Work Text:
В сказках сестры обычно похожи как две капли воды (или не две, а три или семь, если это сказка-танец про семь красавиц, которых вода поглотила, потому что коварные похитители изрезали их мягкие ноги; а выпустила обратно уже на крепких телах с твердыми копытами). А вот Алтынбикә и Көмөшбикә не похожи совсем. Если так подумать, это удивительно.
Алтынбикә, старшая сестра — отцова радость, всерьез увлечена пчелами и ульями, даже ездила в город изучать науку пчеловодства в техникуме. Она маленькая и ладная, шкура у нее золотистая, кожа светлая, а волосы и хвост бело-льняные, мягкие. Она их отрастила длинными и заплетает в разные прически — и не лень ведь каждый день это делать. Руки у Алтынбикә маленькие и проворные, глаза смешливые, на лице россыпь золотых солнечных пятнышек. Больше всего (кроме, может быть, своих ненаглядных пчел да книжек про дальние страны и чудные открытия) она любит плясать да веселиться, кружиться в бурных хороводах да выводить изящными копытами хитрые дорожки по утоптанной земле возле сельсовета, под стеной собраний.
А сама она, Көмөшбикә — мамина гордость. Как и мама, станет кузнецом, а пока она только подмастерье (но давно уже доверяют ей сработать что-то несложное — ухват там для печи какой, или подков набор). Ей нравится, как поют огонь в очаге, ветер в мехах и звонкий металл на наковальне, нравится, как танцует в руках могучий молот. И сама она крепкая и сильная, ростом выше сестры, пусть и младше; шкура у нее серая в яблоках, а хвост и волосы смоляно-черные, и обрезает она их покороче, над ушами, чтоб не мешали, в глаза не лезли — не заплетать же косы все время, вот ведь морока! Ладони у Көмөшбикә широкие — молот держать удобно; пальцы затвердели от мозолей, а руки пусть и не такие гибкие, как у сестры, но сильные — кажется, могут взрослого кентавра от земли оторвать. На левой щеке у Көмөшбикә темное родимое пятно — ох, маленькой была, огорчалась! Даже пыталась оттереть в речке с мылом и песком; мама не раз и не два ее за это ругала. А как подросла — поняла, что та права: не портит ее пятно, а даже красоты придает...
В одном только сходятся сестры: нет в деревне, а может, и во всей земле никого красивее гнедой Турыйән. Вот уж кто как пройдет — так словно солнце само поворачивается на нее посмотреть! Глаза у Турыйән — как небо, синие, а ресницы длиннее, чем крылья у бабочки. Губы изогнуты, словно тугой лук — не сходит с них улыбка. И никого радостнее Турыйән нет — только она умеет так красоту видеть во всем вокруг, в каждом цветке летом и каждой снежинке зимой. Поют по весне капли, собираясь в ручейки — Турыйән на их мелодию песню сочинит; кружатся по осени золотые и алые листья — Турыйән с ними в танец пустится.
И нет ничего удивительного, что Турыйән гуляет с ними обеими. Хоть и необычно это, но так бывает; и старейшины тоже так говорят, что это ничем не дурно. Нет-нет, ей не нужно выбирать между сестрами, и никто не остается в обиде! Они все договорились — и все согласны, что гулять с ней будут Алтынбикә и Көмөшбикә по очереди.
Трудится Турыйән не рядом, не вместе ни с одной из сестер. И это, с одной стороны, хорошо, что никому не обидно, а с другой стороны, вроде как и нет — они могли бы чаще видеться; а с третьей стороны, они по очереди (а то и вдвоем — тоже случается) могут встречать вечером Турыйән у прудов рыбохозяйства, где она ухаживает за толстобокими, лобастыми и ласковыми зеркальными карпами. Идти чинно домой через все поле и через деревню — живут-то они на одной улице, Турыйән через четыре дома от Алтынбикә и Көмөшбикә. Вот это повезло им, конечно! Очень приятно, оказывается, специально пойти, встретить и проводить ту, кто тебе нравится.
Случаются, конечно, и ссоры. Как ни крути, а приревнуют друг к другу то Алтынбикә, то Көмөшбикә. Порой от самой маленькой искры, будто железом о камень, вспыхнет спор — того и гляди, жаркой ссорой обернется. Приходится им окорачивать себя, договариваться одна с другой, а Турыйән — мирить сестер ласковым словом да мудрым советом. Но мама говорит, что ничего не бывает безоблачно в любви, какой бы счастливой та ни была, а значит, все в порядке.
Вдобавок к труду, Турыйән еще и очень талантливая. Лучшая художница в деревне! Как надо что-то расписать, так к ней обращаются. Вот и сейчас, например, позвали ее старейшины разрисовать стену собраний сценами народной охоты.
Так что теперь вечерами Турыйән не домой спешит, не на танцы или посиделки с подругами, даже не в читальню, куда нет-нет, да и захаживают каждый кентавр и каждая кентаврида (а Алтынбикә, наверное, чаще всех); нет, после того, как проводят ее сестры до деревни, направляется Турыйән на главную площадь. И какими бы ни были заводными танцы егетов и девушек, как бы ни зазывали веселая гармоника и печальный ҡурай, она не отвлекается, пока не нарисует ту часть, что за этот день закончить надо.
Көмөшбикә ничего в красках и рисунках не понимает. Не знает она, откуда у Турыйән такое чутье — сделать так, чтобы вблизи просто огромные пятна и мазки разных цветов, а издалека все они складывались в фигуры или портреты, да живые, со сходством.
***
Алтынбикә сегодня выходная — и с утра ускакала в читальню, а вернется только к вечеру, к танцам. В обеденный перерыв Көмөшбикә выходит из кузницы, потягивается, разминает уставшие мышцы. Погода славная: и тепло, и облачка есть на небе, солнце не жарит. Белыми клочьями пушистой ваты они раскинулись по всей синей глади — так красиво, словно специально их туда прилепил кто-то, расставил по особым художественным правилам. Легкий ветерок доносит из степи травяной дух; похоже, что ночь будет ясная и звездная, светлая. Ночи сейчас короткие — середина лета; время гулять, время молодых.
Здорово будет, если у Турыйән останутся силы погулять после росписи стены собраний.
От кузницы до сельсовета пять минут рысью, десять медленным шагом. Все равно у Көмөшбикә сейчас перерыв; так почему бы не прогуляться?
И она направляется к стене, которую видела всего лишь позавчера. Не изменилось ли что-то за вчерашний вечер? Вдруг среди охотников появилась еще фигура, или у одного из них в руках — туго натянутый лук, или впереди них — яркое пятно лисьего хвоста?
Действительно, на стене пока общими мазками набросаны несколько кентавров и кентаврид, скачущих через лес. А один из них впереди, совсем близко, так, что виден по пояс. Самый удалой да красивый, надо думать, будет егет — по наброску уже видно, что не девушку хочет нарисовать Турыйән. Да и то, у девушек-кентаврид нагрудные повязки, а герой картины голой грудью щеголяет.
Интересно, какое лицо у него будет?
Көмөшбикә немного любуется картиной, а потом неспешной рысцой возвращается в кузницу. Надо ведь еще успеть перекусить той нехитрой снедью, что принесла она с собой. Вяленое мясо, лепешка, соленый высушенный сыр-ҡорот да хрусткая сладкая морковь, которую у кентавров принято есть вместе с ботвой — вот и обед. После такого можно вновь до самого вечера без устали молотом махать да мехи раздувать.
Где-то сестра сейчас? Конечно, в книгах — за уши не оттащишь, и про обед наверняка забыла.
А у Турыйән в рыбохозяйстве своя столовая есть — еще бы, так далеко оно от деревни. И вовсе не только блюда из рыбы там подают, между прочим. Рыбный день у них, как и во всех других местах (например, в городе на заводе), один — четверг. А сегодня вторник.
Хорошо Көмөшбикә: она сама себе еду из дома берет. Когда хочет, тогда и рыбный день или какой угодно еще. Вот что называется — повезло.
За такими мыслями Көмөшбикә сама не замечает, как возвращается к кузнице и принимается за еду.
***
Вечером сестры, не сговариваясь, спешат через поле навстречу Турыйән, которая уже освободилась и шагает к деревне. Встречают ее, переплетают пальцы — Алтынбикә с правой руки, Көмөшбикә с левой — и Турыйән так рада их видеть! В знак приветствия она быстро целует Алтынбикә в льняную макушку (та хихикает от радости), а Көмөшбикә в щеку — прямо рядом с родимым пятном, которое когда-то так сильно Көмөшбикә не нравилось. Бледно-сырный краешек остророгой луны уже повис над горизонтом, но небо еще светлое, словно днем, солнце еще глядит меж пушистых облачков ненасытными глазами — не время для настоящих поцелуев, не время для смелых ласк. Поспешные касания губ, сплетения пальцев — вот и все, что можно себе позволить, пока над головой не раскинулся бархатный ковер звезд.
У сельсовета они разделяются: уже играет гармоника, и Алтынбикә пускается в пляс, сходу встает в круг танцующих подружек и принимается выплетать с ними вместе узоры руками и копытами; так и блестят ее светлые косы — редкость в деревне, почти все кентавриды здесь темноволосые. И само собой так получается, что на нее больше всех смотрят, диковинная масть притягивает взгляды, а из-за красоты и изящества танца глаза задерживаются на Алтынбикә дольше, чем на прочих девушках.
Көмөшбикә не завидует, нет; теперь уже нет. Не быть ей такой, как Алтынбикә, ну и не надо. В ней своя красота есть... Она лишь пожимает плечами и принимается смотреть за Турыйән, которая споро раскладывает у стены собраний свои принадлежности для рисования. Два больших ведра для краски, широкие малярные кисти, валик на длинной ручке. Бумажная лента — удивительная, кстати, штука, это недавно прислали из города: наклеишь куда — держится, а отрывать начнешь — отходит без следа и без вреда. Ее Турыйән клеит туда, где ровные линии нужны: поверх края ленты кистью пройдешь, потом оторвешь, а лишняя, ненужная краска на бумаге останется.
Надо ей успеть порисовать, пока светло, пока дни долгие. Поэтому хорошо, что погода держится ясная. Это все Көмөшбикә и сама понимает.
А вот и тот, с кого Турыйән, похоже, рисовать егета-молодца собралась. Ну да, кто же еще? Бикбулат — один из самых сильных и ловких молодых кентавров в деревне. И охотник хороший — быстрый, меткий да удачливый. И танцует справно, и поет приятно, а уж если возьмет гармонику или ҡурай — держись не держись, копыта сами в пляс пустятся. И в дружбе, говорят, он надежный товарищ и опора. Слово его крепкое, будто камень, а сердце не дрогнет, как скала. Любой из молодых кентавров рад Бикбулата своим другом назвать, а из девушек добрых полдеревни на него заглядывается. Но ни на кого из них пока не смотрит удалой Бикбулат, никого не выделяет.
Шерсть у Бикбулата черная, вороная; круп лоснится, словно курдючным жиром натертый. Хвост обрезан не коротко и не длинно, в самый раз, чтоб на охоте не мешать, да чтоб за девицу не приняли даже шутки ради. Волосы — как смоль, глаза — как угольки костра, а лицо — как у настоящего батыра из сказаний, смелое и волевое, будто из скалы вытесанное. Подбородок широкий, нос хищный, а брови вразлет.
Да, с такого только главного героя и рисовать!
Смотрит Көмөшбикә, как Турыйән опытным взглядом ощупывает лицо Бикбулата, оценивает черты; как переводит она глаза на стену собраний, где виден только силуэт будущего егета-красавца, и что-то прикидывает, расчерчивает в уме. Где щеки будут, где скулы, где нос. Колдовство какое-то: вроде просто цветные пятна, а глядишь — складываются в картину. Көмөшбикә сколько ни смотрела на такое, так и не поняла, как это делается.
Турыйән наконец окунает одну из кистей в краску и принимается рисовать. Широкими, щедрыми мазками.
Любуется Көмөшбикә. И не скрывает, что любуется. На ладную работу всегда приятно посмотреть, а если это еще и твоя любимая рисует...
... Только чувствует, как что-то царапает ее, тревожит. Не понять, что. И отмахивается.
Красиво рисует Турыйән. Да что там, ведь все на свете она красиво делает.
А тягучее неприятное чувство не исчезает. Кажется, даже сильнее становится. Что за напасть такая? Ворочается внутри холодной рыбиной, лягушкой или ужом, неуютное, скользкое. Көмөшбикә хмурится, а что за напасть — понять не может.
Да уж не ревнует ли она? Нет, нет, этого и быть не может. Ведь когда Турыйән на Алтынбикә глядит, это совсем по-другому. Да и то, честно сказать, редко уже теперь случается — а раньше, когда бывало, то чувства у Көмөшбикә были не такие, как сейчас, ничего даже и общего. Жгучая, как крапива, обида, колючая несправедливость — это бывало, пока не уладили они свой обычай на троих.
Но что же все-таки случилось сейчас? Отчего так холодом колет у Көмөшбикә изнутри, почему как будто на закатное солнце тучка набежала?
И хочется глаза отвести, не смотреть, как Турыйән старается, выводит яркими красками удалое лицо Бикбулата.
Көмөшбикә разворачивается и уходит с площадки. Пусть беззаботная Алтынбикә после танцев одна проводит Турыйән, когда солнце вконец за горизонт горячей каплей стечет и света дневного для рисованья не будет.
Сама ведь ушла, сама, сама — а почему-то всю дорогу домой ее сердце гложет обида. Словно ее прогнали, словно кто-то велел уйти, под локоть толкнул да по крупу холодным мокрым полотенцем вытянул.
И не видит Көмөшбикә, что Алтынбикә тоже мрачнеет на глазах, а не носится беспечной золотой бабочкой в вихре пляски.
***
Глаза у Алтынбикә обычно светлые, как кипрейный мед, но когда она сердится, то темнеют — это Көмөшбикә давно приметила, как-никак, они же сестры и росли вместе. Сейчас глаза у сестры почти черные, словно мед с цветков горного каштана, и кажется, будто мечут молнии.
— Ничего, — говорит она в ответ на незаданный вопрос Көмөшбикә, но так сжимает кулаки, так ходят под золотистой шкурой мышцы, что чувствуется — очень даже «чего». — Ничего не случилось, оставь меня в покое!
И уходит к себе на лежанку из душистого сена.
***
Завтрашний день начинается, в общем, как обычно. Все вечерние тревоги уже отпустили Көмөшбикә, и она почти не вспоминает о странном стылом чувстве, что так неуютно ворочалось внутри; если и вспоминается оно, то слабо, блекло, словно неприятный сон, что прогнали первые лучи ласкового солнца и утренний ветерок из степи. Сестра тоже повеселела — кажется, совсем позабыла, что ее так расстроило. Если честно, Көмөшбикә не сразу и вспомнила, что вечером обе они были отчего-то не в духе. Да и зачем вспоминать? Все ведь снова хорошо стало.
На столе золотистый крутобокий хлеб — из белой пшеничной муки, ноздреватый, с тающим во рту сладким мякишем. Хлеб вчерашний, вечерний, но свежий, как будто его только что испекли; только и разницы, что не горячий. В кувшине холодное молоко, а в масленке желтое, как солнечный зайчик, сливочное масло — такое вкусное, что хоть так, без хлеба ложками ешь. А в середине стола глазурованный глиняный горшок с рассыпчатой кашей из привозного русальего зерна, что растят в неведомом дальнем краю на ступенчатых лугах, которые на целые месяцы топит вода, и прямо между колосьями шныряют любопытные разноцветные рыбки. Про такие чудеса сестры только в книжках читали, а поди ж ты — вот оно, зерно, настоящее, можно пощупать, а можно в горшок насыпать да кашу сварить, и на вкус — объедение.
Завтракают они все вместе, не торопясь, затем собирают себе по узелку снеди на обед. Отец и Алтынбикә отправляются вниз по улице на пасеку, что раскинулась на краю золотого и лазурного луга, который сам, кажется, залит медом — так густо стоит там сладкий цветочный запах; Көмөшбикә с мамой, чуть выйдя из дома, сворачивают сразу же налево, в переулок, ведущий к кузнице. Обычное утро.
Обычно и день проходит. По крайней мере, первая его часть.
Трудиться в кузнице Көмөшбикә по-настоящему любит. Когда-нибудь она сумеет ковать украшения, что носят все взрослые кентавры и кентавриды — но для этого сперва надо выучиться ремеслу так, чтобы стало оно мастерством. Не простые это украшения, особый смысл в них есть. Ну, вот она и учится, а потихоньку мечтает себе: скорей бы.
В обед же, не задумываясь особо, она вновь выходит на улицу, радуясь тому, как свежий ветерок обдувает разгоряченные плечи, руки и спину. Обмахивается накоротко остриженным хвостом, смахивает ладонью пот с задней стороны шеи, под затылком, прикидывает, что, пожалуй, перекусить, как и вчера, после прогулки успеет — и пускается неспешной рысцой в путь к стене собраний, совсем забыв, с какими даже самой себе непонятными чувствами вчера глядела на то, как Бикбулат для Турыйән позирует. Помнится ей только, как танцевали кисти в умелых руках Турыйән да как появлялся рисунок на стене из вроде бы не связанных друг с другом цветных пятен.
Дорога совсем недолгая. Но что такое? На площадке перед сельсоветом несколько кентавров и кентаврид. Что за собрание такое внеочередное посреди трудового дня? Вот и Алтынбикә здесь — ее льняные косы да золотистый круп издалека видать. А рядом с ней Турыйән — тоже приметная, гнедая.
Көмөшбикә спешит подойти поближе, а подойдя, ахает от неожиданности.
На стене собраний, прямо посередине законченного вчера кусочка картины — огромное пятно краски! Красной-краснющей, как будто кто-то закатное солнце, как ягоду, раздавил!
Кто-то плеснул — кажется, целое ведро — в самое лицо нарисованному егету-красавцу. В Бикбулатово, значит, лицо.
Көмөшбикә, ничего не понимая, подходит ближе к сестре и любимой. Конечно, Турыйән огорчена. И то, сказать, что огорчена — ничего не сказать! Похоже, она на грани слез. Вся вчерашняя работа насмарку!
Көмөшбикә скорее кладет руку на плечо Турыйән — а вторую руку той уже поглаживает Алтынбикә. Что тут сказать, как утешить? Здесь и слова не сразу подберешь.
Как вдруг Көмөшбикә замечает, что сестра переводит на нее потемневший, как буря, взгляд — и глаза у нее пылают, будто угли. Давно она такой сердитой сестру не видела, а может быть, что и вовсе никогда.
— Что пришла? Думаешь, не видел никто, как ты вчера на Бикбулата смотрела? — напускается на нее Алтынбикә, охлестывая себя хвостом по бокам, как разъяренная дикая кошка. По светлому лицу разбегаются алые пятна — Алтынбикә всегда легко краснеет, но на этот раз не от радости румянец, не от смущения, а от злости; золотистые веснушки становятся незаметными совсем.
— Что ты говоришь такое? — возмущается в ответ Көмөшбикә.
— Говорю, чему весь хоровод свидетели: приревновала ты Турыйән к Бикбулату! Чтоб такого не заметить, надо без глаз родиться!
— Да что ты городишь-то?! — злится уже и Көмөшбикә, чувствуя, как подхватывает и несет ее злая, упрямая сила, с которой ей не сладить. Плохо, ой, как плохо! — Сама небось испортила картину, а на меня наговариваешь!
— Ах ты! Как смеешь собственную сестру обвинять?! — взвивается Алтынбикә, сжимая кулаки, словно готова прямо сейчас в лицо ей вцепиться. А Көмөшбикә ужасно хочется намотать на кулак белобрысые косы и как дернуть!
— Сама первая начала!
— Нет, ты!
— Ты!..
— Да вы сговорились, что ли?! — в сердцах выкрикивает Турыйән, отчаявшись разнять перепалку сестер.
— Ах, как ладно ты придумала! Только сама себя выдала, раньше времени на меня свалив! — продолжает горячиться Көмөшбикә, потрясая тяжелым — кузнец как-никак, хоть еще и недоучка — кулаком.
— Скажешь, ты случайно в обед сюда пришла? Посмотреть на свою работу заявилась! — злится Алтынбикә, взбрыкивая передними копытами.
— А сама-то ты!..
— А я-то что?!..
И никто из них, занятых сварой, не замечает, как на площадке появляются бравые дружинники, прискакавшие из соседнего села. И как плачет Турыйән, рассказывая кентавру с повязкой на руке повыше локтя, что случилось вчера и что произошло сегодня.
Им бы примолкнуть хоть на миг да посмотреть вокруг, заметить, как Турыйән с огорчением и надеждой смотрит на них, почувствовать, как нужны ей сейчас теплое слово да ласковые касания рук — но как удержаться, когда несет тебя, словно горной лавиной, и не видишь, куда, и не слышишь ничего, кроме собственной ярости?
— Успокойтесь-ка, гражданочки, — слышит краем уха Көмөшбикә, да словно и не слышит. Но дружинники не сдаются — продолжают увещевать их, и мало-помалу жаркий спор сестер гаснет.
— Обязательно найдем виноватого, — обещает главный кентавр-дружинник. — Не переживайте так, гражданочки. Понимаю, понимаю, но поводов для тревоги нет, а картину исправить можно...
Удивительно, но Көмөшбикә и правда успокаивается потихоньку. Взгляды, что бросает на нее Алтынбикә, все еще темные и тяжелые, но оттаскать сестру за волосы уже не хочется. Кто же виноват?
— Знаешь что, — вместо извинений говорит Көмөшбикә, первой решившись на шаг к примирению. — Пойду-ка я отпрошусь в кузнице на остаток дня, пробегусь по деревне, поспрашиваю — может, кто и видел что... или кого.
Алтынбикә тяжело выдыхает. Не иначе, сама собиралась с силами, чтобы тоже что-то такое сказать примирительное.
— Я тогда у отца отпрошусь, — упрямо вздергивает подбородок, словно завидует, что это сестра придумала всех расспросить, а не она. — Тоже пойду. Ты сверху, от кузницы, я снизу, от пасеки — вместе быстрей управимся.
Көмөшбикә кивает. Все лучше, чем ссориться.
Она оглядывается в поисках Турыйән, но той уже нет на площадке. Должно быть, она уже в пути на работу — до рыбохозяйства путь неблизкий. Ох, как неудачно, что Турыйән вообще увидела, что ее картину испортили! Как же так вышло, что она оказалась у сельсовета в такой неурочный час? Наверное, позвал кто-то, кто первым обнаружил, что случилось...
Так думает Көмөшбикә, бодрой рысью спеша в кузницу. Мама, должно быть, уже сердится, что непутевая дочь задержалась с обеда — так и оказывается, но услышав, что произошло, соглашается отпустить ее без нотаций. Только просит все-таки пообедать — но Көмөшбикә уже не слушает, выскакивает поскорее наружу — и вперед, вперед.
Вот дом пожилой Фәриҙә-апай. Она такая старенькая, что ни в лес, ни в степь уже не ходит, ни на речку купаться. Только иногда к стене собраний, когда что-то важное объявляют, а редко-редко — просто так, посмотреть, как молодежь веселится. В основном Фәриҙә-апай дни свои проводит в огороде.
— Апай, ты ведь никого не пропустишь, кто по этой улице идет. Не видала ли кого сегодня утром с ведром красной краски? — спрашивает Көмөшбикә. — Да чтоб вон в ту сторону пошел?
— Что ты, балам, мои глаза уже совсем не те, что прежде, — Фәриҙә-апай качает головой. — Никого не видела я.
В следующем доме никого нет, и в следующем. А за ними — пекарня.
— Здравствуй, Нәркәс! — говорит Көмөшбикә. С каурой Нәркәс они почти что подруги; несмотря на то дурное, что случилось с картиной, повидать ее приятно. — Не видела ли ты поблизости кого-нибудь, кто бы нес целое ведро красной краски?
— Дай подумать минутку... нет, не видала, — отвечает уверенно та. — Вчера, помню, для картины вынесли к стене собраний коричневую краску — одна посветлей, другая потемнее. Только я не смотрела, как Турыйән рисует, я кружочек станцевала и вернулась сюда, чтобы тесто на расстойку поставить к утренним караваям, моя очередь была. А красной — нет, точно не видала. А что такое, не хватает краски?
— Как, ты не знаешь? — удивляется Көмөшбикә. — Да ведь картину кто-то испортил!
Еще несколько драгоценных минут уходят на то, чтобы рассказать Нәркәс, что случилось. Ох, ну и кто ее за язык тянул?
Обойдя таким манером все окрестные дома, Көмөшбикә совсем ничего не узнает, кроме того, что вот тут — и здесь — и тут тоже — с ведром красной краски совершенно точно никто не прошел. По крайней мере, сегодня утром.
А что, если злоумышленник сотворил свое гадкое дело еще ночью? Тогда его и подавно никто видеть не мог!
Огорчившись этой мысли, Көмөшбикә возвращается домой. От обиды ноги гудят как от долгой скачки, хотя уставать-то ей особо не от чего — всего лишь обошла деревню вокруг. Но, может быть, сестре повезло больше, и она что-то сумела узнать?
Алтынбикә встречает ее таким же разочарованным взглядом, и Көмөшбикә сразу понимает: нет, и у нее никаких зацепок.
— Не там мы ищем, — вдруг говорит Алтынбикә. — Где же этот хулиган краску взял? Ясное дело, в сельсовете. Так зачем ему с ведром через всю деревню таскаться? Ему только площадку перейти — и все.
— Тоже верно, — без охоты соглашается Көмөшбикә. — Но ведь так мы его никогда не найдем. Если только кто-то уже на площадке был, а хулиган его не заметил...
— Или расспросить кого-то, кто в сельсовете работает, — Алтынбикә от такой хорошей идеи даже стукнула передними копытами в землю. — Может, кто-нибудь видел, кто заходит внутрь из тех, кто обычно там не бывает.
И правда, думает Көмөшбикә. Вот только что, если краску украли ночью, а не утром?
Но додумывает это она уже на бегу, стараясь поспеть за сестрой, припустившей к сельсовету. Так и плещутся за ее спиной льняные косы.
— Что такое опять случилось? — вдруг спрашивает Алтынбикә, чуть не останавливаясь — Көмөшбикә едва не влетает ей в круп сзади. — Посмотри-ка, неужели опять?!
У стены собраний снова толпятся кентавры и кентавриды. На этот раз народу даже больше, чем в обед — сейчас ведь уже почти у всех дневная работа кончилась. Көмөшбикә выискивает глазами Турыйән и не сразу находит — а найдя, направляется к ней; Алтынбикә не отстает. С двух сторон они обвивают руками талию любимой и кладут головы к ней на плечи, поглаживают, успокаивая и извиняясь за свою прошлую ссору, такую некрасивую и так некстати случившуюся. Турыйән наклоняет голову и легонько целует Алтынбикә в макушку, а Көмөшбикә — в висок; гладит их по той границе пониже нагрудной повязки, где гладкая кожа переходит в покрытую шерстью шкуру.
Не размыкая объятий, они подходят чуть ближе, и кажется (нет, это не кажется), что другие уступают им дорогу.
У самой стены, у испорченного портрета стоит дружинник из соседнего села. Тот же, что говорил им успокоиться в тот раз и обещал найти виноватого. А напротив него — Бикбулат.
— Что ж, раз все заинтересованные лица тут, — говорит дружинник зычным голосом, — расскажу, кто виноват в хулиганстве и в пропаже целого ведра красной краски.
Көмөшбикә навостряет уши. Чувствует, как замирают Турыйән и Алтынбикә, обращаются в слух.
— Да это же Нияз! — кто-то позади говорит.
— И правда, кто же еще мог такое натворить? — вторит ему второй голос, третий, и вот уже возникает негромкий гомон, обсуждающий хулиганство Нияза.
Для Көмөшбикә удивительно это, ведь Нияз никогда особо дурным не был; а кто из молодых кентавров и кентаврид ни разу не шалил?
— Я это был, — с мрачной обреченностью и какой-то даже неожиданной подтверждает вдруг Нияз, обмахиваясь хвостом, но вдруг вскидывает голову. — Погодите судить! Расскажу, почему это сделал.
Турыйән, как главная пострадавшая, кивает — расскажи, мол.
— Приревновал я, — Нияз вновь опускает глаза, и Көмөшбикә чувствует, как сами собой сжимаются ее кулаки, как напрягается Алтынбикә, обнимающая Турыйән с другого бока. Неужели Ниязу тоже Турыйән приглянулась?!
— Как увидел, что Бикбулат позирует, как Турыйән на него глядит, так горечь во мне и взыграла, не удержался, ночью открыл замок да вытащил ведро, какое первым попалось, — винится Нияз. — Не думал я, не осталось мыслей. Только обида, что сам побоялся к Бикбулату подойти раньше.
К Бикбулату? Не к Турыйән?
Что-то внутри у Көмөшбикә обрывается, но не падает, а взмывает ввысь белой птичкой.
— Какое же наказание определим для Нияза? — спрашивает дружинник. — Рисовать ты, егет, не умеешь — значит, картину исправить не сможешь. Кто подскажет?
— А пускай целую неделю Турыйән в рыбохозяйстве помогает, — предлагает Бикбулат. — Раз он ее работу за несколько дней испортил.
Турыйән кивает.
— А еще, — говорит она, и голос у нее искрится лукаво — Көмөшбикә ведь слышит. — Пусть в наказание идет с Бикбулатом на следующую охоту и принесет мне беличьих шкурок на новые кисти.
На том и решают.
Көмөшбикә слева, Алтынбикә справа, Турыйән посередине — так и идут они домой, переплетя пальцы. Турыйән рассказывает, что картину совсем несложно поправить. Надо только дождаться, пока из города привезут растворитель, а до той поры у нее будет несколько свободных от рисования вечеров...