Work Text:
— Я думал, это завтра.
— Уже завтра.
Он теряется во времени, хотя боится себе в этом признаться. Ему говорили, что так будет, но он упорно не хочет верить, что это происходит именно с ним. И вот он здесь, посреди ничего и нигде, и понятия не имеет какой сегодня день. Если сейчас вообще день.
Он выпутывается из кольца незнакомых девичьих рук, рывком встает и делает пару нетвердых шагов вперед. Томасина подхватывает его под локоть, уводит прочь, и только за дверями останавливается на секунду, давая возможность собраться, выровнять спину и дыхание.
— Вам стоит быть внимательнее, Джек.
Томасина одна из немногих, кто знает правду. И он хотел бы, но не может не замечать нотки жалости в ее голосе.
Он отказывается признать, что ему нужна помощь. Отказывается смириться, принять поражение. Отступить.
Он старается. Придумывает роли и отыгрывает их так, что зрители — будь у него на самом деле зрители, — могли бы аплодировать стоя. Кто ты сегодня, Джек Бенджамин?
Подвыпивший повеса, едва стоящий на ногах?
Назойливый любовник, прильнувший к своей пассии?
Неумелый драчун?
Непутевый сын, наследник, бегущий от ответственности, который ни разу не появился в зале заседаний после своего возвращения?
Он делает вид, что в порядке, и на это уходят все силы и воля. Его представление требует предельной концентрации.
Он не знает, надолго ли его хватит.
***
Он мог бы сказать, что обстоятельства тому виной, но это не так. Он делает все, чтобы избегать встречи с Шепардом, этим гребаным национальным героем, как можно дольше. И хотел бы оставить все как есть, но спектакль, в котором отсутствует ключевая сцена, не будет пользоваться успехом у зрителей. В конце принц должен встретить своего спасителя и… что дальше? Долго и счастливо?
Ему смешно от одной этой мысли. В его возможном “долго” не осталось места для “счастливо”.
Он выстраивает сцену встречи “героя”, будто готовит главную премьеру сезона. Выбирает декорации, намечает пути к отступлению. Специально надевает самую невзрачную одежду, чтобы ослепленный роскошью дворца Шепард поменьше обращал внимание на него самого.
Все, что он помнит о Шепарде — тяжесть чужой руки на своем плече. Пять точек касания. Не много, чтобы составить представление о человеке. Но это и не нужно.
Все, что ему нужно — выдержать пять минут наедине.
Когда докладывают о приходе Шепарда, он отсылает слугу, но сам не двигается с места. На секунду прячет лицо в ладонях, собираясь с мыслями — словно натягивает очередную маску, — и остается сидеть, развалившись на диване — слишком много чести приветствовать этого выскочку стоя. Лениво поворачивает голову в сторону лестницы.
Его губы растягиваются в улыбке, полной яда, — в отличие от него самого, Шепард явно не в своей тарелке и топчется на ступенях, не зная, как себя вести в присутствии принца. Нерешительность Шепарда веселит, и это хоть как-то окупает необходимость быть здесь. Осталось поскорее отделаться от деревенщины. Он даже не пытается делать вид, что Шепард ему хоть сколько-нибудь интересен. Пара дежурных фраз, произнесенных нарочито беспечным, насмешливым тоном, неуклюжие ответы — парень определенно не мастер вести светские беседы, — и можно избавить их обоих от этой неловкости. Уже на выходе из комнаты, он оборачивается.
— Ты будешь в этом? — он изображает пренебрежительную гримасу, хотя понятия не имеет, в чем Шепард явился во дворец. Что бы то ни было, оно вряд ли достойно королевского приема. — Я пришлю что-нибудь.
Ему кажется, они примерно одной комплекции, значит поношенный смокинг. Подачка с королевского плеча, милостыня из тех, которые бросают не глядя докучливым бродягам, лишь бы не путались под ногами, — сойдет за оскорбление. Пусть Шепард знает — как ни старайся, ему никогда не стать достаточно хорошим для этого места.
Он зол на Шепарда. На его проклятый героизм. На то, что чертов выскочка не дал солдатам Шоу прикончить его пока была возможность и избавить от кошмара, в который превратилась его никчемная жизнь. Он хочет отомстить. Не ударить — это было бы слишком просто и почти невозможно, — задеть за живое. Уязвить гордость. Должна же быть у него хоть какая-то гордость?
— Вы выше меня, — отвечает Шепард, и в его голосе только удивление и ни намека на обиду.
***
Весь этот прием — фарс от начала до конца. Но это один из тех вечеров, которые нельзя избежать. Он не спешит, ждет, когда все гости соберутся в фуршетном зале, коридоры опустеют и можно будет не опасаться столкнуться с кем-нибудь по пути. Говорит себе, что ему повезло. Что он может себе позволить появиться позже — на членов королевской семьи не действуют общие правила игры.
Больше всего на свете он хотел бы, чтобы это было игрой.
Он замедляет шаг, минуя восточную галерею, и уже почти слышит впереди властный голос отца, перекрывающий даже нестройный гул толпы, когда из малой гостиной, доносится музыка — кто-то играет на отцовском рояле. Он не большой поклонник вальсов, скорее наоборот, но мелодия льется из-под пальцев невидимого пианиста как прохладный, чистый ручей, журчит, на раз-два-три рассыпается в его воображении безудержными бликами света. Хочется задержаться подольше, окунуться в музыку с головой, пусть даже рискуя самому сбиться со счета. Сколько он помнит, этим инструментом не пользовались никогда, да и мелодия ему не знакома. Не оттого ли кажется, что она существует сама по себе, в неведомой ему параллельной реальности? И вместе с тем, это самое настоящее, что ему доводилось слышать в последнее время.
Звук обрывается. Ему кажется, он узнает тихий голос сестры.
После он даже не пытается скрыть разочарование и раздражение, возвращаясь к роли скандального принца Бенджамина. Язвит гостям, отвечает невпопад. Скользит невидящим взглядом по потолку, по картинам на стенах, над головами собравшихся.
Всего-то и нужно — провести на приеме минимально положенное время. Мог бы остаться подольше и держаться в стороне — сегодня все внимание приковано к другому.
Но он так устал, что без труда может изобразить пьяного.
Он подзывает Стью и отвесив прощальный поклон, исчезает в тени.
Возвращаясь к себе после таких выходов в свет, он не в силах пошевелиться.
***
Он в самом деле много пьет. Пьет у всех на виду, но чаще всего вода, а не виски плещется в маленькой фляжке. Он не может позволить себе настоящий алкоголь. Не на людях. Алкоголь ослабляет волю и внимание.
Он меняет бокалы, как меняют реквизит, едва пригубив, тянется к следующему. Этого достаточно, остальное публика придумает сама.
По-настоящему пьет он только дома. Даже не пытается найти бокал и жадно глотает вино прямо из горлышка бутылки, не чувствуя вкуса. Он не помнит, когда что-то ел в последний раз, кроме сэндвичей да протеиновых батончиков, которыми щедро делится Стью. Он боится, что если возьмет в руки вилку и нож, то не справится… просто не сможет выдержать еще один день. И все же выворачивает все ящики в квартире, но Стюарт не оставляет ему ни единого шанса и ни одного ножа.
Стюарт второй из тех немногих, кто знает. Это вместе со Стью он репетирует походку и жесты, учится различать людей по голосам и избегать прямого взгляда. В деталях восстанавливает по памяти обстановку дворца, запоминает наизусть маршруты в хитросплетении коридоров.
Это как танцевать в темноте, убеждает он себя. Когда-то они с Мишель с завязанными глазами часами отрабатывали это упражнение, оттачивая мастерство вести и быть ведомым.
Он снова и снова повторяет шаги в пустоте и мраке, пока движения не становятся из осторожных — плавными и ленивыми. Пока под конец снова не начинает кружиться голова, и тогда, потеряв равновесие он падает на пол. Бутылка вина, к счастью почти пустая, выскальзывает из руки и катится в сторону, он не может найти ее на ощупь, сдается. Захлебывается смехом и проклятиями. И, обхватив голову руками, засыпает в одиночестве на ковре посреди собственной гостиной.
До утра ему снятся цветные сны.
День за днем он открывает глаза, но перед ним чернота. В его комнате темно. Перед глазами темно. В мыслях темно. Все его будущее затянуто беспросветной тьмой.
***
О будущем, как и о настоящем, он узнает из газет, которые читает Стью.
С каждым новым выпуском в них все реже пишут о нем, и его бы это даже в какой-то степени устраивало, но все чаще пишут о Шепарде. Выскочка-деревенщина остается в Шайло. Меняет погоны, должности, костюмы. Врастает в придворную жизнь, сам того не замечая. Заполняет пустоту за королевским столом. Пустоту в королевском сердце — если у того вообще есть сердце.
С каждой новой заметкой, ему все больше кажется, будто Шепард проживает жизнь, которую забрали у него.
***
Когда-то это должно было случиться.
У него не так много развлечений, но королевский Суд — определенно одно из тех, что он не намерен пропустить. Тем более теперь, когда его место под прицелом софитов и камер занято другим. В нем просыпается злой азарт, полузабытая жажда деятельности, и он всю неделю накануне готовится появиться во всеоружии перед прессой и королем. Сводит Стью с ума бесконечными прогонами сцен этого маленького спектакля. В итоге тот втихую, пока никто не видит, пробирается в зал Совета, чтобы убедиться на себе: сработает. Никаких ошибок, ничего непредвиденного быть не должно.
И конечно у Того, кто наверху, на этот счет свои планы, потому что все идет не так.
Он решительным маршем минует один коридор за другим, так что Стью со своими семимильными шагами, едва поспевает за ним, и только слышит, как расступаются люди на пути, когда в одном из боковых коридоров с размаху налетает плечом на какого-то зазевавшегося бедолагу. Ему лишь чудом удается сохранить равновесие и остаться на ногах.
— Эй, не видишь, куда прешь? — Как обычно, он огрызается первым. Сходу бросается в наступление, обвиняя, вынуждая свою жертву оправдываться, смущенно путаться в неловких объяснениях. Делает шаг вперед, намереваясь, как обычно, продолжить движение, потому что кто после такого посмеет стоять у него на пути. Не тут-то было. Носок его туфли цепляется за что-то, он невольно вскидывает руку, пытаясь найти опору, но пальцы хватают лишь пустоту.
— Это ты не видишь…
Шепард — он узнает этот голос, — замолкает на полуслове, резко и шумно втягивает воздух. Бесконечно долгая секунда молчания вклинивается в нулевое расстояние между ними, и его сердце с грохотом летит куда-то вниз.
— Джек, прости, я не знал. Я…
Он словно издалека слышит биение собственного пульса, отстукивающего приговор: Шепард все понял. Ему на плечо ложится рука — совсем как тогда, по дороге из лагеря,— и слава богу, потому что он хватает Шепарда за запястье, стискивает изо всех сил, рычит:
— Ни слова больше! — и впечатывает его в стену. Судя по сдавленному оху, сильнее, чем рассчитывал. Но ему на это наплевать.
— Не дай бог кто-то узнает, хоть одна живая душа, тебе конец.
Он убийственно серьезен, и нужно быть совсем дураком, чтобы не понять насколько реально это — не угроза, нет — обещание.
— Я понял, понял, отпусти, — выдыхает Шепард.
Но он не спешит отпускать. Видит бог, сейчас он попросту не способен разжать пальцы, потому что это значит — потерять контроль, это значит — довериться проклятому Шепарду и его умению держать язык за зубами.
— Сэр, заседание вот-вот начнется. — Стью мягко, но настойчиво касается локтя, возвращая в реальность.
Он почти физически ощущает на себе взгляды собравшихся на шум людей, слышит, как щелкают затворы фотоаппаратов. И ему стоит огромных усилий не поддаться панике. Не при людях.
Он нехотя отступает, поправляет манжеты на рукавах, деланно улыбаясь толпе, мол, виноват, вспылил, и позволяет Стюарту увести себя в спасительную кипучую суету Судного дня.
***
Он считает секунды, минуты, часы до перерыва, чтобы наконец, поджав хвост, забиться к себе в кабинет — какое счастье, что у него все еще есть свой кабинет, — упасть в кресло и, обхватив голову руками, сидеть в благословенной тишине, пока головокружение и напряжение не уйдут на второй план. И тогда за гневом и страхом он чувствует облегчение. Шепард все понял, узнал правду, значит теперь не нужно притворяться.
Даже если от него больше ничего не зависит. Даже если завтра эта история станет известна каждому в Гильбоа и за ее пределами. Оказывается, это великий соблазн — сдаться, прекратить сопротивляться неизбежному и просто плыть по течению. И ничего не решать.
Он закрывает глаза, откидывается на спинку кресла.
— Джек? — сперва ему слышно, как открывается дверь, и только потом Шепард стучит, не то спрашивая разрешения войти, не то сообщая о своем появлении.
Он даже не поворачивает головы, зачем теперь?
— Что?
Нет, он совсем не удивлен, он ждал, что этот чертов герой не сможет остаться в стороне, как не сможет оставить его в покое и будет искать встречи.
— Я просто хотел, чтобы ты знал, я никому не скажу.
Шепард замолкает, но не спешит уходить, словно ждет чего-то. Он слышит, как тот вздыхает, топчется на месте, сопит, словно большая собака. Это одновременно чертовски бесит и в то же время забавляет, и он вскидывает брови в насмешливом приглашении продолжить начатое:
— И?
Шепард все-таки отпускает дверь, будто только и ждал разрешения. Скрипит стул напротив.
— Помнишь тогда, в машине? Я все гадал, что же с тобой случилось, почему ты притворяешься спящим и не открываешь глаза, даже будучи в сознании. Волновался за тебя, хоть и думал, что дело в нас, что его высочество не хочет снизойти до простых смертных. Если бы я знал…
— То что?
Был бы уже мертв, добавляет он про себя. Наверное и правда стоило приказать убрать его по-тихому, пока не стало слишком поздно. Уничтожить. Стереть с лица земли раз и навсегда эту угрозу.
— Не знаю. Может, не считал бы тебя заносчивым придурком? Почему ты скрываешь…
— А что дальше? — нетерпеливо перебивает он, и неожиданно для себя самого выкладывает все как есть. Его челюсти стиснуты от злости и слова приходится выдавливать наружу, как давно назревший нарыв, — Сенсационные заголовки, всеобщая жалость, ахи, охи и цоканье языком. Потом санаторий на окраине — даже не Шайло, а забытого богом захолустья — и забвение. Лучше сдохнуть. Нет, пусть смеются над пьяными выходками “принца вечеринок”, пусть презирают втайне и в открытую. Плевать. Правителем мне уже не стать, а быть придворным шутом все равно лучше, чем просто никем.
— Но ведь ты не сможешь притворяться вечно. Однажды правда станет известна всем.
— Как будто я не знаю.
Как будто не от этого страха его накрывают панические атаки каждую ночь, стоит остаться одному. Но блаженному герою-спасителю этого не понять.
— Не надо. Ты же Джек Бенджамин, сын короля, ты никогда не будешь никем. Что я могу для тебя сделать?
— Ты сделал достаточно. Украл мою жизнь. Что скажешь теперь? Лучше бы мне тогда совсем не возвращаться.
И на этот раз удар достигает цели.
— Проваливай.
Чиркают ножки стула по паркету, Шепард резко встает — дергается назад как от боли. Он и хочет сделать ему больно. Ведь как бы то ни было, они теперь связаны, связаны общей тайной и общей историей, их жизни перепутались во что-то невообразимо сложное. Сейчас он больше всего на свете хочет, чтобы Шепард испытал такое же беспросветное отчаяние и бессилие, что накрывает его самого.
Быть может тогда, его собственная жизнь станет хоть немного выносимее.
Он знает, что делать. Портовый бунт второго Шепарда — у них это семейное что ли — приходить и разрушать устоявшийся порядок в стране и в его жизни? — удар по самолюбию отца куда больший, чем по безопасности Гильбоа. Это дело слушается отдельно, в соседнем крыле Юнити Холла. Ему не составляет большого труда сделать несколько звонков, подергать за нужные ниточки.
Когда на следующий день судья оглашает смертный приговор, зал суда взрывается криками. Кажется, такого решения не ожидал никто. Даже за закрытыми дверями смежной приемной он слышит возмущенные возгласы и проклятия в адрес гелвуйского правосудия. Сдавленные рыдания. Младший Шепард выкрикивает что-то ободряюще-бессмысленное.
Мстительное удовлетворение исчезает без следа.
В ушах звенит полное бесхитростного восхищения и бесконечной веры “ты никогда не будешь никем”.
Он злопамятен. Но, кто бы что ни говорил, не подонок. И не убийца.
***
— Джек, какой сюрприз. Что тебе нужно? — В голосе отца плохо скрытое раздражение, ненавистное ему еще с детства.
— Приказ о помиловании Итана Шепарда. — Он не знает, как быстро должны привести приговор в исполнение, поэтому решает не ходить вокруг да около. Не давать себе шанса передумать. И почти видит, как удивленно изгибаются отцовские брови.
— Этого бунтовщика и изменника?
— Именно.
— А если не соглашусь? — Раздражение сменяется снисходительной насмешкой, как будто кто-то по глупости решил неудачно пошутить, но король благосклонно прощает наглеца.
Вот только он не думает шутить. Опирается на крышку стола и подается вперед, наклоняясь почти к самому лицу отца. Говорит вполголоса, но этого достаточно, чтобы тот услышал.
— Я знаю про Лисий лес. Преподобный однажды рассказал обо всем, включая твое признание. Откажись — и утром история будет в новостях и в газетах. Ты готов к тому, что люди узнают правду о тебе и о том, что ты сделал с нами?
Ему хочется причинить боль и отцу тоже. Пусть не физическую, он не дурак поднимать руку на короля, но заставить его ощутить боль потери. Потери власти. Заставить почувствовать, каково это — проиграть. Ему кажется, будто он слышит, как отец скрипит зубами. Однако король Сайлас не из тех, кто легко сдается, и когда он отвечает, в словах звучит неприкрытая угроза.
— Ты погубишь себя, щенок.
Но в том-то и дело, что ему больше нечего терять. Губы кривятся в подобии улыбки.
— О, разве не видишь, я уже мертв. — Он растягивает слова, смакуя яд, который давно отравляет его самого, и это доставляет ему извращенное удовольствие. — Хочешь, заберу тебя с собой? В аду вдвоем веселее. Кажется, наша страна будет совсем не против, у них там, я слышал, завелся новый герой.
Кулак отца ударяет в столешницу с такой силой, что дребезжат оставленные на столе стаканы и чья-то ручка, покатившись, падает на пол. Но его этим больше не испугать. Он отстраняется, но не уходит, скрестив руки на груди ждет, что будет дальше. Отец дышит шумно, как разъяренный бык на привязи, в любой момент готовый сорваться и разметать все вокруг. Яростный шелест бумаги, чирканье пера. Ему хорошо знакома эта резкая отцовская манера писать. Когда последняя точка с размаху ударяет о страницу, он готов поспорить, что слышит, как тот протягивает ему подписанную бумагу. Вот только он не доставит отцу мстительное удовольствие играть с ним, как с собачонкой, пока он на ощупь пытается схватить невидимый лист.
— Стью?
Стюарт появляется на зов мгновенно, в несколько шагов — эту поступь ни с кем не спутаешь, — преодолевает расстояние от двери. Он кивает в сторону отца.
— Прочти это.
Ему не составляет ни малейшего труда представить, как тот учтиво, но настойчиво забирает из рук короля бумагу, и зачитывает вслух текст приказа вдумчиво, не торопясь. Стюарт привык повиноваться каждому слову и знает, что от него требуется. Раньше такое рвение его удивляло. Теперь он благодарен за это. Только убедившись в отсутствии сомнительных формулировок, он удовлетворенно кивает, складывает бумагу во внутренний карман пиджака. Берет Стью за локоть, намереваясь уйти.
— Доволен? — слышит в спину полное бессильной злобы шипение.
Он пожимает плечами. Не оборачивается, только налегает на Стюарта сильнее, чем требуется на самом деле:
— Не думай, что я простил. И не забывай, что ты мне должен, папа.
И направляется к выходу из зала нарочито мелкими, осторожными шагами.
Опьянение от маленькой победы проходит мгновенно, стоит массивным створкам двери закрыться за его спиной, и на его место приходит тяжелая, вязкая усталость. Он ищет опору в холодном мраморе стен. Ему хочется прижаться к надежному камню лбом, чтобы хоть немного унять пульсирующую головную боль. Он настолько выжат и выбит из колеи событиями этого дня, что нужно время прийти в себя, собраться с мыслями и с духом, чтобы двигаться дальше. Найти способ расхлебать ту кашу, что он заварил.
Но пока он даже не уверен, что в силах найти выход из этого коридора.
— Я об этом пожалею, — ворчит себе под нос. Пальцы сквозь ткань ощупывают содержимое нагрудного кармана.
— Возможно. Но вы спасли одну жизнь, сэр. Одну глупую жизнь. Потерпите немного, нужно еще довести это дело до конца.
Стюарт прав, конечно же, и он вздыхает, поджимает губы, но все же заставляет себя выпрямиться, нацепить на лицо привычную маску успешного и уверенного наследного принца и майора Бенджамина. И еще находит где-то силы улыбнуться.
— Неплохо для того, кто почти стал никем, а?
***
Шепард преследует его. Стоит ему появиться на людях, как Шепард будто нарочно оказывается тут как тут. Бросает дежурное “ваше высочество”, проходя мимо, и каждый раз немного медлит, словно ждет ответа.
Он не удосуживается даже кивнуть.
Постепенно злость отступает, оставляя место усталому неприятию. Шепард как заноза в заднице. Раздражает и мешает, и он хотел бы забыть о нем, но о нем невозможно не думать. И вот уже Шепард превращается в навязчивую идею. Теперь “мальчик-из-под-танка”, королевский любимчик, не только заполняет собой всю медиа сферу, а проникает в его тщательно оберегаемое личное пространство.
Но надо отдать должное, до сих пор ни на миг не выдает его тайну.
Он ждет этих встреч, хоть и не готов в этом признаться даже себе самому. Загоняет эту мысль как можно глубже, всем своим существом отрицая тот факт, что, возможно, Шепард — единственная причина, что заставляет его выходить из дома снова и снова.
***
— Джек, мы можем поговорить?
Все-таки Шепард загоняет его в угол. Каким-то образом пробирается на жилую половину дворца, подкарауливает за бокалом вина в частной гостиной, и, конечно же, не оставляет ему ни малейшего шанса сделать вид, что не заметил его присутствия.
Он вздыхает, отпускает Стюарта, хлопает по плюшевой поверхности дивана, приглашая сесть рядом.
— Я хотел сказать тебе спасибо за то, что вытащил Итана. — Шепард явно пришел не за этим. Неловко ерзает на месте. Растирает ладони, словно внезапно стало холодно.
Он делает глоток. Вытащить-то вытащил, только сначала чуть не убил.
— Ты был не обязан, я понимаю. — Шепард говорит негромко, но со всей присущей ему искренностью, что так подкупает и раздражает одновременно, — Ты имел полное право злиться на меня. И все же спас от повешения моего непутевого брата. Ты хороший человек, Джек. И… кажется, мне нужен твой совет. Больше у меня здесь никого нет.
Это что-то новенькое — быть кому-то нужным. И он мог бы ухватиться за этот шанс отомстить, воспользоваться слабостью, уничтожить, но Шепард так доверчиво отдает ему в руки свою жизнь, что это доверие оставляет его безоружным. Он кивает, отставляет бокал в сторону и откидывается на спинку дивана.
Шепард рассказывает, и с каждой новой подробностью он мрачнеет все больше — ни принцу Гильбоа, ни майору Бенджамину совсем не нравится тухлый запашок, которым пованивает эта история. Слишком похоже на западню. Кажется король запоздало услышал его невысказанные желания, и Шепард, этот суррогатный сын — совсем как настоящий когда-то — превратился из любимца в надоевшую игрушку, которую уже не жалко и можно не глядя принести в жертву в угоду интересам его величества.
— Поздравляю, Шепард. Медовый месяц закончился, добро пожаловать в семейную жизнь.
— Я не знаю, что делать, Джек. Ты же его сын, ты понимаешь, что отказаться я не смогу.
И вернуться. Если бедолагу не прикончат люди Белиала, что было бы несомненной удачей для короны и еще большей — для короля, ему вероятно окажут жаркий прием по пути назад. По крайней мере раньше так поступил бы он сам.
Ему бы обрадоваться, но он ищет и не находит в себе ни капли радости или злорадства. Закрывает лицо руками, устало трет переносицу. Сейчас они с Шепардом действительно похожи как братья. Списаны со счетов, пущены в расход.
— Делай, что должен, — наконец произносит он. — Куда бы ни завела эта миссия, выбирайся оттуда и на обратном пути возвращайся через шестой блокпост на северо-восточной границе. Придется сделать крюк, но там мои люди, они пропустят без лишних вопросов.
Он достает мобильный и нетерпеливым жестом прогоняет Шепарда прочь. Тот послушно встает, но не спешит уходить.
— Джек, спасибо. Я не знаю, почему ты мне помогаешь, но еще раз — спасибо.
— Мне до смерти скучно, Шепард. Как тебе такая причина?
***
То ли отец действительно чувствует перед ним вину, то ли это целиком и полностью заслуга матери, но накануне празднования отпечатанное золотом на лощеной бумаге приглашение на день рождения короля ждет его на столе как ни в чем ни бывало. Шаг ли это к примирению, пустая формальность или же тщательно замаскированный вызов, но для него это в первую очередь шанс снова напомнить о себе.
В этот раз в его спектакле появляются новые лица. Люсинда Вульфсон, маленькая подружка-сообщница в роли его невесты вызывает такой неподдельный интерес, что они едва не похищают внимание гостей и прессы у виновника торжества.
А потом город погружается во мрак.
Он не сразу понимает, что происходит, отчего вдруг приемная зала взрывается тишиной и Лулу испуганно замирает, вцепившись в его рукав.
— Электричества нет, — шепчет она. Гости в зале тоже будто разом убавляют громкость и осторожно переговариваются вполголоса, пораженные внезапным страхом перед неизвестным. — Все освещение в Шайло пропало, остались только аварийные огни на башнях.
Это плохо, думает он.
А еще плохо то, что с самого начала вечера он так ни разу и не столкнулся с Шепардом.
Он выходит вместе со всеми на улицу. Суматоха вокруг напоминает пожар в борделе. Или эвакуацию. Люди взволнованно окликают друг друга. Ищут фонарики, оступаются в темноте. Его накрывает безудержное веселье, чем-то смахивающее на истерику. Наконец-то они почти на равных в этой игре.
Лулу, смущенно извиняясь, оставляет его на попечение Стью и отправляется искать Мишель. Он стоит посреди редеющей толпы и смеется, пока не замечает, что больше не чувствует присутствие Стюарта и касание пальцев на рукаве.
— Стью? — он оборачивается.
— Это не Стюарт. — Другая рука берет его за запястье, тянет за собой. Шепард. Ну слава богу. — Пойдем быстрее. Никто не хватится нас пока не включат свет.
Он спотыкается на ровном месте.
— Стой! Куда ты меня ведешь?
— Тут недалеко.
Это, конечно же, не ответ. И он не может не заметить, как голос Шепарда вибрирует от возбуждения. Знай он его чуточку хуже, решил бы, наверное, что тот под кайфом. Но Шепард слишком хорош для уличной дури. А ему все еще слишком весело, и любопытство оказывается сильнее разумной осторожности.
Это как танцевать в темноте, повторяет он себе.
Шепард ведет, и он отдается движению. Будь что будет.
После какого-то по счету поворота, гулкой подворотни, пропахшей гнилью и кошками, — он и не знал, что в центре Шайло есть такие места, — они минуют тяжелую скрипучую дверь и оказываются на тесной площадке перед лифтами. Шепард напрасно щелкает кнопкой вызова. Похоже в этом доме даже не слышали об аварийных генераторах. Наконец сдается, отступает назад. Пищит кодовый замок и, решительно вздохнув, Шепард берет его за локоть и шагает на лестницу.
Узкая лестница — испытание для обоих.
Он цепляется за перила и сосредоточенно переставляет ноги, про себя считая ступени и этажи — первый, второй... На третьем Шепард мягко подталкивает его к выходу в коридор, а потом долго гремит ключами, впуская в дом. И тогда, наступает его очередь беспомощно топтаться на пороге, не решаясь отпустить дверную ручку и утратить связь с реальностью.
Он не знает эту квартиру.
Только теперь он понимает, что не сможет найти дорогу назад.
Раздается резкий музыкальный звук. Скрежет чего-то тяжелого по паркету и тихое ругательство. Он усмехается нервно и хватается за этот звук, как за соломинку. Вдыхает как можно глубже, стараясь отсрочить приступ паники.
Думать о том, что есть здесь и сейчас.
— Господи, Шепард, включи хотя бы фонарик. Не хватало еще, чтобы ты разбил голову о мебель.
— Я подумал, раз света нет, может смогу понять, каково это — жить в темноте.
— Подумал он. — За привычной издевкой скрывается невысказанная правда. Каково это? Одиноко. Страшно. — Вряд ли тебе понравится. — Он спешит сменить тему — Это что, рояль?
— Рояль.
— А я все гадал, куда он делся. Значит это ты — причина ухода в запой наших музыкантов? Неплохо для рядового механика.
Он прячет волнение за натренированной улыбкой и пустой болтовней. Шепард не отвечает, берет его за руку, тянет к себе.
— Осторожно, тут мало места. К черту рояль.
Уже знакомые пальцы ложатся ему на затылок, и горячие губы Шепарда касаются изумленно раскрытого рта.
Он отстраняется, внутри все каменеет. Господи. Этот придурок все испортил.
Шепард отскакивает назад, запинается обо что-то, суетится.
— Прости. Я… Я думал, а что если слухи не врут, и ты… что между нами что-то возможно…
Он вздыхает горько. Слухи может и не врут, только между ними не возможно ровным счетом ничего.
— Не надо. Мне не нужна твоя жалость. Ни твоя, ни чья-либо еще. — Потому что если не жалость, то что это вообще? Кому он такой нужен?
— Джек, заткнись уже, а, — Шепард толкает его, и он, охнув, теряет равновесие, взмахнув руками, падает на спину, на что-то мягкое. На кровать. — Единственный, кто сейчас думает о жалости, это ты.
Он хватает ртом воздух, когда Шепард склоняется над ним, упирается коленом в бедро удерживая на месте. Кожей чувствует прерывистое дыхание на своей щеке, на шее.
— Я люблю тебя. Скажи мне, что тебе это не нужно, и я оставлю тебя в покое. Навсегда исчезну из Шайло и из твоей жизни…
Пальцы Шепарда прожигают рубашку на его груди. Пять точек касания. Он молчит, не в силах разом осознать и принять услышанное.
Шепард целует его снова, и в этот раз он отвечает.
— Не надо, — выдыхает между поцелуями. Тянется к пряжке ремня. — Не исчезай.
У него давно не было секса. С того самого дня как вернулся из плена и попал в западню пострашнее прежней. Сначала было не до того. Потом — старые знакомства стали слишком опасны. А Стью больше не прикасался к нему. Не так. Их прошлая связь была построена не на чувствах, чувств как раз между ними никогда и не было. А иного — Стью это прекрасно понимал, — он теперь уже никогда не потерпит.
Они лежат в обнимку на скомканном покрывале. Сцепленные руки. Голые плечи. Его пальцы ерошат короткие волнистые пряди.
Шепард вскидывается внезапно, приподнимается на локте.
— Что такое, Шеп?
— Свет дали.
— А… — он вздыхает разочарованно. — Пора возвращаться?
— Пора.
Губы Шепарда касаются шрама на его виске. Еще один такой шрам, хоть и менее заметный, прячется в волосах.
— Это навсегда? — Шепард не уточняет, но и так понятно, о чем идет речь. Как будто не тот же вопрос он сам задавал тысячи раз до.
Он пожимает плечами. Ему говорили, что надежда есть. Что должно пройти время. Пичкали лекарствами, поначалу проводили одно обследование за другим. Обещали, что сделают все возможное и невозможное. Но с каждым днем уверенности в обещаниях становилось все меньше и меньше. А потом он просто перестал спрашивать.
***
Он не знает, как выглядит этот чертов Шепард. Дэвид.
Он и не пытается. Почувствовать руками? Это работает только в кино. Он не гребаный скульптор, чтобы пальцами считывать форму. Нос — это только нос, губы — это губы. Глаза. Уши. Он все равно не видит целого.
Он не пытается фантазировать тоже. Может потому, что в глубине души, в той ее части за семью замками, куда сам вот-вот забудет дорогу, он все еще надеется на чудо. На то, что однажды у него будет шанс узнать самому. А может потому, что ему все равно. Он даже не спрашивает об этом Стюарта, хотя конечно же тот может рассказать о Дэвиде все. Но зачем? Чья-то внешность, цвет волос, цвет глаз — эти понятия остались в другой жизни.
Толку от них теперь.
***
Об аресте Дэвида он узнает последним. Просто тот исчезает на несколько дней, не предупредив. Просто напрасно Стью пытается отыскать хоть слово о нем на страницах газет и новостных сайтов. Просто он сходит с ума от неизвестности.
Когда таблоиды наперебой взрываются криками об измене и начинается суд, он уже знает, к чему все идет.
И набирает номер.
***
И тогда терпение Сайласа заканчивается.
Он приходит в себя один, в незнакомой постели. Голова раскалывается, как от удара. Осторожно ощупывает лоб и затылок, но, кажется, в этот раз обошлось, кости и кожа целы. Облизывает губы. Горечь на языке, сухость и жжение во рту не оставляют сомнений — его чем-то усыпили.
— Стью… — хрипит, едва слышно. И уже громче — Стюарт?
Никто не откликается. Он спускает босые ноги с кровати. На полу вместо теплого паркета — холодная гладкая плитка. К горлу подступает ужас.
Он не узнает это место.
Он вытягивает руку, но словно упирается в вязкую непроглядную стену. Конечно, ему говорили, что со временем он привыкнет, и бездна, в которую он смотрит каждый день, перестанет казаться угрозой. Но если раньше память услужливо наполняла все вокруг смыслом и делала реальными окружающие его предметы, то теперь пространство превращается в пустоту наполненную углами. Он уже испытывал нечто подобное в квартире Шепарда, но не успел понять. В присутствии Дэвида будто сама темнота отступала на второй план. А сейчас…
Тошнотворной черной волной накатывает осознание, как сильно он ошибался, до последнего отрицая правду и притворяясь, что сможет и дальше жить свою обычную, нормальную жизнь.
Это во дворце он мог до поры до времени обманывать себя и других. Но и то со временем память сотрется и оставит его наедине с собственным бессилием. Здесь же глупо на что-то надеяться с самого начала.
Как раньше уже не будет.
Он рывком бросается вперед. Опрокидывает подвернувшуюся под руку вешалку. Переворачивает тумбочку. Разбивает все, что есть бьющееся в этой комнате, включая огромное зеркало, как издевка смотрящее на него с противоположной стены. Осколки стекла впиваются в ноги. На шум сбегается персонал, и кажется, он чувствует укол иглы, а потом его окутывают блаженные тишина и покой.
На следующий день он просыпается в той же самой комнате. Мебель успели вернуть на место, и только повязки и боль в изрезанных ступнях напоминают о произошедшем накануне.
Он со всей ясностью понимает, насколько жалок.
И все же упрямо цепляется за остатки своей прошлой жизни, пускай все, что он может — сделать вид, что никакой истерики не было, и продолжать играть свою роль.
Когда на третий день к нему входит Томасина, он встречает ее на ногах с гордо поднятой головой.
— Томасина, любовь моя.
Он распахивает объятия, лучась притворной радостью. Громко стучат по полу каблуки — интересно, она замечает, как чеканит шаг даже вдали от дворца? — и Томасина подходит ближе, но лишь поправляет воротник его толстовки. Совсем как заботливая мамаша.
— Что вы тут устроили?
А вот мать не сочла нужным приехать. Он пожимает плечами, не удостаивая ее ответа.
— Вы только вредите себе, Джек. Мой вам совет, будет лучше, если вы примите наконец все как есть и не станете сопротивляться. Доверьтесь помощи профессионалов. Это не сложно устроить, вам нужно лишь попросить. Во дворец вы не вернетесь, король ясно дал это понять.
— Ты за этим пришла, позлорадствовать?
— Я бы сказала “выразить сочувствие”. — Она как будто вздыхает, но в этом вздохе больше нет ни капли искренности. Сейчас он бы многое отдал, чтобы услышать прежнюю жалость. — Я вам не враг Джек.
— Пока что.
— Я вам не враг, — с нажимом повторяет она, — а вы еще можете послужить во благо нашей стране. Ведь этого вы хотели?
Щелкают замки ее портфеля, шуршит бумага, листы ложатся на единственный в этой комнате маленький столик в углу. Томасина постукивает ручкой по дереву:
— Подпишите отречение.
Вот теперь все становится на свои места. Ему смешно. До слез.
— У его величества появился еще один претендент на роль сына?
Томасина молчит, и это ее молчание красноречивее любых слов. Он стискивает зубы.
— Ни за что.
— Вам надо жить дальше.
— И я сделаю это, черт возьми! Хотя бы для того, чтобы дождаться его смерти. Но я не подпишу эту бумагу. Он сколько угодно может держать меня в клетке, угрожать, может даже убить меня и покончить с этим раз и навсегда. Это будет несложно, у него уже почти получилось однажды.
— Вы жестоки, Джек. Он все-таки ваш отец и по-своему любит вас.
— Я? Жесток?
И это больше, чем он может вынести. Он рычит, сметает со стола все бумаги, ее портфель и сумку — во все стороны разлетаются мелочь, ключи... пистолет?
— Вы похожи на него, — спокойно говорит она.
Как ведро холодной воды выливает на макушку. Он берет себя в руки, отступает назад со всем оставшимся в нем достоинством, и отрепетированным кивком, как с королевской аудиенции, отпускает ее восвояси.
— Вы можете идти, Томасина, не смею вас задерживать.
Отворачивается к окну, ожидая выстрела. В самом деле, как он забыл, что отец всегда добивается своего.
Томасина неторопливо собирает с пола свои вещи и уходит. Он слышит, как тихо закрывается за ней дверь.
Хватает ртом воздух.
Вот и все.
Занавес.
В эту ночь ему ничего не снится. Темнота поглощает его целиком.
***
Это не просто шаг назад, это бесконечное падение в пропасть. Он снова теряется в пространстве и времени. По-прежнему не принимает чью-либо помощь и наотрез отказывается говорить о себе с нарочито дружелюбными “врачами”. Ему все равно. Он молча ест, что дают, изредка добирается до ванной. Много спит.
Что-то ломается в нем.
Отцу даже не придется тратить на него пулю. В какой-то из дней он все-таки просит у персонала бритву. Перемотанное изолентой жужжащее чудовище — совсем не то, чего он ожидал. Он разочарованно вздыхает. С горем пополам избавляется от спутанных зарослей на подбородке.
И возвращается в постель.
Дни сливаются в безликое вязкое ничто. Ему бы не сойти с ума, чтобы выполнить свое обещание. Дождаться… чего? Неважно.
Он жалеет, что не спросил Томасину о Стюарте. Но он не уверен, что готов услышать ответ. Стью жив, пока он не увидит его мертвое тело. Добро пожаловать в бессмертие, дружище. О том, что стало с Шепардом — Дэвидом, напоминает он себе, — он старается не думать. Но все же не перестает надеяться, что гвардейцы не подвели. Что в этом вопросе они с богом заодно, и собственная разрушенная жизнь — достаточная плата за то, чтобы Дэвиду удалось уйти от расправы живым.
Быть может только это спасает его от безумия.
Иногда он подолгу стоит у окна. На окне решетки, и поначалу это смешно до икоты.
Как будто они боятся, что он решится сбежать. Нет, он мог бы попытаться — охраны не слышно, по крайней мере внутри, но она и не нужна. Все дело в том, что ему попросту некуда идти. Он даже не знает, где он сейчас.
Все, что удается выяснить — это то, что держат его в отдельном крыле, гулкой тишиной больше похожем на склеп, за пределами которого — наполненный звуками и неизвестностью комплекс других построек. Можно было бы спросить подробности у кого-то из персонала, но каждый из тех немногих человек, что допущены в это крыло, услужливо тих, словно их специально проинструктировали не вступать с ним в излишний контакт. Скорее всего, так оно и есть. И видит бог, страх перед Томасиной или даже самим королем гораздо сильнее сочувствия одному не то пациенту, не то пленнику.
Проходит не одна вечность прежде, чем он слышит отдаленные голоса в коридоре — и один из них определенно знаком слишком хорошо. Он знает наизусть эти интонации, манеру говорить. И не может поверить своим ушам. Дэвид.
Кажется, он все-таки повредился рассудком.
Голоса о чем-то спорят, становясь то громче, то переходя на шепот, настаивают, убеждают. Он отходит вглубь комнаты, обхватывает плечи руками. Обещает себе не ждать и ни на что не надеяться. Но, конечно же, ждет, что вот-вот дверь распахнется…
Дэвид уходит и снова становится тихо.
***
Дэвид сидит на стуле напротив, их колени соприкасаются, и кажется эта точка касания — единственная реальность, в которой он существует. Которая все еще удерживает его в сознании. Ведь что это, если не чудо, но он уже не верит в чудеса.
— … я заберу тебя отсюда. Уедем домой рано утром.
— Господи, Шепард, ну что за чушь ты несешь. Какое “домой”?
Собственный сиплый голос — он слишком давно ни с кем не разговаривал вслух, — доносится словно откуда-то издалека. Он напряжен как струна, все его радары настроены на Дэвида — ловить каждый шорох, каждое движение воздуха, как будто стоит ему ослабить внимание и Дэвид снова исчезнет, обернувшись жестокой игрой больного воображения.
Дэвид фыркает:
— И как я жил без твоих едких замечаний! — но за насмешливыми интонациями он слышит в его голосе теплую, незнакомую ранее нежность. — Я не брошу тебя здесь. Мы что-нибудь придумаем. Ты и я. Веришь?
Он молчит. Какая разница, в самом деле? Как будто вера никогда его не подводила. Как будто она хоть когда-либо для него что-то меняла. Это Дэвид всегда верил в него больше, чем он сам, но…
— Джек…
Но ему так хочется попробовать еще раз.
— Верю. — Он примирительно улыбается, и это первая искренняя улыбка за много-много дней.
— Вот и хорошо. — Дэвид встает со стула и садится рядом с ним на постель, обнимает, прижимается виском к виску. Ниточка пульса бьется в унисон с его собственным сердцем, — Прости, что заставил тебя ждать так долго. Я хотел приехать раньше. Да что там, я же приехал… Но мне не дали даже увидеть тебя. Сначала они все отрицали, говорили, что я тебя с кем-то спутал. Потом угрожали. Потом убеждали, что тебе лучше остаться здесь, в “специализированном учреждении”. Что я никогда не смогу позаботиться о тебе как следует. Как это могут только они. Я ни на секунду им не поверил, Джек, ни единому слову! Они совсем тебя не знают, раз решили будто тебе нужна такая забота.
Дэвид кивает в сторону зарешеченного окна — об этом нетрудно догадаться по тому, как щеку слегка царапает щетина, — и ободряюще сжимает его плечо.
— Потом я пытался пробраться тайком, но после моего первого появления тут охраны днем как в самой Геенне. Меня чудом не поймали. Пришлось затаиться на время, пока они не успокоились и не подвернулась другая возможность. Хорошо, что ночью дежурный на посту оказался более сговорчив.
— Неужто в ком-то проснулась совесть?
— Возможно. А может, гнев божий пугает его сильнее гнева короля. Что ж, хоть какая-то польза от того, что все вокруг считают меня избранным.
— Не пожалеешь?
— О чем?
— О твоем предназначении. Неужели никогда не думал вернуться во дворец и занять его место? — Он не называет отца по имени, больше нет. И на долю секунды его вдруг охватывает леденящее душу сомнение, — Что если все, что говорят люди — правда, и тебя на самом деле ведет к этому бог?
— Тогда вспомни, что Он привел меня не во дворец, а к тебе. — Дэвид почти кричит и ему приходится приложить ладонь к его губам, призывая говорить тише. Даже если в коридоре нет охраны, не хватало, чтобы их услышали лишние уши снаружи.
Дэвид перехватывает его руку, стискивает, целует холодные пальцы. В словах Дэвида столько искренности, и столько жара в этом порыве, что напряжение и страх, казалось намертво сковавшие его сердце, понемногу отступают.
— Как ты меня нашел?
— Я… наверное, просто знал, что надо делать. А может снова бог подсказал. И ты сам. Помнишь, ты обмолвился про санаторий в захолустье? Я объехал их уйму, прежде чем добрался сюда.
Дэвид опрокидывает его на подушки, покрывает поцелуями руки, лицо, шею. Дэвид пахнет дорожной пылью, машинным маслом, фруктовым шампунем и жвачкой — жизнью.
Может и правда — бог?
Он со всей ясностью понимает, насколько любим.
***
В отличие от Шайло здесь слышно, когда приходит рассвет. Он просыпается под пение птиц и шелест деревьев. Лежит, не шевелясь, чтобы не спугнуть момент, ощущая приятную тяжесть руки Дэвида на правом боку. Он не считает время, и понятия не имеет как долго остается вот так, посреди ничего и нигде, но в этот раз — не в одиночестве. Он чувствует движение рядом.
— Доброе утро, — матрас на кровати скрипит и прогибается по бокам, когда Дэвид нависает над ним, целует в закрытые веки. — Пора вставать, мы едем домой.
Он открывает глаза.
В комнате как будто становится немного светлее.