Chapter Text
Элоиза Бриджертон преступает порог бального зала в обществе семьи — матери, Энтони и Бенедикта, — и ей мгновенно кажется, что все глаза в зале устремляются к ней, словно булавки энтомологов, готовые пришпилить редкий экземпляр бабочки к витрине светских условностей. Её пальцы непроизвольно сжимают локоть Бенедикта, ведь это единственное, что удерживает её от бегства.
«И почему они всегда опаздывают», — рассеянно думает Элоиза. Это ведь элементарная вежливость — явиться вовремя. Или нет? А что, если королева Шарлотта именно сегодня решила, что пунктуальность — высшая добродетель, и теперь, заметив их запоздалое появление, мысленно вычеркивает фамилию Бриджертон из списка достойных семейств? Хотя… Королева носит парики выше собственного роста… Можно ли вообще доверять её суждениям?
Элоиза почти смеется над своими нелепыми мыслями и снова сжимает локоть Бенедикта — слишком сильно, она это понимает, но пальцы не слушаются.
Интеллектуально она, конечно, готова: Вольтера хоть и одолела лишь до пятой страницы (где он разглагольствовал о «разумном эгоизме», что, впрочем, идеально описывает этот бал), но зато может на спор перечислить всех фавориток Карла II, включая прозвища, данные им при дворе. А вот эмоционально… Нет, тут даже Мэри Уолстонкрафт не поможет, разве что советом громко процитировать её перед королевой и посмотреть, как её мать падает в обморок.
Бенедикт вполоборота усмехается ей. Губы его дрожат едва заметно, а голос опускается до шёпота, рассчитанного только для её уха:
— Боже правый, сестра, если ты продолжишь в том же духе, у меня не останется руки для танцев. Хотя… — его взгляд скользит по её лицу, — учитывая твоё выражение, тебя будто приговорили к виселице, а не привели на бал.
Он осторожно высвобождает руку, но тут же поправляет перчатку на её запястье — жест, который можно принять за заботу, если бы не лёгкая насмешка в уголках его глаз. За его спиной мать перешёптывается с кем-то из знакомых дам (уж не о ней ли?), а Энтони обменивается поклонами с каким-то герцогом (или это граф? Маркиз? Чёрт, она опять забыла).
— Королева, может, и простит опоздание, — продолжает Бенедикт, и в его тоне звучит шутливая серьёзность, — если ты наконец перестанешь выглядеть так, будто ждёшь казни. Дыши, Эл. Это всего лишь бал, а не экзамен по латыни.
Элоиза хмурится и думает, что латынь была бы проще. Там хотя бы есть правила. А здесь — только взгляды, намёки, бесконечные улыбки, за которыми прячутся расчёты.
Но Бенедикт прав. Она делает глубокий вдох. Хоть бы не последний.
Затем она замечает, как мать бросает на них короткий, но выразительный взгляд, и Элоиза внезапно осознаёт, что её ноготь уже проделал дырку в перчатке.
Бенедикт выпрямляется, но его пальцы по-прежнему слегка подрагивают на её локте, бессловно говоря: «Я здесь».
Элоиза странно тронута жестом Бенедикта.
Не то чтобы он никогда её не поддерживал. Напротив, он и Колин всегда были теми, на кого она опиралась чаще всего. Но сейчас она с внезапной ясностью осознаёт, что принимала это как должное. Ни разу не сказала спасибо просто так, без обычных колкостей и выпадов.
Поэтому она снова берёт его за локоть — на этот раз легче, почти осторожно — и сжимает чуть сильнее, чем нужно.
— Спасибо, — слово сливается в один звук, и Элоиза тут же отворачивает лицо, пряча собственную искренность.
Бенедикт замирает на мгновение.
— Боги, Элоиза Бриджертон благодарит меня?.. — в его голосе нет привычной иронии. — Сегодня явно случатся чудеса — может, и королева объявит Бриллиантом какую-нибудь затворницу, помешанную на поэзии.
Он не давит, не заставляет её смотреть на него, вместо этого следует за её взглядом, наблюдая, как она изучает толпу. Его голос звучит тише, почти задумчиво:
— Знаешь, если бы эти люди проводили хотя бы половину времени за книгами, а не за сплетнями, мир стал бы куда интереснее.
Внезапно его будто осеняет. Бенедикт ловко меняет положение и встает как раз между Элоизой и особенно навязчивыми взглядами пары матрон. Его плечо теперь прикрывает её, словно щит.
— Держу пари, — добавляет он с лёгкой усмешкой, — леди Каупер уже сочиняет историю, как ты стащила серебряные ложки леди Дэнбери. И всё потому, что выглядишь так… подозрительно смиренно. Хотя, — его глаза блестят, — если бы ты и вправду что-то крала, выбрала бы что-то ценнее столовых приборов.
Элоиза фыркает и бросает на него взгляд из-под ресниц, внезапно ощущая прилив дерзости:
— Не говори глупостей, Бенедикт. Пусть лучше леди Каупер думает, что я украла ложки леди Дэнбери, а не мужа… у неё. — Она намеренно запинается, будто подбирает слова. — Хотя зачем красть то, что само норовит закатиться под любую юбку?
Она буквально ощущает, как слова обжигают ей язык. Боже, что за вульгарность срывается с её губ? Она не пьяна. Разве что опьянена нервами, которые вот-вот заставят её либо рассмеяться, либо сгореть со стыда. Этот скабрезный слушок она подхватила у служанок, те — у горничных дома Каупер, и вот теперь он вырывается наружу с такой лёгкостью, будто она и вправду та самая бесстыдница, за которую её, несомненно, примут.
Бенедикт застывает на секунду. Его брови взлетают почти до линии волос, будто он только что увидел, как Элоиза плюёт в суп королеве. Затем он резко прикрывает рот рукой, пальцы впиваются в собственные губы, чтобы не вырвался громовой хохот.
— Элоиза!.. — он задыхается, голос срывается на писк. — Боже всемогущий, если мать услышит…
Его плечи дёргаются, а в уголках глаз собираются слезинки.
Элоиза вдруг замечает, как свет свечей играет в его волосах, превращая их в подобие незавершённого этюда — беспорядочного, но странно гармоничного.
От созерцания ее отвлекает близость Бенедикта и его шипение в ее ухо, и в этом шепоте вся гамма эмоций — от ужаса до восторга:
— Ты чудовище. Настоящая Медуза в шелках. Если бы не боялся окаменеть, обнял бы тебя прямо сейчас. Но ради всего святого, заткнись, пока нас не сослали в Шотландию. Или хуже — не выдали тебя замуж за этого осла, лорда Рутвелла.
— Медуза окаменяет взглядом, а не прикосновением, — смущенно бормочет она и хлопает веером перед лицом, пытаясь заткнуть себе рот шелестом перламутровых пластин.
Глаза Бенедикта блестят, как у кота, укравшего сливки, но внешне он пытается собраться — поправляет жабо с таким видом, будто решает вопросы государственной важности.
И тут подходит Энтони.
Его взгляд скользит с перекошенного от смеха лица Бенедикта на Элоизу, прикрывающуюся веером, как преступник — маской.
— Что тут происходит? — Энтони скрещивает руки на груди. — Вы оба выглядите так, будто только что устроили заговор против короны. Или, что более вероятно, против моего душевного спокойствия.
Бенедикт делает лицо невиннее младенца:
— Просто восхищаемся… э-э… архитектурой зала, — он широким жестом указывает на потолок. — Потрясающие… колонны. Не правда ли, Элоиза?
Элоиза издаёт звук, средний между кашлем и предсмертным хрипом, и тут же зарывается лицом в веер. Бенедикт «случайно» наступает ей на ногу: «Соберись, чёрт возьми!»
Мать уже поворачивается к ним с тем самым взглядом: «Я родила вас для высшего света, а не для балаганных представлений».
Но раздаются фанфары, и все замирают.
Королева Шарлотта входит в зал. Её парик возвышается, как памятник самой себе, напоминая Элоизе те самые египетские обелиски, которые Наполеон тащил в Париж — бессмысленно, но с претензией на вечность.
Время для шалостей закончилось.
Мужчины склоняются в изящных поклонах, дамы опускаются в волнах шелковых юбок, словно поле цветов, склоняющихся под ветром.
Элоиза пытается повторить это движение с подобающей грацией. Внезапно Бенедикт осторожно касается её локтя, пытается помочь или что. Она тут же толкает его в бок, чтобы он перестал выставлять её неумехой. А он, похоже, по старой братской привычке, отвечает легким толчком в ответ. И вот она уже теряет равновесие, её нога подкашивается…
Но Бенедикт молниеносно хватает ее за руку, и в последний момент её реверанс превращается в безупречный, как раз когда королева Шарлотта проходит мимо.
А потом все начинают выпрямляться.
Элоиза встаёт и первым делом с размаху хлопает Бенедикта веером по голове.
Он потирает темя с преувеличенной скорбью, но глаза его смеются:
— Ах вот как? Я спасаю тебя от позорного падения перед королевой, а в награду получаю удар по темени? — Он вздыхает, прижимая руку к сердцу. — Чудесный способ выразить признательность.
Он ловко перехватывает веер, прежде чем она успевает нанести новый удар, и театрально раскрывает его перед собой, как щит.
Его голос звучит шёпотом, полным фальшивого ужаса:
— Осторожно, сестра. Ты же не хочешь, чтобы её величество заподозрила, что будущий Бриллиант сезона — опасная преступница, специализирующаяся на нападениях веером?
«Она — Бриллиант сезона?!»
Элоиза едва не давится собственным возмущением. Вот почему она никогда не ценила его поддержку! Бенедикт невыносим: всегда находит способ превратить её благодарность в повод для новых издевок.
Она резко приподнимается на носочках, втягивая воздух, чтобы прошипеть ему прямо в ухо:
— Опасной преступницей меня объявят после жестокого нападения на брата!
Бенедикт притворно вздрагивает, но его глаза сверкают тем самым опасным блеском, который Элоиза знала с детства, когда выходила с ним на дуэль остроумия.
— О-о, сестричка, — его голос звучит сладко-ядовито, — предупреждаю: я дрался с Энтони за последний эклер. Опыт в братоубийстве у меня есть. Ты уверена, что хочешь начать войну?
Его пальцы нежно поправляют выбившуюся прядь у её виска, но в этом жесте она видит вызов.
Элоиза уже открывает рот для убийственной реплики, когда внезапно гремят фанфары, и герольд, выкрикивая поверх музыки, возвещает:
— Оглашается высочайшая воля! Бриллиант сезона будет назван!
Она резко закрывает рот, но с упертостью мула снова поднимается на носочки, цепляясь за плечо Бенедикта, чуть ли не подпрыгивая, и её шёпот звучит как боевой клич:
— Война началась в тот самый момент, когда я появилась на свет!
Глаза Бенедикта вспыхивают азартом, губы растягиваются в хищной ухмылке, достойной шекспировского злодея.
— О, значит, двадцать лет были лишь прелюдией? — его пальцы легонько перебирают кружева её рукава, будто проверяя прочность ткани перед решительной атакой. — Как трогательно…
Он внезапно наклоняется так близко, что её нос почти упирается в его жабо, и шепчет с преувеличенной нежностью:
— Тогда готовься к осаде, дорогая сестра. Я научу всех твоих потенциальных женихов… звать тебя «Ангелочек мой». И подмигивать. Вот так.
И Бенедикт преувеличенно моргает одним глазом, как марионетка с расшатанными пружинами.
Элоиза резко отстраняется, глядя на него с притворным ужасом.
— Это… это вне всяких границ!
— Границы — для карт. А мы с тобой будем воевать, Элоиза.
За его спиной королева поднимает руку, заставляя зал замолчать. Мать бросает на них исполненный угрозы взгляд. А Энтони проводит рукой по лицу, но в его голосе ностальгические нотки:
— Вам обоим давно пора перерасти эти детские выходки. Хотя… признаю, это напоминает мне наши старые эскапады.
Бенедикт отвечает ему лёгким пинком под лодыжку, но тут раздаётся чёткий, как удар хлыста, голос королевы:
— Ваше присутствие замечено, и ваша королева вам очень благодарна.
Все замирают. Элоиза инстинктивно сжимает веер, а Бенедикт незаметно отодвигается на шаг — будто готовясь поймать её.
Она не собирается падать в обморок, ради Бога!
Её глаза метают в Бенедикта молнии возмущения, но он лишь приподнимает брови с тем самым глупым, снисходительным выражением, которое всегда доводит её до белого каления. «Как будто я хрупкая фарфоровая кукла», — кипит она внутренне, выпрямляя спину с таким достоинством, что даже королева могла бы позавидовать.
Королева медленно обводит зал взглядом, на мгновение останавливаясь на Элоизе. Или это ей только кажется?
— Если королева объявит тебя бриллиантом, — шепчет Бенедикт, — я немедленно нарисую карикатуру: ты в короне из книг, топчущая женихов, как Гулливер лилипутов.
Элоиза чувствует, как её сердце бешено колотится, но не от желания победы, а от страха, что её всё-таки выберут.
— Позвольте мне с честью представить вам бриллиант сезона! — наконец провозглашает королева. — Мисс Эдвина Шарма.
Элоиза резко выдыхает, и её плечи слегка опускаются: не от разочарования, а скорее от освобождения. Бенедикт, наблюдающий за ней сбоку, реагирует неожиданно: его губы искривляются в игривой ухмылке, а глаза загораются озорным блеском.
— Ну вот, мой несостоявшийся бриллиант, — шепчет он, наклоняясь так близко, что кончик его носа почти касается её завитка, выбившегося из прически, — а ты переживала. Хотя… — его губы изгибаются в ухмылке, — если будешь морщить носик ещё сильнее, он может так и остаться в этом положении. Представляешь, каким ты станешь сокровищем для какого-нибудь чудака-коллекционера?
Элоиза закатывает глаза на его нелепость, а Бенедикт все продолжает шепотом:
— Не волнуйся, если тебя действительно заберут в коллекцию — я выкуплю тебя. Возможно. В обмен на обещание никогда больше не критиковать мои картины.
Элоиза приподнимает подбородок, глядя на Бенедикта с напускной снисходительностью, и собирается сказать что-то убийственно остроумное, но в этот момент Энтони толкает Бенедикта, а тот — её. И они едва удерживают равновесие, хватаясь друг за друга: Бенедикт успевает подхватить Элоизу за талию, а она вцепляется в его рукав. Выпрямившись, они с изумлением наблюдают, как их обычно чопорный брат мчится к новоявленному Бриллианту сезона с энтузиазмом борзой, учуявшей котлету.
— Энтони, осторожнее! — кричит Бенедикт. — Ты же не жеребец на ипподроме, хотя грива у тебя и правда великолепная!
Элоиза смеется и уже собирается изобразить нечто среднее между цоканьем копыт и фырканьем взбешённого жеребца, но её выступление обрывается, едва начавшись… Она замечает приближающегося джентльмена с выражением лица человека, решившего во что бы то ни стало станцевать с первой попавшейся дебютанткой.
Её танцевальная карточка пуста, как голова маркиза Торнбери после третьего бокала кларета. Механически она хватает Бенедикта и тащит его в центр зала, будто он живой щит от социальных обязательств.
Они застывают лицом к лицу. Глаза Бенедикта отражают её же собственное потрясение — ведь по неписаным правилам, первый танец дебютантки ни в коем случае не должен принадлежать близкому родственнику. Это всё равно что появиться на прогулке без перчаток или, не дай бог, с непокрытой головой.
— Мы же… — шепчет Элоиза, — мы же сейчас добровольно отправляем себя в социальную ссылку?
— Не драматизируй, — шепчет в ответ Бенедикт, — это будет всего лишь добровольное изгнание в провинцию. Всего на один сезон… Или два.
Внезапно его лицо озаряется улыбкой человека, только что придумавшего гениальную и слегка безумную идею. Он исполняет поклон с такой театральностью, что мог бы получить ангажемент в Друри-Лейн:
— Мисс Бриджертон, — провозглашает он с преувеличенной галантностью, — осмелюсь ли я просить чести… стать причиной вашего первого скандала в этом сезоне?
Элоиза видит, как мать хватается за сердце так резко, что чуть не срывает с себя жемчужное ожерелье. Но леди Дэнбери, стоящая рядом, вдруг начинает аплодировать:
— Браво! Наконец-то кто-то встряхнул этот бал, как бутылку с шампанским!
Элоиза чувствует, как её сердце наполняется странной смесью облегчения и нежности. В этот момент она понимает, что готова простить Бенедикту все его ужасные и глупые шутки. Она вкладывает руку в его ладонь, и странная мысль проносится в её голове: если он отпустит сейчас, она улетит, как воздушный шарик, случайно выпущенный ребёнком на ярмарке.
Бенедикт сжимает её пальцы с неожиданной нежностью:
— Боже правый, — шепчет он, — ты дрожишь, как осиновый лист. Не волнуйся, дорогая сестра, я когда-то нарисовал танец. Теоретически я знаю, как это работает.
Элоиза фыркает и качает головой.
Её брат думает, что он — смешной.
Бенедикт берет её правую руку в свою с неожиданной нежностью, его левая рука осторожно ложится на её талию, сохраняя безупречную дистанцию, но при этом чувственно направляя. Первые такты они начинают неуверенно: Элоиза наступает Бенедикту на ногу, он в ответ делает слишком резкий поворот, отчего её локоны выбиваются из прически.
Но затем что-то щелкает. Их движения становятся удивительно синхронными. Бенедикт, обычно такой небрежный, ведет её с утонченной грацией, каждый шаг, каждый поворот рассчитан с точностью часового механизма. Элоиза следует за ним с неожиданной легкостью.
— Откуда ты… — шепчет Элоиза, когда он ловко проводит её через сложный па.
— Танцы — это как рисование, — отвечает он, совершая изящный поворот, — только вместо кистей — ноги, а вместо холста — паркет.
«Какая глупость», — думает Элоиза, но улыбается.
Когда музыка затихает, Бенедикт совершает финальный поклон, а Элоиза — безупречный реверанс. Ее дыхание слегка учащенно, а на щеках играет румянец, как и у Бенедикта.
Он, конечно, тут же портит момент:
— Ты покраснела. Надеюсь, это не чума? Хотя если да, обещай заразить Энтони первым.
— Чума? Нет, просто аллергия на твоё остроумие. Хотя, — она переходит на шепот, внезапно становясь притворно серьёзной, — если бы я хотела кого-то заразить, я бы начала с того, кто стоит ближе всего, и выглядит особенно самодовольным.
Бенедикт закатывает глаза и наклоняется так близко, что его дыхание смешивается с ароматом её духов, создавая какой-то тревожный новый запах, которому Элоиза тут же дает название «Паника в фруктовой вазе с лёгкими нотками треснувшего фарфора».
— Ну, что, — шёпот Бенедикта обжигает ухо, — ты наконец поняла, что я — твой любимый брат?
Элоиза чувствует, как сердце делает что-то странное: то ли кувыркается, то ли замирает, будто пытаясь скрыться от этого вопроса.
— Не говори глупостей, — она хлопает его по руке, но её пальцы почему-то задерживаются на секунду дольше необходимого, будто обнаружив, что кожа брата внезапно стала самой интересной поверхностью для изучения в этом зале. — Ты всегда им был.
«Это звучит слишком искренне», — Элоиза недовольно качает головой.
— Хотя, если бы у меня был выбор между тобой и… скажем, осьминогом, я бы выбрала… Она внезапно осознаёт, что загнала себя в словесную ловушку: любое продолжение теперь будет звучать либо как признание, либо как нелепое оправдание. — Ладно, я бы выбрала тебя! Но только потому, что у тебя меньше щупалец для кражи моих книг!
Её уши вспыхивают румянцем, а лицо Бенедикта принимает выражение человека, внезапно осознавшего, что его сестра либо гениальна, либо нуждается в срочном кровопускании.
— Элоиза, — говорит он медленно, будто обращаясь к опасному, но забавному зверьку, — ты сейчас сравнила меня с морским чудовищем, лишь бы не признавать теплых чувств?
Её щёки теперь пылают так, что, кажется, могут заменить канделябры в зале.
— Я… это… — Элоиза вдруг замечает, что все еще держит его руку, и резко её отпускает. — Осьминоги весьма умны! Это комплимент!
Бенедикт смотрит на нее с такой смесью нежности и полного недоумения, будто она только что продекламировала сонет на языке древних галлов.
— Боже, — он шепчет, — ты даже признаться в сестринской любви умудряешься с привлечением морских тварей.
Элоиза хмурится, чувствуя, что этот разговор ускользает от неё, как мыло из ванной. На мгновение её отвлекает тень ресниц Бенедикта, дрожащая на его скуле в такт музыке. И что-то шевелится у нее под ребрами одновременно незнакомое и до боли знакомое, — безумное, — как в тот день, когда она поймала себя на том, что слишком долго разглядывает его портрет в семейной галерее…
Но стоит ему поднять бровь — и таинственное чувство рассыпается лепестками роз у ее ног… Элоиза невольно давит шёлковой туфлей алый лепесток.
— Какая нелепая роскошь, — шепчет она, — тратить живые цветы на то, чтобы их топтали подбитые атласом каблуки…
Королева Шарлотта начинает аплодировать, и Бенедикт резко берёт Элоизу под локоть, уводя от замерших пар в сторону. Его хватка твёрдая, будто он боится, что она сбежит.
— Смотри-ка, — его голос звучит слишком близко к её уху, — даже розы сдаются без боя. Хотя кто я такой, чтобы их винить? После твоего признания я и сам едва стою на ногах.
Элоиза чувствует, как жар приливает к щекам, а затем замечает направление: он ведёт её прямиком к матери, которая нервно перебирает жемчужное ожерелье, будто пересчитывает все их сегодняшние прегрешения.
Её взгляд ясно говорит: «Сейчас вы оба умрёте».
— Не ври, Бенедикт, — шипит Элоиза. — Ты прекрасно держишься, раз ведёшь меня прямиком к палачу. Или… — её глаза сужаются, — ты надеешься, что мать прикончит тебя до того, как я доберусь до твоей драгоценной шеи?
Он внезапно останавливается, разворачивается к ней, и Элоиза видит в его глазах тот самый опасный блеск, который обычно предвещает либо шедевр, либо катастрофу.
— Охотно рискну, — шепчет он, его губы искривляются в дерзкой ухмылке, — если ты пообещаешь, что это будет… захватывающе.
И прежде чем она успевает ответить, Бенедикт лёгким толчком направляет её вперёд — прямиком под ледяной взгляд матери, чьи пальцы уже сжимают веер так, будто это клинок.