Work Text:
командир настаивал на том, что тим его совершенно не волновал. каждому, кто спрашивал, он клялся, что тим ему нескончаемо надоел со своей этой прилипчивостью и наивностью и постоянными попытками пообниматься с командиром или положить голову на его плечо. это то, во что командир заставил поверить всех, включая тима, а время от времени и себя самого. на деле, это было вопиющей ложью. не такой ложью, которая чувствовалась брехнёй от того, с какой настойчивостью он о ней говорил, нет, а такой, которую он, словно паук, сплёл в паутину, в которую попадались мухи, заражаемые ядом кислотной правдоподобности. в этом плане командир был противоположностью тима. тим был открытой книгой, склонной верить, что и все остальные были такими же честными, как он.
тим определённо был первой мушкой, попавшей в эту паутину, и возможно первым ощутил на себе, как её правдоподобность отравляла его разум, словно яд чёрной вдовы. каким-то образом, его настойчивость от этого не пошатнулась. тим не переставал проявлять свою очевидную привязанность к командиру, то ли ради того, чтобы быть честным с собой, то ли ради того, чтобы самого себя радовать этими взаимодействиями (если бы командиру пришлось угадывать, он бы сказал, что мотивацией было и то, и другое). в этом роде, они были похожи. тим, бесстыдно честный и в проявлениях своей честности почти жестокий, и командир, упрямо сохраняющий смертельную, эффективную паутину, сотканную из лжи, чтобы растоптать правду.
это не останавливает командира от того, чтобы постоянно держать тима поблизости, дозволять ему больше, чем остальным (ведь одна мысль о том, что тим может уйти и больше никогда не вернуться, заставляла болеть глубоко в груди), и наслаждаться его безжалостной честностью. безжалостной настолько, что командир никогда не признал бы, что эти чувства, эти желания, взаимны, ведь даже если бы он однажды захотел, он стал бы очередной увязшей мухой, жертвой собственных нитей. безжалостной настолько, что больше ни в чём не было уверенности, и каждый день мог стать его последним, или последним для тима, и тим его уже достаточно раз так пугал, в чём было признаться не легче.
он уже держал тима в своих руках на поле боя, чёрно-белая броня была запятнана насыщенным алым. даже тогда тим тянулся к этому чувству, этой близости, стремление к которой он никогда не игнорировал, и это был один из редких моментов, когда командир позволил ему это. он готов был поклясться, что в тот день почувствовал, как жизнь тима утекает из его рук, как его напряжённое от боли тело обмякает. пускай он всего лишь потерял сознание, но медики сотворили чудо, вытащив тима с обрыва между жизнью и смертью, на краю которого он едва балансировал. возможно, это и стало днём, когда командир осознал, что его влечение к тиму было настолько же сильным, как и тима — к нему. определённо, это был день, когда он твёрдо решил сохранять эту паутину, будто сама его жизнь от этого зависела. он никогда не простит тима за то, что тот практически умер на его руках, за то, что почти разбил ему сердце.
конечно, было больно держать этот фасад. конечно, к этому моменту враньё стало командиру второй натурой, особенно эта ложь окончания всей выстроенной лжи; он никогда не забывал ни единой детали, не путал факты и не сомневался ни в одном сказанном слове. всё равно было больно. иногда больно было незаметно, так, что никто не знали, что он чувствует, как большая часть его войск верила, что командиру тим не нравится, а кто-то видели в его отношении полное отвращение к мужчине. больно было даже от кратких моментов сомнений, потому что не было никакого катарсиса от признания во сплетённой им лжи, лишь уверенность в том, что к утру все сомнения пройдут. были и другие, более открыто болящие “больно”, например, когда командиру приходилось отпихивать тима, хотя всё, чего он хотел, было прямо здесь, “испанское больно” от осознавания, как тима ранит его холодность (не важно, как хорошо тим с этим справлялся), тошнотворные чувства от вида других солдат, причиняющих боль тиму насмешками от его собственного имени, от того, как сильно он отравил их своей ложью. командир оставался непоколебим в своей лжи, неважно, как больно ему от этого было, отказывался быть пауком, пойманным собственной сетью, пускай даже метафорически.
он боялся только, что нечто страшное может навсегда отнять у него тима, но сильнее этого был другой страх, так же зловеще нависающий над ним: страх, что тим потеряет свою в той же мере сильную решительность. сильнее всего от его лжи страдал тим: командир отвергал все его знаки внимания и в целом принижал его за это поведение, что вскоре вытекло в отношение к тиму других солдат. командир боялся, что в один день тим потеряет надежду и прекратит одаривать его односторонней любовью, и не будет ничего, что командир сможет с этим сделать. каким-то образом тим перебарывал это, и командир всё ещё не знает как, хотя знает, что тим всегда был куда сильнее, чем могло показаться, и физически, и психологически.
в страхе потери тима в том смысле, что тим перестанет быть искренним собой, был и луч надежды. был один день, плохой-с-хорошим-концом день, когда он позволил этому страху пленить себя и контролировать себя. он отправил тима с группой солдат в сражение (он не хотел, у него просто не было выбора), и итог был кровавым, с большими потерями. это был второй раз, когда тим почти разбил его сердце. неопределённость в состоянии тима сокрушила командира со всех сторон, и самым худшим было то, что он не мог дать никому об этом знать, рискуя попасться в свою сеть. в конце концов, он получил подтверждение тому, что тим в порядке, даже без сильных ран. тим стал одним из везунчиков на поле в тот день. оправдавшись тем, что тим — высокоранговый офицер, он позвал его к себе на разговор.
“разговором” это назвать было трудно. скорее, это был яростный взгляд и раздосадованный рык, сошедший с губ командира, злого на то, что тим снова его напугал. потом, внезапно, тихие всхлипы, невнятное бормотание — единственный раз когда тим, да и в целом кто-то из солдат, видел его плачущим. конечно, тим подбежал помочь, крепко обнимая командира в попытке поддержать, и в тот момент командир смягчился, боясь, что оттолкнуть тима сейчас — это потерять безжалостно честного тима, и наконец дал тиму то, чего он хотел, дал себе, чего он хотел, и обнял его в ответ. тим стянул с себя шлем, позволяя светлым волосам выпасть из него и открывая вид на свои глаза глубокого орехового цвета. он уставился на лицо командира в беспокойстве. тим с заминкой поднял руки, ухватываясь за шлем командира, и получив одобряющий кивок, стянул и его, не оставляя препятствий между его зелёными глазами, покрасневшими от слёз, и нежными глазами тима. и пока он был в плену этих ореховых ирисов, тим ласково взялся за подбородок командира, поднял его лицо так, чтобы их губы были на одном уровне, и поцеловал его.
это был самый близкий к катарсису момент, который командир мог себе только представить. дело было не столько в поцелуе, сколько в том, как командир не отбивался, как он склонился к тиму и насладился этим. такого ему больше не получить. чёрт, да единственное, что он может получить из этой лживой паутины — боль и причинение боли единственному человеку, из-за которого эта война стоила того. он потерял надо всем контроль, и это всё было только его виной. в какой-то мере, он уже был пауком, пойманным собственной сетью.