Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

and good God, under starless skies we are lost

and into the breach we got tossed, and the water's coming in fast

 

Джим, проснувшись, обнаруживает себя на холодном полу под палубой, в компании подушек, пушек, пыли и Айвана.

Затылок ноет. Будущее представляется туманным.

— Айван, — очень спокойно и нежно говорит Джим, акцент прорезается в тоне, блестит сталью, — у нас есть несколько вариантов: либо ты выпускаешь меня сам, либо я нахожу любой острый предмет в каюте.

Айвану видимо некомфортно. Он крепко держится за топор и сдвигает брови. Это было бы смешно, как говорится, если не было бы так грустно.

— Я знаю, что ты хочешь стоять до последнего, — пробует Джим еще раз, ощупью за спиной трогая доски, — подумай об этом еще раз.

Айван почему-то оглядывается за плечо, на запертую дверь, и мотает головой. Доски пола под рукой мокрые и отвратительно голые. К сожалению, капитан Боннет слишком хороший человек, чтобы на его корабле случайно завалялся нож. С большей вероятностью Джим сейчас найдет свежеиспеченную булочку.

Джим делает заметку потом специально раскидать по каютам всяких полезных вещей. Потом, когда все вернется в норму. Представления о норме у Джима размытые. Очень. Все, чего им хочется прямо сейчас — в гальюн и найти Олуванде, а еще отрезать что-нибудь Клыку, ну или хотя бы попробовать.

Голова болит ужасно. Айван упорствует. Что происходит, непонятно. Джим морщится, прижимает ладонь к затылку и с преувеличенным страданием садится.

— Кажется, у меня сотрясение, — заходит с другой стороны, — и мне надо отлить.

Айван недостаточно сообразительный, чтобы связать недавние угрозы и слабость, которую Джим изображает сейчас. Похоже, он колеблется, но через несколько секунд твердо говорит:

— Не могу, Джим, — сжимает топор, как будто тот придаст ему уверенности, — приказ старпома. Он сказал, за тобой нужен глаз.

— Что?

— Глаз, так он сказал. Глаз да глаз.

— А, — и хотя это, конечно, льстит, понимания не прибавляется, — а остальные где?

Айван молчит. Ладно. Пусть. Джим делает вид, что у них кружится голова и встает, колени трясутся.

— Ай, — стонет, — черт, — и пытается изобразить взгляд, который не будет слишком уж “убийственным”, — ладно, просто… Мне и правда надо в гальюн. Поможешь встать?

Мирный тон и напускная слабость делают свое дело — Айван, все еще вцепившись в свой топор, делает шаг ближе. И еще один. На третий, когда он совсем рядом, Джим шатается, как будто ноги их совсем не держит, прислоняется к Айвану и молниеносно просовывает руку ему за пояс, туда, где пираты носят кобуру или стилет.

Там нет ни того, ни другого. Айван хватает их за руку:

— Эй! — орет он, — что за черт?!

Джим решается в мгновение ока: бьет в горло, туда, где самое уязвимое место, и пытается опрокинуть на пол, но Айван массивнее и сильнее, и он только отшатывается назад.

— Сука! — выкрикивает Джим и одним прыжком пересекает разделяющее их пространство. Прижав руку к горлу, Айван хрипит что-то и бьет кулаком наугад. Он промахивается, а потом попадает Джиму в бок. Но боль, вместо того, чтобы остановить, только отрезвляет, и Джим бьет его в ответ коленом по яйцам — отчаянно и быстро.

Айван с грохотом роняет топор и падает на колени. Он орет что-то про блядей и убийства. Джим толкает его с полупрыжка и опрокидывает на пол. Драться честно не получается, силы неравны, и приходится впиваться ногтями ему в горло:

— Стой, — хрипит Айван, — перестань!

— Где твой сраный нож? — шипит Джим в отчаянии.

— У меня нет… никакого… ножа! — хрипит Айван и пытается сбросить их на пол. Джим сжимает пальцы, потому что если упадет, если Айвану получиться оказаться сверху — это верная смерть.

— Что за пират, — наклоняется к его лицу, — что за сучий пират ходит без ножа, elidiota?

— Зачем мне нож?! — орет он и толкает сильнее.

— Потому что я сейчас перегрызу тебе глотку! — выдавливает Джим и наклоняется к нему с четким намерением сделать именно это, если на кону стоит жизнь. А похоже, она и стоит.

— Нет! — воет Айван, — Нет, нет, нет, пожалуйста, просто иди куда тебе надо! Я скажу старпому, что ничего не видел! Скажу, что напали сзади! — глаза у него перепуганные, а Джим просто-напросто голодно оскаливается.

— Только посмей встать, сabeza de mierda, засранец! Только посмей встать. Я тебя порежу твоим же топором.

Наглая ложь. Айван ухмыляется сквозь боль:

— Да я его сам, кхе-, сам поднять не могу!

Это конец. И без того на взводе, теперь Джим звереет:

— Да на кой хер тогда тебе топор, если ты его поднять не можешь?!

— Я не знаю! — орет Айван, — Он страшный!

— Страшно быть таким тупым, baboso!

— Это неправда!

Ну ладно, оскорбления и правда не Джима конёк. 

— Может и неправда, — кивает Джим, видя на его лице поражение, и встает. — Но все-таки, не вставай, пока я не уйду. Понял?

Айван кивает. Не отводя от него взгляда, Джим подкрадывается к двери. Адреналин бьет в голове речитативным барабаном, топор валяется на полу бесполезным куском из дерева и металла. Айван сзади окликает. 

— Джим!

— Ну что? — шипит в ответ.

— Не выходи! Там же старпом, и Клык, и светло еще. Заметят!

— Я знаю, — сквозь полоску под дверью, через широкие окна за спиной и правда пробивается ровный дневной свет, — заткнись!

Но подумав-подумав, и правда не выходит.

Потом они сидят, как два идиота, в разных углах кубрика: Джим возле двери, вооружившись тяжелым и ржавым шомполом от пушки, который никто ни разу не использовал на этом адском корабле, Айван под стенкой поглаживает красное горло с отпечатками пальцев. Молчание висит между ними душной пеленой. Первым не выдерживает Айван:

— Не лезть бы тебе туда, — криво советует он, — капитан не в духе. Даже старпому досталось.

— Его проблемы, — меланхолично отзывается Джим. Сидеть без движения и прислушиваться к шагам им нравится гораздо больше, чем трепаться попусту, — Не шуми.

— Но у тебя же ножа нет. Забрали, я сам видел.

— Хер с ним. Не шуми.

— Да и зачем соваться? Ведь выкинут за борт.

Джим закрывает глаза и считает до пяти. Потом медленно, как совсем глупому, разъясняет:

— Найти Олуванду и остальных. Освободить. Привести твоего капитана в чувство. Разобраться, где чертов капитан Боннет. Все.

— Э-э, — тянет Айван. Продолжения не следует. Джим радуется наступившей тишине, как манне небесной.

За окнами постепенно темнеет. Айван скрипит досками, ерзает, шелестит подушками (откуда здесь подушки?!), и очень громко вздыхает.

Джиму очень нужно в гальюн. Минуты текут медленно как смола. Айван вздыхает.

— Да уймешься ты или нет? — шипит Джим.

— Это вот… Команда. Они, как бы сказать, не на корабле.

— Чего?

Где ж им быть, если не на корабле, когда вокруг открытое море? И если они еще вчера были на корабле, а позавчера пели песни, выражали чувства в художественной форме и всякое такое.

— Ну, понимаешь, — тянет Айван, — только ты это, не ори! Они, вроде как, высадились.

— Высадились, — спокойно повторяет Джим.

— Ну да… Это вот. Капитан приказал. Высадить.

Едущая крыша капитана Тича еще и протекала. Высадить всю команду, не считая Айвана, Клыка и старпома — это надо было догадаться. Это надо было умудриться. Не говоря о том, что они вскоре сдохнут с голоду, вчетвером управлять судном просто невозможно, а “вчетвером” — это большое преувеличение, если в их составе Эдвард и Хэндс.

— В порту? — уточняет Джим ради проформы. Айван смотрит в пол и признается:

— На остров.

На остров.

На остров. Что-то в тоне Айвана подсказывает, что он имеет в виду не тот остров, на котором расположена Пиратская республика, и даже не какой-то менее гостеприимный остров, а…

— На чужой остров, одних?

— Ну, как сказать “чужой”… Капитан-то, это вот… Приметил кусок суши в пару метров, вот и приказал. Это вот. Высадить.

Нанни говорила: забудь про мишень. Есть только ты и нож, а потом нож становится продолжением тебя. Дыши животом. Дыши ровно. Джим дышит ровно: вдох, выдох, пока в голове крутятся сразу сотня нервно-припадошных мыслей, главная из которых: qué diablos?!

Какого, собственно, черта?

— И Вы их бросили? — спрашивает Джим как о погоде. Айвану хватает совести выглядеть пристыженным, но он неловко машет рукой куда-то вверх и признается:

— Капитан. Ему попробуй что скажи.

Как будто в ответ их мыслям, откуда-то доносятся шаги. Джим напрягается, готовясь к броску, но проходящий идет мимо двери, шаги удаляются. За окнами наконец обнаруживается если не тьма, то хотя бы какие-то сумерки. Бросив предупреждающий взгляд на Айвана, Джим приоткрывает дверь и выскальзывает из кубрика.

Старпом, он же первый помощник Иззи Хэндс, стоит на палубе спиной к двери и что-то вертит в руках. Джим пытается подкрасться незаметно, но их выдают скрипнувшие доски — он оборачивается мгновенно как кобра.

— Что, блять? — ощетинивается он. Реакция у старпома мгновенная, и прежде, чем Джим успевает просочиться наружу, он выхватывает кутласс — тяжелую саблю, отмечает Джим поверхностно, заточенную с одной стороны: и одного удара хватит, чтобы снести башку. Дальше подумать не получается, потому что Хэндс замахивается и надо срочно убраться из его радиуса поражения: Джим отпрыгивает в сторону.

Хэндс зло, протяжно ругается, из его речи можно разобрать только частое “чорт” и “блять”, и в конце этого непродолжительного бранного монолога наступает. Джиму удается отбить его удар каким-то ведром, деревяшкой, разлетевшейся в щепки, увернуться (дважды!), но в итоге спиной Джим встречает стену. Пытается ускользнуть, безуспешно; старпом делает стремительное движение навстречу, как кобра, прижимая Джима к доскам, а клинок — к их горлу.

— Что ты блять тут делаешь? — шипит он хрипло и оглядывается в сторону пушечного кубрика.

— Ищу тебя, паскуда, — огрызается Джим, — где команда? Где команда, baboso?!

Придурок!

— Кормят рыб, надеюсь, — выплевывает тот, но уже уверенно, — вали в кубрик!

— Вали в пекло, — скалится Джим, нервно сглатывая. Сталь сабли все еще упирается им под подбородок, и рука инстинктивно ищет нож. Ножа нет. Джим чувствует некую обнаженность, совсем не подходящую ситуации. Счет идет на секунды, и старпом вот-вот отрежет им голову.

Но секунды идут, старпом почему-то не двигается, и нервное ожидание превращается в ожидание нетерпеливое. В самом деле, что происходит? Джим дергается и готовится умереть как полагается истинному пирату — с оскорблением на губах.

— Какого хера вы устроили, — шипит, сдерживая желание плюнуть старпому в глаз, — отъебись, ты, сволочь!

Хэндс не отъебывается. Он переводит взгляд с кутласса на рукоять. Наконец, он еще раз странно оглядывается, вжимает лезвие плотнее и очень медленно, как будто ему перехватило горло, скрипит:

— Одно движение, и я тебя выкину за борт частями, — а потом вдруг кивает на дверь, — пиздуй обратно.

Заходить в тот же кубрик, где морда Айвана выразит злорадное “я же говорил” исход, хоть не самый паршивый, все же не желательный. Джим вырывается, но получает локтем в почку и приобщается к идее пацифизма — по крайне мере, пока не выходит разогнуться и вдохнуть.

Хэндс вталкивает их обратно. Оступившись мимо ящика, Джим валится в кучу каких-то тряпок, вскакивает, не сводит глаз со старпома и готовится к тому, что называется “la victoria o la muerte”, то есть победа или смерть. Старпом прожигает взглядом бесполезного Айвана, потом Джима и выплевывает:

— Капитан сказал оставить тебя на борту, — бросает отрывисто, — но отпиздить в случае чего я все еще могу. Не суйся. 

— Твоему капитану рожу давно никто не чистил, — мгновенно отвечает Джим. Старпом меняется в лице.

Он коротко, без размаха, дергает ладонью, и Джим приземляется на колено. Каюта вокруг начинает сообщаться между полом и потолком в каком-то чудовищно быстром темпе. Вдобавок, во рту становится много крови. Джим придерживает пол каюты рукой, чтобы не убегал, и сплевывает — на этот раз буквально, — темной кляксой на доски.

— Попизди тут на капитана! — достигает слуха сквозь тонкий звон.

— Asqueroso, — шипит Джим бессильно, — сволочь, пошел вон!

— Айван, — Хэндс, вложив саблю в ножны, приказывает замогильным тоном, — еще раз выпустишь, пойдешь чистить якорь.

— Да, босс, — и хлопает дверь.

Наступает тишина.

— Мы стоим? — уточняет Джим для ясности.

— Стоим, — уныло отвечает Айван.

Что значит: якорь на дне.

Айван отходит к двери и впивается пальцами в свой топор. Джим сидит на полу и устало смотрит на задрапированную дорогим ковром пушку. Сюрреализм положения догоняет нервным смехом. Сраный ковер, который не лежит на полу, сраная пушка, которая ни разу не стреляла и сраный топор, который никто не в состоянии поднять. Поверх прочего, и Джим среди этих негодных вещей, неприспособленного к реальности окружения — как сломанный нож, не умеющий найти цель.

От смеха начинают болеть ребра. Потом к ребрам присоединяется нога, почка и горло. Адреналин засыпает, просыпается избитое со всех сторон, голодное тело.

— Ты чего? — для порядка интересуется Айван.

— Забей, — Джим медленно встает и обходит кубрик, пока не находит старое ведро, — и отвернись.

Они, как два идиота на этом корабле, слабо походят на пленника и стражника. Джим пристраивает ведро рядом с пушкой и примеривается, как бы аккуратно поссать. У Айвана уходят долгие секунды, чтобы осознать происходящее. Он кашляет и отворачивается. Джим задирает рубашку и поцарапанными пальцами ищет ремень.

Дверь скрипит. Айван переступает с ноги на ногу.

— Джим?

— Чего? — возясь с застежкой шанов, глухо отвечает Джим.

— Я выйду, ты не… Ну, знаешь, в окно не сиганешь?

Удивленно, Джим даже оборачивается.

— Не сигану, — говорит благодарно, — иди.

Айван выходит за дверь.

Они сидят так два дня: Айван сменяется Клыком, Клык — Айваном. С обоими скучно до смерти, и оба не сторожат Джима совершенно никак. Они перебрасываются ленивыми комментариями: погода говно, старпом мудак, капитан злой и страшный, еду готовить некому. Когда они сменяются, Джим получает воду и галеты. На третий день Джим обнаруживает в душе импульс заточить сраные сухари и пойти перерезать ими горло и Хэндсу и Тичу. На четвертый — себе. Среди прочего, вспыхивает и погасает ноющий под кожей порыв встать и рвануть убивать всех подряд, захватить корабль и искать команду — Олу, Люциуса, Роача и его удивительные булочки. Клык бормочет что-то успокаивающее, Джим посылает его на хуй двенадцатью разными выражениями и сваливает в противоположный угол. Клык выходит и через пару часов возвращается с каким-то свертком. Сует.

— На. От Френчи.

Так Джим узнает, что на этой сраной посудине, кроме них, есть еще один живой человек. В свертке оказывается апельсин. Джим пялится на фрукт долгие несколько минут, потом берет себя в руки и они с Клыком съедают апельсин целиком, капая соком на пол и облизывая пальцы.

— Ты че? — подозрительно спрашивает Клык, когда Джим начинает чесать шею. — Ты че? Чесотка? — и отодвигается подальше.

— Нет, — беззлобно отзывается Джим, убаюканные запахом апельсина, — аллергия.

— А нахрена есть было?

— Отвали.

И идет обливать растущие на руках пятна ледяной соленой водой.

На пятый день корабль заходит в какой-то порт и к вечеру из-за двери доносятся совершенно чужие голоса. Они с Айваном, как два (снова-таки) идиота, синхронно вскидываются и прислушиваются: нет, не показалось, ни одного знакомого.

— Набрали новое мясо, — отзывается Айван.

— Иди глянь.

— Не свинтишь?

— Не свинчу.

Айван нерешительно подходит к двери. Он оглядывается на Джима, но они просто пожимают плечами:

— Иди, вернешься — расскажешь.

Айван скрывается за дверью. Джим по сотому кругу обходит периметр кубрика, открывает окно. Они стоят в порту, за окном темнеют волны. Если очень хорошо сгруппироваться, можно выпрыгнуть и не убиться об воду. С другой стороны, Френчи тогда останется совсем один. С другой стороны: Джиму не поебать?

С третьей, — приходит грустное понимание, — не поебать. И окно закрывается. Решать проблему путем бегства было хорошо только тогда, когда бегство было вместе с Олу, и некого было бросать наедине с двумя психами. Джим обходит кубрик в сто первый раз. Когда Айван возвращается, они оба садятся на пол с одинаково унылым выражением лица и сидят до глубокой ночи. Потом Айван уходит.

Новая команда — новые охранники.

На шестой или седьмой день старпом решает отправить какого-то незнакомого матроса сторожить Джима вместо Айвана и Клыка. Новый матрос подходит к идее очень ответственно: стоит с мушкетом наперевес и угрожающе смотрит на Джима. На каждую попытку встать и пройтись Джима настигает окрик: “Стой, собака! Ходить не разрешалось!”. Джим, к тому времени дошедшие до кондиции легкого озверения, удушивает его подушкой через четыре часа.

Вечером тело незнакомого матроса стыдливо уносят. Остаток ночи проходит в одиночестве. Утром дверь открывает Айван и приносит, вместе с галетами, тарелку мелко нарезанного мяса, яиц и манго, пряно пахнущую специями и вином.

Желудок напоминает, что без еды долго не протянуть, тем более не выбраться. Не без презрительного взгляд на Айвана, не без недовольства, тарелку приходится принять.

— Ты это, — начинает Айван, — не злись. Ну, что матроса прислали. На корабле черт знает что, старпом сказал, хватит прохлаждаться, тебя и кто-то другой может посторожить.

— Чего ему от меня надо?

Айван задумывается. Деятельность не самая привычная, у него уходит несколько минут, за которые Джим вылизывает тарелку до чистоты.

— Ходить под флагом Черной Бороды, — неуверенно говорит наконец Айван, — как мы.

— Мгм, — хмыкает Джим, — хуй.

— Да ладно тебе. Может, они выжили.

— Может тебе заткнуться? — выходит совсем не так ядовито, как замышлялось.

— Может, — пожимает плечами Айван.

Они сидят молча. Потом он уходит, заперев дверь снаружи. А через несколько часов “Месть” снимается с якоря.

Новых тюремщиков больше не случается. Старые не приходят. Джим сидит в кубрике в одиночестве, отсчитывая дни по приносимым порциям еды (которые становятся все меньше), и по свету из окон. На десятый день они начинают разговаривать с пушками, подушками и тараканами. На одиннадцатый диалоги обретают причудливую красочность.

На двенадцатый Айван заходит не с тарелкой, а с мотком веревки. В ответ на удивленный Джимов взгляд, поясняет:

— Старпом сказал привести. А это, так, на всякий случай. 

— Давай впереди, — предлагает Джим и протягивает запястья. Когда жгут обвивается вокруг рук, напрягает кулаки, чтобы обвязка была помягче. Но и Айван, надо отдать ему должное, мотает слабо, не всерьез, — чего ему надо?

— Там… надо, — выкручивается Айван, и добавляет, — новых матросов набрали кое-как, спешили. Что не день, то курят в трюме, то бьют кого, то еду испортили.

— Мгм. 

С рукой Айвана на спине, на залитую светом палубу, под свежий бриз с солеными брызгами, Джим старается идти уверенно, но получается все равно медленно, как у черепахи. Лестничный пролет до каюты старпома долгий, как восхождение на гору.

Иззи-мать-его-Хэндс сидит на кровати без одного сапога. Голая нога в грязных бинтах с пятнами крови, трость валяется на полу. Он смотрит, как бешеный пес, которому сообщили о небольшой процедуре с использованием одной пули и одного пистолета и выглядит гораздо хуже, чем несколько дней назад. Джим, каютная крыса, после диеты из воды и галет, и то свежее; расправляет плечи и натягивает самый непроницаемый вид, в то время как старпом смотрит сквозь падающие на его лицо серые волосы.

— Эти два идиота, — мотает он головой в сторону Айвана и Клыка, — выловили вашего идиота.

С большим успехом бы мог говорить на французском. Джим пялится несколько секунд, суть не улавливает и переспрашивает:

— Что?

— Эти два идиота, — терпеливо, как умственно отсталому, поясняет старпом, — выловили вашего идиота Спринггса, которого капитан выкинул за борт.

— Сука, — бессильно выдыхает Джим. Информация доходит медленно, но неумолимо, и поводов отрезать голову Тичу становится на один больше.

Джим прикидывает, сколько будет, если к оставшимся в живых Siete Gallos добавить Эдварда Тича, старпома, Айвана и Клыка. Получается много. Айвана и Клыка, так и быть, приходится убрать — итого семеро. С чего начинали, к тому и вернулись.

— Выловили и держали у себя в каюте, — продолжает Хэндс, — пока он не начал блевать кровью. В порту они пытались выкинуть его на сушу, но, по причине непроходимого дебилизма, не смогли вынести из каюты, уронили, чуть не попались капитану, зато попались мне.

— Мм, — морщится Джим. Во всем рассказе есть одно несоответствие: с каких пор старшему помощнику Иззи Хэндсу не насрать? Давя язвительность, это и спрашивает.

— Пошли вон, — вместо ответа приказывает старший помощник парням. Когда дверь хлопает, он с ненавистью в голосе произносит. — Не твое дело. Работай на корабле. Забирай малахольного в свою каюту.

— Что с ним?

— В душе не ебу, — оскаливается, — не моя забота.

— Вы всю команду проебали, — Джима бросает вперед то ли толчок качки, то ли адская злость, — и Люциуса утопить решили. А теперь это не твоя забота?

— Куча отбросов, — шипит Хэндс, — это не команда. Вы и ваш отсталый капитан чудом пережили первые сто миль.

Без Айвана и Клыка, наедине, горячая волна ярости вспыхивает в груди. Джим оценивает ситуацию за мгновение. Вероятность получить по ебальнику очень высока, но дашь Хэндсу унизить их раз — он запомнит и не остановится. Нога сама делает шаг и находит чужую ступню в бинтах. Корабль кренится и помогает перенести на ногу весь вес. Хэндс орет.

Естественно, потом Джим валяется в углу кабины и кашляет отбитыми легкими. Из плюсов: старший помощник тоже валяется, скрюченный буквой зю, на полу возле кровати. Когда они оба перестают хрипеть, дрожать и трястись, наступает хрупкая пауза. За иллюминатором орут чайки. Волнуется океан. Джима вдруг пробивает на веселье:

— Попизди тут на капитана.

Хэндс поднимает голову и выражает сложную гамму из ненависти и удивления. Удивление порублено рваными кусками, зато ненависти отсыпано щедрой рукой, с горкой.

— Тех дебилов, которых ты называешь командой, — помолчав, говорит он, — высадили не в глуши, а посреди торгового пути. Там ни дня без кораблей. Кто-то да подберет.

— Это нихуя не меняет, — но все, что можно сказать дальше, это "они же верили Эду", и звучит это тупо даже в голове. Пират не может никому верить. В этом мире в принципе нельзя верить ублюдкам, не проверенным временем. Но они верили Эду, и это было так легко. Так зря. 

— Да мне насрать, — отзывается Хэндс, — капитан Черная Борода не нуждается в инвалидах на борту.

— Да твой капитан и сам здесь нахрен никому не упал! — срывается Джим, а Хэндс мгновенно ощетинивается, как адский пес, пытаясь встать, но с первой попытки шипит от боли и только хватается за ножны сабли.

— Еще одно слово в сторону капитана, — угрожает он.

И что-то в его тоне заставляет Джима замереть у стены и внимательно присмотреться. Хэндс весь дерганый, с мешками под глазами, сыплет руганью, но неубедительно.

— Подожди, — на пробу забрасывает крючок, — что за херня творится?

И это не оскорбление, скорей любопытство: в самом деле, что можно натворить худшего, чем выкинуть всю команду на какой-то остров? Хэндс дергает щекой и поднимает глаза к потолку.

Каким-то чудом все, что он рассказывает, звучит как бесконечная ода великому капитану. И то, как капитан навел порядок на борту (Джим слышит: избавился от команды), как установил дисциплину (Джим квадратными глазами прослеживает жест к забинтованной ноге), провел ревизию в трюме (нашел ром), перестал есть и за неполные две недели трижды пытался атаковать испанский фрегат командой в три с половиной человека.

— Один и тот же фрегат? — уточняет Джим.

— Разные, — сообщает Хэндс с гордостью и отчаянием в равных пропорциях, — Черная Борода вернулся.

— Похоже, не тем, каким уходил, — резюмирует Джим, — хуй с вами. Сначала Люциус, потом мой нож, и только потом мы идем к Эдварду.

Хэндс раздраженно встает, роется в своем плаще, находит ножны и швыряет в Джима. Потом он поднимает трость, натягивает сапог и рычит:

— Пошли. Балласт сам себя не вылечит.

Джим закатывает глаза и двумя движениями выпутывается из веревки.

И они идут по тихо дрейфующей “Мести”, матросы отступают с их пути вправо и влево, и в лицо стараются не смотреть. Под палубой обнаруживается каюта Айвана и Клыка, в каюте — две койки, из-под одной из них Хэндс выковыривает человеческую тень, слабо напоминающую Люциуса. Тень белеет, синеет и издает невнятный звук. Старший помощник, не удовлетворенный таким ответом, вздергивает тень на ноги, обнаруживается, что стоять она не может совершенно — и плавно оплывает на пол.

— Сука, — выдают старпом и Джим одновременно, только Джим еще и бросается к лежащему.

— Что с ним? Били? Морили голодом?

— Сутки за бортом, — сухо бросает старпом, — и пару недель тут. Пристрелить милосерднее.

Полупрозрачный Люциус на ощупь оказывается кипяще горячим и насквозь мокрым. Он что-то стонет, улыбается фиолетовыми губами и отключается, причем отключившись, вытекает из рук как медуза.

— Клык и Айван поспят на палубе, — ультимативно рычит Джим, разрывает рубашку на тощей груди и прижимается ухом: обнаруживается хриплое бульканье и заполошный стук сердца, — я бы на их месте…

Не продолжает. Без мата остается только “...я бы на их месте сразу повесился”, но они все-таки Люциуса вытащили, так что получится неблагодарно. Хэндс что-то бормочет, потом бросает рваное: “Через пять минут у капитана” и исчезает. Мертвый вес Люциуса оттягивает руки. Одинокое сидение в кубрике на фоне грядущего плавания кажется пикником на взморье.

Джим перекладывает Люциуса на кровать, собирается с мыслями, собирается из кусков, выглядывает в окно. Выпрыгнуть бы…

И идет к Тичу.

А выходят из капитанской каюты они с Хэндсом в ногу, две злые суки, и неизвестно, как старпом, но Джиму срочно нужно выпить и кого-нибудь убить. Потому что это невыносимо.

— Куда? — хватает их Хэндс у мачты, ночное небо над головами сияет остриями-звездами. — Стоять!

— Отъебись! — Джим выворачивается, скользнувшим в рукав лезвием утыкается ему в жилет. — Ты все это время знал, что он поехал крышей! У него же ни одной связной мысли, блять, в голове! Что-то нес про месть, про испанцев и французов, и что завтра начинаем охоту! Какую в Господа Бога ебену мать охоту!?

Хэндс втаскивает их за шиворот в какой-то угол. Он возвышается, угрюмый, злой как тысяча чертей, и очень медленно цедит:

— Приказы капитана не обсуждать. Не пиздеть много. Одно лишнее слово — и твои два уёбка полетят за борт. Ясно?

— Интересно, — Джим, не впечатлившись, внезапно становятся спокойны, как штиль, — интересно, через сколько недель ты ебнешься, если никто не будет обсуждать приказы твоего капитана?

— Он теперь и твой капитан! — рявкает Хэндс с запалом.

— Я в курсе. И эта хуйня со мной происходит только из-за Френчи и Люциуса!

— Кому ты пиздишь? Кто будет оставаться на борту ради таких, как они?

И как будто тоже не оскорбляет, а искренне любопытствует.

Джим оглядывается на палубу и в голубом лунном свете почти узнает на палубе знакомые силуэты: Пит, Олуванде, Малыш Джон, Баттонс, кто лежит, кто сидит, кто возится в гамаке. Чайка покрикивает бестолково. Капитан Боннет читает на разные голоса. Малым ходом движется по тихому штилевому Карибскому морю эдакий Летучий Голландец “Месть”: корабль, населенный призраками. Джим пытается описать воспоминания одним словом, так, чтобы старпом понял, но слов таких нет — ни в английском, ни в испанском.

— Ты дурак, — и на ум приходит близкое к искомому, — это семья.

Старпом смотрит на Джима, как будто у них вторая голова выросла:

— У пирата нет семьи.

— У пирата может быть все что угодно, — зло выплевывает Джим, не понимая, как можно так тупить.

И уходит к чертовой матери с этой голой палубы, от осточертевшего старшего помощника, подальше от ненужной ностальгии, поближе к реальности: в камбуз, за едой и водой для Люциуса, потом в свою каюту, потом в оружейный, а потом — не утопиться бы.

Дни идут, тошные в своей непредсказуемости. Люциус почти не приходит в сознание, Джим день и ночь на ногах. Спать и негде, и некогда — ночами у капитана открывается третий глаз и вторая глотка, он выползает из своего убежища с бутылкой рома и требует немедленно догонять то ли показавшийся на горизонте бриг, то ли самого морского дьявола поднять ему со дна. Как-то раз под горячую руку ему попадается косой матрос. Наутро команда обнаруживает матроса висящим на рее прямо по центру грот-мачты.

Ночью вахтерствует Хэндс. Как только гомон стихает, Джим находит его под палубой. Он пересчитывает кур и мешки с крупами. Заметив Джима, сбивается со счета и начинает заново.

— За дело повесил? — единственное, что спрашивает его Джим.

— Нет, — сухо отвечает Хэндс. В подпалубной тени лица его не видно.

Однажды вечером Джим возвращается в каюту и обнаруживает, что дверь распахнута, а внутри в злой комок человеческих тел сплетены Френчи и какой-то тощий, грязный юнга. Френчи пинает юнгу ногами, юнга давит Френчи на горло и орет что-то речитативным матом. Джим захлопывает дверь, достает нож и обходит их по периметру. Думать приходится быстро, и первое, что приходит в голову, это членовредительство. Где-то на фоне хрипло и со свистом дышит Люциус.

Юнга быстро и метко бьет Френчи в живот кулаками и орет: “Капитан об этом узнает!”. Джим хмыкает. “Капитан обо всем узнает!” — орет юнга. О чем именно, неизвестно, но Джима и так все порядочно заебало, чтобы разбираться.

Утром юнга возвращается в лоно своих пиратских собратьев в растрепанной комплектации и трясущийся, как осиновый лист. На все вопросы он мычит, скулит и придерживает живот. Через время по кораблю распространяется слух, что товарищ Хименез не любит гостей в каютах и умеет управляться с ножом достаточно, чтобы в случае чего отрезать непрошеным визитерам хуй. Это они, впрочем, зря. До юнговского хуя Джим даже не добрались, так, порезали слегка прилежащую территорию, в качестве иллюстрации к лекции о необходимости держать язык за зубами. Отдать юнге должное — он и правда с тех пор не болтает, и куда не звали, не суется.

В каюте Джим остервенело стирает с пола кровь. Люциус лежит у Френчи на коленях. Френчи поет что-то протяжное, неторопливое, про белых акул в постели, китов-убийц, срывающих одеяло, чтобы впиться зубами. Когда Джим вслушивается в слова, начинает тереть сильнее.

Без стука заходит Хэндс. Оглядывает их компанию. Хмыкает, молча выходит.

Одной ночью Люциуса лихорадит. К рассвету Джим успевает поспать полтора часа и внутри их головы медленно что-то отмирает и тухнет. Оставив Люциуса, они выползают на палубу и принимают управление у Айвана. Через два часа на горизонте появляется чужой корабль, а у штурвала вырастает Черная Борода. От него разит виски и ужасом морских глубин. Он щурится туда, где море смыкается с небом, и говорит:

— Давай-ка за ним, Джим.

Хэндс спит. Айван и Клык где-то потерялись. Не выспавшись, Джим не доверяет себе наедине с Черной Бородой — внезапно капитан рождает в них жажду убийства с особой жестокостью. Джим кивает. Говорит:

— Оу-кей.

“Месть” меняет курс и течет к горизонту. Небо над ними самое невинное, безоблачная гладь, штиль мертвецкий, видимость идеальная. Они плывут туда, Господу известно куда, и Джим молча кроет капитана трехэтажным матом. У вражеского корабля штурман говно. Он гонит корабль по открытому морю прямиком в скалистые берега, обходит утес неумело, царапает обшивку. Джим тоже вихляет бортами, и постыдно счастливы, когда слышит стук трости и сиплый голос Хэндса.

— Куда идем, Черная Борода?

Эд молчит, нагнетает драму, потом указывает на корабль, который все же попал в окружение острых скал и сбавил ход.

— Загнали их, — улыбку Эда можно назвать только оскалом, — не уйдут. Там только весла сушить и на дно!

Старпом перенимает управление кораблем:

— Добычу не соберем, и абордаж не выйдет. Далеко ушли.

Черная Борода недовольно зыркает на него:

— Не ной, — щурится, — зато кракен получит новую кровь.

И правда — чужой корабль, не успев замедлиться, медленно натыкается дном на подводные рифы и кренится влево. С борта “Мести” видно, как матросы там носятся по палубе, то отвязывают тросы, то поднимают паруса. Раздаются выстрелы, потом в воду прыгают люди — первые дезертиры. Если доплывут до берега, смогут избежать смерти или плена. Джим случайно оборачивается на Эда и замирает: глаза у него совсем дикие, стеклянные.

— Иззи, — говорит он, — забей на этих. Разворачиваемся. Нам нужно еще. Нам нужно еще!

— Капитан, — эхом отзывается старпом. Джиму его немного жаль. Не слишком, так, для порядка.

— О любом корабле на горизонте сообщать, — припечатывает Черная Борода, — это приказ.

Хэндс открывает рот. Джим медленно наступает ему на ногу (здоровую) и говорит:

— Да, капитан.

— И кстати, Джим, — Эд как будто впервые их замечает. Но даже глядя прямо на Джима, он смотрит мимо, сквозь, — Джим, почему вся палуба в крови?

Ага, ну вся или не вся, а наследил-таки юнга. Джим ругается сквозь зубы.

— Матрос под руку попался, — говорит, — болтал много.

— Без моего приказа наказали? — ощеривается Эд. — И что он там такого болтал?

На самом деле не болтал, но угрожал, как только увидел Люциуса, и Френчи; и потом тоже. Глядя на него, Джиму очень точно пришлось осознать, что пара дней — и новость о больном мужике в их каюте разнесется по всему кораблю. Юнга щурил мелко посаженые глазенки и бесстрашно огрызался. Потом он заметил, что на нормальных кораблях бабы боцманами не ходят, и в ведерки не ссут — к тому моменту Джим уже слабо соображали и применили нож по тому назначению, которое указано в товарной упаковке.

И очень доходчиво объяснили, что еще одно неверное слово — и ходить юнге “бабой” до конца своих несчастных дней, в недокомплекте, и ссать в ведерко, и молиться морскому богу. Совесть их не тревожила. От них зависело выживание минимум двоих на этом корабле. Но для Тича это объяснение не подходило. Зато Тичу подойдет другое объяснение, и Джим уже его придумали, и господи боже, они сейчас выскажут ему все, что ему так давно надо высказать:

— Что капитан не знает, что делает. Что у него на лице сажа. Что он только пьет и вешает матросов. Что…

— Хватит, — Тич сгребает рукой за горло и давит к мачте, — заткнись, ясно?

Главное, не показывать страх. Главное, не показывать страх. Обычно Джиму не надо было себе напоминать: они мало чего по-настоящему боялись. Старпом был ядовитой змеюкой, Айван и Клык двумя громадинами без мозгов, и каким бы не был угрожающим противник, у Джима в рукаве холодный клинок. Но из глубины глаз Тича смотрела жадная пустота, бездушная смерть. Пахла она перегаром, старым потом и горем — таким абсолютным, что оно поглотило разум. И не было против неё ни одного оружия, известного человеку.

Когда Бонифации было двенадцать, они отправились с Нанни на пляж. Сначала было весело просто прыгать по камням, смотреть сверху на крабов, роящихся в песке, а потом она бежала дальше и дальше, где под водой песка уже не было, и нога соскользнула. Океан обнял холодными ладонями. Она ушла под воду с головой, закричала, хлебнула воды, а потом пришлось распахнуть глаза — чтобы понять, где низ и верх, куда плыть наружу.

Бонифации открылась бездна. Выглядело это так: вода вокруг груди и рук была светлая, зеленоватая, прозрачная. Чуть глубже, где барахтались ноги в туфельках, темнела плотная глубина, зеленый становился темно-зеленым, мутным, мрачным. А ниже, туда, куда смотреть было страшнее всего, океан становился черным. Не было дна, а если не было дна, не было и камушков на дне, мелкой рыбешки, крабов, не было медуз. Песка не было тоже. Под ногами разверзлась черная пустота и засасывала внутрь.

Бонифация очень быстро выучилась плавать. У неё была хорошая мотивация. На берегу, уткнувшись в грудь Нанни, обернутая теплым плащом, давясь соплями и слезами, она потребовала ответа: “Кто проживает на дне океана?”

На дне океана проживал Эдвард Тич.

Джим закашлялись, в глазах потемнело. Потом хватка ослабла, Тич что-то выкрикнул, кого-то оттолкнул — и свалил к чертовой матери, оставив на шканцах их с Хэндсом вдвоем.

Хэндс помолчал-помолчал и:

— Еще раз полезешь, когда капитан ко мне обратился…

Продолжения не следует. Джим ждет секунду, две, пять.

— И что?

Хэндс невидяще смотрит на тонущий корвет.

— Тогда и узнаешь, — наконец, говорит он, — но лучше не лезь.

Это было уже чуть более мирным диалогом, чем те реплики, которыми они перебрасывались, как ножами, ранее. Джим медленно и со вкусом вдыхает холодный соленый воздух, старпом молча держит колесо штурвала, на рифах затихают орущие моряки, над ними становятся громче крики чаек… Темнота с морского дна выглянула наружу, натворила бед и скрылась.

Потом старпом стал чаще пропадать. Не в смысле пропадать в своей каюте, там его не было (Джим проверяет), а пропадать из виду вообще. Как под воду уходил.

Джим поит Люциуса горячим горьким чаем и обтирает водой с уксусом. Люциус бредит что-то про члены и Пита, поворачивается к стенке и стучит зубами. Его лихорадит третий день, и Джим несколько раз рассказывает его неподвижному телу, что, мол, только посмей сдохнуть, baboso, я тебя лично зарежу, но никакого эффекта это не дает. В итоге приходится найти в трюме Френчи и усадить его в каюту к больному — сторожи, мол, все равно от тебя толку никакого.

И сбежать на мостик.

“Месть” плывет над туманным морем развалиной под парусами. Матросы орут, кто-то драит палубу, Клык тащит доски из трюма, низкорослый пухлый плотник клепает из них обшивку на борта. На грот-мачте колышется памятником ментальному здоровью незакрепленный рангоут, Джим вылавливает тощего растрепанного пацана, затрещиной отправляет его наверх — чинить, поправлять, затягивать плотнее.

Нельзя звереть. Нельзя. Хоть убейся — нельзя.

Ни капитана, ни старпома в обозримом пространстве нет. Полудохлый писарь в каюте загибается от пневмонии, или чего похуже. Джим бормочет под нос: “руины, руины, руины корабля” и с ненавистью смотрит на горизонт, молясь всем существующим богам, чтобы там не показался чужой флаг и не пришлось идти на абордаж.

Флаг, паскуда, показывается. Солнце близится к закату и вода красится в золото. Джим размышляет на тему царства небесного, кары Господней и прикидывает разницу между оной и тем, что учудит Эдвард, если узнает, что они пропустили корабль из-за их, Джима, неподчинения. Кара господня кажется далеким, недостижимым будущим, а едущая крыша Тича — осязаемой реальностью. Джим зовет Айвана, коротко приказывает держать курс и спускается к капитану.

Солнце близится к закату. Дверь капитанской каюты приоткрыта. Джим заходит без стука, думает позвать, но почему-то не открывает рта (ох, кажется потом, лучше б позвали). В каюте мрак, хоть глаза выколи, и где-то в глубине горят свечи. Джим делает шаг, второй, выглядывает из-за портьеры (не специально, не прячась, честное слово) и видит что-то, не предназначенное для их глаз.

В кресле раскинулся Тич. Он сидит к Джиму почти спиной, так что видна только черная копна волос, как щупальца, скользящая по его спине. Он что-то рычит, хрипит и матерится: Джиму на секунду кажется, что ему плохо, но так как им этого психа совсем не жаль, Джим остается стоять.

Правильно остается. Тичу не плохо, наоборот — очень хорошо. Рядом с креслом валяется чья-то черная трость, очень знакомая. Тич говорит:

— Ах ты ублюдок, — и его рука куда-то девается с подлокотника, — я тебе сказал, смотри, сука.

И выясняется, что хрипит не он. После ряда очень мокрых и грязных звуков рука Тича выныривает обратно в поле зрения. Он держит за волосы старшего помощника, как портовую шлюху. Губы у старшего помощника мокрые, по подбородку течет кровь и слюна. Старший помощник открывает глаза и смотрит на Тича взглядом застреленного животного — когда пуля уже прилетела, а сердце еще бьется. Смотрит, смотрит, и опускается снова — и снова давится.

Джиму становится в душной каюте очень и очень холодно. Джим против воли опускается в темные морские воды, небо смыкается над ними прощальными лучами и снизу на огромной скорости приближается темнота. Тич отталкивает старшего помощника, — теперь видно, что тот стоит на коленях, — и бьет его по лицу наотмашь с безразличной жестокостью. Старший помощник улыбается красными зубами.

— Ползи сюда, — приказывает Тич, шелестит шнуровка кожаных брюк, — быстро, сука. Тебе же этого надо?

Старпом кивает. Глаза у него мутные и совершенно слепые — иначе точно увидел бы, что Джим в углу очень сосредоточенно держится за лезвие ножа, как за последнюю соломинку. Это не сознательное желание, просто тело подсказывает: видишь такое говно — заводи руку за плечо и дай ножу сделать свою работу так, как написано на товарной упаковке.

Тело говорит: как бы ни было, ни один капитан такого творишь не-дол-жен.

Тело еще говорит: уйди.

Джим не может сдвинуться с места, остается прибитым к своему углу ледяной водой бездонного океана, как утопленник, как выживший в кораблекрушении (вспоминается, что четверть спасенных из воды умирают на суше). Им видно, как старпом неловко встает, хромает, стягивает брюки до колен, опирается на подлокотники, спиной к Тичу, заводит руку за спину. Эдвард впивается ему в бедра и дергает на себя, насаживая рывком. Слышится стон, полный боли. Но не понятно одно: почему? Тич хватает старшего помощника за волосы, заставляет откинуться назад, потерять равновесие. Он вбивается жестко, грубо, как животное, потом накрывает ладонью горло и жмет пальцы, — Джим рефлекторно сглатывает, помня тяжесть этой хватки, — и слушает хрипы, жадно поглощает чужую боль.

Джим думает: если старпом сейчас попросит его; если хоть одно “нет”, если хоть малый намёк, что это все не такая извращенная игра, не шутка, если он хоть немного хочет прекратить — нож сорвется быстрым росчерком, и на корабле станет на одного капитана меньше.

Это даже нельзя назвать капитаном.

Старпом поворачивает голову к портьере. Искаженное болью лицо, сжатые зубы. Вода смыкается над ними обоими, не оставляя пути отхода. В промежутке между этим и следующим ударом сердца старпом открывает глаза и смотрит, и видит. И видит Джима.

Быстро, стремительно приближается бескрайнее океанское дно с притаившимся монстром. Хэндс уже там, на этом дне, его нельзя вытащить, и непонятно, стоит ли.

Джим опускает сведенную судорогой руку и убирает нож.

Хименезу по праву принадлежит мастерство бесшумной ходьбы. Выносится из капитанской каюты самым быстрым ветром, который только существует, прямо на палубу, под темнеющее небо — а воздух долго не проталкивается в легкие. Долго. Пустой желудок вертится, как сраное колесо, небо кружится, корабль тоже не стоит на месте, доски пляшут под ногами волнами.

Под руку попадается плотник, что-то гундит на франко-английском. Джим шипит: “потом, отъебись”, слепо тащится к носу корабля, на маленький пятачок перед полубаком, где никто их не увидит и не приебётся с тупым вопросом. Там, в укрытии от любопытствующих глаз, под расцветающим звездами небом, Джим от души блюёт, перекинувшись через бортик. Долго стоит, вытирает губы, сглатывает кислую, горькую слюну разодранным горлом.

И только потом возвращается к штурвалу. Чужой корабль к тому моменту уже скрывается за горизонтом.

“Месть” ползет по ночному морю, как предвестница всего говна, которое только существует в людях, и флер говняного аромата режет глаза. Или ветер, ставший вдруг ледяным и северным, так бьет в лицо, что приходится то и дело вытирать щеки.

К полуночи на мостик выходит старпом. Джиму хочется сказать что-то о том, что случилось, потому что они ненавидят, блять, недоговаривать и молчать. Тишина между двумя людьми, которые умеют говорить ебучим ртом, но почему-то оба ссут начать неприятный разговор — самая смешная хуйня, которую можно придумать. Всегда говорили: ну так возьмите и поговорите, в чем проблема-то? Но вот они, на мостике у штурвала, и взгляд невольно цепляется за платок на шее старпома — и Джима пробивает отвращением без имени и адреса. И хочется съебаться подальше. 

— Я спать, — кивает на штурвал. Старпом, нехарактерно молчаливый, смотрит на клубящиеся вдалеке облака. И чем больше они так стоят: Хэндс молча, а Джим никак не решившись свалить, — тем больше приходит странных, тупых мыслей.

Например: ему нравится такая больная хуйня или просто нравится Тич? Например: старпом ебнутый или это нормально? Ну, не поймите неправильно, не грубость в ебле, это-то как раз бывает нормально, а совсем другое…. Паршивая какая-то грубость, безжизненная. И то, как старпом это все принимал — вот тут он ебнутый, или так и надо?

Спросить никак невозможно: горло пересохло и село.

Джим отворачивается и уходит в каюту. Там кашляет Люциус. Из него выходят зеленые сгустки слизи. Френчи поит его чаем и кормит через силу. Потом Люциус лежит, мутными глаза обводит стены и потолок. Он весь — кожа и кости, острые скулы режут лицо надвое. Френчи затягивает все ту же песню — далась она ему?

Джим пристраивается в углу, кладет голову на бочку, обкладывается со всех сторон подушками. Подушки они притащили из оружейной палубы, потому что им с Люциусом они явно нужнее, чем пушкам. А еще, догоняет неожиданная мысль, подушка не помешала бы старпому. Если уж они с капитаном так развлекаются, под конец, когда все болит, уложить бы Хэндса в мягкое и теплое.

В этой мысли — ни одной пошлой ноты. Джим морщится от собственной сопливой сахарности и засыпает под звуки лютни и голос Френчи.

О, родной, напомни, что же сделал я?

И я просто пьян, а вокруг меня,

руины корабля

Плавание под флагом Тича похоже на участие в извращенном конкурсе. “Найди себе на сраку приключение” называется. Конкурсанты должны применить фантазию и справиться сами. Тем, кто не успел, помогает капитан. У него запасы фантазии обнаруживаются просто неиссякаемые.

Где мои булочки? — Кок не умеет печь. — За борт кока!

Куда делся боцман? — Под палубой с юнгой зажимается. — Никакой любви под моим флагом! — Но они не… — За борт боцмана! — Они просто тра-... — За борт обоих!

Что тут у нас, порох? — Эд, трубку… — Как ты меня назвал, собака? (недобрый прищур) — Капитан, уберите труб-... — Не смей мне указывать, что делать, сука!

Рифы по курсу. — Не сворачивать! — Напоремся. — Не ебет! — Потонем, блять. — Ты штурман, держи ровнее! — Я не штурман, капитан. — А кто блять штурман? — Ты его выкинул, мать твою, в понедельник! — Куда? — За борт, блять! — А ну закрой рот, псина! (хрипы и звуки борьбы)

Заходим в порт, капитан. — (унылое молчание) — Порт, капитан. Что-то особенное на рынке нужно? — (унылое молчание) — Капитан? — (молчание) — (молчание) — (молчание)

— Купи апельсиновый джем.

— От команды хуй, что осталось, — бормочет Хэндс, — надо набрать.

Джим стоит на кормовой палубе и устало ненавидит весь мир, это блядское море и больного Люциуса, без которого свалить никак не возможно. Хэндса тоже ненавидит: за круглосуточное ворчание, за недовольный ебальник, за то, как он дергает щекой, когда ему что-то не нравится, но по какой-то причине это нельзя озвучить.

Больше всего — за то, что он остается на этой развалине, по ошибке названной кораблем, и продолжает терпеть Эдварда, и называет его капитаном, и всерьез, кажется, в это верит.

— Пойди набери, — безразлично пожимают они плечами, — все равно он всех поубивает в следующий поход.

— Да блять, — отзывается Хэндс, — надо так, чтобы не поубивал. Тех набирали не глядя, лишь бы было, их бы и я поубивал.

Это он так успокаивает себя и совесть, понимает Джим. Что, мол, команда была говно, поэтому, что не понедельник — кто-то висел на рее, качаясь от утреннего бриза. Не потому, что у капитана борта протекают. Это команда говно. Вот и все.

— Я наберу, — наконец, говорит Джим, заранее проклиная себя, — но мне нужны деньги.

— Возьми, — говорит Хэндс. Спокойно говорит: знает, что Джим не свалит с кошельком хуй пойми куда. Знает, что Джим к этому корыту привязаны за руки и за ноги.

— Не на команду, — поправляет Джим, — на расходы.

— Так, блять, у тебя доля от добычи есть, — злится Хэндс, — продадим все из трюма, будет больше.

— Мне надо сейчас, а не “когда продадим”. Лекарства дорогие.

— Какие еще лекарства?

— У меня пацан в каюте загибается, — шипит Джим, — если ты забыл.

Хэндс изображает отчаяние человека, которому напомнили, что под палубой развелись крысы. Он достает кошелек и кидает весь Джиму — тяжело звякают монеты.

— Если он сдохнет, за тобой долг.

— Если он сдохнет, ноги моей тут не будет, — в тон ему отвечает Джим и сваливает с палубы.

Команда, которую в дурном угаре набрал Черная Борода, пока Джим валялись в обнимку с пушками, и правда ни на что не годилась. Тех, кого Тич не успел выкинуть за борт, повесить или застрелить, Джим решительно отправляет на берег, пожелав счастливо оставаться и больше никогда не приближаться к флагу “Мести”. Порезанный юнга сходит на берег последним: медлит, мнется, елозит.

Джим смотрит на него нетерпеливо.

— Что?

— Я… — тянет тихо, — пригодился бы вам еще, Хименез.

Ну вот, этого еще не хватало. Оклемался, зажил, решил плодить проблемы и дальше?

— Хочешь остаться на борту?

Кивает.

— Почему? — подозрительно.

Пацан жмет плечами. Видимо, ответ на такой вопрос требует большего запаса выражений, чем его в его словарном запасе. Джим в конце концов смотрит на берег, на корабль, опять на берег, и неохотно кивает.

— Не попадайся под ноги, baboso, — выходит не очень угрожающе, но доходчиво. Юнга довольно ухмыляется, бормочет какое-то “спасибо” и летит обратно на палубу, где сам, без тычков, находит, чем заняться — наверх, по-обезьяньи, лезет на рангоут собирать парус. Джим только качает головой: горе.

Но проблемы на этом не заканчиваются: где-то на небе открывается целый сундук, и они сыплются из него дождем. Не успевает Джим ступить на причал, откуда-то из-под земли вырастает сам Тич.

— Капитан, — бормочет Джим без особой охоты. Тич зарос щетиной, вымазал её в черном, и просто ужас как смешон. Пустой взгляд сегодня украшает нотка веселья. Сочетание, не обещающее ничего хорошего.

— Джим, — нездорово хмыкает Тич, — Джим. Вот что, Джим. Слушай, Джим. Ты теперь часть команды, — и тяжелую лапу на плечо кладет. Перегаром несет за милю, это теперь естественный его аромат, — значит, как часть команды, надо тебе выглядеть. Ну, как команда. Ясно?

Яснее некуда.

— Купить кожаные штаны, капитан? — с предвкушением бесполезных трат спрашивает Джим.

— Да, — у капитана улыбка режет лицо наискось, — да, кожаные штаны. И кожаную куртку. И кожаное… все! Посмотри на Иззи!

Джим послушно смотрит на “Иззи”. "Иззи" сиплыми криками сгоняет юнгу с мачты и распоряжается, куда выносить из трюма награбленное. Айван и Клык, нагруженные тюками, деловито переваливаются с ноги на ногу. "Иззи" орет, чтобы они несли осторожнее. Клык спотыкается на мокрых досках и с грохотом валит свой тюк, содержимое разлетается: какие-то коробки, шкатулки, фигурки. "Иззи" разражается трехэтажным матом. Тич глухо и жестко ржет. Джим ищет в себе христианскую добродетель по имени “смирение”.

— Да, капитан, — находят они вместо добродетели, — новая команда будет к вечеру.

— Новая команда, — задумывается Тич, — это хорошо. И чтобы кок умел печь. Обязательно.

Команда набиралась медленно и со скрипом. Фигуры множились, топтались, шептались и толпа в таверне не редела, а наоборот — уплотнялась. “А правда, что Черная Борода подписал Акт Милосердия?” — Нет, не правда, наглые слухи. — “Правда, что за его голову дают награду?” — Правда, он же самый жуткий пират всех времен. Что умеешь? Булочки печешь? Врач?

И так далее. С горем пополам к вечеру набралось с десяток человек. Джим выползли на улицу, уставшие как собака. Остаток времени, до темноты, пришлось таскаться по всяким захудалым ларькам, выбирать кожаные, черт бы их подрал, штаны, и какую-то жилетку. Воспользовавшись моментом, купить пояс с несколькими ножнами под ножи и коробку, полную банок апельсинового джема.

Побродив еще около получаса, Джим догадывается забрести вглубь рынка, найти торговца всякими травами и амулетами, припереть к стенке:

— Кашель лечишь? 

— Лечу! — с энтузиазмом. — Кровопускание, прижигание, фекалии домашнего скота?

— Какие, блять, фекалии? Лекарства есть?

И выяснилось, что вдалеке от монастырской жизни, полной умных книжек и медицинских настоек на травах, пиратский мир живет просто и безыскусно: пока Джим роется в кошельке, выуживая половинку серебренника, торговец рассказывает, что грудной кашель надо лечить путем принятия внутрь морской воды со ртутью, отвара крапивы и выпускания дурной крови из живота.

— Вот уж спасибо, — не без иронии бормочет Джим, передергиваясь от красочного описания лечебных процедур, — дай глянуть, что у тебя за травы.

Вышло негусто: солодка да мята, листья гуавы и апельсина, пара мешочков альбиции. Джим, в душе не ебущие, что из этого от чего лечит, просто совали нос во все коробочки, улавливали знакомые запахи. Наконец, запахло чем-то сладко-приторным, и сразу вспомнилось детство, тяжелая голова, хриплый кашель, и Нана подносила отвар ко рту: “пей, — говорила, — пей скорее”. Кошелек легчает на пару монет, и на корабль они возвращаются, изрядно измотавшись.

Новая команда была одобрена единогласно. То есть единственным голосом — капитанским. Новый кок отправлен печь булочки. Новый юнга получил приказ сообщить старпому, что к отплытию готовы. Новый рулевой полез было на мостик, но был изгнан Джимом, которые за недели плавания наловчились управляться со штурвалом и расставаться не планировали.

Новый юнга вернулся и сообщил, что старпом очень занят, на него орет капитан, и отвлекать его сочтено действием опасным. Нового юнгу зовут Оливер. Джим передает штурвал Айвану, берет Оливера за шкирку и они дружной компанией идут под палубу, с приказом всем попавшимся собираться внизу, если нет срочного дела, для инструктажа.

Под палубой висят гамаки, на полу подушки. Новая команда валится под стенки, справа и слева, кругом садится у бочки, на которой Джим чувствует себя старой и очень потрепанной курицей.

— Джим Хименез, — сообщает.

Вразнобой доносятся имена и клички. Джим слушает, потом прерывает.

— Хорош, не запомню всех. В любом случае. Вам типа повезло: Черная Борода и все такое, но не думайте, что тут радужная и веселая жизнь. Несколько правил. Первое: никакой ебли на борту.

Загомонили. Недовольны. А прошлый боцман, думаете, был доволен?

— Не обсуждается. Правило второе: в каюту старпома, капитана или мою не входить. Никогда. В принципе.

Новый юнга, он же Оливер, угукнул, и остальные понемногу закивали. Может, будет толк.

— Правило третье, — и Джим задумчиво вертит нож в пальцах, — не дайте себя убить до следующего порта.

Пиратская жизнь — недолгая штука. Если не попасть в шторм, не проиграть в бою испанцам, смерть могла настигнуть в образе цинги, оспы и сифилиса. “Месть” среди прочих тупых способов умереть предлагала еще один аттракцион: разозли капитана Тича.

Джим это не упоминает, хотя язык чешется.

— Мой совет, — замечает негромко, когда гул голосов поутих, — слушайте старпома, и не суйтесь туда, куда не зовут.

— Старпома? Это тот, который Иззи, что ли? — доносится из угла. Там сидит какой-то страшный, волосатый матрос, и Френчи за его плечом хихикает, сжимая лютню. Сплетники ебучие — и дня ведь не прошло.

— Старпом Хэндс, — прохладно поправляет Джим, — после капитана ваш царь и Бог.

По скромному мнению Джим, Хэндсу до царя и Бога так далеко, как Тичу до ментального здоровья и стабильности. Старпом, бешеная псина, только лает да рычит, ну и с кутлассом управляется мастерски (Джим завидует тихо). Но если команда смеется над старпомом — судно можно сразу опускать на дно, поэтому Джим решительно и твердо говорит себе, что как бы не тошнило их от Хэндса, он по какой-то случайности оказался среди этого сумасшедшего сброда самым адекватным человеческим существом. А значит, его репутация должна быть хоть немного выше остальных.

Для всеобщего, так сказать, выживания.

— Тут слухи ходят, — встревает в размышления все тот же патлатый, с золотым зубом, нагло блестящим в широком рту, — что ваш старпом от качки блевал. Это что ж за пират?

И смех сыплется со всех сторон градом. Джим дергает рукой, вспышка стали чертит воздух со свистом и втыкается в бочку в двух сантиметрах от уха матроса.

Гогот обрывается. Весь десяток мужиков переводят взгляд с матроса на Джима, и обратно, то ли злые, то ли встревоженные. Рукоять ножа подрагивает по инерции.

— На старпома не пиздеть, — припечатывает Джим устало, — он по морю прошел больше, чем вы все вместе взятые. Вопросы?

Вопросов не оказывается. Матрос долго вытаскивает нож из бочки, сует Джиму рукоятью вперед. Кто-то шумит на фоне приглушенными разговорами, кто-то зажигает трубку, пускает вверх изящные кольца дыма. Джим поднимает глаза на замершего матроса с ножом в руке, а у того взгляд куда-то им за плечо, и странное выражение на лице. Потерянное выражение, что ли.

Приходится обернуться. За плечом стоит старпом. Джим чертыхается: вот, теперь еще подумает, что Джим его защищают, а ведь он им на хрен не упал. Но чего сказано, обратно не заберешь, и приходится кивнуть, проходя мимо, и надеяться, что этот день не всплывет.

Chapter Text

Эдвард распространяется по кораблю как чума. Он то спит в своей каюте сутками, то напивается в щи, то торчит на мостике и направляет “Месть” в погоню за какими-то дебилами, которым не хватило мозгов спрятаться. Или убежать. Или застрелиться.

Один раз они догоняют торговцев. Осознав, что в бою с пиратами они не выстоят, моряки сбрасывают не очень ценный груз в воду и уходят на всех парусах. Хорошо это или нет — но ветер им помогает, и тяжелое судно быстро скользит по неспокойным водам. Правда, скользит оно прямиком в темные, низкие штормовые тучи, но Джим сочувственно понимает самоубийцу-штурмана. Пережить бурю можно, Тича — практически нереально. Предыдущий захваченный корабль он поджег прямо вместе с командой.

Джим собирается отдать приказ замедлить ход. Они бы это и сделали, не стой Тич над душой — потом можно было объяснить, мол, капитан, кровавая резня отменяется, на горизонте штормит. Но Тич не в каюте, не под палубой, даже не в обнимку с бутылкой — он рядом, за спиной, и он приказывает двигаться прямо туда, где собираются низкие темные тучи. Так и говорит:

— А теперь туда, — и хлопает Джима по спине ладонью, — прямо туда, давай-ка!

И скалится пьяно и недобро. Джим морщится от ощущения его руки, не выдерживает и поводит лопатками, уходит от касания. Эдвард, сложно переносимый на расстоянии ближе десяти шагов, в тактильном отношении хуже горькой редьки — Джим то и дело вспоминает тот вечер, не предназначенный для чужих глаз, невольно одергивает себя.

Капитанов убивать нельзя. Но Эдвард никудышный капитан, хуже Боннета (на самом деле, им тогда знатно повезло с Боннетом), и Эдварда убить не так уж и плохо. Наверное, кто-то даже одобрит. Люциус, например, который ночью спит сидя, потому что легкие выходят из него вместе с кашлем. Или Хэндс. Горе в том, что Хэндс-то как раз и не на их стороне: он носится с Эдвардом, как нянька, и это было бы смешно, если бы не было так грустно. И он единственный, кто говорит Эдварду, что идея его говно. При всех прочих составляющих, это с его стороны массивный проёб.

— Капитан, — говорит он и в этот раз, — идея говно, там буря. Они разъебутся в щепки, а нам потом натыкаться на их обломки. И паруса не выдержат. Надо обойти, капитан.

Эдвард расползается по кораблю, как плесень, вонючими спорами тупой агрессии — даже если её не видно, она есть. Он говорит:

— Что-то ты часто пиздишь на мои приказы, Из.

— Потому что твои приказы один за другим г-

— Подумай вот о чем, — тихо перебивает Тич, и голос у него спокойный-преспокойный, даже мечтательный, — подумай, что будет, если ты закончишь эту мысль.

— Эд, — хрипит Хэндс.

— Двигай по курсу, — кивает Тич и спускается. Хэндс соляным столпом вмерзает в доски мостика, в громкое молчание, которое повисает между ними, когда Тича нет рядом. Наконец, он делает шаг, отталкивает Джима от штурвала и говорит:

— Иди в каюту, — костяшки его белеют на колесе, — капитан собирает команду, зайдет.

“Зайдет к тебе, найдет Спринггса” — не продолжает он.

“И тогда нас всех дружно повесят на реях” — не продолжает он, но это и так понятно. Джим вступится за Люциуса, Френчи — за Джима, Клык и Айван пострадают, как спасители утопающих, а за ними Хэндс попадет под раздачу, потому что если заварится такая каша он, непременно, своим скрипучим мерзким голосом скажет: “Идея говно, капитан.”

И это опять будет проёб.

На палубе гвалт. Эдвард в центре, как древнее злое божество, его окружают матросы, он что-то угрожающе выкрикивает, гремит оружием. Ему возносят молитвы, готовят алтарь для ритуального жертвоприношения в виде содержимого испанского корабля. Самые отчаянные уже мажут черной грязью лица. Джима бесит их энтузиазм — еще не догнали, а уже готовятся к абордажу и делят добычу. Но чужой парус, который еще час назад был далеко, сейчас в полумиле — похоже, догонят.

Джим протискивается мимо гогочущих, потных мужиков, кого-то толкает, кто-то, глянув на них, отшатывается сам. Репутация у Джима строится на пиздюлях и редких комментариях — тощий порезанный юнга смотрит опасливо, но с уважением, а остальные помнят инструктаж под палубой, потому и обходят стороной. Наверное, они думают: капитан Черная Борода совсем с катушек слетел, чтобы с ним долго плавать, надо иметь железные яйца. Наверное, они думают, что если Джим держится на этом корабле дольше их самих, то Джим чего-то стоит. Наверное, они думают… Что бы они не думали, Джиму похуй.

Абсолютно. Совершенно. Им есть чем занять башку.

У люка под палубу их вылавливает Френчи. Он встревоженный, оглядывается на Тича и прижимает лютню к груди.

— Значит, сегодня? — уточняет он, а потом поясняет. — Ну, абордаж, сражение, кровь, кишки…

— Да, — коротко отвечает Джим, надеясь, что этого хватит.

— А Люциус?

— Mierda, — Джим шипит и толкает его к борту, где шум волн заглушает речь, — вот же дерьмо, заткнись. Он будет там же, где и последнюю неделю, и ты будешь с ним, понял?

— А если корабль, ну это, — Френчи делает общий жест, — ну ты понимаешь. Я не планировал умирать молодым. А капитан, похоже, именно к этому и стремится.

Джим смотрит на Черную Бороду мимо его плеча. Черная Борода (ныне Черная Сажа На Морде) трясет саблей, запихивает девять пистолей в кобуру на животе, и пытается рассовать многочисленные ножи по ножнам. Ножи не всовываются, а когда у него все же выходит, он становится похож на фаршированную сталью утку — зловещую, но неповоротливую.

— Он уже не молод, — резюмирует Джим, — и ему пора помирать.

Френчи не способен оценить эту задумчивость. Он бормочет что-то вроде “ну а мне еще не пора” и сворачивает в сторону носа корабля — там ему обычно хорошо думается и хорошо спится, подальше от новых членов команды (все еще пугающих шумом и драками) и капитана, и кашля Люциуса.

Джим не может его осуждать. Они заглядывают в камбуз, крадут там кружку кипятка, сахар, запасы которого на исходе, и апельсин, за неимением лимона. Новый кок подозрительно смотрит, как нож порхает в руке Джима, отслаивая оранжевую шкурку от мякоти.

— Что? — сухо спрашивает Джим.

— Э, — отзывается кок, — да не, ничего. Просто… Это. Хименез, абордаж-то будет?

— Будет, — уверенно отзывается Джим, прислушиваясь к взрыву хохота и криков над головой, — капитан сказал, значит будет.

Некая обманчивая легкость заключалась в этой магической фразе, которая удивительно работает на всех членов команды, кроме Хэндса и Френчи. Даже Айван и Клык покупались на эту херню раз за разом. Магия, понимает Джим, хранится в уверенности говорящего, что все в мире будет именно так, как скажет великий и могучий капитан Черная Борода, и уж если он-то сказал идти на абордаж, значит, разверзнется земля, и “Месть” догонит вражеский борт, и они пойдут. То, что в реальности за словами капитана стоит тонна работы, которую выполняют то старший помощник, то Джим, то Клык с Айваном, остается за кадром.

Новый кок не замена Роачу, но готовит сносно. Джим выкидывает шкурки апельсина и обещает вернуться после боя за миской горячего супа — Билли (так его зовут, Рыжий Билли), — с ухмылкой кивает, и желает удачи.

Впрочем, до начала абордажа есть время, потому и Джим спускается к Люциусу. Меняет под ним пропитанные потом простыни, переодевает, поит настоянными в кипятке сладко-тошными травами и угрожающе смотрит. Это все, что Джим умеет. Честное слово. Бессилие становится неподъемным грузом, когда Люциус, хрипло выдохнув костлявой грудью, приваливается к стенке и пялится мутно, невидяще, сквозь. И морда у него заросла щетиной.

Джим решительно встает, переодевается из своих бесформенных тряпок в черные брюки, сраный кожаный жилет, и проклинает капитана Тича и его бурную фантазию. На поясе находится крепление для меча, но меча у Джима нет, и вместо этого они засовывают кучу маленьких ножей во все отверстия на жилете и штанах, даже за голенище сапог.

Перед тем, как уйти, укутывает Люциуса в одеяло. Еще раз угрожающе смотрит. Люциус отвечает тенью своей прежней улыбки:

— Пит, — говорит он нежно, — ты просто булочка.

Джим морщится. В дверь стучат, — при осторожном исследовании выясняется, что это Хэндс.

Они так и не поговорили: ни о том случае с подглядыванием, ни об инструктаже под палубой. Джим не из тех, кто много и охотно треплется; по части болтовни у них был Олуванде, капитан Боннет, ну и Люциус, как бы не бесил. И ни от кого из них сейчас нет толку, когда Джим сталкивается со старпомом, и после минутного замешательства, вместо того, чтобы поздороваться, оба просто кивают и идут другой дорогой.

От самого Хэндса ожидать разговора по душам можно только в качестве предсмертного жеста доброй воли. И то вряд ли. Так что сейчас, застыв в дверях, он мельком оглядывает Джима с ног до головы, дергает щекой и ничего не говорит.

— Что? — не без враждебности любопытствует Джим.

— Давай наверх, — вместо ответа бросает старпом, — приближаемся. Будешь следить за командой и за капитаном.

— А ты что делать собрался?

— А я буду следить за сраным кораблем, потому что Клык и Айван ни на что не годны за штурвалом. И ты тоже, между прочим!

Джим могли бы оскорбиться, но это было чистой правдой. Пусть управлять плавучим гробом в спокойную погоду с горем пополам получалось, но во время боя, еще и в дождь — нет, упаси Господь, Хэндс лучше справится.

— Ладно. Пойдем.

Хэндс не идет.

Выясняется, что он как-то странно подвис, не поднимая взгляда от кожаных, мать их, брюк, которые Джим купили из-за сраного Тича, и напялили сейчас хрен пойми зачем. Недовольно так пялится, с отвращением. Потом поднимает взгляд, явно не помня, о чем речь шла.

— Ну что, — устало спрашивает Джим, — хуево сидят? А было же чувство, что не надо деньги тратить…

Старпом не говорит ничего. Потом отводит взгляд — и замечает, что с кровати на него очень нежно смотрит Люциус, похожий на скелета-призрака. Борода у Люциуса растет неровно, кусками. Старпом морщится, сжимает рукоять меча и кивает Джиму:

— Хименез, — и на мгновение выглядит он при этом совсем как человек, а не дикая псина, — пошли, хули стоишь, — и образ псины возвращается.

Джим хмыкает, выходит из каюты, закрывает дверь и следует на палубу за широкой спиной Хэндса, как за сигнальными огнями следует корабль в шторм.

С неба валит плотная стена дождя.

Кровь льется рекой.

То есть, она просто разбрызгивается некрасивыми красными кляксами по доскам палубы, одежде, трупам и живым, остается на руках, мажет лицо жирными, быстро засыхающими пятнами. Но поэтичности ради (и откуда понабрались этой тупой поэтичности?), можно сказать: льется рекой.

Ор стоит оглушающий. Где-то стреляют, где-то звенит металлический треск сталкивающихся шпаг, но в большинстве своем — люди убивают людей грубо, без фантазии. Айван, например, остервенело таранит лежащего мужика кулаками по лицу, и вместо лица там кровавая каша.

Джим вскрывает чье-то горло одним росчерком. Все тело звенит от злости и усталости, они только успевают различить своих и чужих по униформе, и старается не смотреть на лица. Все равно одинаковые — искаженные ненавистью и страхом, люди бегают, сталкиваются, дерутся, падают и хрипят. В двадцати шагах, у носа, старпом размахивает кутлассом, его окружили трое. Небо разрывает вспышка молнии.

Торговые судна — легкая добыча. Сколько бы солдат не охраняли дорогие грузы, им никак не противостоять пиратской банде, вооруженной до зубов, чья единственная цель — убивать. Вражеская команда сражается остервенело, насмерть, но их меньшинство, и до конца остается не так уж долго. Доски палубы мокрые от дождя и крови, на Джима бежит солдат с мечом наперевес, но нож достигает его быстрее, и тот поскальзывается, падает, захлебывается криком.

Джим выхватывает другой нож и забывает о солдате в следующее мгновение — у них много работы, палуба качается, как большая деревянная волна, и крики не смолкают. Издалека доносятся выстрелы. Старпом уже ближе, он весь в крови, со звериным оскалом, перечеркнувшим рот, разрубает кого-то едва ли не пополам одним мощным движением наискось. Джим завистливо ухмыляется и на всякий случай перемещается от него подальше. Доносятся выстрелы — снова и снова, а потом в поле зрения попадает капитан.

Вид у него, конечно — в гроб краше кладут. Волосы разметались, рожа черная, не иначе сам морской дьявол, восставший из глубин. Вражеская команда, из тех, кто еще стоит на ногах, заметно обсирается со страха, и сражение захлебывается — кто-то падает на колени и бросает оружие, кто-то прыгает с борта прямо в бушующие волны. Точку ставит капитан захваченного судна, когда прямо с мостика пускает пулю в висок — красное и белое плещет на поручни, он картинно оседает и остается лежать.

Потом они перехватывают управление, и следом за “Местью” выходят на захваченом судне из шторма, изрядно потрепавшись. Джима качает из стороны в сторону, пленные сгрудились на мокрой палубе, и когда тучи малость рассеиваются, приходит пора считать раненых и мертвых. Дождь, казалось, поутихший, начинает лить с прежней силой.

Черная Борода ходит по чужому кораблю как король. Он пинает коленопреклоненных солдат, шипит что-то нечеловеческое и размахивает саблей, чуть не отрубает своему же юнге нос. Юнга сваливает подальше. Черная Борода приказывает выстроить всех пленных в колонну и подходит к ним по очереди. Клык и Айван за его спиной. Дождь хлещет по плечам, по лицу, стекает за шиворот, и нет ни единого сухого куска на всем корабле, не говоря уже — за пределами.

Черная Борода угрожающе приближается к первому в шеренге.

— Ты боишься смерти, — рычит он совсем по-звериному, а солдат едва не теряет сознание, — боишься кануть в бездну?

Дождь льет пеленой, непроницаемый и тяжелый. Солдат трясется. Он не может стоять, падает на колени. Тич переходит к следующему:

— А ты, — хищно прищуривается, — боишься смерти?

Это какой-то больной цирк, театр одного актера. За вторым солдатом идет третий, и безотносительно их ответов (или тихого скулежа), Тич потрошит выживших вопросами о загробной жизни, вечных муках и тяжести бренного мира. Когда ему надоедает, он кивает куда-то за спины пленникам, приказывает:

— Уходим. Здесь больше нечего делать.

— Что с выжившими, капитан? — спрашивают его.

— Выживших нет, — отвечает голосом Тича океанская бездна.

Под его тяжелым взглядом солдатам перерезают глотки. Дождь льет на палубу, мешая кровь с криками, а соленую воду с пресной. У Джима тянет под лопаткой тупая боль, в висках колотится, и картина становится сюрреалистично-конченой, то есть, неправильной до крайности.

Не должна быть такой эта картина.

Награбленные товары матросы переносят на “Месть”, что не пригодится — выкидывают за борт. Джим перебирается в числе последних, осматривает на палубе три тела, накрытые грубой стеганой тканью.

— Это кто? — спрашивает глухо, выловив того самого юнгу.

— Так наши, — юнга озирается, как будто чего-то боясь, — Эванс, Хью и Рыжий Билли.

Знакомое имя. Джим устало нахмуривается, пытается выковырять из памяти лицо, которое этому имени подходит:

— Кок, что ли?

От юнги в ответ — угуканье. Черт! Черт, думает Джим, он же умел печь булочки. И кто теперь будет?.. А потом юнга прерывает:

— Билли не совался, — говорит он, — просто вылез из трюма, а капитан его застрелил.

Холодно-то как в мокрой одежде, под косым дождем, бьющим в морду. Капитан, значит, застрелил. Hijo de la puta, сукин сын!

— Он случайно, — дрожит юнга, — он не целился.

Спину тянет — наверное, кто-то ранил, и теперь боль просыпается на усталом теле, расцветает красными всполохами. Джим вытирает лицо, пытается переварить услышанное.

— Не целился? — спокойно спрашивает.

— Ну, он, — и озирается снова, — он просто… стрелял. Тут все палили, и на нас напали, и такая была драка… Капитан стрелял, стрелял.

И дострелялся. Джим даже не сомневается, что съехавший с рельс Эдвард гребаный Тич палил во все стороны, не разбирая, где свои, а где чужие, и случайная пуля могла найти не только Рыжего Билли, а и самих Джима.

Неудобно, наверное, было бы сейчас лежать под парусиной: сыро и холодно. Джим передергивается.

— Пристанем к берегу, надо похоронить, — говорит, — пока унесите под палубу.

Они поджигают чужой корабль с кормы и носа, и отплывают, когда пламя занимается к парусам. Трещит мокрое дерево, падают обгорающие снасти, прибивая к палубе тела мертвых солдат. Дождь, измаявшись, стихает, как будто осознав, что этот огонь ему не потушить, и когда из-за туч выходит острое, пронзительное солнце, сзади к Джиму подходит старпом — они узнают его по походке, по стуку трости. Некоторое время оба стоят молча, разглядывая отдаляющийся бриг, как факел, полыхающий на воде.

— Где он? — интересуется Джим меланхолично.

— У себя.

— Надо найти берег, похоронить наших… И найти нового кока.

— А старый?

— Эдвард постарался.

Хэндс мог бы спросить: как, за что, да почему, но он не спрашивает. Молча опирается на свою трость и долго пялится в море. Наконец, когда Джим уже собирается в каюту, старпом неохотно кивает куда-то на спину:

— Достали тебя, — и поясняет, — со спины течет.

Джим проводит рукой по пояснице: там мокро. Конечно, дождь только прошел — везде мокро, хоть выжимай. Но рука оказывается испачкана красным, и под лопаткой опять болит.

— Достали, — сухо подтверждает.

С палубы Джим уходит, стараясь не поскользнуться на мокрых досках и не растянуться, пропахав носом пол. Не потому, что стыдно, а потому, что кажется — не встанет. Усталость прибьет к горизонтальной поверхности, размажет сверху, и не даст подняться уже никогда.

Под палубой, в камбузе, Джим находит кусок хлеба, сыр, и остывший куриный суп. Рядом валяется кухонный нож, грязное полотенце — как будто хозяин этого места только ушел и вот-вот вернется. Как Рыжего Билли на самом деле звали, откуда он, кто его семья, какой земле принадлежит его холодное тело с дыркой во лбу?

Джим добирается до своей каюты, стараясь не шататься и не вваливаться в стены. Дверь захлопывается сама собой.

— Люциус, — шепчет Джим устало, — просыпайся, baboso, — и тот открывает мутные, больные глаза. И даже немного узнавания в них мелькает.

— Джим, — хрипло шепчет Люциус, — а я плавал.

— Да, блять, наплавался на всю жизнь, — хвалит его Джим, и сует в руки миску с супом, — ешь, не засыпай.

— Что это? Это что, Роач?

Люциус трясется, миска ходит ходуном.

— Нет, это суп. Ешь. Не засыпай. Ну!

И приваливается к стене — спину мгновенно обжигает. Минуты текут беспорядочной чередой однообразных звуков: скрипит, покачиваясь, корабль, стучит зубами Люциус, за бортом, далеко, воет ветер. Проваливаясь в тяжелый сон, Джим пропускает, когда в дверь барабанят.

— Входи, Френчи, — отзывается громко, — входи, черт, я не встану открыть.

Но это не Френчи, а Хэндс. Он закрывает за собой дверь, недовольно осматривает и каюту, и Люциуса, и, наконец, Джима, мягко уплывающих в какую-то светящуюся даль, и не соображающих абсолютно ничего. Надо бы спросить, чего ему надо, чего приперся, но сил нет: Джим смотрит, смотрит, и закрывает глаза — гори оно все синим огнем.

Следующее, что отмечает мозг — подушки под животом, отсутствие рубашки и жилета, и холодный воздух, обдувающий мокрую спину.

— Что, — хрипит Джим, пытаясь встать, но на поясницу давит чужая ладонь.

— Лежи, — сипло и тихо рычит Хэндс, — зашью — встанешь.

Джим лежит. Нитка проходит через кожу под лопаткой, натягивается, как будто Хэндс там вышивает крестиком. Рядом валяется ком мокрой окровавленной ткани и початая бутылка с мутным содержимым. Резко воняет спиртом. Джим не выдерживает, поднимается на локтях, — Люциус спит в обнимку с пустой миской.

— Да лежи смирно, — гаркает Хэндс. Спорить с ним не хочется, и Джим валится обратно, утыкаясь лбом в подушку. На удивление, слабость, охватившая тело после абордажа, прошла, и сон больше не наваливается волнами. Голова чистая.

Поверх зашитого пореза Хэндс щедро льет из бутылки — спину продирает насквозь, они рычат в подушку, но за болью приходит тепло, как от мягкого огня. Джим еще немного лежит, привыкая, а, повернув голову, обнаруживает и самого старпома: он привалился к бочке спиной и смотрит куда-то в сторону. Люциус похрапывает.

“Спасибо” не идет на язык. Неестественно отдает дешевой сопливостью.

— Ты, — начинает негромко, — ты тут давно?

Вот уж, блять, ничего умнее не придумалось? Недавно, только пришел и решил посидеть, посмотреть на твою тощую тушку, раскроенную от лопатки до ребер.

— Час.

— Люциус все съел?

— Повыебывался на сыр, — хмыкает Хэндс, — и съел.

— Спина бы сама зажила, — наконец, выдавливает Джим, надеясь, что он учует благодарность, — но так гораздо лучше. И не подхвачу заразы никакой. Хотя тебе не стоило.

Хэндс хмыкает что-то под нос, не разобрать. Он помогает встать, отводит взгляд, когда Джим, отрыв в своей одежде чистые отрезы хлопка, плотно перематывает грудь и накидывает рубашку. Рана, прижатая тканью, уже не так натягивается от движений, и едва болит. Хэндс задумчиво смотрит на бутылку, и вдруг предлагает:

— До полуночи несколько часов, — поднимает взгляд, — напьемся?

И хотя Джиму нужнее отлежаться, прочистить мозги, подумать, что делать дальше, они, неожиданно для себя и, наверное, для старпома, соглашаются.

За бортом плещется самая темная ночь. Звезд нет, неба нет, воды нет, один туман плывет между небом и землей, которые смешиваются в этом тумане в какое-то однообразное месиво, коктейль умственного помешательства для слабых рассудком. Выйдешь так спросонья на палубу, и почудится, что идет “Месть” тихим ходом не по волнам, а прямиком между облаками, и достигла уже края света: сейчас окунется в воду, и вынырнет по ту сторону, где поют русалки, а за бортом проплывают мертвые.

Но ни Джима, ни старпома это не ебет. Их вообще в этот момент ничего не ебет — они сидят, разделенные мотком веревки, тростью и двумя бутылками рома, на самой дальней части кормовой палубы, за квартердеком и штурвалом (у штурвала временно торчит Френчи). Перед ними — бескрайнее море. Если так, в тишине, то совсем и не страшное, и не затягивает на дно ни корабль, ни матросов, ни их самих. Море колышется вокруг бортов “Мести” мягким облаком теплой воды, окутывает и убаюкивает.

Хэндс делает глоток, передает бутылку. Джим делает глоток, возвращает ему. Редко и далеко покрикивают чайки. Джим касается затылком какого-то ящика и прикрывает глаза:

— Что это за имя вообще, “Иззи”?

И удивляется тому, что в ответ не прилетает “отъебись”. Вообще-то уже давно в ответ на что бы то ни было, от Хэндса не прилетает “отъебись”, и Джиму не хочется ему грубить, как обычно. Как раньше.

— Иззи от Израэль, — негромко говорит Хэндс.

— Красиво, — рефлекторно вырывается в ответ. Старпом морщится, как от тычка в слабое место.

Это не шаблонный комплимент, у него и правда красивое имя, но если бы Джим задумались на секунду, то промолчали бы. А тут вот: тишина повисает душным одеялом. Сейчас Хэндс начнет говнить.

Но он не начинает. Пьет еще из горлышка бутылки, вытирает рот рукавом, и делает вид, что ничего не слышал. Горбоносый профиль на фоне темно-синего неба кажется вырезанным из картона.

Игрушечным.

— Как тебя звали до Джима? — через время спрашивает он.

— Бонифация, — легко и привычно ложится на язык. Старое имя не рождает никаких чувств, ни плохих, ни хороших. Оно кажется одеждой, из которой ты давно вырос.

— Хуйня, — морщится Хэндс, — тебе не идет.

И почему-то внутри становится тепло. Это от рома, уверенно решает Джим, для закрепления эффекта отбирает бутылку и прикладывается к ней, стремительно пустеющей, сухими губами.

— Что с правой рукой?

— Обжег.

Еще пьют. Следующим задает вопрос Хэндс:

— Зачем вырезать фамилию на рукояти метательного ножа?

— Он не всегда был метательным, — и в этом умещается весь спектр ответов, но Джим решает объяснить. — Он не всегда был моим. Он не всегда был метательным. Не всегда — для того, чтобы убивать.

— Он и сейчас не такой, — хмыкает Хэндс, — баланс говно, гарда мешается.

— Ты со своей дубиной бы не умничал.

Хэндс согласно звякает ножнами с кутлассом, не спорит. Он один из лучших мечников, которых они знают за жизнь, но не лучший стрелок. Через еще один круг бутылки Джим делает первый осторожный шаг на зыбкую почву.

— Когда Тич вернулся… Тогда, давно, когда еще тебя выкинуть хотели. Он вернулся, и сначала был нормальный, а через пару дней начал протекать крышей.

Хэндс невесело щурится, не поворачивая головы. Месяц назад он бы орал и брызгал слюной за оскорбление капитана, но сейчас, сегодня, после адского месива, в которое превратилась их жизнь, он просто долго молчит.

— Да, — наконец сказал он, — это был я. Высказал ему тогда знатно… говна.

Не то, чтобы это мог быть кто-то другой, но… Услышать это от него лично — правильно. Джим забирает бутылку и не спрашивает дальше. Хэндс тоже молчит: долго, непривычно.

— Вопросы закончились? — наконец ворчливо интересуется он. Джим, успевшие задремать, аж приоткрывает глаза:

— Так твоя очередь же.

— То был не вопрос.

— А? — чтобы вспомнить, ушло пара секунд, — А-а. Ладно. Хм, — фантазия забуксовала, алкоголь мягко толкнул вопрос на язык, — Почему не уйдешь на другой корабль? Может, захватишь свой, сделаешься капитаном.

— Нечего умнее придумать? — недовольно ворчит в ответ. Волны с шипением плещутся о бока “Мести”, холодно и безразлично светит луна, выползающая из-за облаков. Наконец, Хэндс раздраженно отвечает:

— Хотел. То есть, я… Черт, — и пинает пустую бутылку. Она звенит, катится к поручням, застревает между деревянными перегородками, — когда-то думал. Похуй уже. Этой развалине нужен старпом, иначе она пойдет на дно.

— Сейчас да, но если к Эдварду вернется здравый смысл…

— Он и так с ним.

— Да кому ты рассказываешь, — отмахивается Джим не очень трезво, — он прострелил тебе ногу и убил кока. Думаешь, легко найти кока?

— Не особо.

— Вот именно. Ты не можешь бросить его самого, вовсе не корабль. Это потому что он сходит с ума, а ты думаешь, что виноват?

— Иди на хуй, — говорит Хэндс, но в его голосе что-то трескается.

— Сам иди, — Джим рассматривает вторую бутылку, пытаясь понять, надо ли её открывать, или им стоит разойтись и попытаться хоть немного поспать.

— С какой стати Сприггс стал для тебя так важен?

Джим вздыхает.

— Я ж вроде объясн-

— Да, я помню эту херню, полный бред, — перебивает Хэндс, — что в нем такого?

Люциус — осколок команды, которую Джим потеряли. Они хватаются за него, как тонущий хватается ледяными руками за обломок корабля: спасти не спасет, но и уйти на дно не даст. А потом, Люциус нравился Олуванде. Где сейчас Олуванде?..

— Ничего, — пожимает Джим плечами, — он просто не должен умереть, вот и все. Мы сами выбираем семью.

— Наоборот, — уверенно говорит Хэндс и смотрит прямо на Джима как-то нездорово, — мы не выбираем. Никто не выбирает.

Джим вспоминает сказки, которые папа рассказывал на ночь. Истории забылись, ни слова не приходит в голову, но голос возникает в памяти мягкой волной.

— Мою семью вырезали некоторые ублюдки, — с сухой деловитостью человека, рассматривающего старый шрам, произносит Джим, — если б мне нельзя было выбрать новую, осталось бы только пойти и сдохнуть в одиночестве.

При следующем взгляде на старпома выясняется, что это именно то, что он и представлял себе в качестве окончания жизненного пути. Становится несколько неловко: как будто Джим подглядывает, снова. Приходится отвести глаза.

— Он не стрелял мне в ногу, — после длительного молчания вдруг говорит Хэндс.

— А хули ты хлюпал кровью в сапоге две недели, — недоверчиво отзывается Джим. Они достаточно наблюдательны, чтобы не пропустить появление у старпома трости, — и все еще хромаешь?

— Он отрезал мизинец, — продолжает тот, как будто не слыша, — и приказал съесть.

Даже в полумраке, освещенном только луной и фонарем на мачте, заметно, что старпом кривится в болезненной гримасе, похожей на улыбку. Алкогольный туман не дает Джиму сосредоточиться и в полной мере ощутить услышанное, сглаживает углы. Джим ждет продолжения шутки, фокуса с превращением, какого-то человеческого объяснения, может, рассказа о том, как Тич раскаялся и просил прощения, а потом они помирились и жили долго и счастливо... Вместо этого старпом просто и невесело говорит:

— Я думал, все вернулось на круги своя, — и щурится горизонту, — что Черная Борода вернулся.

Да конечно. Обычно ж это так и бывает.

— Похоже, не таким, каким уходил, — говорит Джим со странным чувством повторения одного и того же разговора, замкнутого круга, заколдованного колеса. Хэндс смотрит на звезды, а звезды смотрят на него холодным и пустым взглядом:

— Ему нужно время.

— Ему нужен капитан Боннет, — поправляет Джим. Найти капитана Боннета, пропавшего без вести, — задачка со звездочкой, и что-то подсказывает, что с таким предложением к Тичу соваться нельзя.

— Боннет, — шипит Хэндс, — сломал его. Что-то сделал с ним, и теперь я не могу собрать обратно. Какие-то куски валяются, но из них не получается цельного… Сука. Не получается собрать.

Не получается собрать Черную Бороду, понимает Джим. Не получается собрать будущее, которого никогда не могло быть, потому что Эдвард Тич вряд ли был тем Черным Бородой, которого старательно пытался разглядеть в нем старпом.

— Ему нужен капитан Боннет, — уверенно говорит Джим снова, — чтобы он перестал маяться дурью и вымыл рожу. И да, если тебе не нравится, каким Черной Бородой он стал, может он все это время им и не был?

— Он был, — со странной ностальгией произносит Хэндс.

— Даже если так. Он уже не такой. Хочешь совет?

— Нет, — и они сидят в тишине, пока старпом не звякает бутылкой, и не говорит, — да.

— Дай ему быть тем, кем он хочет.

— Он хочет быть какой-то хуйней в шелковых халатах.

— Пускай.

— Это не пират.

— Похуй. Пусть занимается тем, что делает его счастливым.

Хэндс так и не отвечает на это, последнее. Они сидят под тихим попутным ветром до рассвета, под свежим ветром и медленно светлеющим небом. Алкоголь делает свое дело — Джим расслабленно откидывается на бочку, закрывает глаза. Хэндс рядом скрипит и шелестит одеждой по полу: похоже, двигается подальше, или, наоборот, поближе. Короткие мгновения абсолютного покоя, не тревоженного ни Тичем, ни кашлем Люциуса, ни тем, что ждет их впереди… Блаженная пустота поглощает Джима, и о Боже, каким наслаждением оказывается поддаться ей!

А потом Френчи уходит спать, о чем громко сообщает им с палубы, и Хэндс встает, скрипя всеми суставами и сооружая многоэтажные конструкции из слова “блять”. Солнце движется неумолимо: этому горячему куску безразлично, как сильно один маленький человечек на палубе одного маленького корабля хотел бы остановить мгновение и дать ему длиться вечно.

— Иди спать, Хименез, — говорит Хэндс, но Джиму слишком хорошо, чтобы двигаться. Проходит минута, кажется, что Хэндс ушел, но потом их руки касается затянутая в перчатку ладонь, и тянет вверх.

Что? Ну зачем… Было же так хорошо.

— Позже, ну… — ворчит Джим, отмахиваясь, но встает, все еще в туманном пьяном полусне. Приходится схватить Хэндса за плечо, выравнивая мир, который внезапно начинает кружиться задорным калейдоскопом. Они оказываются вдруг довольно близко друг к другу, едва не сталкиваются грудью, и старпом послушно стоит, дожидаясь, пока его отпустят, не отталкивает. Джим медленно осознает, что и сам старпом держит их ладонью за локоть, чуть ощутимо, страхует, а не всерьез касается. Это потому, что Хэндс тоже пьян, иначе бы не творил такое.

Джиму лень двигаться, лень самостоятельно стоять, поэтому их рука все еще на чужом плече, и выясняется две любопытные вещи: во-первых, Хэндс с ними практически одного роста, а во-вторых, внезапно хочется позвать его по имени и посмотреть, что будет. Глаза-то у них тоже на одном уровне, получится ли увидеть, как старпом мгновенно посерьезнеет? Отмахнется? Озлится?

Израэль. Перекатывается на языке мягким созвучием, как название дорогого вина или опасного меча. Слишком нежное и поэтичное, чтобы быть именем бывалого пирата. Слишком… интимное. Тут Хэндс вдруг поводит плечом, стряхивая их руку, отходит на полшага, почему-то не смотрит в лицо. Джим просыпается окончательно. Трет лицо.

— Иду я, иду, — ворчит. Наклоняется собрать бутылки. У лестницы, проходя мимо застывшего там чего-то Хэндса, оглядывается, смотрит на него вопросительно, — ну, там и будешь стоять?

Хэндс выглядит странно. Хэндс выглядит, как за секунду до броска, или уже сразу после, растерянный и собранный одновременно, необычный — если бы такое слово подходило Хэндсу в принципе.

— Ты чего? — интересуется Джим.

Вопрос заставляет старпома встряхнуться. Джим прям видит, как безымянное чувство в его глазах быстро накрывается фасадом грубой сосредоточенности, как кольчужными латами, плотными звеньями металла. Он кладет руку на рукоять меча, быстро спускается к штурвалу и в мгновение ока становится тем старшим помощником, которого Джим видит каждый день — злой собакой.

— Ничего, — говорит собака, убирая волосы на затылок, — вали отсюда.

— Ну и хрен с тобой, — пожимает плечами Джим. До того как все проснутся, остается несколько часов, которые можно провести с большей пользой, чем разгадывая этого дурака: они спускаются под палубу, пробираются к своей комнате и плотно закрывают за собой дверь. На полу, в гнезде из подушек и одеял, сон настигает их мгновенно, и Джим вырубается, как обрезанная свеча.

После абордажа и той тарелки супа — последней от кока с говорящим именем Рыжий Билли, — Люциус начинает идти на поправку. Очень скоро Джим начинает скучать по нему больному: ну что, ну кашлял, так зато лежал молча, и не болтал под руку, и не просил принести ему журнал и карандаш, и не задавал вопросов про Черного Пита и Олуванде.

Дались они ему? Сам жив и скажи спасибо. Джим всеми силами избегает собственной каюты, где его с порога встречает: “а вы искали их на том острове?”

Потому что нет. Не искали. Френчи освобождается от всей палубной работы и пинком под зад отправляется сторожить чрезмерно активного выздоравливающего. Джим берет полуночные смены, днем бродит по кораблю, находит рукам применение — все лучше, чем сидеть в узкой комнате с чувством вины, глядящим из другого угла.

Хэндс на корабле круглосуточно: они сталкиваются снова и снова, но недолго, и все как-то смазано, неправильно. По наблюдениям, старпом прокладывает курс, выбирает порты, в которых они стоят не больше дня, продает награбленные товары и редких пленных, покупает продукты и все нужное… Джиму перепадает доля от добычи, но тратить им некуда, и кошелек тяжелеет. В одном из портов, правда, дает Френчи пару монет и приказывает втайне от Люциуса выйти в город и купить записную книгу и карандаши.

Люциус задыхается от восторга, много благодарит и усаживается писать письма Питу и капитану Боннету. Он порывается написать еще и Клыку, аргументируя тем, что ужасно скучает, но Джим делает очень угрожающий взгляд и сообщает, что этому не бывать.

— Ты подумал, что будет, если кто-то найдет твое письмо? — допытывается Джим, когда Люциус не успокаивается. — Он же не умеет врать, так и ляпнет, что от тебя!

— Ну и что, пускай говорит! — уверенно прет Люциус, кусая жопу карандаша. — На этом корабле есть место для любви, к твоему сведению!

— Давно за бортом не плавал? — щурится Джим. Люциус меняется в лице, но с прежней решительностью приступает к написанию поэмы.

— Люциус, — Джим пересаживается из угла на кровать и забирает у него книгу, игнорируя недовольное восклицание, — ну что за детский сад! Я знаю, что тебе скучно. Еще пара недель, и ты сможешь высадиться в любом порту и быть свободным как ветер. А сейчас сиди тихо, окей?

— Высадиться? — неуверенно тянет Люциус, — Но мне хорошо в море.

Да ладно? Месяц ужасной лихорадки не очень-то подтверждает такие громкие слова. Джим недоверчиво хмыкает и встает, но Люциус смотрит в ожидании, огромные жалобные глаза на осунувшемся лице заглядывают прямо в душу.

— Ладно, — сдается Джим и возвращает книжку, — ты обещаешь не писать письма Клыку, а я… — обещать такие вещи очень не хочется, но что-то подсказывает, что неугомонный Спринггс на этом не остановится, и бунт надо подавлять в зародыше, — …а я обещаю как-нибудь притащить Клыка к тебе и свалить на ночь. Один раз! — спохватывается, когда Люциус расплывается в победной улыбке, — один раз, и потом ты сидишь тише воды и ниже водорослей. Понял?

Еще бы он не понял.

Через три дня Джим вылавливает Клыка в трюме и угрозами объясняет ему, что его ждут; “да, действительно ждут, в каюте, но если хочешь остаться жив, baboso, лучше бы тебе не попадаться никому на глаза.” Доверять понятливости этого борова не приходится: Джим следует за ним и чувствует себя бабкой-сводницей. За Клыком закрывается дверь. Джим прислушивается, — звуки счастья, — и уходит к чертовой матери от этих двоих, радоваться их единению где-нибудь подальше. На палубе обнаруживается несколько пустующих мест для сна. 

Сегодня Хэндс стоит на верхней палубе до полуночи, Джиму предстоит сменить его и остаться до утра. В предполуночный час, заев наспех чай хлебом, Джим выползает из гамака, зевает, потягивается осторожно: не растянуть бы поджившую кожу на спине. “Месть” покачивается тихо и немного лениво. Джим медленно проходит мимо спящих, мимо темнеющего ствола мачты; пусть на корабле и темно, хоть глаза выколи, но на верхней палубе вместо одной фигуры старпома отчетливо видно — стоят двое.

Черная Борода. Ну конечно.

Справа кто-то мирно похрапывает. Джим пригибается к палубе, бесшумно пролезает мимо бочек и мешков, втискивается в не просматриваемый угол и пытается уловить слова, подслушать, что там они такого обсуждают в полночь на квотердеке.

Не ловятся слова; волны шумят за спиной, сопят матросы, не долетает до Джима ни одного разборчивого звука — только низкое гудение Тича и сиплые редкие ответы старпома. С досады едва не пнув ступеньку, но вовремя одернув себя, Джим подходит к дверям капитанской каюты и оказывается ровнехонько под стоящими на этаж выше Тичем и Хэндсом.

Из минусов — если кто-то из них сейчас спустится, а Джим не успеет отойти, покажется, что они пытаются пробраться к капитану и что-то украсть. Неловко выйдет… Джим как раз обдумывает тонкости разницы между неэтичностью подслушивания и неэтичностью воровства, приходит к выводу, что и то, и другое одинаково говно. Впрочем, — одергивает себя, — пару минут послушает и поднимется, все равно уже пора сменять Хэндса.

К этому моменту голоса сверху уже оформляются в слова. Слова эти, складываясь в кучи, несут примерно следующий смысл.

Эдвард говорит:

— …чно всем недоволен. Ходишь с пресной рожей, лезешь под руку! Я не понимаю, Из, какого хуя тебе надо?

Старпом (ну а кто ж еще), в своей обычной манере, отвечает сухо и мало:

— ..ернулось в норму, Эд. Как было.

Ага, конечно. Многого ты захотел, товарищ старший помощник, думает Джим и перестает прислушиваться. Ничего интересного: один и тот же разговор идет по кругу, как заевшая пластинка.

— Ты же пират, Из, — сообщает сверху Тич, — привыкай к тому, что имеешь, и не пизди. Ты хотел капитана Черную Бороду, ты его получил. А если забыл, я напомню, — и после паузы, добавляет, — через час чтоб был. Вахту передай, и ко мне.

Хэндс что-то отвечает неразборчивое. Ладно, Джим стоит под лестницей, ни черта не разбирает из сказанного, но и Тич вдруг повышает голос:

— Что? Не слышу! — и доски натужно скрипят под его весом.

Джим точно знает, где и в каких ножнах — какой нож. Джим может их все пересчитать по памяти, описать, потрогать мысленно. Джиму известно, за сколько секунд нож долетает от одного края палубы до другого, сколько сантиметров дерева пробивает, и сколько — человеческого тела.

Джиму совершенно не известно, по каким законам и правилам работает то, что происходит между старпомом и Эдвардом Тичем; это, так Джим и говорит себе, не моё дело, пусть трахаются, как хотят, в конце-то концов, но… Как? Что за правило, за договор, выстраивают стены этого странного союза, и где пролегают границы?

Под лестницей темно, хоть глаз выколи. Услышав шаги Тича, Джим вжимается в какой-то куль и остается незамеченными. Хлопает дверь капитанской каюты, на какое-то время, на мгновения, становится почти тихо. Ну, и волны все еще плещут о борта “Мести”, и верхний парус тихо трепещет на ветру. Сопит, подсунув руку под голову, тощий юнга в гамаке под звездами. Джим выбирается из своего укрытия и поднимается к штурвалу, потому что сменять старпома все же надо, и не важно, пойдет тот отсыпаться к себе или к Тичу в постель.

Старпом зыркает на них недовольно. Он бледный, с темными кругами под глазами, подбирает трость с пола и собирается уходить. Мыслями он далек от Джима, и от всего корабля. Бросает:

— Утром скажи Клыку, пусть тебя сменит. Я буду занят.

— В каюте у капитана? — срывается с языка до того, как Джим понимает, что сказали. Хэндс замирает на мгновение, ветер треплет волосы. Он злой; вот сейчас по-настоящему злой, без театральности.

— У себя, — сухо говорит он. — А будешь делать приказы капитана достоянием общественности, останешься на берегу в следующем порту. С меня станется сказать, что Джим Хименез трусливо сбежали.

Резко, как пощечина. Что?

— Что ты несешь, — быстро приближается к нему Джим, понижая голос, — каким достоянием? Я никому не собираюсь говорить, но… Клык-то знает?

Хэндс качает головой. Джим недоверчиво щурится, прикидывает, сколько лет Хэндс с Тичем ходили под одним флагом. По всему выходит: никак не менее пяти.

— Айван? — на пробу спрашивает.

— Не знает. Никто не… — хрипло выходит у старпома, — и не должен никто.

Вот так: было дело, Хэндс на одно оскорбление в сторону Тича зверел, слова лишнего не скажи, а тут вдруг такие вещи скрывает. Кажется, старпому впору бы красоваться связью с Тичем, выставлять напоказ, а не утаивать, но вот он, злой, приказывает молчать. Не то, чтобы Джим болтали много.

— Думаешь, не поймут? — любопытно Джиму, — Или вы только недавно…

— Мы, — вдруг огрызается Хэндс, — это капитан и старпом. Он отдает приказы. Нет никаких мы, ясно? Не о чем говорить, нечего понимать. А теперь заткнись и бери штурвал.

И стучит тростью по ступенькам вниз.

Джим после его ухода долго торчит на верхней палубе, тупо пялясь на светлеющую кромку горизонта. Дурацкие мысли лезут в голову: например о том, как они недавно сидели тут вместе, и небо так же расцветало золотым… Например, что старпом не злая сука круглосуточно, просто так случается. И например, что у них с Тичем все же происходит что-то плохое.

Как бы Джим не старались уверить себя, что это их не касается, настойчивая мысль дрожит на краю сознания: что я могу сделать? — вопрошает. Что я могу сделать, чтобы не быть молчаливым наблюдателем, который порой не менее виноват?

Как минимум, — подсказывает иронично голос совести, — ты всегда можешь сказать ему, чтобы он туда не ходил. Или хотя бы убедиться, что он действительно этого хочет. Добрая воля и согласие, все такое… А потом: хоть бы они там друг друга на части резали — не твоя забота.

А так, выходит, — их, Джимова, забота? Скверно получилось, потому что у Джима и без них забот хватает. Люциус, вон, например… И эта команда из каких-то бандитов, которые сначала выебывались, а теперь слушаются.

Корабль мягко двигается по темному морю навстречу черт пойми чему, какому-то новому будущему, и никакого света там не просматривается.

— Я ужасно оброс, да? — ноет Люциус, щупая щетину на острых скулах, — ну скажи честно?

Борода на нем растет неравномерно, островками и кустарниками.

— Да, — бросает Джим, отвлекаясь на минуту, — похож на волосатого скорпиона.

— Скорпиона? Это еще почему? Ну вот, я так никому не буду нравиться…

Джим скользит ножом по наждаку. В комнате прохладно, Люциус закутался в одеяло и бесконечно болтает. В его рассуждениях все больше проскальзывает тоска по зеркалу, поэтому Джим подозревает, что он на что-то намекает.

— Чего тебе? — наконец, бросает нож и поворачивается, — бритву найти? Учти, я не умею брить. Порежу.

— Я и не заставляю меня брить, детка, — улыбается Люциус подозрительно счастливо, — просто, если вдруг тебе попадется мыло, кисточка и хороший бритвенный нож, я буду самым счастливым человеком в мире. И, возможно, вечером можно будет позвать Клыка? Опять? Мм-м?

— Нет, — отрезает Джим, — один раз уже был, хватит вам.

— Ну Джим… — ноет.

— Это опасно.

— А если я пообещаю вести себя тихо?

— То это будет опасно и тихо. Все еще нет. Там снаружи какой-то пиздец, сиди тут и не высовывайся.

— Я и не собирался, — картинно оскорбляется Люциус, — но все же, если найдешь бритву…

Джим рычит и встает, откладывает нож. Господь наказывает их сожительством с самым болтливым существом этого мира, и вдобавок его даже нельзя засунуть в сундук и закрыть — и так слишком много сил ушло на то, чтобы не помер. Джим зло бросает:

— Сейчас вернусь, — и в ответ на довольную улыбку добавляет, — и только посмей еще что-то сказать, ты, засранец.

На самом деле, Люциус неплохой сосед. Обычно он подолгу сидит со своим блокнотом и что-то сосредоточенно царапает грифельным карандашом, высунув от усердия кончик языка. Вечерами рассказывает истории из книг, и пусть не по ролям, сказки получаются сами по себе очень уютные и смешные. Даже когда ему скучно, находит терпение не вылезать из каюты и не бродить по кораблю.

На него не находится ни злости, ни раздражения, как ни старайся. Для порядка поворчав, и еще немного — себе под нос, про назойливого засранца, которому зеркало подавай, — Джим решительным шагом пересекает коридор и после недолгих размышлений направляется к Айвану и Клыку.

Стучит. Открывает Айван.

— Чего тебе?

Похоже, он спал или был очень занят — встрёпанный.

— У тебя бритва и зеркало есть?

— Не дам.

У Джима на лице отражается какой-то спектр удивления, потому что Айван добавляет:

— Раз дал, затупили и испачкали. Не дам. Моё.

— Серьезно?

— Да. Попроси у кого-то другого.

Ну вот. Джим некоторое время стоит у закрытой двери и задумчиво перебирает в голове тех, у кого можно без вопросов отжать принадлежности для бритья. Им-то такие вещи не особо надобились последние.. Много лет.

Круг сужается до печального. Джим обходит едва не весь корабль, но ни к кому не обращается, прекрасно понимая, как утомительно будет выдумывать убедительную ложь. В итоге (кто бы мог сомневаться) перед носом оказывается дверь в каюту старпома. Джим стучит и готовится выслушивать еще один отказ.

На удивление, Хэндс открывает почти сразу и отказа не следует. Он задумчиво смотрит в коридор, потом уходит вглубь комнаты и приносит коробку с мылом, зеркалом и кисточкой.

— Бритву не дам, используй нож, — сухо говорит он. — Вернешь вечером, меня ждет капитан.

Какая-то в нем есть странная нервозность. Джим прислоняется к косяку, вертит коробку в руках и интересуется как бы между прочим:

— Все в порядке?

Хэндс поправляет ножны, платок на шее, и выходит, закрывая за собой дверь.

— Да. А теперь вали отсюда, не маячь.

Ну и хрен с тобой, думает Джим. Не очень и хотелось. Возвращаясь в свою каюту, они провожают Хэндса задумчивым взглядом, но небритый Люциус в приоритете, поэтому задумчивость быстро сменяется другими чувствами, более практическими и менее размытыми.

Например, как обращаться с острым ножом, когда очень не хочешь кое-кого порезать? Такое бывает нечасто, и рука не привыкла, и вообще…

Люциус долго изображает из мыла и воды густую пену и долго трет лицо мокрым полотенцем. Качка навевает на Джима мысли о случайно разрезанном горле и фонтанах крови. Когда оттягивать дальше некуда, Джим очень угрожающе достает нож, плещет на него рома из бутылки и подходит. Рука не дрожит, но вместо неё дрожит голос:

— Значит, так, — говорит очень серьезно, — значит, так. Ты не дергаешься, не пиздишь под руку, не дышишь и не сопишь. В ответ я не делаю из тебя фарш, идет?

Люциус ржет. Нет, он серьезно ржет — хихикает, кивает, зачем-то послушно складывает руки на коленках и кивает еще раз. И еще. И:

— Конечно, — и ухмыляется, засранец, — только, серьезно, не испорти мне лицо, ладно?

— Думаешь, ты без пары порезов сейчас красавец писаный? — ворчит Джим беззлобно и совсем не пытаясь задеть. Люциус выглядит хорошо, но ему не идут ни заросли на лице, ни болезненная худоба. На удивление, он серьезнеет и отвечает довольно грустно:

— Нет, я думаю, что “такой себе”, но веду себя как вершина твоих фантазий, — и прикрывает глаза, запрокидывая голову, — до сегодняшнего дня работало.

— Оно всегда работает, — успокаивает его Джим, пока наносит густую пену, — а ты даже тощий ничего так.

Это не совсем комплимент, но Люциус дергает уголками губ, пытаясь не улыбаться. Их взаимные предпочтения почти не пересекаются, и неловкости нет. Джим начинает с самых безопасных участков, держа нож острием подальше от глаз Люциуса, приноравливается к качке и осторожно сбривает все волоски к чертовой матери.

Когда останавливается смыть мыло с ножа, Люциус уточняет:

— Ты же оставишь мои бакенбарды?

— Нет, — обещает Джим и ухмыляется. У них очень серьезные намерения: если уж браться за бритье, то доводить дело до конца. Люциус недовольно восклицает что-то вроде “но они мне нравились!”, но нож уже приближается к его щеке, поэтому он выбирает мудрое заткнуться.

Одним вполне обычным утром Джим возвращается в свою каюту, чтобы выпнуть оттуда Клыка на палубу, за штурвал, и заставить Люциуса съесть тарелку чего-то горячего. Дверь каюты оказывается приоткрытой, внутри — ни того, ни другого.

Чертыхнувшись, Джим неосторожно кидает тарелку на пол и вылетает наружу. До подъема остается не больше тридцати минут, и, пока время идет, наспех прикидывает, куда могут деться на небольшом суденышке два мужика: здоровый, как бочка, Клык и тощий Люциус.

Ни в камбузе, ни в кубрике с пушками их не обнаруживается. Грузовой трюм пустует — недавно выгрузились в порту, до первого торгового судна идти “Мести” налегке. Пороховой склад поднимает в воздух облачко серой пыли, и Джим чихает, прежде чем захлопнуть дверь. Пусто.

А это ведь с самого начала было плохой идеей. Джим проклинает Люциуса словами, которых не имеется ни в одном английском словаре, поднимается по лестнице и у самого люка вдруг замечает на полу записную книжку, где-то уже ранее виданную. На обложке — серый и сухой отпечаток сапога. Джим осторожно открывает, перелистывает исписанные люциусовским почерком страницы, находит последнюю, где на весь лист крупным планом изображен Клык, лежащий на кровати, раскинувший ноги и вполне себе готовый.

Черт. Джим запускает руку в волосы, дергает, матерится. Если книжка валяется тут, то где её треклятый обладатель?

И с палубы, сверху, доносится шум. Джим сжимает зубы и принимает единственно верное решение — встречает проблему лицом к лицу. Иными словами, сует записную книжку за пазуху и вылезает на палубу: под утреннее солнце, освежающий бриз и пару десятков испытующих взглядов.

Они все здесь. Вся команда, все в сборе. И сразу обнаруживается Люциус: стоит в одной рубашке на голое тело между двумя здоровыми матросами и щурится на солнце. Бледный как смерть… как его только ветром не сносит. Рядом с ним стоит, понурив голову, Френчи.

— Джим! — с каким-то даже облегчением восклицает Люциус, — Скажи ты им наконец, что мы с тобой, ну, ты понимаешь, просто друзья, — даже в такой ситуации он умудряется игриво подмигнуть, — А то они почему-то кричат, что на корабле запрещено любить друг друга! И капитана позвали.

Джим с каждым его сказанным словом мрачнеет больше и больше. Эдварда на палубе нет, матросы шумят, смотрят зло и неодобрительно, а к слову, — быстрый осмотр присутствующих, — нет и Хэндса. Может, к лучшему. Черт знает, на чьей стороне он бы был.

— Что за хуйня, Хименез, — цедит один громила, который все пытался стать штурманом, — то ты говоришь, никакой ебли, то у твоей каюты очередь стоит! Как это понимать?

— Заткнись, malparido, — бросает Джим устало, даже не глядя на матроса. — Какие же вы сволочи.

Клык с Айваном стоят поодаль. Без Хэндса они напоминают большой фрегат без паруса: угрожающий, но беспомощный. Клык отводит взгляд. До прихода Тича у них есть какие-то секунды, чтобы убедить команду отпустить их, забыть о произошедшем и не упоминать всуе имя Люциуса Спринггса. Джим очень надеется что тому хватило ума не представиться.

— Этот парень, — говорит Джим очень спокойно, — выздоравливал у меня в каюте, и ходили не ко мне, а к нему. За ним ухаживали, вы, дебилы. Что устроили тут, публичную казнь? Он еле на ногах стоит!

— Чтобы хуи сосать, на ногах стоять не обязательно, а? — скалится недо-штурман гнилым зубом, — Мы его из-под трюма вытаскивали с голой сракой не потому, что он сильно захворал, Хименез.

— Да! — покрикивает кто-то из толпы, — А нам нельзя?

Хотелось, как лучше, получилось, как всегда: надо было ничего им не говорить и ждать, пока Эдвард просто кого-то повесит. А сейчас поздно жалеть; Джим прикидывает, скольких получится убить до того, как их завалят толпой, цифра выходит грустная. Маленькая цифра. К тому же, в драке заденут Люциуса, и тогда-то он точно отправится на тот свет — еле ожившему, слабому, ему хватит одного тычка.

— Отойдите, — говорит Джим легко и немного даже весело, — отойдите, идиоты.

— Много на себя берешь, Хименез, — рычит недо-штурман.

Люциус нервно оглядывается и вдруг сдавленно пищит:

— Джим. Джим!

Вообще не до него.

— Ну что, сраная испашка? — продолжают матросы выигрывать себе пропуск на тот свет, — Что теперь?

— Джим!

— Да что?

Люциус кивает им за спину. Джим оборачивается.

Тич возвышается над ними во всем своем капитанском блеске и очаровании. Они опоздали. За Тичем, в полушаге, обнаруживается и Хэндс — он сначала смотрит непонимающе на всю честную компанию, а потом, когда доходит взглядом до Люциуса, страдальчески морщится и одними губами произносит:

— Ох, ебать.

И Джим с ним впервые в жизни на гребаные сто процентов согласны. Это действительно оно.

— Что здесь происходит? — недовольно вопрошает Тич с царственным видом властелина морей и океанов, и по совместительству, жалких жизней человеческих, — Джим?

— Капитан, — в предвкушении массивного пиздеца говорит Джим, — команда решила устроить самосуд.

— Самосуд? — грозно (преувеличенно грозно) вопрошает капитан, такая себе нарастающая буря, — А это еще кто?

На Люциусе сменяются все эмоции за полсекунды. Он открывает рот, пугается, закрывает рот, нервно оглядывается на Клыка, но не находит там поддержки.

— Эдвард, — тихонько говорит он.

— Что? — медленно начинает Тич, — Ты сказал? Что он здесь делает? Он…

Джим не дышит. Клык пытается стать прозрачным. Хэндс прикрывает глаза. Эдвард Тич в тишине, прерываемой только шумом волн и криком чаек, подходит к Люциусу и, судя по всему, сейчас будет его убивать.

Делать нужно что-то просто срочно.

— Капитан, — зовет Джим тоном человека, лезущего под гильотину, — Люциус провел у меня в каюте все время плавания. Он только встал на ноги, нельзя судить человека за то, что остался жив.

— Он не должен был остаться жив, — шипит Тич, — он мне здесь не нужен. Этот корабль —  мой! Неужели я не смогу избавиться от... ? Дьявол. Иззи! За борт!

Люциус вздрагивает под его взглядом.

— Капитан, — встревает Френчи, обходит Тича по широкой дуге и заслоняет Люциуса, — может, не надо? Он еле выкарабкался!

— Иззи! Обоих за борт.

Джим медленно звереет. Злость у них всегда получалась паршиво, и всегда последствия были плачевные, и конечно, сейчас нужно бы осторожнее, но… Но Тич заебал с первого дня, с первого удара бутылкой по голове, с первых признаков буйного помешательства и бесконтрольной агрессии — Джим обнаруживает в себе холодную готовность дать ему по ебалу, и гори оно все.

— Нет, — Джим отталкивает Хэндса, сделавшего уже шаг вперед, и втискивается перед Тичем, а решительный ультиматум срывается с языка, — Френчи и Люциус покинут судно в следующем порту, если для твоей команды они недостаточно хороши. Никто не утонет сегодня.

Острие ножа в ладони кажется раскаленным. Джим молится всем богам, чтобы не пришлось пустить его в ход. Люциус хватается ледяными пальцами за их плечо, что-то шепчет, но Джим видит только черные глаза Тича, сумасшедшие глаза, пустые глазницы мертвеца. Сердце грохочет в груди.

— Вот так, значит, — безразлично обнажает зубы Тич, — на моем корабле спорят с приказами, еще и ставят условия? Вы отправитесь на дно втроем, Хименез.

Матросы за его спиной переговариваются вполголоса. Джим не слышит их, только замечает, как недо-штурмана пихают со всех сторон, как он оправдывается. Старпом выглядит по-настоящему несчастным.

— Иззи! — рычит в это время капитан. — Какого хера я должен повторять?

Джим ловит взгляд Хэндса. Джим ждет, когда он послушается Тича и подойдет. Так плохо, что это должен быть именно он, так неправильно. Джим ждет, когда он подойдет, чтобы схватить Люциуса и связать, чтобы толкнуть за борт, чтобы убить — и тогда Джим выберет несколько точек в его теле, в которых воткнется короткое и широкое острие ножа. А потом в следующего, кто осмелится подойти. И в следующего. Пока у Джима в руках будет нож, пока у Джима будет рука, пока глаза видят, а уши слышат — потому что Джим устали терять своих близких.

Но все же это так неправильно, что первым выпало быть именно Израэлю Хэндсу. Это так плохо. Уходит серьезное усилие, чтобы заставить себя, найти в себе способность, приготовиться его ранить. Джим видит, как старпом подходит, как становится совсем рядом. Вот, сейчас пройдет еще секунда, и он попытается…

— Капитан, — вдруг говорит Хэндс, и поворачивается к Джиму спиной, заслоняет собой, — я знал, что Сприннгс на борту. Я заставил Хименез остаться, и чтобы они не сбежали, больной мальчишка стал отличным якорем. Если кто и должен нести ответственность, то это я, а не пара безмозглых матросов.

Воздух застревает у Джима в легких. Да какого хера..? Бесполезный нож в потной ладони теряет очертания, вплавляется в кости.

— Ты? — недоверчиво шипит Тич. — Все это время знал?

Хэндс что-то отвечает тихо. Слова уносит ветер, размазывает по глади морской. Джим не понимает, что творится, а Люциус за спиной шепчет:

— Что он делает, Джим? Что вообще происходит?

Френчи отвечает за Джима.

— А хуй его знает. Нам бы смыться отсюда, Люци, понимаешь? С глаз долой, чтобы не напоминать о себе.

— Идите в мою каюту, — шепчет им Джим, — запритесь изнутри.

Поднимается ветер; волны шлепают о борта с шорохом и плеском. Джим не слышит ни слова, перед глазами только спина старпома, ровные плечи, замершая фигура сумасшедшего человека, стоящего перед лицом бури. Что он делает, зачем? Но все же с ним рядом кажется немного поспокойнее. До тех пор, пока не становится ясно — Тича не остановит и собственный старший помощник. Слишком большая пробоина, слишком много повреждений, и этот корабль идет ко дну.

Поднимается ветер. Тич хватает Хэндса за грудки и встряхивает, шипит что-то прямо в лицо, срывается на отборный мат, бешено вращает глазами. Он кивает на Джима, на Люциуса (ищет испарившегося Люциуса), и наконец выплевывает:

— Ты виноват, — Хэндсу или Джиму, не понятно, — ты во всем виноват. Пес.

Хэндсу.

— Да, капитан, — отвечает старпом, — да.

— Клык, Айван, — рычит Тич, — к мачте его!

И снимает с пояса кнут.

Ну, серьезно? Матросы шумят, обсуждают, смотрят широко раскрытыми глазами, как на представление. В море мало развлечений, сойдет и то, как грозный Черная Борода наказывает своего старшего помощника. Хэндс позволяет увлечь себя к мачте, сам снимает жилет. Клык медлит — он никак не может протянуть руку и схватить Хэндса за плечо. Айван оглядывается на Джима.

Джим не может понять, что творится. Мгновения назад они были готовы вскрыть Тичу горло, прыгнуть за борт и потратить все свои гребаные силы, чтобы вместе с Люциусом доплыть куда-то до суши (а суши нет). А сейчас Хэндс оглядывается, невидяще смотрит куда-то в сторону и и снимает рубашку, быстро и уверенно. Тут два варианта: или он доверяет Тичу, или даже не пытается сопротивляться. Но он сам вызвался. Встал между. Зачем?

Тич обходит Хэндса, как хищник — жертву. Кнут стелится за ним хвостом. Или щупальцем.

Джим не может понять, что творится. Так мог сделать Олуванде, и Джим тоже так могли — для кого-то, кто важен. Джим могли бы встать под кнут и ради Люциуса, но чтобы Хэндс…

Старпом поворачивается к мачте. У него широкая спина, перечеркнутая редкими белыми линиями старых шрамов. Похоже, нечасто он так… Матросы вокруг, как акулы, почуявшие кровь — не отгонишь. Только некоторые недовольно морщатся, отводят взгляд. Джиму бы тоже посмотреть в сторону, не влезать, но ветер усиливается, хлещет в лицо.

Что я могу сделать?

— Двадцать ударов, — скалит зубы Тич, и вдруг смотрит прямо на Джима, — чтоб следующий раз думали, прежде чем рот открывать.

Что я могу сделать, чтобы не быть молчаливым наблюдателем, который порой не менее виноват?

— Стой, — и Джим знает, что пожалеет, но все равно говорит, — если выбрасывание за борт отменяется, дай это буду я, — и кивает на мачту.

На спине расцветает фантомная боль. Двадцать ударов — вот к чему надо подготовиться. Только бы Тич разрешил. Хэндс дергается, оборачивается, поднимает брови и мотает головой.

— Нет. Иди нахуй отсюда, Хименез.

Ни черта он не доверяет Тичу, становится ясно. Он его боится до сраки, и предвкушает, какое здесь будет мясо, вот и стоит так неподвижно, вот и молчалив больше обычного. И не хочет, чтобы это видели. А Тич щурится, как акула, чующая кровь, переводит взгляд с одного на другого. Внезапно что-то сверкает в его взгляде, как молния. Нехороший такой блеск, не предвещающий ничего хорошего им обоим, ну и всему миру заодно, за компанию.

— Вот как? — ухмыляется. — Хочешь туда? — кивает, — ну, иди, — и протягивает рукоять кнута.

Волны бьют о борта. Корабль качается. Сгущаются темные тучи, застилают небо. Бескрайнее море, море-океан, неоглядная гладь, жестокая и всемогущая, — вот сталкивается с деревянной посудиной, бьет мокрыми ладонями, всплескивает через борт солеными брызгами, оседает на волосах, на коже, на душе, въедается в плоть. Тич, разъеденный солью, пропитанный водой, окутанный тучей, слившийся с морем, ставший морем, протягивает рукоять кнута, и ему-то, холодному, соленому и безразличному, совершенно плевать, кого разрушить своим штормом.

Плевать, кто пойдет на дно. Чем больше, тем лучше. Голод его не утолить.

Одно дело принять боль, другое — причинить. Джим, последние годы ни секунды не колеблющиеся, перед тем как воткнуть кому-то в тело нож, обнаруживает в себе страх подойти. Джим станет к мачте и снимет рубашку, это не так уж сложно. Но бить?

Тич скалит ровные злые зубы. Он говорит:

— Ну, чего ждешь? Думаешь, ему не похуй? Он, — и кивает на Хэндса, — он такое любит. Ему такое нравится. Ну?

Да ладно? Судя по тому, как Хэндс отводит взгляд, как впивается в деревянный остов мачты, вот такое не сильно-то ему нравится. Джим подходит и берет кожаный хлыст непослушной ладонью. Лучше так… Лучше ли?

Лучше. Лучше Джим, чем Тич. Это известно точно, теперь осталось понять, верит ли в это сам Хэндс.

Спина, как холст. Джим паршивый художник. Начинается мелкий песочный дождь.

Мольберт человеческой кожи.

Кисть.

Рукоять мокрая и тяжелая. Поднять кнут невозможно — что-то тянет вниз. Это во всех отношениях паршиво, и особенно — то, как напрягается спина старпома, мокрая от воды (пока только от воды), и как было бы проще просто убить его, чем так, публично… Еще более неправильно было бы отдать этот кнут обратно Тичу и сбежать, отвернуться, сказать себе: это не твоя ответственность, не твоя боль, не твой человек, пусть это все сделает Тич, пусть самым плохим в этой истории останется кто-то другой. Не ты.

А потом виновато оправдываться: а что я-то могу сделать?

— Ладно. Ладно, Хэндс, — говорит Джим громко и устало, — считай.

Хэндс, понимает Джим, мне так блядски жаль. Но словам, пустым выдолбленным посудинкам, не выстоять в шторм, не удержаться на плаву, и ничего-то они не значат. Тич отходит, безразлично, как о погоде, говорит:

— Ну?

Рукоять тянет ко дну. На палубе куча людей, все пялятся, внимательно и жадно. Мир сужается до одного человека, и его-то одного, молчащего, напряженного, как струна, Джим спрашивает:

— Готов?

Тич справа повышает голос:

— Ну!

— Да, — отвечает Хэндс.

И кнут свистит, режет дождь, летит острым росчерком и хлещет по коже. Хэндс выгибается и шипит сквозь зубы.

— Один, — выплевывает он. Джим снова вскидывает руку.

Корабль качается под ногами. Начинается ливень.

В очередном порту, когда трюм разгружают, мертвых тихонько выносят на кладбище, а живых набирают в тавернах (ходить под флагом Черной Бороды!), Джим бесцельно бродит по рынку.

Они отплывают на закате, потому что Тича бесит неподвижная почва, а Джима бесит его подвижная крыша. “Кракен живет в море” — говорит Тич однажды, и это грозит перерасти в долгосрочное помешательство. Сам он не делает на пристань и шагу, вероятно, пытаясь воплотить в жизнь старые баллады о проклятом капитане, который десять лет ходит под парусом и один день проводит на берегу.

Джим мудро решает забить хрен и заняться своими делами. Тич, перебесившись недавно из-за Люциуса и едва не выбросив того за борт, сегодня строго запретил ему покидать судно. Сказал: часть команды, часть корабля, и никуда ты не пойдешь, и останешься здесь до самой смерти. Люциус только плечами пожал. Иногда Джиму кажется, что парень не понимает всей серьезности положения. Иногда им кажется, что это все большая шутка, театральное представление, и все играют свои роли, актеры такие, и только Джим в этой игре не знает реплик, и живет по-настоящему, с реальными страхами и опасениями. Поэтому-то все у них неправильно получается.

Однажды спрашивает Люциуса:

— Ты понимаешь, что здесь тебе оставаться опаснее, чем на берегу?

Люциус рисует их профиль. Он флегматично улыбается и просит не вертеть головой:

— Да-да, вот так, не двигайся, дорогуша. И что мне делать на берегу, скажи? Здесь хотя бы все известно, и понятно, и вообще, куда я уже с этого милого корабля денусь? К тому же, Эд теперь про меня знает, и я могу выходить на палубу… Ну, когда его там нет. На всякий случай. А на берегу куда?

— Да куда угодно! — взрывается Джим. — Пойдешь писарем, счетоводом, клерком, кем Господь велит!

— Нет-нет, там я был, — уверенно кивает Люциус, — а потом на улицах кошельки таскал, чтобы купить еды. Не самая приятная работенка, если вдруг ты интересуешься.

— Зато не утопят, — спорит Джим.

— Но меня и здесь не утопят, — резонно отвечает Люциус, — ты не дашь.

Ларьки и ночлежки. Пьяницы, проститутки, торговцы из-под полы, разный сброд. Джим покупает самое нужное, присматривает новые ножи, торгуется за рубашки. Лавочник обещает, что ткань прямо с плеча англицкого короля. Он так и говорит: “англицкого”.

За углом, справа, ругаются в толпе, громкие голоса разносятся отборной площадной бранью. Над площадью серое небо, дует ветер, взметает вверх обрывки плакатов, мусор и палые листья. В какофонии разнообразных звуков Джим слышит знакомый тембр.

Замирает.

Еще один голос, знакомый тоже, под ребрами тянет. Этот-то ни с чем не спутаешь — так Олу ругается, когда его кто-то разозлит. Разозлить Олу сложно. Джим бросает на прилавок вдвое больше цены, медленно, оттягивая момент, собирает покупки, оборачивается, незряче огибает стену (не померещилось ли?), и…

Они стоят на площади и ругаются с какими-то громилами у входа в таверну. Капитан Боннет, Швед, Роач, и-

Джим пытается позвать, но не очень-то выходит. Что-то в горле стоит комом, не дает выдавить ни слова.

— Олу, — шепчет, — Олуванде.

И он оборачивается, хотя не мог услышать.

Потом они все обнимаются, и кто-то очень громко кричит: “...наконец-то мы вас нашли!”, и капитан Боннет вытирает слезы, и все очень, очень счастливы, а Олу рядом, постоянно рядом, так что у Джима складывается теплое чувство, что они окутаны мягким одеялом. В таверну их пропускают мгновенно, капитан Боннет заказывает всем пива, они болтают несколько часов кряду. Вечер, до этого наполненный скукой и усталостью, по мановению руки становится лучшим вечером в жизни.

Во всей этой радостной круговерти, когда капитан спрашивает: “ну, а как там Эд?”, у Джима отнимается язык, и чтобы не отвечать, приходит сделать очень большой глоток пива.

Как там Эд. Да нормально. Живет свою лучшую жизнь, играет в пирата. В пирата из блядских детских страшилок. С девятью пистолетами и начисто отбитой крышей. Последнюю неделю, например, не просыхал, а потом на захваченном бриге решил вырезать у пленных на груди изящные сердечки и купидоновские стрелы. Потом все сжег, конечно — и бриг, и пленных, и сердечки.

Черный Пит склоняется поближе, вполголоса вымученно просит:

— Мы не могли найти Люциуса, — говорит, — его не было на острове. Он же на корабле, да? Он в порядке?

Ну конечно, хочет сказать Джим, пляшет и поет, маленький веселый Люциус с прекрасными бакенбардами и чрезмерно болтливым языком, у него все чудесно. Недавно научился рисовать заново и теперь вся каюта в его каракулях и набросках. Иногда там мелькают руки и шея самих Джима, и это даже немного мило, и смешно, потому что Люциус как будто боится спуститься карандашом ниже ключиц. Кашляет уже не каждую ночь, а сутки-через-трое, по графику. По цвету приблизился к медузе и по консистенции тоже — попробуй, посиди несколько недель в замкнутом помещении.

Справа и слева подсаживаются Роач и Малыш Джон. “Ну что, Френчи там не дал тебе заскучать?”, и ухмыляются, каждый со своей стороны.

Какой там! Френчи находит на корабле пустые трюмы и играет там унылые песни, шляется по палубе без цели и смысла, не сходит почему-то на берег, но и на корабле от него пользы мало. Ему бы шить, да шить нечего, ему бы компанию, да “Месть” под парусом Тича это не корабль, а плавучий гроб, и внутри одни мертвецы и призраки. Когда становится совсем тоскливо, Френчи забирается в каюту Джима и они с Люциусом тихо поют дуэтом песню про пьяного пирата, который потерял управление кораблем в шторм, и вода быстро прибывает.

Последний — Олу. Он смущенно улыбается, чокается кружкой пива и очень искренне признается, что скучал. Джим тоже скучали, по ним всем, и по Олу в особенности, и Джиму очень не хочется, чтобы он возвращался на борт и видел все то, во что превратилось... Во что они все превратились.

Так что Джим очень тактично избегает встречаться взглядом с ними всеми и напивается. Парни понимающе кивают и садятся напротив. Пит принимает как ответ ободряющий кивок и отползает в сторону. Капитан улыбается нежно и всепрощающе, как блудному сыну или дочери, в зависимости от того, что хуже, а потом кладет руку Джиму на плечо, и от прикосновения не противно.

— Нам пора, — говорит он наконец, рука влажная, капитан нервничает, как мальчишка, — нам пора исправлять много всякого, нехорошего. Веди, Джим.

А Джиму как-то неловко вести. Они, как человек, засравший свою комнату до неузнаваемости, и теперь заполошно мечется у двери, мечется в мыслях, хватается то за метлу, то за мокрую тряпку — как бы так за секунду прибраться, чтобы не было видно ни лужи крови на полу, ни груд мусора, ни пустых бутылок, ни трупов, трупов, трупов?

Трупов, трупов.

А за порогом ждут дорогие гости.

Как быстро и тактично навести лоск на разрушенную, загаженную, пропитанную ромом и болью действительность, чтобы ничего не выдало под накинутым на кровать шелковым покрывалом остро торчащие пружины?

Джим неохотно встает:

— Ну, идем, — говорит, — если хотите.

— Что значит “если хотите”? — удивляется капитан, — Конечно, хотим!

— Ну, я имею в виду, — морщится Джим, — если хотите прямо сейчас. В общем, да. Идем.

Откладывать некуда. На улицы портового городка опускаются сумерки, и короткий путь кажется восхождением на помост. Когда за низкими крышами показывается флаг, их компанию догоняет какой-то грязный и оборванный парнишка:

— Капитан Боннет! — задыхаясь, зовет он, — Капитан Боннет, там.. Из вашей команды. Один. Полез к Джеки. Она сказала найти Вас, или она его… В общем. Найти Вас!

— Кто? — удивленно оглядывает капитан их потрёпанную компанию, все пожимают плечами, — Но у нас все в сборе! Ну-ка, парни, дайте я посчитаю: Джим, Олу, Роач, Пит, мистер Баттонс, Швед… Где Швед?!

И так они обнаруживают пропажу. И так капитан останавливается посреди улицы, недоуменно переводит взгляд с виднеющихся вдали флагов и парусов (двадцать минут пути!) и оставшегося в городе бара Испашки Джеки. Капитан в явном недоумении:

— Разделимся? — подкидывает идею Роач, переминаясь на месте, — Вы на корабль, а мы Шведа поищем.

— Джеки сказала Вас найти, капитан, — тихонько встревает парень, — там все серьезно.

— Ох, — удрученно вздыхает Боннет, — как не вовремя получилось. Джим, послушай…

Джим с готовностью слушает. Джим уже знает, то ничего хорошего не услышит; облегчение в груди смешивается с неприятным предчувствием.

— Джим, — говорит капитан, — вернись к Эдварду, скажи ему, что я здесь, что мне нужно совсем немного времени, пусть подождет в порту. Или… Нет! Просто уговори его подождать, ладно? Не говори обо мне, нет, не говори… Он расстроится, он, — капитан выглядит очень и очень виноватым, — он ведь разозлится, и будет совершенно прав.

Еще как разозлится, хочет сказать Джим. Он сорвется от одного упоминания Вашего имени, хочет сказать Джим. И молчит. Капитан продолжает:

— Просто задержи его в порту, Джим, — и решительно поправляет жилет, и меч, откуда-то взявшийся на поясе (Джим только замечает на нем меч!), — мы вернемся через два часа, не более. Справишься?

— Попробую, — пожимает плечами. Не говорить же очевидное “нет” вот так сразу? Капитан благодарно хлопает Джима по плечу. Олуванде, перед тем, как уйти, обнимает широко и крепко, как тогда.

Как всегда.

На смену сумеркам приходит темнеющий беззвездный вечер. Джим разворачивается и идет к “Мести”.

Тич носится по кораблю ураганом растрёпанных волос, мельтешащего ножа, чернющей морды и диких глаз. Он пьян. Он в дребезги, в дрова, и умудряется при этом довольно связно ругаться. Он требует отплывать.

Ему плохо на суше, это отчетливо видно. Городишко, окружающий пришвартованное судно скоплением крыш, давит на него со всех сторон, не дает дышать; Тич вылавливает Джима у лестницы, шипит:

— Какого хера мы еще здесь, когда я приказал уйти в море? А?!

Джим знает одно правило для буйных: не спорить. Джим говорит:

— Полчаса и отплываем, — и объясняет, — продукты долго относили в трюм. Уже все готово. Что-то еще, капитан? — и выделяет “капитан” в бессильной злобе.

Боннета нет. Команды нет. Олуванде нет. “Месть” готовится к отплытию.

— Нет, — выплевывает Тич раздраженно, — через полчаса чтобы подняли якорь!

Джим ходит по каюте из стороны в сторону. Люциус наблюдает за ними, как за диким животным. Наконец, он говорит:

— Оставь им записку.

— Что? Какую еще за-..

— Записку на причале, — поясняет, и вырывает листок из своей книжки, — опиши план на ближайшие дни. Они все равно сорвутся за нами, и может, найдут быстрее, если ты скажешь, где искать.

Судя по всему, курс “Мести” будет проложен в сторону неприметного островка у края британских колоний. Среди пиратов местечко считается раем на земле: ничего и делать-то не надо, укрой судно среди скал, спрячься и жди, пока добыча идет в руки. В другой ситуации Джим порадовались бы, но на “Мести” все идет через жопу, и радость не получается.

Но это хороший план. Да, хороший план. Джим вырывает у него листок и торопливо набрасывает несколько предложений кривым английским. Вылетает из каюты, наверх, на палубу, а там уже матросы отвязывают тросы, и слава всем богам, Тича нет поблизости.

Джим на ходу обрывком бечевки привязывает скомканную записку к рукояти ножа, у борта, в темноте, выцепив взглядом бревно причала, бросает нож, и, — глухой удар, лезвие глубоко втыкается в дерево, — радостно выдыхает.

“Месть” отходит медленно, неохотно. Опускается ночь.

Хэндс попадается на глаза, когда Джим выходит за едой следующим вечером. Он сияет болезненной горячностью: сухие губы, лихорадочный вид и рваные движения сломанной куклы. Пользуясь отсутствием Тича, Джим коротко рассказывает ему о встрече с Боннетом, но поддержки не находит:

— Блядский Стид Боннет, — шипит он, — вечно от него одни проблемы. Хорошо, что мы вовремя отплыли.

Джим даже останавливается на минуту.

— Хэндс, — останавливает старпома, берет за плечо, а тот даже не уворачивается, — Хэндс, ты чего? Хочешь, чтобы это продолжалось? Нам нужен Боннет, и ты должен мне помочь!

Но Хэндсу не до Боннета. Он поводит плечами, и непохоже, что вообще слышит, о чем речь. Джим увлекает его на самый край кормы, за мачту, подальше от взглядов, усаживает на какой-то ящик, заставляет поднять голову. Кожа обжигает пальцы. Хэндс ругается.

— Закрой рот, придурок, — шипит Джим в ответ не менее злобно, но уж точно более энергично. Хэндса бьет мелкая дрожь, он прислоняется к мачте плечом, сдавленно стонет. Спина, понимает Джим. Спина. До последнего будет притворяться здоровым, паскуда.

— Пошли-ка в каюту, — и получается как-то устало, — пойдем, не выебывайся. От тебя на палубе пользы ноль, еще рухнешь куда-то.

И они идут. Хэндс хромает, и его ощутимо качает из стороны в сторону, а на море опускается закат, красит волны в такой отчаянно-розовый, что аж тошно. Под палубой, в одном из коридоров, у двери, Хэндс пытается оттолкнуть Джима, выплевывает злое “мне твоя помощь не нужна”, но она нужна, так что Джим не отпускает его.

Они вваливаются в каюту вместе, дверь захлопывается, отрезает от жизни и корабля. В полумраке тесной качающейся комнаты, без единой горящей свечи, Джим пресекает все попытки отстраниться и помогает старпому снять жилет и рубашку. Рубашка вся мокрая от пота, рубцы на спине воспалились и вспухли. Старпом ругается сквозь зубы. Он напряжен до предела, очень зажатый, как будто сейчас придется сражаться. Они сталкиваются руками, врезаются в стены и ящики, а когда в конце-концов Хэндс оказывается совсем раздет выше пояса, и Джим смотрит на него, пытаясь определить, что делать сначала, а что — после, он меняется в лице и отводит взгляд.

В полумраке каюты неловко отходит, садится на кровать, говорит:

— Уйди, — говорит еще, — что ты здесь вообще делаешь?

Джим сделали бы это для любого из команды. Им нечего ответить.

— У тебя есть чистая ткань и спирт?

— Виски, — морщится, качается вместе с каютой, упирается руками в колени, — там, в ящике.

Хэндс выстоял все двадцать ударов, не попросив остановиться. Его и держать-то не надо было, размахивайся да бей, велика ли наука? Потом, когда матросы разошлись, дождь, вымочив весь корабль до нитки, унялся, а Тич ухмыльнулся и уплыл в свою нору, Хэндс опустился на палубу и долго сидел, стекая ручейками крови.

Потом тяжело поднялся, забрал из лужи на полу рубашку, жилет, платок с кольцом, и ушел. И Джим, гребаная трусливая душа, не успели даже слова ему сказать. Кнут оттягивал руку, как отрубленная конечность, или отрезанный кусок той дружбы, которой у них уже никогда не получится, потому что друзья так не поступают.

Хэндс был такой, каким должен быть пират: стойкий, выносливый, непробиваемый. Ему те двадцать ударов — что мертвому гильотина, не убьет, не оставит калекой. Так казалось. А может, раны бывают не только на теле. 

Остро пахнущей спиртом тканью Джим обтирает края пересекающихся рубцов. Несколько взбухли продольными выпуклыми следами, а там, где удары приходились на плечи, и где кожа лопнула, узкие кровоточащие раны чертят спину на квадраты и прямоугольники. Там Джим проходится тканью особенно аккуратно, а Хэндс вдруг дергается всем телом и низко, коротко стонет.

— Хэндс? — тут же отзывается Джим, — что, слишком?

Он мотает головой. Джим тянется к подбородку, заставляет поднять лицо, и видит: зажмуренные глаза, мучительное выражение, сжатые зубы. Тонкие серые губы в крови — он их еще тогда, под кнутом, изгрыз.

— Эй, — Джим к собственному удивлению притягивает старпома ближе, неловко прислоняет его, сидящего, к своему животу плечом, — ну, ладно тебе. Все заживет. Следов не останется. Ну то есть, останутся, но.. Но не большие. До крови ведь было, ну, ты знаешь. Он стоял над душой, пришлось пару раз в полную силу ударить.

— Заткнись.

— Почему?

— Потому что быть таким, — он обводит себя рукой, — позор. Позор для пирата.

— Херня это все, — убедительно говорит Джим, — и неправда. Казнить без повода, вот что позор для пирата. Мне показалось, он собрался до смерти забить.

— Ну а нахрена было вмешиваться?

— В смысле? Ты же там, возле мачты, не просто так оказался, а из-за меня.

— Я не понимаю, — признается старпом негромко.

— Это моя ответственность, — объясняет Джим, но Хэндс все еще хмурится. — Знаешь, когда с кем-то случается что-то плохое, а ты можешь помочь, но не помогаешь, это и твоя вина тоже. Понимаешь? Особенно, если этот “кто-то” часть твоей команды. Ты же поэтому не дал выбросить Люциуса?

— Насрать мне на твоего Люциуса, — неубедительно говорит Хэндс.

— Допустим, — хмыкает Джим и не верит ни на секунду, — допустим, мне насрать на тебя. Но кораблю нужен старпом, пока капитан Боннет не вернется, а Тичу нужен ты, потому что без тебя он не проживет капитаном и месяца. А тебе нужны все силы, чтобы выдерживать это говно в духе последнего месяца. И ваши с ним приключения по ночам.

Хэндс напряженно молчит. Джим отодвигается от него и аккуратно всматривается в лицо.

— Ну? — терпеливо. — Вопросов нет?

Вопросов-то нет, а вот вредности — хоть отбавляй. Старпом огрызается:

— Иди отсюда. Мне твоя жалость не всралась!

Старпом это острие, надавишь — порежет. Джим какое-то время старается обращаться терпеливо, но тот дергается, сам старается не прислоняться лишний раз и не дышать. Тянуться ему за спину, пока он сидит, и так целый конкурс талантов, а вкупе с ворчанием, ругательствами и общей усталостью, Джима это заебывает: садится на кровать, кладет себе на колени подушку и тянет Хэндса ближе:

— Ложись. Обработаю до конца, перевяжем и я уйду.

— Нет, — отдергивается он, — убирайся.

— Я попрошу еще раз: ложись, я обработаю спину. Не ляжешь сам, я заставлю, хотя и хочу, чтобы ты сам согласился. Пожалуйста, хорош выебываться.

Он колеблется. Он действительно допускает на мгновение, что стоит послушаться, — это видно по его лицу, — но потом почему-то ожесточается всем телом, пытается отодвинуться и встать. Он – сплошные острые углы и рваные края, как плохо наточенный нож, как сломанный меч. Конечно, Джим ему, наверное, противны до крайности, и вообще их здесь быть не должно, но ведь Хэндс точно так же зашивал им рану под лопаткой совсем недавно, чего стесняться? 

Или это было давно? 

Джим вскакивает тоже (подушка падает на пол) и делает самое абсурдное и нелепое, что только можно сделать в такой ситуации: хватает Хэндса за плечи и обнимает, ломает его слабое сопротивление, глушит ошеломленное “блять!”, и держит, держит, держит, пока Хэндс не успокаивается. Пока не затихает.

— Зачем тебе со мной сражаться, а? — спрашивает потом, когда Хэндс лежит на животе, уложил голову на руки, а руки — на ту самую злополучную полушку, — Можно же сразу послушаться и дать мне сделать свое дело. Что за дурная привычка сопротивляться нужным вещам, я не понимаю.

Ткань уже не пахнет спиртом, это просто свежая пресная вода, льется розовыми ручейками по спине, мочит простынь. Хэндс только вздрагивает от холодного прикосновения. Он говорит глухо:

— Я не понял, нахуй ты это делаешь.

— Я объясняю, а ты не слышишь. Считай, что у меня хобби такое — лечить идиотов.

Хэндс фыркает в подушку.

— Расслабься. Еще немного и забинтую.

— А потом сбреешь мне все усы и купишь книжку для рисования?

Джим улыбается. Кажется, это слышно в голосе, когда отвечает:

— Угу, — тканью гладит по неповрежденной коже, задумчиво, — да. Посажу к Люциусу и дождусь, пока он переключится с Клыка на тебя. Ну серьезно, сколько я могу ночевать под открытым небом?

— Хуй там плавал, — ворчит Хэндс, — на такое говно даже Люциус не позарится.

Он это о себе, конечно. Джим легонько бьет его по чистому от рубцов плечу мокрой тряпкой и Хэндс забавно вжимается в подушку. Тряпка розово-красная, грязная, отправляется в миску с водой, Джим отматывает полоску ткани и принимается вытирать влагу с тех участков спины, где блестят капли.

— Помоги нам найти Боннета, — просит Джим в конце, когда все заканчивается, — не дай Тичу свернуть с намеченного курса. Это же не только мне с Люциусом надо, понимаешь? Эдварду плохо.

Хэндс не отвечает ничего.

Через неделю на горизонте показывается корабль, и Джим узнает флаг, сшитый из беспорядочных кусков ткани: там череп и сердце, белые череп и сердце. Они с Хэндсом стоят плечом к плечу, облака плывут по небу, красивые, розовые, и корабль прямо по курсу — капитана Боннета. Джим забирает у Хэндса подзорную трубу и долго пялится на скачущие фигурки людей.

Они такие клоуны, все они, и Джим так позорно, бессовестно счастливы, что сразу же оборачивается к старпому, хватает его за ворот рубашки и крепко, страстно целует.

Хэндс успевает только потрясенно распахнуть рот, и поцелуй становится совсем настоящим, и на вкус он оказывается теплым и приятно-сладким. Джим с удовольствием исследует его губы своими, потом отпускает, и сваливает с мостика на палубу, едва не крича от счастья.

Хэндс остается стоять, прибитый к полу.

Пока Тич в пьяном угаре сидит у себя в каюте (у него наступает один из тех периодов затишья, когда он перестает быть осмысленным существом и превращается в бесформенную кучу от человека), Джим и Хэндс умудряются привести команду в порядок и дать кораблям сойтись.

Капитан Боннет стоит у края своего суденышка и улыбается, немного нервно, но очень счастливо. Хэндс за спиной Джима бормочет ругательства себе под нос, но помогает (помогает!) Олуванде, Роачу, Шведу и всем остальным перебраться через борт. Он не выдерживает их взволнованной болтовни, сотен объятий, громогласных восклицаний вперемешку с поцелуями — стоит Джиму оглянуться, его уже нет. Наверное, уползает к себе в каюту. Джиму не до него, Джиму слишком, абсурдно хорошо — они с Олуванде долго стоят, держатся за руки, и Олу очень много говорит, как скучал, и как думал, что уже не встретит.

Джим согревается их теплом. Капитан Боннет достает откуда-то початую бутылку рома, отхлеыбывает щедрый глоток и объясняет:

— Для храбрости!

А потом твердым шагом направляется к капитанской каюте.

Они замирают. Все: и команда Боннета, и команда Джима: эти-то не понимают, что происходит, но замирают все равно. В оглушительном молчании они провожают его взглядом, и если кто-то считает капитана Боннета идущим навстречу своему счастью, Джим точно знает, что он направляется в темную пучину океана.

На удивление, капитан Боннет оказывается хорошим пловцом. Ну или умеет дышать под водой. Из капитанской каюты сначала не доносится ни звука, а потом громкий крик. Джим готовится выносить труп капитана Боннета, когда справа материализуется Люциус и говорит, наклонившись к уху:

— Сейчас они будут целоваться.

Или драться. Как повезет.

Из капитанской каюты не слышно ни звука, через долгие несколько минут что-то громко бьется. А потом Люциус довольно хмыкает и экспертным тоном объявляет:

— Все хорошо.

— Почему? — интересуется Джим.

— Ну как, если Эдвард убивает не Стида, а какой-то графин, после этого как-то глупо начинать убивать Стида.

Джиму на это нечего ответить. Им сильно недостает опыта для того, чтобы спорить.

Когда на корабле наступает хрупкий мир, Джим следом за командой устало отползает в трюм. Там, в камбузе, они находят много рома, и все просто пьют, и обмениваются редкими шутками, и пьют еще. Рука Олу мягко лежит у Джима на колене, и ром не бьет в голову, а окутывает приятным туманом.

Роач достает откуда-то лютню Френчи и просит сыграть. Тот отмахивается, говорит, что не в настроении, но все начинают уговаривать, и общими усилиями получается выдавить из него согласие. Френчи скользит пальцами по струнам, песня медленно-протяжная, грустная, медленная, знакомая до оскомины. Джим её не любит, но и прерывать не хочет. Прислонившись к бедру Олуванде, прикрывает глаза, проваливается в плотный и мягкий вакуум. Френчи поет. Послушный его голосу, разум подкидывает огромных белых акул, плавающих вокруг и касатку, приплывшую, чтобы убаюкать. Или сожрать.

— Не попадайся в эти сети, ты ведь опытный малый, — поет Френчи, поет Олу, поет воздух в помещении, поет море за бортом, чайки в небе, и Джим тоже, молча, в блаженном тумане между сном и явью, подпевает. — Стул это остров, с него нельзя ступать на пол.

Стул это остров.

Пол - это океан.

Проходит неделя совместного плавания. Их "чужая" команда плавно рассасывается в портах и причалах, а "родная" команда заново осваивается на палубе, в каютах и кубриках, а Роач отвоевывает себе кухню. Капитаны почти не выходят из своих комнат, и Джим показывается там только однажды — и после разговора с Боннетом ходит задумчиво, усваивая новое будущее.

А Хэндс после воссоединения выглядит… странно. Он все так же рычит на матросов, делает сам больше работы, чем должен, берет ночные смены и злобно стучит тростью по палубе в предрассветный час: в самый сладкий сон. Но вместе с тем, в нем отчетливо видится истощенность, он весь как выжатая тряпка, пустая бутылка с пробитым дном — уже ничего и не налить, все вытечет. Джим не доебывается, обходит стороной. Может, пройдет.

Утром Джим выползает из кровати и натягивает сапоги. Олуванде лениво бормочет что-то во сне. Они ночуют раздельно — начали снова, — потому что Олу ворочается, а Джим слишком чутко спит. Поэтому Джим выползает из кровати, наспех одевается и идет наружу.

Стук трости прекращается. Сегодня вся команда спит внизу, в кубрике, потому что с вечера моросил холодный дождь. Палуба пустая, сидит на бортике одинокая чайка, и Хэндс с тростью, как призрак отца Гамлета (Джим читали, с легкой руки капитана Боннета, неплохая дрянь). Старпома не видно, но Джим идет на звук, и быстро находит его у бушприта, в самом носу корабля.

— Хули ты не спишь? — спрашивает у спины Хэндса. — Рань же господня, перебудил своим стуком пол команды.

Хэндс вполоборота кивает на облака, лениво текущие по светло-голубому небу.

— Ну, Хименез, похожи эти облака на что-то? — внезапно.

Джим замирает. Облака? Какие обла- А. Джим делает шаг ближе и они со старпомом соприкасаются рукавами.

— Бесформенная куча чего-то, — осторожно пробует Джим, — а на что они похожи?

Это и правда нелепо. Хэндс рассматривает облака, которые ни на что толком не похожи, и кажется, всерьез.

— И я не знаю, — наконец, говорит он, — но однажды были похожи на сосиски.

— Сосиски, — тупо повторяет Джим. Ну а что еще сказать?

— Франкфуртские, — добавляет Хэндс что-то на языке сумасшедших, — но я не могу их рассмотреть. Мне не хватает воображения.

Джим фыркает.

— Глупости. Во-первых, облака не показатель, а во-вторых, нахрена пирату воображение?

— А что показатель? — Хэндс мастерски игнорирует вторую часть предложения и концентрируется на нужном ему самому. Джим устало вздыхает: черт, спать бы и спать, а не мерзнуть на носу корабля в раннюю срань, но Хэндс… Он слушает так внимательно, и костяшки пальцев аж побелели, так вцепился в перила. Приходится думать и говорить:

— Ну, если ты придумываешь, как провести абордаж, или, там, не знаю… Кому продать добычу. Или если прокладываешь курс по тем местам, которые нужны, но чтобы ни разу не зайти в один и тот же порт дважды. Это все чертовски воображательное, просто нужно знать, куда смотреть.

— Этого недостаточно, — сухо и устало отвечает Хэндс. И это совсем не тот ответ, которого Джим ждет после своей вдохновляюще-ободряющей речи. Они медленно начинают закипать.

— Ну, что это за говно с воображением, Хэндс? — Джим заглядывает ему в глаза, ухватив за плечо, — С хуя тебя начинает волновать такая ерунда?

О. А вот лицо у него нездоровое. Такое лицо иногда бывает у пленных, когда свобода уже далеко позади, но еще не известно, перережут им глотку или продадут на рабском рынке. Люди, у которых нет никакого счастливого будущего, и все коридоры судьбы ведут в могилу.

Отчаяние.

Хэндс дергает щекой, скалится в подобии улыбки и сипит:

— Капитану нужен старпом с воображением, а не… Капитану нужно самое лучшее.

— Херня.

— Это не… — он вырывается и отворачивается к морю, — не херня. Кроме этого, ничего не важно.

— Хэндс! — бессильно и зло восклицает Джим. Тут и слепому понятно, о чем (о ком!) он говорит. И Джиму, конечно, похуй, но одновременно и не похуй. Им не хочется в это вмешиваться, пачкаться этой горькой и противной болью, одиночеством человека, который для своего единственного не тот, не такой, и вообще не подходит, но вместе с этим ясно, как день — вмешается.

Завидуя Тичу, которому удается так легко забывать, что чье-то сердце принадлежит ему, лежит в ладони, мягкое, пульсирует, завидуя его простодушности, его наивности, и больше всего — тому, как легко он привык, что Хэндс у его ноги навсегда, как сторожевой пес, выученный слушаться одного голоса. Как крепко он уверен, что Хэндс никуда не денется, и как ужасно он позволил себе поступать с этой уверенностью. Джим завидует, потому что у себя такой способности не обнаруживается. Джиму критически нельзя заводить домашних животных. Ответственности за всяких таких кусачих, верных у Джима просыпается целая тонна — за себя и за того парня.

Джим решает: даже собака заслуживает свободы от хуевого хозяина. Но Хэндс, он ведь не собака, это просто сравнение такое дурацкое, он человек, и человек порядочный. Профиль Хэндса режет небо зигзагом, кривой молнией, Джим пялится долго, и обнаруживает, что Хэндс выглядит хорошо.

И что в этой сраной черной рубашке, и в брюках, и с поясом, ножнами, и кутлассом, с платком, затянутом под самую шею, как удавка — он выглядит хорошо. Он неожиданно выглядит привлекательно. Джима даже удивляет, как это такая очевидная мысль приходит в голову именно сейчас, не раньше.

А еще становится ясно, что Хэндс им нравился все это время, даже пока был злой сукой. Просто вот так странно нравился, грубо и жестко, совсем не похоже на нежность с Олуванде. Потом Джим думает: “а как же Олуванде?”, но потом убирает эту мысль на задворки. С Олу они договорились, что будут хорошими друзьями, с небольшим преимуществом. А потом: одного взгляда на старпома достаточно, чтобы понять, что для него во всем мире не существует больше людей, кроме капитана.

Пока Джим витает в облаках, Хэндс собирается уходить. А решение — вот оно, на языке, не сказать, и будет поздно. Джим перехватывает его на полпути, увлекает обратно, перегораживает путь.

— Что тебе? — ворчит Хэндс, но без запала.

Как это начать? Как вообще такие вещи положено говорить? Джим нервно оглядывается на корабль за спиной, на море, призывно раскинувшееся впереди, и медлит. Слова не идут на ум никак.

— Ты, — не то, не так, надо начать сначала, — то есть, я хочу сказать, помнишь, мы обсуждали, что тебе бы найти свой корабль и быть капитаном?

Хэндс не двигается. Подозрительно щурится, открывает рот, но ничего не говорит — и захлопывает. Кивает. Почему-то это придает Джиму смелости и продолжение выходит гладко, приятно. Просыпается откуда-то из глубины уверенность, даже сила, которая и нужна. Джим говорит:

— Капитан Боннет отдает мне “Месть”. Они с Тичем собираются на “Королеву Анну”. Я знаю, что ты с ним давно и прочно, все такое, но… Если останешься на “Мести”, я отдам её тебе через год.

Отдам тебе свободу. Это ведь нужно, правда? Джиму очень страшно ошибиться. Что, если Хэндс совсем не хочет быть пиратским капитаном, а верх его мечтаний — вечный старший помощник. Но судя по удивленному взгляду, по открытому недоверию, Джим угадывает верно.

— Ты? — он поправляет платок на шее. — Почему через год?

— А хочешь сразу? — не удерживает смех Джим, напряжение ослабевает. — Если коротко, мне надо бы выследить пятерых ублюдков. Ну, знаешь, кровная месть, все дела. Казалось, не так уж важно, можно жить дальше, но оно, знаешь, сидит под кожей. С кораблем и командой это поудобнее будет, за год справлюсь.

И в режиме реального времени видно, как в Хэндсе борется подозрительность и надежда. Он переводит взгляд с “Мести” на Джима и обратно, потом вдруг что-то вспоминает и тускнеет. Как из темного океанского дна, на поверхность его мыслей вплывает тяжелое, больное.

— Эдвард, — говорит он негромко, — он…

— Он останется с Боннетом на “Королеве Анне”, — отвечает Джим на висящее в воздухе “он не отпустит”, — и ты сможешь вернуться. Но кто знает, может, на “Мести” найдешь славу, которую не нашел бы с Тичем.

Хэндс хмыкает, и его взгляд из недоверчивого становится оценивающим. Джим почти видит, как он примеряет на них звание “капитан”, и свою покорность, послушание. С удивлением Джим обнаруживает, что мысль о послушном Хэндсе вызывает мурашки и дрожь.

И одергивает себя. Становиться вторым Эдвардом Тичем противно до омерзения.

— Пиратство — это не про славу, — говорит наконец Хэндс, — это про ощущение принадлежности к чему-то большему.

Судя по всему, это “да”, но Джим не уходит сразу. Эта мысль, про принадлежность, глубоко заседает у них в разуме и остается до следующего дня.

Они пришвартовались в одной гавани борт к борту. “Королева Анна” возвышается над “Местью”, и по ним видно, какая разница между настоящим пиратским кораблем и развлечением заскучавшего аристократа. В команде смех и напряженность: на палубе стоят капитан Боннет и Тич, оба свежие, счастливые, без грамма сажи на лицах. Хэндс тоже здесь, с Айваном и Клыком за спиной. Джиму любопытно: еще кто-то из них останется на “Мести”? Потом Джим формулирует иначе: “а останется ли хоть кто-то на “Мести”?”. Наконец, капитан Боннет берет слово.

— Джентльмены, — разводит он руками и мягко улыбается Френчи, Джиму и Люциусу. Джим ловит себя на мысли, что они за ним скучали, и тут капитан как будто угадывает, — я по вам ужасно скучал.

Все улыбаются. Все, даже Джим. Хэндс стоит поодаль и морщится, но без особой злости, скорей по привычке: Джим обнаруживает в себе способность точно определить, раздражен он или притворяется.

— Мы с Эдом много говорили о том, что происходило на борту в наше отсутствие, и Эд сказал, что ему очень, очень чудовищно жаль.

— Да, — неуверенно и помято бормочет Тич. Морда у него сияет чистой щетиной, — мне правда жаль. Прости, Люциус.

Люциус ухмыляется, но без особой радости. Он уже поживее, чем был, но визуально ближе к скелету, чем к человеку. Джиму Тич тоже кивает и отводит глаза — похоже, ему и правда стыдно. Не то, чтобы это что-то меняло. В сторону Хэндса он не смотрит.

— Эд, несомненно, натворил нехороших дел, это правда, — говорит Боннет, — но и я хорош. Вы и так всё знаете, — он кивает команде, которая все это время ошивалась с ним, — но, боюсь, Люциус и Джим заслуживают объяснения.

— Было бы неплохо, капитан, — сухо говорит Джим.

— Не стоит, капитан, — улыбается Люциус, — Вы тут ни при чем. Запомните: если Ваш партнер ведет себя, как жопа, нельзя взваливать ответственность за это на себя!

— Но я и правда виноват! — восклицает Боннет.

— Стид, — пытается одернуть его Тич, — это не правда. Это я виноват.

Джим закатывает глаза и выжидательно смотрит на них обоих. Джиму приходится определить для себя: надо ли знать, в чем именно капитан налажал или можно обойтись, забыть и жить дальше? “Знать” перевешивает — любопытство сильнее.

— Нет, Эд, дай мне сказать, — очень серьезно говорит Боннет и переводит взгляд на них с Люциусом. — Я бросил Эда одного в момент, когда был нужен ему сильнее всего.

Люциус страдальчески кривится. Джим начинает подозревать, что еще немного, и он, питающий слабость в романтическим драмам, простит обоим недо-капитанам все грехи мира. Боннет вздыхает:

— Эд раскрыл мне душу. Он доверился, положился на меня, впервые в жизни, он… — в глазах его море нежности, океаны тепла, — он как будто вручил мне свое сердце. А я обманул его доверие.

— Стид, — севшим голосом говорит Тич.

— Я не сделал очень важной вещи, — признается Боннет слабо, — я не поговорил с ним. Поддавшись давно назревающей мысли, я запаниковал, совершил ужасную вещь, и даже не пришел к Эду, чтобы все ему объяснить. Это ведь правило, которому я так старался следовать: “мы обо всем говорим, как один”! В самый нужный момент я оказался не просто никудышным капитаном, но еще и ужасным человеком. Боюсь, в этом все и дело.

Люциус шмыгает носом. Джим морщится: ну, в самом деле! Нельзя размякать от одного чувственного рассказа. Слова не способны оправдать дерьмовые поступки! Поодаль от всех, под мачтой, стоит Хэндс и морщится точно так же. На какое-то время Джима греет мысль, что их раздражение разделяет кто-то еще, а потом Хэндс хватается за трость и тяжело опирается на неё.

А… старпому посрать на монолог Боннета, у него нога болит. Что ж, это многое объясняет.

— Конечно, Эд тоже натворил дел, — хмыкает капитан с осуждением, которое у него как-то получается добрым, — и весьма жестоких, я хочу заметить! Но мы пришли к выводу, что чем просить прощения, гораздо лучше начать менять поступки. Правда, Эд?

Ого.

— Хм, да, эм, — мнется Тич, — я переборщил. С кракеном и всякой такой херней. Так что, эм, да. Да.

— И теперь мы поговорили о том, что будем делать дальше, — продолжает капитан, — и решили, что отправимся на корабль Эда. Похоже, это то еще приключение, так что, кто хочет присоединиться, прошу, чувствуйте себя свободно!

Он уже не тот наивный капитан Боннет, каким был в начале плавания, но все еще не растерял способности сиять от предвкушения. Тич согласно кивает. Он выглядит неуверенным и не смотрит в глаза. Джим на всякий случай готовы мысленно сообщить ему все, что они думают, но… Он не смотрит в глаза. Даже жаль.

— А что с местью, капитан? — задает правильный вопрос Роач, — я имею в виду, с “Местью”?

— Ох, конечно, об этом я тоже подумал, — Боннет кивает Джиму, подбадривающе улыбается, — у “Мести” теперь новый капитан. Правда, Джим?

Гомон. Шум. Волны плещут о борта. Джим кивает, подтверждает еще и вслух: “Правда, капитан”. Боннет смеется тихо и приятно, как адекватный, хороший человек:

— Береги её, — просит, — этот корабль был для меня настоящим домом.

До того как Эдвард его едва не разбил, не сжег, выкинул все книги, а потом залил кровью от палубы до киля? Джим бросает на Тича неприязненный взгляд. Кто-то хлопает Джима по плечу — Френчи.

— Ты ж не обидишься, если я пойду к ним? — он кивает на Боннета и Тича. Джим хмыкает:

— Не обижусь. Спасибо, Френч.

Он расплывается в улыбке и обнимает — непривычно, приятно.

— Капитан Боннет, — говорит Френчи весело, — капитан Хименез меня отпустили! Примете?

И Боннет широко улыбается. Следом за Френчи в команду на “Королеву Анну” просятся Айван, Малыш Джон, Роач (умеющий печь булочки и торты!) и Швед. В это время с бочки спрыгивает тот самый юнга, которого Джим как-то порезали. Он неловко переминается с ноги на ногу и говорит:

— Капитан, — и потом, неохотно, — хочу остаться. Можно?

И конечно, Джим разрешает. Не то чтобы парень особо полезный был, но… За упертость, за твердость духа: Джим ведь его уже дважды отпускали, а он все возвращался.

Следом прощаться подходит Люциус, Пит маячит у него за спиной. Люциус улыбается развязно и более игриво, чем положено, учитывая его предпочтения, но Джим кивает ему сразу: иди, мол, плавай, будь осторожен. Потом к Люциусу подходит Пит и они что-то негромко обсуждают. Джим не вслушивается, смотрит на Хэндса.

Хэндс впился в рукоять кутласса мертвой хваткой. Ничего хорошего этого не обещает.

— Пит, детка, — Люциус просто маслом растекается от поцелуя, но похлопывает Пита по плечу, прощаясь, — понимаешь, Джим для меня — самое то. Не подумайте, капитан Боннет, — оборачивается он, — Вы чудесный, и все такое, но я правда не умею плавать, а с Джимом хотя бы не придется летать через борта, если что.

Джим этого никак не ожидает. Вместо того, чтобы прощаться, Люциус становится рядом, за левым плечом, и хихикает, довольный произведенным эффектом. Несмотря на то, что он пережил на борту "Мести", он все же остается, и похоже, из-за них, Джима. Это очень льстит. Хотя Джим грешит ситуативной жестокостью, и порывается кому-то что-то отрезать в моменты злости, его слова, да еще и при всех, греют душу. Джим прячет усмешку и бла-бла-бла, отворачивается, чтобы не улыбаться слишком тупо.

Когда Джим уже начинает думать, что на “Мести” останется две души, и те еле живые, справа от Хэндса двигается Клык, оставшийся без Айвана в одиночестве. Он что-то бормочет старпому, потом подходит к Джиму и неохотно, косясь на Тича, спрашивает:

— Это вот, — Джим кивает, подбадривает, говори, мол, — это, я бы тут это. Ходил бы под твоим флагом, если… Если хочешь. Капитан, Вы, — он оборачивается на Тича, как ребенок, который отпрашивается у строгого родителя, — Вы не против?

И Джим очень терпеливо ждет, что найдет умного сказать Тич. Ну, то есть, пусть только посмеет сказать “против”... Но Тич только улыбается кривовато и говорит:

— Не против, чувак, — и пожимает плечами, — что угодно, чтобы вам было норм.

“Что угодно” мог бы сделать и ты, думает Джим зло. Что угодно, чтобы им всем было “норм”, а не чтобы они охуевали от твоих маниакальных вспышек и депрессивных запоев. “Что угодно” было несложно — его просто нужно было начать, и тебя бы поддержали. Но ты не начал.

Клык присоединяется к команде Джима; Черный Пит, попрощавшись с Люциусом еще одним поцелуем и долгим нежным объятием — к Боннету и Тичу. Кроме прочего, Пит просто фонтанирует энтузиазмом стать частью команды “Королевы Анны” и ходить под её флагом. Похоже, он всерьез восхитился идеей черных кожаных костюмов и всякого такого…

Последним к капитану Боннету присоединяется Олу. Этого Джим не ожидает, но Олу смотрит так грустно, что все становится понятно: они поспешили. Спать с друзьями — еще куда ни шло, но спать с другом, который, судя по всему, давно в тебя влюблен, идея говно от начала и до конца. Никакими “друзьями с привилегиями” они не смогли бы стать, и Олу обнимает мягко, по-доброму, но сердце все равно неприятно тянет — он был ближе всех.

— Прости, дружище, — шепчет Джим, не поднимая глаз, и Олу всхлипывает. Он отстраняется нескоро, — мокрые щеки, блестящие глаза, — и уверенно, твердо уходит в сторону Боннета.

А к Джиму приходит Баттонс. Он смотрит куда-то в небо, бормочет:

— Останусь с тобой, капитан, — и показывает пальцем на мачту, — и Оливии нравится этот рангоут.

На рангоуте сидит жирная чайка. Джим примирительно хлопает его по плечу:

— Если возьмешь на себя штурвал, — говорит счастливо и немного грустно, — и ночные вахты.

И оба знают, что ночные вахты для Баттонса — просто рай.

Кроме тех, кто перешел на сторону “Мести”, остаются еще человек пять-шесть из тех, кого Джим набрали самостоятельно, и с которыми вышло сдружиться. Они не ушли: Джим оглядывается и находит всех шестерых сидящими на бочках, поодаль. Их присутствие успокаивает, дает ощущение, что есть теперь настоящая команда.

А еще Хэндс. Он не двигается с места и ничем не показывает, что собирается делать, но похоже, ни капитан Боннет, ни Тич, даже не задумываются на его счет. Они похлопывают по плечу друг друга, смеются, рассказывают команде, когда собирать вещи, и куда поплывут первым делом, и… Старпом просто стоит там, в пяти шагах, не с “теми” и не с “этими”, как будто его забыли, а он слишком гордый для напоминания о себе. Джим слышит свой голос до того, как разум принимает решение открыть рот:

— Эдвард, — зовет, и Тич оглядывается, — есть еще кое-что.

— Да, — тот с готовностью улыбается, как будто и правда готов ко всему, но парни вокруг напряженно всматриваются в лицо Джиму. Неужели ждут, что прямо тут затеет драку?

— Капитан Боннет может говорить о себе, но это не отменяет того говна, которое ты устроил, — говорит уверенно, а внутри все замирает. — Я считаю, ты здорово задолжал.

Мне, хочет сказать Джим, но не говорит. Потому что не только им — а еще и Хэндсу, но вряд ли тому понравится такое непрошенное заступничество.

— Согласен, — кивает Эдвард. Боннет мягко поглаживает его по плечу, успокаивает, — что ты хочешь?

Джим может попросить что угодно. Что угодно. Отдай мне человека, Тич? Отдай мне своего человека, и никогда больше не смей заговаривать с ним, если он только сам не подойдет первым. Отдай мне то, чем не выучился владеть, но умело причинял вред. Джим собирается сказать, что хотелось, а потом… Воздух застывает. Это не совсем то, о чем они договаривались с Хэнсом, это не совсем… правильно, но отступать некуда. Джим медлит, смотрит на старпома, надеясь, что взгляд передает немой вопрос.

Можно?

Хэндс стоит неподвижно, как высеченный из камня памятник Хуану Элькано, который продал корабль гражданским ливийцам. То есть — как памятник Элькано, который еще не продал свой корабль, но вот-вот совершит это позорное и во всех отношениях гнусное предательство, только вместо корабля у Хэндса — Тич, а вместо ливийцев, вероятно, сама господь Бог, ну и Джим, конечно.

Можно я оторву от тебя кусок жизни и попытаюсь заменить чем-то другим?

И до Джима медленно доходит, что именно они попросили от Хэндса вчера на носу корабля. Оставить капитана, с которым ходил многие годы, с которым связан крепче, чем можно привязать человека самым крепким канатом к грот-мачте… И не много ли выходит? С этой мыслью Джим замирает и молчит, и понимает — будет молчать, пока Хэндс не решится сам.

Надо же им с чего-то начинать.

Хэндс выходит на середину палубы и Тич невольно переводит на него взгляд, а следом за Тичем — вся команда, наконец, замечает, что остался вот, такой человек, странный и грубый, но с ним все же надо определить, что делать.

— Я остаюсь, — коротко и сухо говорит Хэндс, и Джиму интересно: кто еще замечает, как он сжал свободную руку в кулак? Как у него в глазах плещется что-то жуткое, глубинно-океанское, темное и страшное?

Как он из этой непроницаемой глубины пытается выбраться, выплыть, выкарабкаться, продрать себе путь наружу, к солнцу, но в его положении это уже непросто, и вес тяжелого кутласса тянет на дно?

— Конечно, — с готовностью отвечает капитан Боннет, наивный, не знающий ничего человек. Джим надеется, что Тич был с ним откровенен и что-то рассказал, но вместе с этим ясно, как день — он не рассказал всего.

— Иззи, — тянет Эдвард, — да ладно, мужик, ты чего?

Хэндс тонет быстро, как брошенный камень, даже пузыри не идут по воде.

— Я был неправ, — говорит Хэндс, — тогда, давно. Когда назвал тебя тряпкой и хотел твоей смерти. Ты можешь быть тем, кем, блять, ты хочешь, кем угодно. Я должен отойти и не мешать.

Ого, сколько груза привязано к его ногам. И рукам. Неудивительно, что у него пальцы белые, и совершенно больные глаза, и голос уже стал сухим скрипом — под водой ведь особо не поговоришь. Боннет устало морщится с этим своим выражением лица, которое говорит: “какой же ты невыносимый, Игги”, и кладет руку Тичу на плечо в немой поддержке. Похоже, он и сам будет рад, если старпом не последует за ними на “Королеву Анну”.

Тич говорит:

— Послушай, Из, я знаю, что ты не очень хорошо ладишь с новыми вещами, но, серьезно, давай двигаться дальше. Эд тебе не нравился, с Черной Бородой тоже не сошлось. Но ты все еще мой старший помощник, а я капитан, так что, не дури. Мы столько лет плавали вместе!

Хэндс дергается, как от удара. По примерным подсчетам, его сейчас пришибло полтонны мертвого веса, оглушило и размазало. В таком состоянии люди даже не могут вдохнуть.

— Эд, — не может вдохнуть Хэндс, — я должен был уйти еще тогда. После наебки с маяком. Это просто, блять, не мое, Эд.

И тут-то Джиму чудесно видно, с их ракурса, как Эдвард Тич плохо умеет отпускать прошлое. Он колеблется, но все же делает пару шагов вперед, к Хэндсу, и вот он уже прямо перед ним — возвышается, как гребаная волна. Хэндс пытался вдохнуть? Теперь он как будто попал в сердце бури: молчит, нервничает и вглядывается в лицо своего капитана, как будто там найдутся ответы.

— Из, — говорит капитан, кладет руку ему на плечо, — Иззи, ты… мы можем поговорить?

— Эд, — сдавленно отзывается Хэндс.

Джим достаточно близко, чтобы видеть и слышать это все с пугающей отчетливость.

Наедине поговорить? Нет, нет, не нужно больше им никаких разговоров в замкнутых пространствах. Никаких темных океанских глубин, никаких толстых щупальцев с присосками, обвивающих руки и ноги. Это просто плохо.

— Просто поговорить, — настаивает Тич, — Стид научил меня, это правда работает.

Джим делает шаг вперед. Нож сам аккуратно ложится в ладонь; они не собираются его бросать, это просто рефлекс, как моргание.

— Эд, — говорит Хэндс с нечеловеческим усилием, — нет.

И срочно нужно вмешаться. Что-то подсказывает Джиму, что никому не дается легко нарушенный приказ капитана (даже если этот приказ обрамлен в мягкую просьбу), и старпому пришлось тяжелее любого другого на его месте. Но он сделал свой выбор сам, и все, что Джим может ему дать — предложение своей поддержки. Так же, как Хэндс закрыл их собой одним отвратительным утром: на палубе, в толпе матросов, просто шагнул вперед и сказал то, что не должен был, — они должны, обязаны, встать между ним и Тичем сегодня.

— Капитан Тич, — Джим преодолевает те несколько шагов, которые разделяют их и Хэндса, и становится рядом, плечом к плечу, и наконец делает, говорит правильную вещь, — кораблю нужен старший помощник. Отдай его мне. 

Хэндс не двигается с места, но Джим чувствует, как он на мгновение чуть подается ближе, и их руки соприкасаются, когда Тич переводит взгляд с одного на другого, потом на Боннета (капитан Боннет вопросительно поднимает бровь, шепчет: “Эд, ну если он хочет…”), и наконец, спустя долгие минуты, крайне разочарованно говорит:

— Хорошо, — говорит, — хорошо, ладно. Ладно. Оставайся.

Люциус будет недоволен этим диалогом и потом, в каюте, наедине, выскажет Джиму все, что думает. И что люди не принадлежат друг другу, и нельзя вот так требовать “отдать” человека, как вещь, и что это было крайне неуважительно и грубо, и задело чувства старпома. Джим, конечно, кивнет ему, согласится, чего спорить с умным человеком?

Но Люциус все-таки не очень понимает, что происходило все эти дни на “Мести”. И может, в другом случае он был бы прав, этот светлый и чистый мальчик, полный любви к людям. Но Джим выходит на палубу, поднимается на квотердек, где вместо Баттонса стоит Хэндс, и тот говорит:

— Капитан, — и намеренно смотрит в сторону, а потом, — какие приказы?

И смотрит в сторону, как будто не хочет встречаться взглядом. Джим задумчиво рассматривает его крепкую ладонь на штурвале, и кожаный жилет, и платок на шее, и то, как дергается кадык, выдавая с головой нервозность.

— Держи курс, — говорит Джим с затаенным удовлетворением, — а ночь отсыпайся, пусть Баттонс посторожит. Кораблю нужен старпом, который не валится с ног от усталости. Это приказ.

И Хэндс ухмыляется. То есть, он почти улыбается — не так, как он раньше прятал за оскалом горечь и злость, а на самом деле хмыкает и кивает, и хочет сказать что-то еще, судя по обращенному на Джима взгляду, но передумывает. Джим разворачивается и спускается с мостика.

Люциус, конечно, прав. Люди не вещи, и про них нельзя рассуждать в контексте принадлежности и распоряжаться ими так, как будто имеешь право. Но Джим точно знает, что принадлежать это то, что Хэндсу нужно, чтобы быть счастливым, и речь совсем не о принадлежности капитану или человеку.

Люциус прав. Люди не могут говорить “отдай” про других людей, но что еще сказать, когда капитан Тич так привык к старшему помощнику, что не отпустил бы его, надавил, упросил? Что делать, когда Джим чувствовал, как потрескивает и идет трещинами решимость?

Люциус ошибается. Израэль нуждался в том, чтобы принадлежать морю, и если Джим может сделать так, чтобы морская глубина не душила его под весом воды, не утаскивала вниз, не причиняла необратимый вред — что ж, Джим это сделает. Джиму не трудно научить его разнице между тем, как тонуть и как плыть, потому что Джим знает, в чем она состоит.

Джим оборачивается. Хэндс смотрит со странной благодарностью и трепетом. У них впереди целый год, на протяжении которого он будет называть Джима капитаном. Если Хэндс согласится, в конце этого срока Джим передаст ему корабль и уйдет куда-то на сушу выращивать апельсины.

Самое главное, не привыкнуть к тому, как Хэндс говорит:

“Капитан”.

И еще:

“Какие приказы?”

Главное, не утащить его на дно.

В последний день, перед тем, как кораблям придется разойтись, Тич подолгу сидит в капитанской каюте и собирает вещи. “Проблемы каютных людей” — говорит Френчи, и в ответ на вопросительный джимовский взгляд поясняет:

— Когда ты живешь на палубе, у тебя и вещей-то особо нет, и собирать нечего: встал и пошел, потом вернулся, и все как прежде. Но стоит обзавестись каютой — другое дело! В своей комнате сразу появляются подушки, кружка, гвоздик для лютни и всякая всячина. А потом, переезд дело нелегкое, особенно когда у тебя такой багаж за спиной.

— Багаж? — переспрашивает Джим.

— Да-да, багаж. Капитан Боннет сказал, что это самые нужные вещи, которые ты берешь с собой в путешествие.

Эти материи для Джима слишком чуждые. Джим в путешествие берет ножи и себя. Иногда — Олуванде. Но не в этот раз.

— Ну ладно, ты говоришь, он собирает вещи. Но у него же голые стены, и книги все повыбрасывал, что там можно собирать?

— Он — каютный человек, — со знанием дела заявляет Френчи, — у тебя тоже есть комната, ты не можешь не понимать!

Джим только морщится. Их комната пострадала от оккупации Люциуса и походила на картинную галерею сумасшедшего — на всех поверхностях прицеплены рисунки, на полу валяются штаны и рубашки, на столе — кружки, а кровать вся в хлебных крошках. Джим привыкает к мысли, что Люциус их выселил. Отчасти поэтому так решительно ждет, когда из капитанской каюты выйдет Эдвард-чертов-Тич!

Каютный он человек, видите ли. Чтобы не думать о Тиче, Джим развлекает себя планированием курса на первое время, проверяет запасы, прощается с Френчи, сочиняет песни, записывает песни, злится, ест, и долго смотрит на медленно клонящееся к закату солнце. Наконец, их находит Люциус, которого новость о разделении команд заставила буквально расцвести — он поправляет отросшие волосы, цветастый шейный платок, и заявляет:

— Там Тич попросил тебя найти.

Это хитрый ход. Не “приказал” и не “ждет”, а “попросил найти”. Будь это кто-то другой, Джим отправили бы гонца к Тичу обратно, со словами: “Передай ему, что ты меня нашел”, но Люциуса обижать не хочется. Не почтовый голубь, все-таки.

— Иду, — вздыхает Джим, — что ему надо, черт…

В капитанской — полумрак. Стелятся рваные тени, один-единственный канделябр не дает достаточно света. Джим закрывает дверь за собой и с некоторым усилием находит среди теней Тича. Он сидит в кресле у окна спиной ко входу. Паршивые ассоциации просыпаются непрошеными гостями — вот так он и тогда сидел в тот вечер.

— Люциус меня нашел, — говорит спине Тича вместо приветствия.

— Да, — отвечает тихонько спина. Эдвард встает, превращается в самого себя, задумчиво трет свежевыбритый подбородок, — спасибо, Джим. Что еще приходишь. Все это время, последний месяц, плавание кажется каким-то тяжелым сном, от которого я никак не могу проснуться. Я хотел поговорить, но никак не находился момент.

Джим пожимает плечами. Тич продолжает: 

— Так вот, что хотел спросить… После разговора на палубе, помнишь, когда разделялись на две команды, — продолжает Тич, — мне стало интересно, зачем тебе Иззи? У нас с ним случаются размолвки, да, но ты-то зачем влезаешь?

Джим много чего делает наугад, интуитивно. Иногда еще до того, как серьезно обдумает. Как бросить нож: ты видишь цель, ты находишь пальцами лезвие, а дальше тело само делает всю работу, тебе не нужно даже понимать, как летит этот кусок железа и почему. Какое-то время Джим и правда сомневались, а не вышло ли так с Хэндсом? Не думая.

— Нужен, — говорит Джим и садится в кресло, — тебе что? Не похоже, чтобы ты им сильно дорожил.

— Ты не понимаешь, — коротко смеется Тич, — не понимаешь, чего просишь.

— Может быть. Может быть, я не понимаю, и может, у меня не получится быть капитаном, — не спорит Джим, — а может ему не понравится быть старшим помощником под моим началом. Не важно. Это все будет потом. Главное, что он не останется на “Королеве Анне”.

— Почему тебе не насрать? — щурится Тич. Он не оскорбляет, это искреннее любопытство, Джим узнает знакомые, хэндсовские нотки.

— Не знаю. Просто не насрать. Считай это влиянием месяца совместной работы на корабле, твоего хуевого стиля управления людьми или моей личной глубокой ненависти к грубым без повода ублюдкам.

Последние слова Джим почти рычит. Тич выводит из себя, заставляет терять контроль, и рука сама собой тянется к ножнам. Тич — тот тип человека, который живет своими эмоциями, смотрит внутрь себя самого, и подчиняет этому взгляду всех окружающих людей, хотят они этого или нет. Бездна морская не различает по полу и возрасту, кого затянуть вниз — лишь бы тонуло. Такие ублюдки как-то пришли в их, Джима, домашний апельсиновый сад.

Но Тич, вместо того, чтобы оскорбиться, или разозлиться в ответ, удивленно округляет глаза:

— Думаешь, я с ним жесток? Ты что думаешь, я чудовище? Джим, ему такое нужно, он сам просит! Ему нужна крепкая рука, ошейник, иначе ему сорвет крышу, как тогда, когда он сдал нас англичанам. Ты редкостный дурак, если думаешь, что я его заставлял что-то делать. Не веришь? — и вдруг поворачивается куда-то к шкафу, — Иззи, подтвердишь?

Шкаф оказывается дверью. Дверь открывается, Хэндс выходит из комнаты, скрытой за этим тайным проходом. Он выглядит неуверенно, и на Джима не смотрит, зато смотрит на Тича — всем буйством красок на его лице мешаются эмоции.

— Не заставлял, капитан, — говорит он, и неясно, кому. Много в последнее время развелось капитанов. Джим укладывает в голове информацию, что все время разговора Хэндс стоял за стенкой и слушал. И что Тич об этом знал.

Выгнать его хочется непереносимо, зудит под кожей.

— Не знаю, чего ты пытался этим добиться, но ваш корабль скоро отходит.

— Эх, — Тич трет лицо, как-то тоскливо осматривает каюту, — думаешь, я жестокий? Ты не представляешь, как это надоест через пару месяцев. Одинаковые дни, планы, плавания; капитан, сделайте это, капитан, сделайте то, каждый день, месяц, год! Иззи, честное слово, здорово работает, и вообще молодец, но когда он потом приходит и просит тебя быть кем-то другим, кем-то ненастоящим — это перебор.

Иззи, он же Хэндс, стоит неподвижно, Джим не видит его лица. А что там видеть? Один капитан рассказывает другому о твоих нуждах и желаниях, как об утомительном грузе. Обычное дело. Похоже, багаж, который Тич старательно пытается вынести с этого корабля, это не совсем вещь.

— Мы разберемся, — обещает Джим Эдварду и самим себе.

И ждет, когда Тич наконец уйдет. Молчание осязаемое, живое, повисает в каюте, и Тич держится, правда держится, но в конце концов хмыкает и пожимает плечами. Когда за ним закрывается дверь, и они остаются одни, то какое-то время молчат, слушая скрипение качающегося на волнах корабля, крики чаек, шум прибоя. Хэндс медленно подходит к шкафчику, достает графин с янтарно-золотой жидкостью, стаканы.

Стол завален мусором и бумагами. Одиноко горит канделябр. Хэндс разливает напиток в стаканы и протягивает Джиму один. Пьют, не чокаясь. Вернув стакан на стол, Хэндс вдруг поворачивается к свечам и медленно трогает открытой ладонью горящий фитиль.

Джим с любопытством смотрит, как он сокращает дистанцию, пока пламя не касается кожи.

— Что ты делаешь? — спрашивает, наконец.

— Собираюсь все объяснить, — хрипло отвечает Хэндс. Он сокращает расстояние до свечи понемногу, задумчиво пялится на огонь.

— Ты правда просил Тича вредить тебе?

— Он же сказал, что…

— Он сказал, что не справлялся. Это было очень заметно, вообще-то, мог не говорить. Ладно, капитан из него не вышел, так и любовник, похоже, тоже.

— Теперь у него есть Боннет.

— Я спрошу сразу, Хэндс. Что тебе нужно?

Наверное, это слишком личный вопрос, чтобы задавать его человеку, которого едва знаешь. Но Хэндс назвал их капитаном — тогда, на мостике — и, похоже, всерьез. Если не ответит честно сейчас, то во что превратится их следующий год?

Хэндс меняется в лице, как стакан, в который налили кипяток, идет трещинами. Он мечется взглядом между полом и окном, но все мимо Джима, а когда наконец поднимает глаза и смотрит в лицо, на нем большими буквами написана отчаянная решительность.

— Черная Борода знал, что даст любой приказ, и я его выполню, — произносит медленно он, — мне нужно… Я…

— Чтобы кто-то дал приказ? — Джим склоняет голову на плечо, им любопытно.

— Да.

— Ты это имел в виду тогда ночью, когда сказал, что пиратство это принадлежность чему-то большему?

— Вроде того.

— Я не заменю для тебя Тича, — не без сожаления признает Джим, — но если останешься на “Мести”, тебе придется называть меня капитаном и выполнять приказы, даже если тебе они не понравятся.

— Да, капитан, — говорит Хэндс, голос его на мгновение сбивается.

— Насчет остального… для приказов такого рода мало быть просто капитаном. Я пойму, если... То есть, я ничего такого не собираюсь требовать. Это попросту глупо: у вас с Тичем были годы совместного плавания, а мы едва знакомы. То есть, знакомы, но для таких вещей нужно большее доверие. Я пойму. Ты не должен. 

На зыбкой почве разговоров в близости такого рода Джиму всегда некомфортно. Делать удобнее, чем говорить, но с Хэндсом нельзя переходить к действиям без слов, без предупреждения — в основном потому, что рядом с ним все еще сидит темная кракенская тень. И черт знает, сколько лет будет преследовать. Джим примерно понимает, как тяжело ему, открывшемуся однажды Тичу, делать это снова, и снова рисковать утонуть.

К тому же, Джиму не заменить Тича. Хэндс их просто не подпустит близко.

— Если бы не доверял, разве бы подставил спину?

Джим переводит взгляд со свечи на Хэндса. Что? Они же сейчас один и тот же смысл вложили в эту фразу?

Приказывать ему — как падать в глубокую и узкую яму, в ледяную пропасть, которая чем глубже, тем ледянее. Джим унимает забившееся сердце и на удивление спокойным тоном говорит:

— Закрой дверь изнутри. Подойди к креслу, стань на колени.

Сердце пропускает удар. Закрой дверь изнутри — для этого Хэндсу надо обойти стол и кресло, выйти из поля зрения Джима, оказаться у выхода. Уйти. Сделать всего шаг за порог, уйти и не вернуться, и никогда больше этого диалога не повторить, если он не готов, если он не может так просто заменить в своей душе капитана Черную Бороду на какого-то безымянного, бестолкового, малоопытного капитана Хименеза.

Вздумавшего тут приказы раздавать.

Хэндс дергает рукой, по его лицу мелькает короткая вспышка боли. Похоже, что он только что по-настоящему обжегся.

— Вы... — вдруг говорит он еле слышно, — Вы, сейчас…? Да. Да, капитан.

И, о боже, кивает, как будто одного “да” мало, нервно сглатывает и едва не сшибает стакан со стола. Он — обнаженный нерв, весь на виду, голый в одежде, как на ладони открытый, и Джиму его открытости так много, что стоит Хэндсу отойти к двери, зашуметь замком — Джим закрывает глаза и очень старательно дышит, дышит, дышит.

Вдох, выдох. Не паниковать. Ничего не испортить.

Хэндс обходит кресло по широкой дуге, медлит в нерешительности, а потом мгновенно стекает на колени, как будто ноги не держат его; трость падает рядом с глухим стуком. Дыхательные упражнения оказываются ни к черту — голос пропадает совсем. Молча Джим протягивает руку и вплетает пальцы в темные с проседью волосы, сгребает пряди в кулак.

Хэндс ахает и послушно запрокидывает голову. Он… Слишком послушный, по сравнению с собой “обычным”, как будто в нем тоже, как в Тиче, живет два разных человека: старпом-Хэндс и Иззи. Он тяжело дышит ртом, у него зрачки во всю радужку, и тоже пытается что-то сказать, прошептать непослушными губами. Джим прислушивается.

— Пожалуйста, — говорит Хэндс, — капитан.

— Какие у вас с Эдвардом были правила? Что ты говорил, чтобы он остановился?

Хэндс смотрит слегка расфокусировано и точно не понимает ни слова.

— Израэль! — Джим сжимает пальцы в волосах плотнее, дергает, но вместо того, чтобы вернуться в реальность, Хэндс зажмуривается и низко, на выдохе, стонет.

— Не было… — выдыхает, — никаких.

— Что ты делал, когда тебе было плохо?

— Ничего, — он вздрагивает и губы дрожат, — в этом и смысл.

— Два идиота, — бессильно резюмирует Джим, — Вы просто два идиота без тормозов. Так нельзя.

— Да, капитан, — отвечает Хэндс невпопад. С ним таким Джим сталкивается впервые, ну или, может, раз во второй.

Нужно придумать какое-то слово, что ли, какой-то остановись-сигнал. Джим перебирает в памяти слова, которые Хэндс не скажет случайно в порыве страсти, и которые что-то значат, но все, на чем останавливается, это “Боннет” и “Черная Борода”. Они не подходят — куда годится перейти к новому капитану и оставить в голове имя старого как символ безопасности?

Которым он, вообще-то, не был. Ни один з них.

Может, “Кракен”? Нет, это отвратительно.

— Если ты скажешь “апельсины”, я остановлюсь, — обещает Джим Хэндсу бережно, а свободной рукой тянется к его лицу, обводит линию скул. Тот подается ближе, к касанию, — понял?

— Да.

— Повтори.

— Если я скажу “апельсины”, Вы…

— Да.

— Какой же это тогда приказ, — ухмыляется Хэндс с закрытыми глазами, — если я могу все остановить.

— Поэтому это и приказ. Потому что ты будешь прислушиваться к себе перед тем, как что-то выполнить. Это значит, что приказ настоящий, — говорит Джим, — так я буду твердо уверен, что ты действительно хочешь. Что я не причиняю вред.

— Вы можете причинять вред, — шепчет Хэндс.

— Есть разные оттенки вреда, — и Джим, следуя за ним, понижает голос тоже, — разные оттенки боли и удовольствия. Это как плыть и тонуть: вроде оба действия в воде, а есть разница. Теперь, расслабься.

Джим позволяет ему сесть на пол и прислониться головой к бедру. Хэндс застывает почти неподвижно, но расслабленно, и пребывает в какой-то прострации, а Джим перебирает его волосы. Нервное напряжение смешивается внутри с восторженным предвкушением. Джим пытается разобрать его на части и обнаруживает, что это предвкушение сродни ожиданию подарка на День Рождения — очень уж нетерпеливо на душе. Пальцы скользят по серым прядям легко, гладко.

Красиво.

Джим откидывает голову на спинку кресла и тяжело, длинно выдыхает. Хэндса хочется научить плавать, но вдруг обнаруживается, что это он может научить Джима тонуть.

Потом Джим поможет Хэндсу вернуться в свое обычное, злобно-сучье облачение – и внешне, и внутренне. Поможет снова собраться из кусочков, поднять трость, поправить волосы. Джим будет сидеть в капитанском кресле и наблюдать, как Израэль становится старшим помощником Хэндсом.

Первое время между ними будет дрожать напряжение и неловкость. Первое время они будут смотреть друг на друга, не в состоянии определить, кто они друг другу. Потом Хэндс удивительно спокойно глянет на горящие свечи и не сделает движение навстречу огню. Потом они проведут много месяцев рука об руку на борту “Мести”, а Джим найдет всех пятерых убийц своего отца, и “Месть” сменит имя.

Потом будет много дней, наполненных только их смешанным дыханием, и стонами, и Хэндс будет кричать, хрипеть, давиться словами, умолять остановиться и продолжать. Потом он будет лежать, как руины корабля, и восстанавливать себя понемногу, по чуть-чуть. Потом он спросит, отводя взгляд, зачем Джим каждый раз остается с ним, зачем гладит и успокаивает. Потом выяснится, что Тич выгонял его сразу, как они заканчивали. Джим будет рычать, плеваться ругательствами и обещать надрать Тичу сраку.

Хэндс едва ли изменится. Он станет несколько спокойнее, увереннее, и определенно строже. Команда будет ходить по струнке, но в глубине трюма, где они будут собираться по вечерам, Хэндсу найдется место, и никто не назовет его дурным словом. Он перестанет бросаться бессмысленными оскорблениями и приказами, и его начнут по-настоящему уважать.

Однажды Люциус захочет его нарисовать, но Хэндс с ухмылкой откажется. Джим потом скажет ему, что совсем не против, но он откажется все равно. 

Однажды пройдет год. Джим встретит Хэндса в капитанской каюте и с улыбкой предложит эту каюту ему – вместе с титулом капитана. Хэндс молча развернется и уйдет, потом они долго будут ругаться, а на борту наступят тяжелые времена. Потом Хэндс не выдержит и зайдет в каюту поздней ночью, и опустится на колени.

У Джима уйдет некоторое время, чтобы расшифровать этот жест, и его странное поведение. Хэндс плохо умеет разговаривать о чувствах, но умеет их показывать – и тут попробуй, не пойми. Джим останется капитаном, а Хэндс – старшим помощником, и “Месть”, которая уже давно не “Месть”, будет рассекать океанские просторы еще несколько лет.

Они будут изредка встречаться борт-к-борту с “Местью королевы Анны”, и Тич с явным неудовольствием и тоской будет здороваться с Хэндсом, а капитан Боннет, уже настоящий пиратский капитан – с улыбкой протягивать руку Джиму. Они разойдутся, как старые друзья, какими и будут.

Потом они узнают, что капитана Боннета арестовал полковник Уильям Ретт и предал суду. Капитан Боннет будет пребывать в тюрьме Чарлзтауна две недели, после чего воспользуется случаем и совершит побег.

Через некоторое время он будет пойман вновь, и судья огласит приговор. "Смерть – не единственное наказание, достойное убийц, – провозгласит он с горделивым ощущением своей абсолютной правоты, – а Вы, вышеназванный Стид Боннет, направляетесь отсюда к месту, из коего вы прибыли, и оттуда к месту казни, где будете повешены за шею, и будете висеть так, пока не умрете. И да простит Господь в Своем бесконечном милосердии вашу душу.”

Вместе с ним погибнут и все члены его команды. Капитан Тич избежит ареста, чтобы через месяц ввязаться в кровопролитную драку и погибнуть от двадцати пяти ранений.

И Джима, и Хэндса эти новости настигнут в открытом море некоторое время спустя. Они оба будут совершенно разбиты.

Это все случится потом. А пока океанские просторы открыты перед ними всеми, и они властелины своей судьбы. Они, а вовсе не законы суши, государственные служащие или Господь Бог. Только они сами и темные морские глубины, в которых можно не только тонуть, но и плыть.

Chapter Text

Джим не умеет, но очень старается.

Их бросило в холодные океанские воды, как щенка, и если не начать плыть, придется утонуть. Сейчас сложнее, чем в одиночку, потому что за компанию с Джимом утонет и Хэндс, а ему-то, дурному, хочется показать, что вода — не опасная, не страшно совсем, просто дышать, просто дышать надо.

— Все что угодно, — говорит Хэндс. Он на коленях.

— Хороший мальчик, — улыбается Джим, ловит в себе растущее, горячее, жадное.

Каждый гребаный раз.

— Капитан, — стонет Хэндс.

Джим обходит, становится за его спиной, кладет руки на плечи и в отражении зеркала видит и себя, и его — две фигуры в черном, два чужеродных элемента на этом корабле, где все понемногу возвращается в норму.

— Встанешь к столу, — безапелляционно приказывает-предлагает Джим, — локтями на столешницу, спиной ко мне. Без брюк. У меня есть хороший кожаный пояс для таких случаев, для твоей задницы.

— Да, — выдыхает Хэндс, — да, да, капитан.

Он опирается на подлокотник кресла и встает, тяжело дышит. Джим делает мысленную пометку в следующий раз не оставлять его на коленях так надолго. Джим учится в режиме реального времени, по ходу, и на ошибку не так уж много прав.

С Хэндсом они ходят по тросу, натянутому между грот-мачтой и фок-мачтой, дрожащему от напряжения тонкому краю. С Хэндсом нет никаких правил и границ — он разрешает все: заранее, превентивно, еще до того, как Джим спросит, кивает, соглашается, и потом говорит севшим голосом “да, капитан”.

Как будто любая, самая жестокая хуйня — верх его фантазий. Даже если это не так.

Даже если ему будет плохо.

Джим учится в режиме реального времени: чувствовать его дыхание, замечать малейшие мимические движения, стоны, жесты. У них есть слова, которые должны быть сигналами, но Хэндс их, вероятно, уже забыл, потому что сама концепция безопасности ему чужда.

Иногда Джиму кажется, что Хэндс ловит странный кайф, когда ломается под их руками. Иногда кажется, Джим тоже от этого в восторге. Иногда кажется, что трос лопнул, и они оба летят вниз, чтобы расшибиться в лепешку о темную водную гладь.

Хэндс стягивает брюки и ложится грудью на стол. В полумраке, освещаемом редкими свечами и светом из окон, его кожа сияет белым на фоне темного дерева. Уязвимый — вот какой он. Джим подходит, гладит задумчиво ягодицы, чувствуя ответную дрожь.

— Капитан, — хрипит Хэндс.

— Да, Израэль?

Имя это какой-то удар под дых для них обоих — Хэндса такое обращение заводит с полуоборота, а Джиму откликается крайней, абсолютной близостью, недоступной никому и никогда. Хэндс утыкается лбом в столешницу и подается навстречу.

— Пожалуйста, — просит он. Джим знает, что он улыбается. Джим бьет ладонью — сильно, с размахом, оставляет отпечаток ладони, потом еще один — встреченный стоном.

— Двадцать раз, — говорит Джим с предвкушением, тающем в груди теплым солнцем, — будешь считать. Не сбейся, а то их станет больше.

Двадцать — их магическая цифра. Хэндс кивает, как будто не доверяя своему голосу, потом торопливо добавляет: “хорошо”, и еще: “да, да”.

— Ты бы знал, как выглядишь, — гладит Джим рукой и словом, — такой красивый.

Это единственное блядское слово, которое приходит в голову. Каждую секунду их взаимодействия за закрытой дверью каюты или под открытым небом Хэндс притягивает взгляд, как черная ткань — солнечные лучи. То, как он двигается с кутлассом, то, как он дергается от удара, и как стонет, и как рычит приказы матросам, и как послушно кивает, как убирает волосы на затылок ладонью, как…

Джим складывает ремень и делает полшага назад. Со свистом, рассекая воздух, ремень хлещет подставленные ягодицы и оставляет широкий красный след. Хэндс захлебывается стоном, криком, вжимается в стол, потом, через секунду, подается назад — просит.

— Один, — хрипит он, — один.

Как из ледяной воды они оказались в этом горячем источнике? Жаром обжигает лицо. Джим ждет пару секунд и бьет еще раз, второй, третий, немного слабее, чтобы дать привыкнуть, настроиться.

Хэндсу, похоже, что так, что эдак — плевать, он стонет громко и протяжно, и теряется в ощущениях. Видно, как дрожит всем телом, как держится за стол.

Не бойся упасть, хочет сказать Джим. Я ведь здесь, рядом, в двух шагах за твоей спиной. 

— Считай, — говорит Джим вместо этого.

— Простите. Простите, капитан, простите. Два, три, четыре, — сбившееся дыхание старшего помощника эхом резонирует в груди Джима. 

— Молодец, — Джим улыбается, примеривается ремнем.

И бьет. Хэндс то ли кричит, то ли хнычет “пять” своим чудовищно горячим голосом, низким и севшим от стонов ли, от напряжения; бархатным тоном человека, который хорош раздавать приказы, но еще более хорош в том, чтобы слушаться.

Шесть. Красные полосы на коже, тяжелый воздух вспыхивает и гаснет вокруг. Джим снимает жилет, остается в рубашке — дышать жарко. Они дают Хэндсу секундную передышку и ремень снова опускается на его ягодицы с отчетливыми хлопками.

Это должно быть очень больно. Хэндс сбивается со счета:

— Шесть, шесть, — он едва не падает на колени, но удерживается, — пожалуйста, шесть! Семь…

— Это было девять, — издевательски тянет Джим, — ты разучился считать до десяти? А дальше что?

На это старпом не отвечает ничего. Ему то ли сильно плохо, то ли чересчур хорошо, в любом случае, связного ответа не добиться, но когда Джим подходит проверить и кладет руку на поясницу, Хэндса пробивает крупная дрожь и он стонет. Переборщили? Или...

Не переборщили.

Джим вздрагивает от сладкой догадки; рука скользит по коже, вниз, к животу, и ниже, и Джим обнаруживает, что у Хэндса стоит — каменно-твердый член течет и капает на пол, поэтому приходится с облегчением признать, что ему все же хорошо.

— Неужели, — вырывается у Джима восхищенное, — если ты так реагируешь на ремень… Пожалуй, я начну его носить каждый день, мало ли, пригодится.

— Капитан, — хрипит Хэндс, — Джим…

И толкается в ладонь. Джим откладывает ремень и касается свободной рукой его задницы, скользит по вспухшей, покрасневшей коже. Хэндс стонет в голос, толкается то навстречу, то прочь, мнет бумагу на столе непослушными пальцами. Растрёпанный, потерянный; Джим гладит его скользкой ладонью, обводит пальцами головку, и Боже, Боже…

— Капитан, — стонет Хэндс так, как будто не знает других слов.

Или как будто это конкретное обращение возбуждает его выше предела. Джим шлепает его ладонью по ягодицам, хмыкает счастливо и сыто, а потом отходит, берет ремень с кресла, и продолжает.

От десятого удара Хэндс дергается, как от огня. Он едва не кричит, сдавленно ругается речитативом из мата, из “нет” и “да”, смешанных в одном флаконе боли. На этом этапе Джим уже совершенно точно уверены, что делать, и как долго продолжать, поэтому просто размахивается и бьет ровно, часто, в одинаковом ритме безжалостного механизма. Хэндс распадается на куски под ремнем: он дергается, пытается отодвинуться, но двигаться вперед не дает стол, и он просто стонет в голос: “Джим, Джим, Джим!”, растекается по поверхности и трясется, кричит, и что-то просит, и, наверное, плачет — его всхлипы вперемешку со стонами сталкивают Джима в жаркий ад. Хочется сломать его до конца, довести до края. Джим бьет до двадцати, а сразу после последнего удара отшвыривает ремень в сторону и успевает только схватить оседающего на пол Израэля, не дать ему рухнуть.

Хэндс хватается за руки Джима, за плечи, взгляд у него совершенно дикий, расфокусированный, слепой. Он стонет их имя вперемешку с мольбами, а когда Джим обхватывает его стоящий член, выгибается, кусает губы и мгновенно, от двух движений, кончает, пачкая спермой их обоих.

Джим сидит на полу, прислоняется к ножке стола спиной и укладывает Хэндса на себя, гладит по плечам, по волосам, и спустя несколько мгновений тишины, прерываемой только их тяжелым дыханием, Хэндс вдруг прячет лицо в этом полуобъятии и его трясет. Джим шепчет что-то успокаивающее, что-то, что потом не вспомнит. В голове ослепительная пустота, сотканная из крайней нежности, крайнего восторга, чего-то непередаваемо теплого.

Джим вспоминает, как все начиналось. Это было не так уж давно, но по ощущениям — сотни лет назад.

Это было сразу после того, как Эдвард Тич стал их единственным капитаном. Джим проснулись и обнаружили себя на холодном полу под палубой, в компании подушек, пушек, пыли и Айвана.

Это было несколько месяцев назад.

Затылок ныл. Будущее представлялось туманным.