык не слушается – все его силы уходят на то, чтобы вернуть контроль над дыханием. Основная сложность в том, чтобы не вслушиваться слишком в смысл слов, которые он слышит, но при этом следовать командам. Изуку проделывает действительно впечатляющую работу, абстрагируясь от содержания мягкого успокаивающего голоса и просто дышит по его командам, ориентируясь скорее на его тон.
Тошнота поднимается из глубины его желудка и достигает горла при мысли о том, что он позволяет управлять собой, но он подавляет эту мысль – с этим придется разбираться потом, когда Каччан наконец-то оставит его ненадолго одного.
– Молодец. Ты такой молодец, Зуку, так хорошо справляешься, – снова ласково бормочет Кацуки, когда Изуку наконец-то удается немного успокоится.
Снова он это делает, думает Изуку отстраненно. Он ненавидит, когда Каччан ведет себя с ним вот так – мягко, терпеливо, нежно: лучше бы он злился и кричал, давая Изуку поводы его ненавидеть. Хуже всего, когда он разговаривает с Изуку ласковым, добрым голосом.
В прошлом Изуку никогда не был избалован его добротой, и это при том, что он следовал за Кацуки едва ли не столько же, сколько себя помнил, а в последние годы начинал всё больше и больше осознавать, что за его чувствами может скрываться что-то большее, чем восхищение.
А теперь он знает, что он должен ненавидеть Кацуки – хотя бы ради того, чтобы не дать его ядовитым словам проникать ему под кожу, вливаться в уши, оседать в голове. Но время идет, теснота комнаты и четыре стены давят, путаясь с его разумом, и Кацуки всегда остается рядом с ним – единственная живая душа, которая ухаживает, оберегает и стережет его всегда, когда бы Изуку не открывал глаза. Изуку задается вопросом, не накачивает ли Кацуки его наркотиками, когда ему нужно покидать их пристанище?
Иногда он почти с ужасом осознает, что прикосновения Каччана вызывают у него уже не столько отвращения, как в прошлом, что его голос начинает ассоциировать с него с комфортом, что время от времени он думает об этой тесной комнате, из которой нет выхода, как о доме.
Иногда он с ужасом осознает, что воспоминание о друзьях, даже хуже – воспоминания о лице матери, становятся всё более размытыми. Он со страхом ждет того момента, когда не сможет больше вспомнить, как они выглядят.
Горячая ладонь скользит по его спине, и Изуку извивается, пытаясь отодвинуться от прикосновения.
– Деку… – предупреждающе говорит Кацуки, мгновенно реагируя даже на такое слабое отвержение, и даже не глядя на него, Изуку может сказать, что Кацуки хмурится.
Это очень сдержанная злость, практически полностью посаженная на цепь, ту, которую Каччан полностью подчинил себе за эти годы, но Изуку всё равно слышит недовольство в его голосе.
– Ну же, не будь таким упрямым, – уговаривает Кацуки. – Тут нет ничего страшного. Бояться – это нормально, да. Но тебе не нужно ничего бояться рядом со мной! Ты же знаешь это, верно? Я больше никому и никогда не дам тебя в обиду. Я никому не позволю и пальцем тебя коснуться.
Изуку не просто верит: он знает, что это правда. Кацуки не позволит никому другому обидеть его.
Ладони сами собой сжимаются в кулаки с такой силой, что отросшие ногти до боли впиваются в мягкую плоть, а костяшки наверняка почти побелели от напряжения. Браслеты тяжело и неприятно оттягивают его запястья, и цепь слегка позвякивает, когда Изуку притягивает руки к груди – в остальном он остается лежать неподвижно.
– Так и не скажешь ни слова? – вздыхает Кацуки, спустя пару минут молчания, тяжело оседающего в комнате.
Изуку молчит, пытаясь хотя бы в собственном воображении представить, что он находится здесь один.
– Если тебе от этого легче, то молчи, – продолжает откуда-то издалека голос Кацуки, – хотя по мне это всё равно глупость несусветная. Мы с тобой уже не дети, Зуку, а ты ведешь себя как упрямый капризный ребенок, – слова сопровождаются смешком, затем мозолистые пальцы резко хватают Изуку за челюсть. – Но будь, блять, так добр, хотя бы смотреть, когда я с тобой разговариваю, неблагодарный ублюдок!
Громкий окрик бьёт, словно пощечина – глаза Изуку распахиваются против его воли, и мутный зеленый наконец-то встречается с пылающим красным. В ту же секунду Кацуки словно осознает свою резкость, быстро отдергивает руку и вскакивает на ноги: Изуку в свою очередь отползает к спинке кровати, поднимая перед собой колени и прижимая руки к груди в последней иллюзии защиты, которую он может позволить себе против этого человека.
Кацуки со своего места смотрит на него с измученным выражением лица.
– П-прости, – говорит он дрожащим голосом, теперь уже и сам прикусывая губу настолько, что выступает кровь. – Н-не смотри на меня так, я уже говорил тебе, почему я всё это делаю! Ты просто… блять, Деку, ты же сам просто не оставил мне выхода, как ты черт возьми не понимаешь?! Блять, я едва смог вывести тебя из под удара тогда! Просто посмотри! – он рывком разрывает на себе рубашку, показывая Изуку знакомые шрамы на плече и на животе. – Эта хрень чудом прошла мимо тебя, я едва успел – и всё только потому, что ты пытался выиграть всё в одиночку. И даже после этого ты, черт тебя возьми, оказался настолько глуп, чтобы сбежать одному! Ты хоть знаешь, сколько времени я угробил, пока искал тебя?! Признай, Деку, ты не можешь сам позаботиться о себе!
…Изуку никогда не думал, что его побег из Академии окончится таким образом и в таком месте. В тот день, когда Каччан нашел его – усталого и истощенного, первым порывом Изуку было сбежать, но когда Кацуки дал ему понять, что он не собирается требовать возвращения, он немного успокоился и позволил себе расслабиться.
К тому же, Кацуки даже не требовал, чтобы Изуку взял его с собой: всё, чего он просил – это возможности позаботиться о нем здесь и сейчас. И Изуку едва ли мог отказать ему даже в лучшие свои дни, тем более он никогда не думал о Каччане иначе, кроме как о до боли честном и откровенном человеке, а тогда, когда стресс и бессмысленные поиски ВЗО почти довели его до грани, Изуку и вовсе не был способен почувствовать подвоха.
Он заснул в теплых безопасных объятиях друга – и проснулся в них же, но в совершенно незнакомом месте: в просторной, слабо обставленной запертой комнате с одним единственным окном с решетками.
С наручниками, подавляющими его причуду.
Слишком поздно он осознал, что Каччану не нужно было обещать сопровождать Изуку в его битве, потому что Кацуки с самого начала не собирался отпускать его туда.
Сейчас Кацуки тяжело дышит, ожидая ответа на свою вспышку, но Изуку только молча сверлит его взглядом. На самом деле не важно, что он скажет – Кацуки всё равно не будет слушать. Этот спор просто не имеет смысла. С тех пор, как Кацуки запер его здесь, Изуку кажется, что он повторялся уже тысячу раз в разных формах и вариациях.
За это время он успел сказать Кацуки всё, что только мог придумать. Он пытался говорить с ним с точки зрения разума, приводя взвешенные и логические аргументы. Он пытался использовать эмоции – он плакал, кричал и умолял услышать его, пока не сорвал голос.
Изуку говорил ему о своём долге и предназначении. Изуку обещал ему, что будет осторожнее и не будет больше рисковать собой. Изуку напоминал ему об их общих друзьях, близких, родных, о знакомых и незнакомых людях, которые гибли там, снаружи, Кацуки держал его тут, "в безопасности".
Ничего из этого не помогло ему пробиться через глухую стену, которую Кацуки возвел между ним и собой. И даже несмотря на то, что каким-то образом Каччану еще не удалось полностью убить в нем желание бороться, его возможности ограничены. Безмолвный протест – довольно жалкая, но всё же попытка воспротивиться. Кацуки отказывается его слышать, поэтому Изуку отказывается говорить.
Кацуки с досадой цокает языком, когда понимает, что Изуку не собирается отступать.
– Ладно. Ладно, я знаю, что ты упрямый, Зуку. Рано или поздно ты поймешь, а я подожду. Давай ты ляжешь, а я оставлю тебя пока одного и приготовлю нам завтрак. Сойдет? – говорит он так, будто предлагает сделку.
Изуку знает, что это на самом деле не является вопросом: Кацуки в любом случае поступит по-своему, он просто хочет заставить Изуку думать, будто у него есть выбор.
…порой, в тех редких случаях, когда Изуку ненадолго остается один, он пытается решить, когда именно у Кацуки начала развиваться его странная одержимость и был ли Изуку тому виной. Существовала ли она с самого начала или развивалась только в последний год их совместного обучения в Академии?
Если вдуматься, в детстве Каччан всегда был болезненно привязан к нему. Гордый и самолюбивый, даже будучи малышом, всегда следил за тем, чтобы Изуку был достаточно близко и чтобы им двоим не мешали играть, даже если это значило, что отпугивать остальных детей от детской площадки, где они были вдвоём. В средней школе, когда их отношения были особенно испорченными, Кацуки тщательно следил за тем, чтобы остальные хулиганы не смели даже думать о том, чтобы приблизиться к Изуку – что было бы не так уж плохо, если бы Каччан с тем же старанием не отваживал от него любых потенциальных друзей, фактически превращая его в изгоя класса. Казалось, что после поступления в ЮЭЙ это осталось в прошлом, оба они наконец-то смогли найти свою компанию друзей и отделиться друг от друга… однако положение, в котором пребывал сейчас Изуку лучше, чем что бы то ни было доказывало, насколько то предположение было на самом деле далеко от правды.
Изуку слегка поправляет ошейник, к которому привязана крепкая цепь, которую Кацуки добавил после последней его попытки побега, прежде чем накрыться плотным одеялом.
– Просто поспи, пока я готовлю, – одобрительно говорит Кацуки, и пахнущая жженой карамелью ладонь скользит по лицу Изуку, закрывая его веки, как это делают для мертвецов. – Когда ты проснешься, я буду рядом.
…Порой он почти думает том, что лучше бы ему действительно было умереть в том его бою с Шигараки. "Почти", потому что принять эту мысль полностью – означало бы сдаться, окончательно потерять себя. Что-то подсказывает ему, что когда последние остатки сопротивления в нем угаснут, Изуку уже мало чем будет отличаться от живого трупа.
Беспомощного, побежденного, запертого в безопасности.
Больше не Изуку.