Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Настолько в ярости Сукуне еще никогда не приходилось быть.

За всю тысячу лет существования.

Да как этот тупой пацан посмел. Кто ему позволял? Из всех его идиотских выходок эта – самая тупая, бессмысленная, выводящая из себя.

Хуже он уже ничего не смог бы сотворить.

А ведь Сукуна отлично знал, что к этому все придет. Предупреждал столько гребаных раз! Было очевидно, что с такими постоянными суицидальными порывами, всем этим самопровозглашенным спасать-всех-кроме-себя-самого иначе и быть не могло.

Теперь предупреждать уже поздно.

Теперь…

Да чтоб его!

Он хватает первую попадающуюся под руку вещь – это оказывается стул – и разъяренно швыряет в стену. Дерево разлетается в щепки вместе с его внутренностями, вот только помогает это мало.

Не помогает совершенно.

Сейчас Сукуна зол настолько, что мог бы пролить города реками крови, весь мир испепелить, превратить в один огромный погребальный костер, обратить свою злость на человечество так, чтобы даже черепов не осталось для его трона.

Но не делает этого. Не может себе такое позволить.

Пока что.

Потому что в первую очередь он в ярости на гребаного раздражающего пацана и должен убедиться, что этот мудак действительно… что он действительно… собственными глазами увидеть…

…то есть.

На самом деле.

Сукуна уже все видел.

Это и произошло буквально у него на глазах.

Ему пришлось за происходящим наблюдать, стоя на расстоянии каких-то считанных футов, когда чужую грудину прострелило проклятием так, что навылет и в кровавое месиво. Превращая в дыру то место, где раньше билось огромное и до раздражающего прекрасное сердце.

От такого не поможет никакая обратная техника, которая способна только исцелить раны, а не вернуть из мертвых или вырастить новое сердце.

Все-таки, Мегуми оставался хрупким человеком, пусть и был сильным шаманом.

…был.

…был.

…был.

…Мегуми.

…Мегуми. Мегуми. Мегуми.

Даже его имя, произнесенное мысленно, оседает на изнанке тоннами спрессованной боли, каждой буквой вгрызается во внутренности, раздирает их в уродливое кровавое месиво. От этого хочется обрушиться на колени и завыть, буквально себя в кровавое месиво превратить – может, физическая боль перебьет эту, внутреннюю.

Вот только Сукуна знает, что так просто не будет. Если бы оставался хоть шанс, что это поможет – уже себя выпотрошил бы. Но когда с этим тупым пацаном вообще было просто?

О, да к черту!

Какого хрена он вообще должен все это чувствовать?!

Он, тысячелетний демон, король проклятий, Двуликий, который на такое не подписывался.

Но ему просто нужно знать. Потому что никто не смеет так его кидать. Для начала найти этого гребаного мудака и еще раз увидеть тело. Убедиться…

Убедиться.

Проблема в том, что, когда все произошло, никто из них до пацана не успел добраться вовремя – ни сам Сукуна, ни бесячий Годжо, ни бесполезный сопляк, ни эта девчонка, имя которой так и не получается запомнить, потому что да кому оно надо вообще. Хотя они все там были и ни один с задачей не справился.

Не смог ни защитить, ни… ни даже просто с собой забрать.

Нет.

Первым до него добрался кто-то из шайки Кендзяку.

Этот помешанный урод еще и посмел с безумным торжеством расхохотаться прежде, чем они все исчезли. Вместе с пацаном исчезли.

Все это не дает Сукуне покоя.

Даже если… Даже если действительно… Почему-то это сложно произнести для начала просто мысленно, хотя все факты на лицо, а сколько бы ни перебирал варианты, нет такого, при котором пацан мог выжить, спастись оттуда. Так что он сцепляет зубы, рычит на себя и заставляет хотя бы в собственном сознании это проговорить.

Даже если Мегуми сдох.

…больно.

…больно.

…какого хрена так больно.

Оставлять его тело у этих уродов в любом случае нельзя.

А если они применят к нему какую-нибудь особенно ебланскую технику?

А если Кендзяку, эта протекающая крышей сволочь, использует тело пацана, как новую маршрутку для своего всратого мозга?

А если им все же предстоит встретиться опять…

…но это уже будет не Мегуми?

Только его оболочка?

Каким бы охренительно горячим этот мудак ни был, оболочка без содержимого не значит и не стоит ничего, а Сукуна не позволит ни одной поехавшей мрази вот так его использовать или вообще как-либо использовать. Никогда такого не допустит.

Минимум, которого пацан заслужил – это чтобы его оставили в покое.

Чтобы его тело упокоилось вместе с душой, если…

Если…

Да чтоб его!

Нет уж. Нахрен его.

Если пацан посмел сдохнуть, Сукуна не оставит его в покое. Отыщет в любом посмертии, где бы ни прятался. Ад. Рай. Чистилище. Галактики, сокрытые в ярких, вцепившихся в нутро глазах, которые он вновь увидит и заплатит ради этого любую цену.

Реки крови. Тонны пепла. Пожертвует миром, космосом, собой.

Но вернет себе пацана, чтобы тот понял.

Никто не смеет так кидать тысячелетнего демона. Короля проклятий. Двуликого. Никто. Даже Мегуми.

Пусть не надеется, что ему теперь выдастся возможность отдохнуть. Отыскать его стоит хотя бы ради того, чтобы прикончить лично.

Может, тогда этот мудак наконец усвоит урок.

После всех этих лет, прошедших со дня их знакомства. После всего, что за эти годы произошло. Теперь он посмел оборвать все так, а это не прощается.

Это нельзя так и оставить, позволив ему просто исчезнуть.

Ни за что.

Поэтому, насколько бы зол Сукуна ни был, как бы сильно ему ни хотелось разрушить к чертям весь мир до самого основания, обратить его той болью, которую ощущает сам, он временно не может этого сделать.

Не то чтобы ему и впрямь больно.

Это всего лишь один гребаный, не имеющий значения пацан.

С чего на него вообще должно быть не плевать? С какой стати Сукуне по нему горевать? Откуда ему вообще знать, что это такое – горевать? Он – тысячелетнее проклятие. Он всегда упивался чужой болью, но никогда не испытывал собственной. Он – воплощение силы, и в других уважать может только силу.

Это единственное, что было примечательным в пацане и единственное, за что он вообще мог быть удостоен хоть какого-то внимания – сила, как внешнее, так и внутреннее проявление.

Так что Сукуне нет дела до него.

Нет.

Но как. Он. Посмел?

Кто позволял ему умирать?!

Кто позволил ему еще и умирать так. То, что этот пацан сделал перед тем, как его изрешетило. Как бросился вперед. Как оттолкнул…

Нет.

Вспоминать об этом – слишком. Сейчас – слишком.

Злость на него и без того уже льется за край. Жертвенный мудак. А ведь казалось, что у него хотя бы мозги есть, но их наличие, похоже, было сильно переоценено.

За неимением возможности разрушить мир, нужно разрушить хоть что-нибудь, чтобы внутри перестало… перестало… Так что Сукуна вновь хватает первое, что попадается под руку – швыряет это в стену. Швыряет чашку. Швыряет тумбочку. Хочет швырнуть самого себя.

Разъебать себе черепушку и разорвать грудную клетку. Вытащить оттуда то, что так…

Так…

Болит.

Не должно болеть, Сукуна же тысячелетний демон, король проклятий, Двуликий. Воплощение тьмы и чужого ужаса, страха, боли.

Человеческая кровь – его вода.

Человеческая боль – его еда.

Его призвание – наслаждаться чужими страданиями, а не испытывать собственные.

Никогда раньше с ним такого не было. Не рвано настолько изнутри, без ударов, без техник, без сражений. Хочется схватить пацана за грудки и заорать ему в лицо… но орать некому. Хочется отомстить за него – но месть его не вернет. Хочется отомстить за него самому пацану, потому что да какого хрена этот мудак дерзнул тут сдохнуть…

Но и этой возможности нет.

Остается только швырять – книги, полки, себя – и рычать в бессилии и отчаянии.

Угрожающе, мрачно обещая себе отыскать его. Вернуть. Любыми способами. За любую цену.

Потому что в руках у Сукуны теперь, в эти секунды, как ни цепляйся за ускользающие, взмывающиеся в воздухе тени пацана – только пустота, пока внутри сплошь бескрайние, раскинувшийся на мили и мили пустыри боли.

А ведь недавно в этих самых руках был еще сам Мегуми…

Chapter Text

…сам Мегуми развалился на нем, будто так и нужно, и ничего его не смущает, пока Сукуна искоса хмуро на него поглядывает и пытается изобразить недовольный скрежет зубовный.

Это же насколько нужно быть то ли храбрым, то ли отбитым, чтобы вот таким образом относиться к самому королю проклятий. Кто б еще дерзнул на это пойти? Только один исключительно ебанутый пацан, таких больше не отыщешь.

Ерунда, которая идет на экране, Сукуну мало интересует.

Или совсем не интересует.

Все настолько скучно и уныло, что он, которому сон даже не нужен, ощущает себя близким к тому, чтобы уснуть. Когда они уже научатся снимать что-то действительно толковое? Ну, например, о великом Двуликом, подчинившем себе этот мир. Звучит, как отличный сюжет!

Но Мегуми, вроде как, нравится, так что…

Ладно, можно и потерпеть глупые не-шаманские фильмы.

Со всей возможной снисходительностью тысячелетнего демона, который идет на уступки и компромиссы. Кто бы еще это ценил!

Точно не тот пацан, который сейчас использует Сукуну, как свое личное кресло.

Возмутительно.

Вот серьезно, привалился к грудной клетке спиной, разлегся на нем вальяжно, лениво откинув голову на плечо, еще и его руки на себе устраивает так, чтобы удобнее и комфортнее было, что за наглец, возомнивший себя бессмертным.

– Ты же понимаешь, что я в любой момент могу сбросить тебя на пол? – в какой-то момент не выдерживает и все-таки ворчит…

То есть, праведно гневается Сукуна.

Потому что именно так ворчат тысячелетние проклятия. Хотя праведно здесь, пожалуй, лишнее, это все-таки не только не о нем, но и вообще держите от него такую бесполезную, утомительную ерунду подальше, фу. Просто само словосочетание хорошо звучит.

Но Мегуми остается равнодушен к его заявлению, не выглядит ни испуганным, ни возмущенным, даже не оборачивается, наглец такой, когда лишь флегматично заявляет:

– Вперед. Не представляю, что тебя сдерживает.

– Не веришь, что могу? – хмуро и недовольно спрашивает Сукуна.

Он – тысячелетний демон. Король проклятий. Двуликий. Нет ничего, что ему не под силу! Если бы захотел, подчинил бы себе весь мир… просто лениво как-то, пусть этот мир пока что живет-существует, так уж и быть. Какой-то там смертный…

…теперь, после всего, так горько думать о том, что действительно смертный…

…пацан двадцати лет отроду не смеет ставить под сомнения его угрозы!

– Почему же? Верю, – спокойно и невозмутимо отзывается Мегуми. – Могу и сам уйти, раз уж тебе это так не нравится, – и действительно начинает подниматься.

Так! Стоп! Что за вопиющее нахальство? Вот это точно не было частью плана!

Куда?!

– Куда? – вслух спрашивает Сукуна с глухим рычанием, проскользнувшим в голос, и крепче обхватывает Мегуми поперек живота, потянув его на себя и вновь устраивая спиной на своей грудной клетке. – Кто тебя отпускал?

За что получает скептичный взгляд из-за плеча и вздернутую бровь.

– С каких это мог мне нужно, чтобы ты меня отпускал? – сухо интересуется Мегуми.

…ну да, тебе никогда не нужно было, чтобы я тебя отпускал, вообще ни на что мое позволение не нужно, потому свалил теперь от меня туда, где мне тебя не достать, мудак такой…

…мудак…

…мудак…

…гребаный шаманский мудак…

– Кажется, это как раз тебя не устраивало, что я так лежу, а для меня не проблема переместиться, – бесцветно продолжает он, а Сукуна ощущает, как под кожей зудяще разливается легкое раздражение от такого поворота событий.

Как так вышло, что его собственные угрозы не сработали.

Зато сработали ответные угрозы этого пацана?

С какой это стати и в какой момент они так поменялись местами, а?

При чем, свои угрозы он еще и тут же вознамерился воплотить в жизнь, свалить попытался, каков уровень дерзости и нахальства!

– Когда это я сказал, что разрешаю тебе куда-то перемещаться? – продолжая настаивать на своем, недовольно спрашивает Сукуна и прежде, чем Мегуми наверняка начнет говорить, что никакие разрешения его не интересуют – обхватывает еще покрепче, чтобы этот наглец не вздумал опять попытаться сбежать, и сам продолжает: – Это я могу тебя сбросить на пол, когда захочу, а не ты можешь уйти от меня, когда захочешь.

– Тысячелетние проклятия с манией контроля, – возмутительно бесстрашным образом закатывает глаза Мегуми и ворчит: – Как меня вообще угораздило связаться с одним из таких?

При этом вместо того, чтобы все-таки вырваться – а ведь мог бы, наглец, – он опять принимается устраиваться с комфортом в руках у Сукуны, из горла которого в ответ вырывается довольный гудящий звук. Но, как только это осознает, чтобы как-то компенсировать момент и вернуть себе статус угрожающего тысячелетнего демона, ему остается лишь с легким раздражением пробурча… опасно процедить:

– Но я все еще могу сбросить тебя на пол.

– Угу.

– Я не шучу.

– Знаю.

– Угрозы тысячелетних проклятий нельзя так просто игнорировать.

– А поведение капризного, непоследовательного подростка в исполнении тысячелетнего проклятия игнорировать можно?

– Наглец.

– Мудак.

– Прямо сейчас тебя на пол и сброшу.

– Успехов тебе с этим, – пока Сукуна ощущает себя все более раздраженным то ли из-за этих флегматичных, безразличных ответов, то ли из-за того, насколько собственные угрозы на самом деле не особенно-то и угрожающие, Мегуми вновь бросает на него из-за плеча взгляд, чуть прищуренный, и добавляет серьезно: – Только учти, сбросишь – тогда я больше никогда так сидеть не буду.

– Это угроза? – насмешливо спрашивает Сукуна, а уже отворачивающийся Мегуми вновь безразлично пожимает плечами, небрежно отвечая:

– Это констатация факта.

Вдруг насмехаться Сукуне уже не так сильно хочется.

С этого пацана же станется свою констатацию факта в жизнь воплотить. Только что уже чуть не ушел, нахальный засранец!

Такая возможность, вроде бы, никак не должна задевать. Но стоит подумать о том, что он больше не будет так доверительно и расслабленно откидываться на Сукуну, не позволит себе быть настолько непривычно мягким – по его меркам мягким – и открытым – по его меркам открытым – у него в руках.

Ни за что не станет вновь вот так спокойно подставлять ему спину, будто позади него никакое не тысячелетнее проклятие, способное свернуть чужую, легко маячащую перед лицом шею двумя пальцами.

Как вдруг перспектива и впрямь сбросить Мегуми с себя уже не кажется такой уж перспективной.

Хотя, если совсем честно, не то чтобы Сукуна всерьез собирался это делать, но…

Но.

До этого он мог хотя бы притвориться, что это вообще допустимый вариант, который находится в рамках возможностей, а угрозы не совсем пустые и беспочвенные.

Хотя именно такими и были.

– Вообще-то, я не твое персональное кресло, – ворчит… ладно, на этот раз действительно ворчит Сукуна, одновременно притягивая ближе к себе Мегуми, это твердое, сильное, теплое тело, которое идеально ощущается в руках, будто для них и было создано, и зарывается лицом в его шею, ведя носом по мраморной, бледной коже.

Спокойно позволяя это и явно даже не думая возмущаться или сопротивляться, вообще не предпринимая никаких попыток к чему-то такому, он в ответ фыркает:

– Это только твое мнение.

– Вообще-то, мое мнение – это закон.

– Правда? Для того, кто так сильно хочет, чтобы я ушел, ты слишком уж запаниковал, стоило действительно попытаться уйти.

– Ничего я не паниковал! Я тысячелетний демон! Я не умею паниковать!

– Убеждай себя в этом.

Глухо зарычав, Сукуна кусает Мегуми за ключицу, но совсем мягко, без попытки причинить реальную боль, и оказывается вознагражден его коротким смешком. Когда это вообще стало ощущаться наградой?

Какой кошмар! Он тысячелетнее гребаное проклятие! Он тьма! Он хаос! Он разруха! Он пепел и тлен!

…он – персональное кресло для Фушигуро Мегуми.

Как докатился до жизни такой?

Почему эта жизнь ему вполне нравится?

– Тогда ты – моя персональная дакимакура, которую я могу жамкать в руках, – бурчит Сукуна, пытаясь таким образом восстановить хоть какое-то подобие справедливости для короля проклятий, но Мегуми, засранец такой, фыркает с намеком на веселье.

– Тысячелетнее проклятие, которому нужно жамкать дакимакуру? Это уморительно.

– Считываешь уморительным тысячелетнее проклятие?

– Именно.

– Совсем инстинкт самосохранения отшибло?

– Встречный вопрос – а он у меня когда-нибудь был?

– Здесь нечем гордиться, – недовольно ворчит Сукуна, которому, к сожалению, последний аргумент оспорить нечем, за спиной целые годы их знакомства, наглядно демонстрирующие, что ответ здесь неутешительный. Это точно нельзя причислить к хорошим новостям.

Но потом Мегуми вновь фыркает, а веселье вспыхивает искрами в его ярких глазах, взгляд которых вновь сверкает, брошенный через плечо, и он полностью отвлекается на это.

…настолько новости не хорошие с болью и горечью осознает уже позже…

В эти же секунды Сукуне так хорошо и согревающе, как для тысячелетнего демона не должно быть возможно, и этим пока что можно наслаждаться.

Еще не зная, что это такое – продолжать существовать и дышать.

Когда предпочел бы быть мертвым…

Chapter Text

…быть мертвым – не предел его мечтаний.

Но именно это состояние должно быть нынешним. Предположительно.

По крайней мере, те ошметки памяти, которые ему все еще кое-как – почему-то – подчиняются, подсказывают, что это правда. Если такое вообще возможно. Будь он действительно мертв – и никакой памяти больше не было бы, верно?

Не было бы уже ничего.

Но тем не менее.

Он помнит битву. Помнит, насколько привычным казалось ее течение. Значит, был кем-то, кто часто сражался? Помнит, как… кажется, кого-то инстинктивно оттолкнул, чтобы принять на себя удар? Кого-то важного? Кого-то из тех, чья смерть куда страшнее собственной? Помнит, что в первые секунды показалось, будто все нормально.

А потом он увидел чей-то – чей? – полный ужаса, поблескивающий алыми преисподними взгляд, направленный на его грудную клетку.

Посмотрел туда же.

Лишь тогда понял, что грудной клетки у него больше нет. Только кровавое месиво и дыра там, где недавно было сердце, гулко и мощно колотящееся от прилива адреналина.

После такого точно не выживают, это невозможно. Неясно, как ему вообще удалось увидеть.

Тогда что это?

Где он прямо сейчас?

Посмертие? Ад? Чистилище? Вариант с раем даже не рассматривается – вряд ли этого заслужил. Ему не кажется, что был таким уж хорошим человеком. Не из тех, кому предстоит путь в лучшее из человеческих представлений о посмертии. Хотя при жизни он, кажется, вообще ни во что из этих вариантов не верил. Думал, смерть – это пустота. Ничто. Распасться на атомы и слиться с космосом или вроде того. Чтобы больше ничего не чувствовать. Не знать. Не видеть. Не помнить.

Не быть.

Не думать – но, тем не менее, он думает, прямо сейчас. Мысли непривычно вялые и громоздкие, в том числе те, которые обрывочные. Даже короткие предложения ворочаются в голове так тяжело, будто мозг заново учится их обрабатывать. Все чувства… словно притупленные? Или их вовсе нет?

Перед глазами – тьма.

В ушах – крик тишины.

Под пальцами ощущается сплошь пустота. Хотя есть ли у него вообще пальцы? Как они должны чувствоваться? За воспоминания сложно ухватиться. Лишь за образ того, как это должно выглядеть, но не за ощущения. При жизни, похоже, такие детали воспринимались данностью, а потому мозг на них не концентрировался. Возможно, пустота не только вокруг.

Возможно, он сам – пустота.

Ведь у него и не должно быть настоящего тела, верно? Ему не нужно на чем-то лежать, так? Это и есть смерть – ничто в вязкой густоте тьмы? Когда никаких физически проявлений нет и быть не может? Что это тогда вообще за место?

Где и как ему теперь вечность плыть, не помня даже себя?

Или все-таки помня?

Если какие-то воспоминания есть, значит, должна была сохраниться память и об имени, наверное?

Там, дальше и глубже, среди всех этих образов, которые тьмой и тенями проскальзывают под несуществующие – или существующие? – пальцы. Собираясь в мрачные, сотканные темнотой образы, которые он не должен видеть, ведь глаз у него тоже нет.

Но все-таки видит.

Вот какой-то мужчина, длиннючий, под два метра ростом. Солнцезащитные очки с затемненными стеклами. Светлые взъерошенные волосы. Широкая ухмылка во все акульи сколько-их-там.

Он выступает из теней, ими окруженный. Ухмылка преображается во что-то тоскливое, разбитое, болезненное. Длинные пальцы стаскивают очки, а за ними – нечеловечески яркие глаза, разливающиеся небом в тенях. В них боли столько, что можно было бы задохнуться если бы еще умел дышать.

С его появлением что-то ворочается там, где должна быть лишь пустота.

Появляется… раздражение? Нежность?

Ощущение семьи?

Эмоции.

Кажется, это называется эмоции, а мужчина был ему важен. Был семьей, а семья – это очень важно. Ценно. Такое, что жизнь за это отдать – как честь. Его имя… Сатору.

Да, точно.

Годжо Сатору.

За ним следуют еще двое – моложе, парень и девушка, им лет по двадцать. У одного мягкая улыбка и светлые, лучистые, очень добрые глаза, а рыжие волосы отблескивают розовым. Вторая перебирает гвозди в ладони и подкидывает их, как жонглер, ухмылка более дерзкая и опасная, а глаза хитро сверкают.

Оба тоже сначала улыбаются и выглядят счастливыми. Но радость на лицах быстро преображается в скорбь и горе такие сильные, что этим, кажется, можно было бы сносить города.

С ними приходит ощущение дружеского тепла и привязанности, участия.

Друзья.

Точно.

Итадори Юджи и Кугисаки Нобара.

Все они там, да? По ту сторону теней? Где свет и жизнь? Где дышат, существуют? Радуются, грустят, веселятся, живут, живут, живут… так ведь?

Это хорошо.

Это правильно.

Но дальше – сложнее.

Потому что тот, кто появляется следом…

Татуировки, оскалы, опасность. Сила и угроза в полыхающих алыми преисподними глазах – кажется, именно эти глаза посмотрели на него с ужасом в те, последние секунды. Где-то там, внутри пустоты появляется ощущение гнева, злости, ненависти… тоски, обреченности, счастья, нежности.

Но другой нежности, не такой, как к Сатору – семейной.

Не такой, как к Юджи и Нобаре – дружеской.

Более болезненной, отчаянной.

Насыщенной совсем иными, куда более сложными чувствами.

Из теней проступают знакомые черты, увитые татуировками, острые, мрачные, угрожающие, красивые, родные, родные, родные…

…Сукуна.

Это – Рёмен Сукуна.

Он тоже там, по ту сторону теней – тьма среди света.

Помнит ли Сукуна еще о нем? Помнит ли о двадцатилетнем бесполезном пацане-шамане, который не имел, не мог иметь для него значения? Помнит ли о… Мегуми? Точно, это уже его собственное имя.

Фушигуро Мегуми.

Так его звали при жизни.

Так ли его зовут все еще сейчас?

А ждут ли его эти люди там, по ту сторону? Сатору, Юджи, Нобара… Наверное, да. Наверное, тоскуют по нему. Боль на их лицах при взгляде на пустоту в тенях, которую представляет из себя сейчас Мегуми, вызывает прилив новой эмоции.

Чувство вины.

Но для них это пройдет. Они будут в порядке. Переживут это и пойдут дальше. Все они – сильные, так что сумеют это сделать. Может, будут изредка о нем вспоминать и чуть-чуть грустить, не более того.

А вот Сукуна…

Ему, наверное, вовсе дела до Мегуми нет. Умер и умер. Жив и жив. Так, просто декорации, существование которых считывается краем сознания, но существенным не является. Исчезновение которых, возможно, вовсе не будет замечено. Его лицо искажает сейчас чистой яростью, даже татуировки кажутся острее и опаснее под действие ее разрушительного огня. Будто, если бы мог – Сукуна сейчас ринулся бы вперед и разорвал тени, из которых Мегуми теперь состоит. В клочья. В пепел. Чтобы даже пустоты не осталось.

Только в алых отблесках радужек мерещится боль и отчаяние, руины и реки льющейся по ним крови.

Его собственной.

Но это не может быть правдой. Мертвецу ли судить об эмоциях живых, пусть даже речь идет о тысячелетнем демон? Тем более, если речь идет о тысячелетнем демоне. Что вообще может знать тот, кто даже не способен дышать?

Вот только…

Кажется, это самому Мегуми есть до него дело.

Здесь и сейчас – где? в посмертии? в аду? в чистилище? в смерти? – он осознает, что столько всего хотел бы еще Сукуне сказать. Эмоции к нему – самые сложные, мечущиеся от чистых и светлых к мрачным и оскаленным, и их больше всего, потому что они почти никогда не были отпущены на свободу.

А теперь, видимо, не будут отпущены никогда.

Потому что Мегуми…

Мертв?

Или жив?

Или скорее мертв, чем жив?

Это что-то вроде дилеммы половину-пустого-наполовину-полного стакана? Может, теперь стал и тем, и тем в равной степени, как кот Шредингера, только без коробки? Или его коробка – это клубящиеся вокруг тени, из которых, кажется, состоит он сам?

Так или иначе, а его сотканная тенями пустота тянется вперед, к этому татуированному оскаленному мудаку. Тянется вновь…

Вновь?

Да, именно вновь.

Провести по татуировкам несуществующими пальцами.

Коснутся. Ощутить. Узнать. Быть. Быть. Быть с ним рядом. Наверстать все то, что упускал, пока оставалась возможность для этого. Вроде бы, всегда помнил о близости смерти. О том, как легко обрывается шаманская жизнь, вечно пляшущая по грани, представляющей из себя острие клинка. Но, возможно, все же не осознавал, какие сожаления это может потянуть за собой, если – когда – все-таки оборвется.

Но наверняка Мегуми единственный, кто этого захотел бы. Едва ли Сукуна испытывает те же сожаления. Едва ли ему хоть сколько-нибудь не плевать.

Какое дело может быть тысячелетнему демону до двадцатилетнего шамана?

Воспоминания – о них двоих воспоминания – все еще обрывочные, нечеткие, приходят урывками. Но будущего больше нет, оно меркнет в тенях. В отсутствующем дыхании. В отметках вырванного из грудной клетки сердца. Так что, похоже, единственным, что останется от Мегуми с Сукуной

Будет лишь изредка отпускаемая ярость между ними…

Chapter Text

…ярость между ними искрит, огненная и распаленная. Как же Мегуми все-таки на него зол.

Гребаный Сукуна, чтоб его.

Никто больше не умеет выводит из себя так, как он.

Почему Сатору вообще решил, что сотрудничать с ним – это хорошая идея? Очевидно же, что гребаный мудак преследует только собственные цели и однажды обязательно их предаст.

Существует ли такой вариант развития событий, при котором тысячелетний демон останется им верен? Способно ли хоть что-то удержать его верность шаманам после того, как достигнет своих целей, какими бы они ни были? Или, может быть, верность кому-то в принципе, кроме себя самого.

Едва ли ответы на эти вопросы могут быть хоть сколько-то утешительны.

Сейчас, глядя в его скалящееся, татуированное лицо, в сверкающие алой, насмешливой угрозой глаза, ощущая общую ауру снисходительности короля проклятий, который, так уж и быть, лишь позволяет жалкому шаману с ним говорить, рядом находиться.

Мегуми особенно отчетливо это понимает

Вроде бы, ничего нового в таком понимании нет. Тогда откуда берется боль?

Когда-то, не так уж и давно, он смог бы холодно и отстраненно на перспективу такого предательства посмотреть. Оценить ее равнодушно со стороны, ничего личного к этому факту не ощущая. Хладнокровно просчитать варианты того, как при таком развитии событий следует поступить.

Теперь все стало сложнее.

Зачем и когда все стало сложнее?

– Если для тебя вдруг новость то, что я – тысячелетнее злобное проклятие, то ты куда тупее, чем я все эти годы тебя считал, Фушигуро, – ядовито произносит Сукуна, и Мегуми зло поджимает губы, ощущая, как накатывающая, все усиливающаяся ярость продолжает подмывать его терпение.

Как же хочется врезать по этому идиотскому лицу.

Стереть с него оскал.

Содрать татуировки в кровавое месиво.

Останавливает только одно – осознание того, что их по-настоящему серьезная драка может привести к серьезным и не особенно приятным последствиям. Разъебанному зданию, например. Или городу.

Зависит от того, насколько они увлекутся и окунутся в свою злость.

Или зависит от того, насколько в это провалится именно Мегуми, потому что уж Сукуна-то точно себя в любом случае сдерживать не будет. Если бы возможные разрушительные последствия касались только их двоих, то, возможно, останавливать себя не стал бы.

Но, увы.

– Не забыл, – холодно отвечает он.

…хотя и впрямь тупой, потому что, кажется, на что-то все-таки надеялся.

Этого Мегуми не произносит, даже перед собой признавать тошно, уж тем более перед Сукуной. Никогда не считал себя наивным, думал, что хотя бы мыслить здраво и трезво умеет. Видимо так было лишь до того, как связался с одним тысячелетним мудаком.

– Но все-таки думал, – вслух говорит он, – будто, раз уж у вас с Сатору договор, ты хотя бы не будешь пытаться жертвовать целой улицей людей ради своих целей.

– Ради своих целей? – насмешливо цитирует его Сукуна, но Мегуми видит, как за его расплывшимся шире оскалом, за показательной небрежностью сильнее распаляется ответная злость, когда он едко интересуется: – Опустим тот факт, что мои цели в данном случае сводились к спасению твоей жизни? Других вариантов не было, – более сухо и равнодушно пожимает плечами Сукуна, пока оскал соскальзывает с его губ. – Либо сдохнут они, либо сдохнешь ты. Выбор очевиден.

– Конечно, очевиден. Тогда я должен был умереть, – твердо припечатывает Мегуми.

Замечает, как у Сукуны дергается венка на лбу, маска равнодушия ломается, больше он уже не кажется таким снисходительным… был ли вообще? На секунду насмешливое выражение на его лице становится по-настоящему мрачным, разъяренным, когда он подается вперед, изрядно сокращая расстояние между ними, и выплевывает почти в губы:

– Никогда так не говори.

– Почему? Моя жизнь не ценнее, чем чья-либо еще, – хмурится и безразлично отвечает Мегуми.

– Либо ты прекращаешь нести хрень, либо я тебя сейчас втрамбую в эту стену, – рычит Сукуна, но двигает челюстью до ходящих под кожей желваков, шумно втягивает носом воздух, будто пытаясь вернуть себе равновесие – хотя ему даже, вроде как, и дышать толком не нужно.

Выражение его лица вновь становится насмешливее, а голос ехиднее, когда он говорит:

– Погоди, нет, не втрамбую. Еще сдохнешь. Ты же нихрена не бессмертный. Хотя мог бы… – последнюю фразу Сукуна произносит уже без насмешки, тише, мрачнее, хищнее, реки крови в радужках его глаз пульсируют жаром преисподних, и становится ясно, куда все идет.

– Только не это опять, – раздраженно выплевывает Мегуми, собственная маска спокойного равнодушия которого принимается расходиться трещинами.

Плавится в огне той ярости, которая взвивается внутри особенно мощно.

Он терпеть не может отступать и уходить первым.

Особенно, когда речь заходит о Сукуне.

Но знает, что именно последует дальше, и слушать это не намерен. Только не опять.

Потому разворачивается на сто восемьдесят… Но забывает о том факте, что стоит он возле стены, к которой и оказывается сразу же повернут лицом, а прежде, чем успел бы шагнуть в сторону, сзади к нему уже приближается Сукуна. В секунду зажимает между собой и стеной, в которую упирается ладонями с двух сторон от него.

Злость Мегуми начинает литься за край магмой из извергающего на внутренностях вулкана.

Если так пойдет, то без драки им не…

– Я мог бы подарить тебе все, что захочешь, – прилетает на ухо интимным, жарким, таким знакомым и соблазняющим хрипом прежде, чем Мегуми успел бы даже додумать мысль.

Губы Сукуны – у самого уха, почти касаются, но опаляют лишь дыханием и сиплым шепотом. Его тело застыло в считанных дюймах от собственного, а жар все равно прошибает сквозь слои одежды между ними. Сейчас Мегуми должен вырваться, оттолкнуть, послать этого мудака…

Ненавидит себя за то, что вместо этого застывает.

Он не загнан в угол. Не жертва. Не оказался в безвыходном положении. Мог бы врезать, развернуться и все-таки уйти. Только его собственный выбор – стоять здесь, всем собой, каждым органом, каждой клеткой тела ощущая безошибочно узнаваемое присутствие одного очень конкретного тысячелетнего мудака.

Слушая, как Сукуна продолжает ему нашептывать низким, искушающим голосом.

Демон за его плечом.

– Одно твое слово – и бессмертие, сила, власть, любые богатства, весь мир будет в твоих руках. Я положу его к твоим ногам, пока ты воссядешь на троне, который создам для тебя. Будешь так величественен, властен и прекрасен. Я сам преклоню перед тобой колени. Буду завоевывать для тебя вселенные. Одно твое слово, Мегуми. Одно твое слово.

Как же Мегуми его ненавидит.

Как же Мегуми лишь сильнее и сильнее с каждой секундой ненавидит себя – за то, что слушает, за то, что реагирует, за то, что сиплый, низкий, бархатистый голос Сукуны стекает потоком магмы по его позвонкам, но теперь больше не яростной, а обжигающе-будоражащей.

Что злит только сильнее.

Это же нужно быть таким жалким, никчемным, так легко ему поддающимся.

А ведь, даже не видя его, даже если бы продолжал молчать, все равно ни с кем больше не спутаешь. С тех пор, как они их с Юджи разделили на двух разных людей, внешность у них все же осталась одна, из очевидных отличий только татуировки, черные ногти и алые глаза у Сукуны. Без этого, попытайся он притвориться Юджи, и наверняка никто не смог бы их различить.

Никто.

Но Мегуми уверен, что сам – смог бы.

Не только внешне, но даже, как сейчас. Не видя. Лишь слыша.

Их голоса одинаковые, но сам тембр Сукуны, его бархатистые, низкие, искушающие нотки, вплетенные в общую вязь слов, призванных подчинить, сбить с пути, опрокинуть во тьму и в ней искупать…

Все это ни с кем больше невозможно перепутать.

С Юджи в том числе.

Хотя даже без голоса, простое присутствие настолько свойственно лишь ему одному, что понять – именно он рядом в принципе не проблема. Сукуну, этого гребаного мудака, вообще ни с кем не перепутать, а Мегуми уверен, что узнал бы его, кого бы ни отыгрывал, чье бы тело на себя ни напялил, как новый костюм.

Этот мудак – у него в венах.

Течет вместо крови.

Ни с кем.

Не.

Перепутать.

Его слова – не соблазн. Ничего из этого Мегуми не нужно, никогда не было нужно и никогда не будет. Бессмертие, слава, власть… Зачем все это? Что ему делать с тем, чего не хочет и никогда не хотел? Даже тьма внутри него, которую так тщательно контролирует, не позволяя ни на секунду сорваться с поводка – не особенно к чему-то такому тянется.

А вот к чему тянется.

Так это к самому Сукуне.

К бархатцу голоса, к нитям татуировок, к алому и опасному блеску глаз. К мудацкой тысячелетней сути, в которой на самом деле много всего переплетено, как плохого, так и хорошего… или в эти годы лишь начало казаться, будто хорошего? Неужели, просто позволил себе по глупости обмануться?

Это он сам для Мегуми – соблазн, которому сложно противостоять. Приходится прилагать тонну усилий для этого… но все равно далеко не всегда получается.

Хорошо, что Сукуна, похоже, об этом не знает.

Каким-то образом все еще не понял.

А иначе именно это использовал бы против Мегуми, как оружие, вместо всех своих искушающих, проходящих мимо в своей сути слов, верно?

Вот только сейчас, когда он так близко – но недостаточно; когда оседает хрипом дыхания на ухе – но не касается; когда заставляет дыхание и сердечный ритм сбиваться – но сам наверняка остается совершенно равнодушным.

Мегуми ощущает себя таким жалко, постыдно слабым.

Перед Сукуной – слабым.

Каким образом тысячелетний демон стал его слабостью? В какой момент и почему это допустил? Насколько же невероятный уровень глупости должен быть, чтобы такое допустить?

Ему нужно оттолкнуть и уйти.

Нужно.

Вместо этого он оборачивается. Рычит зло. Встречается взглядом с этими закатно-кровавыми, глядящими на него пристально, жадно глазами. Вплетается пальцами в алую рыжину волос и тащит на себя, яростно вгрызаясь ему в губы, до железного привкуса во рту, второй рукой цепляясь за шею и не глядя, по памяти царапая по нитям татуировок с силой, так, чтобы под ногтями скопился багрянец.

Сукуна тут же отвечает ему, с силой, с отчаянием, с такой мощной отдачей, будто единственный кислород, который он может добыть – это из легких Мегуми.

Они разгоняются и распаляются в считанные секунды.

Как у них всегда и бывает.

Низкий бархатистый шепот продолжает перемежаться с касаниями губ к коже, которые спускаются над линию челюсти, шею, ключицы.

Опаляют и клеймят.

– Скажи мне, чего ты хочешь. Только скажи. Я тебе звезды с неба достану. Сделаю из них корону. Тебе пойдет. Одно твое слово. Одно твое слово, Мегуми…

…тебя.

…я хочу тебя, – думает Мегуми то самое одно слово – тебя тебя тебя – и тянет горько рассмеяться.

Потому что это-то как раз невыполнимо, верно? Вероятно, единственное из всего, о чем мог бы попросить, невозможное к воплощению в жизнь. У Сукуны какое-то странное желание, потребность, идея-фикс, помешанность на том, чтобы переманить Мегуми на свою сторону, вытащить его тьму, заставить ее плясать по миру. Отсюда все эти лживые сладкие речи, ненужные обещания.

Но сам он никогда не захочет принадлежать, верно? Тем более какому-то жалкому, никчемному шаману, которого едва ли во что-нибудь ставит.

У Мегуми есть лишь вот это.

Мимолетное.

Яростное.

Жгучее.

Привкусом крови во рту и багрянцем под ногтями.

Когда Сукуна стаскивает с него брюки, Мегуми закидывает ногу ему на бедро, с силой путаясь пальцами в волосах, продолжая собирать багрянец с чернильных нитей на плечах и лопатках, цепляясь за него. Влажные пальцы проскальзывают в него без видимых, особых проблем и сильного сопротивления – подготавливать долго его нужно, потому что они трахаются достаточно часто.

Что точно не хорошие новости для Мегуми. Как и то, что у Сукуны теперь под рукой постоянно смазка и презервативы, потому что он, очевидно, считает – ему всегда есть, на что рассчитывать, если речь заходит о них двоих. А ведь не поспоришь.

Черт.

Как все-таки до этого дошел?

– Ты такой… – хрипит Сукуна сбито, на грани отчаяния, слома, разрухи – их взаимной, на двоих разделенной – ему в плечо, и, нет.

Нет.

Не нужно.

Не хочет Мегуми слушать, какой он.

Не хочет опять всего этого, сладкого, лживого, бархатисто-низкого. По крайней мере, когда Сукуна сыплет всякими искушающими обещаниями и предложениями целого мира у ног, сами его слова не цепляют, ничего не задевает. Но когда начинает осыпать комплиментами и нежностями, своим низким, бархатистым голосом нашептывать, как Мегуми прекрасен – с этим справляться сложнее.

Даже если здравый смысл и подсказывает, что все это лишь ложь.

Ложь.

Ложь.

…но если бы Сукуне легко получалось противостоять, то они бы вообще здесь и сейчас не оказались.

– Просто трахни меня уже, – вырывается злым, рычащим хрипом, пока пальцы тянут за эти ало-рыжие волосы назад, заставляя их вновь столкнуться взглядами.

Это оказывается не очень хорошее решение.

Потому что Сукуна смотрит на него так, будто это на самом деле Мегуми достал для него звезды с неба и сделал из них корону, которую возложил ему на чело.

Что совсем не помогает.

Поэтому он зарывается лицом в изгиб плеча и шеи, с силой, до железного привкуса кусает одновременно с тем, как Сукуна наконец входит в него. Это грубо, жестко и на грани, переплетаясь дыханием, молекулами и атомами. Снося мир и сознание в труху. Когда Мегуми закидывает и вторую ногу ему на бедро, сильные руки надежно подхватывают, удерживают, вжимают в стену, пока этот тысячелетний мудак раз за разом попадает по нужной точке, заставляя распахивать рот в беззвучном крике и захлебываться вместе с воздухом горьким, безнадежным удовольствием.

Что ж, в стену Сукуна все-таки втрамбовывает. Только, увы, совсем не в пылу яростной, испепеляющей мир вокруг драки. Но хуже всего не это, злое, неумолимое, переполненное обреченным наслаждением так, кто топит все нутро.

Хуже всего то, как контрастно нежно на фоне происходящего губы касаются плеча.

Именно это – рушит по-настоящему.

Нити татуировок обвивают напрягающиеся, сильные бицепсы на удерживающих надежно руках, и Мегуми хочется их разорвать.

Разорвать.

Разорвать до крови.

Он и разрывает – ногтями нити татуировок на лопатках, которые с силой царапает, зубами нить татуировки на ключице, в которую яростно вгрызается, когда доходит до пика и выше, выше, разрушаясь, разлетаясь кровавыми ошметками, глуша рвущееся из нутра, нуждающееся…

…Сукуна.

…Сукуна.

…Сукуна.

В это время на ухо ему прилетает низким, восторженным, опаляющим изнанку бархатцем, пробирающим до самых костей…

…Мегуми Мегуми Мегуми.

Когда обоих швыряет за грань и взрываются звезды – те самые, которые все еще на небе, а не в их несуществующих коронах, – на несколько секунд они просто замирают, тяжело, в унисон дыша друг другу в губы, соприкасаясь лбами, заглядывая в глаза.

Алые преисподние, их оскаленные бесы в радужках напротив сейчас кажутся такими обманчиво восторженными, ласковыми и покорными.

Им так легко в эти секунды можно было бы поддаться.

В них шагнуть.

Подставить глотку их клыкам.

А затем Мегуми наконец приходит в себя достаточно, чтобы вернуться к реальности и возненавидеть собственную слабость.

Слабость перед Рёменом Сукуной.

Опустив ноги обратно на пол и игнорируя то, как они норовят подкоситься, заставляет себя стоять твердо, ровно, сгребая ради этого внутри хоть какие-то ошметки гордости.

Еще раз царапает по нити татуировки – на скуле.

Еще раз заглядывает в алые глаза – отчаяние.

После чего скользит в сторону, из рук Сукуны, который выглядит так, будто сейчас потянет обратно, прижмет к себе, не отпустит… но все-таки отпускает, без единого слова. Отвернувшись и ощущая, как алыми преисподними глаз щекочет кости в повисшей над ними давящей тишине, Мегуми одевается, выпрямляется.

Игнорирует ту жалкую часть себя, которая норовит обернуться и вернуться обратно.

Остаться с Сукуной.

И уходит.

Уходит.

Уходит…

Chapter Text

…уходит.

Этот гребаный пацан уходит от него туда, где Сукуна не знает, как его достать, потому что победа над смертью – что-то, неподвластное даже тысячелетнему проклятию.

Можно смерть отстрочить.

Можно найти способ заточить свою душу в двадцать пальцев, уничтожить которые будет не под силу даже сильнейшим шаманам.

Можно превратиться в самое мощное, известное проклятие, одно имя которого ведомо всем и всех заставляет содрогаться. Можно прожить тысячу лет. Можно стать для других проклятий королем, нацепить на себя личину Двуликого, подчинить себе мир.

Или быть на пути к этому.

В том и дело, что в этих случаях речь идет не о простых смертных, не о шаманах, не о костях с мешками и мясом, бесполезных, хрупких, убиваемых так легко, что достаточно двух пальцев – ими можно свернуть тонкую шею, как переломить ветку и даже проще.

Но и для Сукуны смерть – не полная неизбежность. Его все-таки можно убить, пусть это и очень сложно, вряд ли под силу кому-либо из ныне живущих.

Даже шестиглазому и обладателю техники десяти теней. Иначе именно это уже и сделали бы.

А после того, как смерть все же нагрянет…

Что ж.

Кое-какие способы выкрутиться даже из этого все-таки есть.

Среди сотен и тысяч техник можно отыскать ту, которая будет способна вытащить из-за грани часть души. Но лишь часть и это калечит саму душу умершего, заставляет его и в посмертии биться в агонии, а эффект все равно не длится долго. Такой способ применим разве что к тем, от кого может быть временная польза и до чьей участи при этом совсем нет дела.

Чья душа – просто разменная монета, разрываемая, как хрупкое полотно пергамента. Настолько же легко и небрежно.

Еще можно сберечь и защитить, восстановить тело.

Заставить его вновь жить. Восстать.

Кендзяку – примет тому.

Но речь только о теле. А что такое тело без души? Что такое тело без того, кто делал его значимым? Что такое тело, в котором теперь обитает какой-то урод, вроде того же Кендзяку?

Как бы Сукуна ни хотел вернуть этого шаманского мудака, гребаного раздражающего пацана обратно хотя бы ради того, чтобы самому его убить и этим проучить – ни на один из приходящих ему в голову вариантов он не пойдет. Потому что рвать его душу – прекрасную, яркую, светлую душу – ради считанных мгновений рядом, обрекая при этом на вечность мучений, не собирается, когда даже нет гарантии, что на эти мгновения пацан останется таким, каким был, не забудет самого себя.

Ничто из таких очевидных вариантов не вернет Мегуми в их мир.

Не по-настоящему.

Это не значит, что он не собирается искать способ все-таки вернуть. Что-то, неведомое всем остальным, до чего может дотянуться лишь тысячелетний демон, король проклятий.

Который – не все остальные.

Представляет из себя куда большее, способен на куда большее.

А ведь Сукуна мог бы сделать этого раздражающего пацана настолько близким к бессмертию, насколько является сам. Говорил ему это. Обещал. Пытался искусить подобными словами, перспективами, возможностями. Предлагал положить к его ногам весь гребаный мир и действительно сделал бы это.

Потому что он кто угодно, но все-таки не лжец.

Может увиливать, скрывать, хитрить, оперировать удобно словами, обходя правду по дуге, но все это совсем не ложь. Слово тысячелетнего демона чего-то стоит, этим Сукуна всегда мог гордиться, и выполнил бы все данные Мегуми обещания.

Уступил бы ему собственный трон, чтобы наблюдать со стороны и наслаждаться тем, как шикарно тот на нем смотрит.

Но нет.

Гребаному пацану нихрена не было нужно – ни бессмертие, ни власть, ни слава, ни богатства, ни жалкий мир у его ног. Никакие слова Сукуны так и не смогли подействовать, хоть сколько-то приручить, найти способ перетащить на свою сторону.

А теперь уже поздно.

Теперь этот шаманский мудак посмел… посмел… да чтоб его, а!

Нужно как-то выкручиваться и решать те проблемы, которые он посмел создать своей идиотской бессмысленно жертвенностью.

Раньше Сукуна не особенно интересовался тем, как вернуть кого-то из-за грани. Его волновало больше, как отсрочить смерть лишь для самого себя, и не было вокруг него тех, кого ему хотелось бы вернуть уже после смерти. Из-за кого заинтересовался бы этой темой всерьез, чтобы перестраховаться.

А сейчас он разделяет все свои поиски на две составные части.

Первая, конечно же – отыскать тело Мегуми.

…мысленно называть его имя все еще почему-то больно.

Вторая – если все-таки… если, то найти надежный способ вернуть его обратно.

В приоритете, конечно же, первое, ну а второе – что-то вроде запасного плана, в который даже сам не особенно верит, но сдаваться легко не собирается.

Сукуна – тысячелетнее проклятие.

Пошел этот гребаный пацан к дьяволу, если считает, что он сдастся. Или что самому пацану позволено так просто сдаться и получить тот покой, который нихрена ему не светит.

А учитывая, что в этом мире за дьявола, пожалуй, сам Сукуна…

Вот сюда пускай и идет, мудак.

Но дело в том, что нормально сосредоточиться даже на первом, самом важном задании, никак не получается. Проблем с контролем у него никогда не было, он убивал лишь тогда, когда собирался убить, лишь тех, кто был намечен целью, будь то один человек, будь то целая улица таких.

Конечно, в нем есть жажда рек пролитой собственными руками крови и воплощенных в пепел городов, не стоит ждать иного от тысячелетнего демона.

Но Сукуна не просто король проклятий.

Он – расчетливый король проклятий. У него есть мозги, есть хитрость, есть умение добиваться того, чего хочет. Убийства для него в первую очередь призваны вести дальше по намеченной дороге, убирая преграды. В них есть смысл. В первую очередь падут те, кто мешает Двуликому на пути к его цели. Чья смерть поможет на этом пути. Кто посмел предать, попытаться использовать, решил, будто сможет тысячелетним демоном управлять и это сойдет ему с рук.

А резня ради резни… это, конечно, может быть весело, но лишь после того, как планы будут воплощены в жизнь, а построенных из черепов трон станет во главе мира.

Именно поэтому Сукуна – опаснее простого жадного до крови садиста.

Что Мегуми всегда хорошо понимал.

Мегуми…

Хах. Тысячелетний демон в лице Сукуны, который сам не может вспомнить, когда же в последний раз убивал, не считая проклятий. Когда в последний раз отнимал смертную обычную жизнь ради ли планов, ради ли утоления жажды крови. Звучит примечательно, не так ли? Но, что еще важнее – ему этого и не хотелось. Не нужно было преодолевать себя, пересиливать.

А убивать по-настоящему тянуло лишь тогда, когда опасность угрожала одному возомнившему себя бессмертным – но отказывающемуся бессмертным становиться – пацану.

Кажется, здесь много пищи для размышлений, да?

Нет.

Нахрен.

Над причинами – одной очень конкретной, посмевшей ускользнуть теперь туда, куда не дотянуться, причиной – таких изменений в себе задумываться не собирается.

Сукуна утопит мир в крови, заставит захлебываться этой кровью, если тупой пацан дерзнет не вернуться. А до тех пор у него есть цель, для достижения которой нужны смерти разве что Кендзяку и его шайки, значит, нельзя позволять себе срываться и отвлекаться.

Но в том и проблема. Потому что контроль, который неизменно служил ему без сбоев.

Теперь то и дело грозит предать.

Под закрытыми веками – яркие, пронзительные глаза, всегда пробиравшиеся взглядом так глубоко, как это казалось невозможным. Под пальцами – ощущение мраморной, теплой, мягкой кожи, обтягивающей твердые мышцы и такой интригующей для изучения касаниями. В ушах – хрипловатый голос, вечно спокойный, невозмутимый, спорящий с ним, перечащий ему.

В сознании – оттенки, иногда пробивавшийся в спокойствие и пронзительность.

Ярость радужек.

Раздражение голоса.

Уголки тонких губ, поджатых, приоткрывающихся в недовольном цоканье или едком хмыканье, изгибающихся в улыбках, улыбках, улыбках.

Таких редких, но бесценных улыбках.

Которых теперь Сукуна уже не увидит, не заслужит, не отвоюет жадно для себя одного.

А под пальцами у него на самом деле нет мягкости кожи и твердости мышцы, и глаза его смотрят лишь в пустоту, которую этот пацан после себя оставил, и в ушах гулкая, отчаянная тишина, которую, кажется, невозможно будет разрушить, даже если заорать во всю глотку.

Скрипнув зубами, Сукуна оглядывается вокруг себя, пытаясь понять, что бы еще такого куда-нибудь швырнуть.

Но все уже расшвыряно и разломлено.

…включая его самого.

Единственный целый участок – это стол с бумагами, исследованиями, вычислениями. Все то, что касается Мегуми, попыток отыскать его или найти способ, если понадобится, вернуть из-за грани, зарычать разъяренно в вечно невозмутимое лицо и тут же к чертям убить.

Вот только разъяренно рычать остается лишь в пустоту.

Пустоту.

Пустоту.

Что Сукуна и делает, когда вжимает кулаки в стену, понимая, что разрушит ее полностью, если въебется хоть одним. Даже без мощи своей техники, корча из себя лишь беспомощный мешок с костями и мясом вроде какого-нибудь гребаного шаманского пацана, который посмел… да чтоб его!

Но ему нужно куда-то это вылить, пока не подорвало весь мир.

В вместе с ним и тело Мегуми, которое тогда, при таком раскладе он уже не отыщет…

– Если тебе так хочется кого-то ударить, то вот он я, к твоим услугам, – фыркает со стороны двери фальшиво-веселый голос, на который Сукуна резко оборачивается.

Годжо.

Гребаный Годжо.

Все это – вина гребаного Годжо…

Chapter Text

…все это – вина гребаного Годжо.

Его охренительно идиотская идея, что, раз у них с Сукуной теперь сделка, за ним должен кто-нибудь приглядывать. А кто на такую роль подойдет лучше, чем этот гребаный пацан, Фушигуро Мегуми?

Звучит восхитительно.

В том случае восхитительно, если Годжо хочется, чтобы они друг друга прикончили. Тогда и впрямь должно сработать просто на ура.

Может, в этом и заключается план?

Может, у него в мечтах избавиться не только от Сукуны, но и от своего раздражающе-равнодушного, вечно непрошибаемого ученика? При таком раскладе было бы удобно, чего уж там!

Одним махом двух ебанатов.

Умно.

Судя по выражению лица пацана, тот в целом разделяет точку зрения Сукуны.

– Почему это должен быть я? – спрашивает он с редким для себя раздражением, которое пробивается через привычную для него невозмутимость, остро глядя при этом на Годжо. – Как насчет того, чтобы, раз уж это твоя гениальная идея – ты с ним и нянчился?

Перспектива, что ему придется торчать с Годжо?

Ну, это еще хуже!

То есть, для пацана-то, может, и лучше. Во, как выкрутиться и избавиться от ответственности пытается! Но для Сукуны уж точно хуже. Если приходится выбирать из двух, ну, шаманских ебланов – потому что за зло здесь он сам, ха, – то Годжо точно не проходит в финал.

А тот в ответ на претензии пацана только шире улыбается – как же тянет по этой ощеренной роже уебать и ухмылку стереть – и жизнерадостно провозглашает:

– О, если кто-то кого-то и убьет, то это уж скорее мы с Сукуной! Не думаю, что мы с ним… Хм, совместимы для совместного проживания. Или вообще для нахождения в одном пространстве. Если, конечно, не желаешь всему этому городу скорой гибели, Мегуми-чан!

– Не называй меня так.

– Вот именно потому, что тебя это бесит, я и буду продолжать называть тебя Мегуми-чан!

– Мне так нравится, когда ты называешь меня так. Просто обожаю. Лучше не придумаешь. Пожалуйста, продолжай.

– Реверсивная психология? Не думаю, что это со мной сработает, Мегуми-ча-а-а-а-ан. Тем более, чтобы убедить меня, ты мог хотя бы попытаться изобразить какой-то восторг от такого обращения, а не продолжать строить безэмоциональную рожу и говорить этим сухим голосом…

Ну, пока они тут срутся по каким-то непонятным причинам – хотя… Мегуми-чан?

На самом деле, Сукуна вполне может понять недовольство пацана, сам бы он давно пустил в ход и кулаки, и технику, если кто посмел бы в таком духе его назвать.

Ладно, тогда так.

Пока они срутся по более-менее понятным причинам, он думает о том, что, пожалуй, ему выдался неплохой шанс втихую свалить. Да, это, конечно, недостойно тысячелетнего проклятия и все такое… Но Сукуна вполне в состоянии здраво оценивать ситуацию и отступать тогда, когда риск того не стоит.

Например, риск для него психики.

Вот как сейчас.

Одно только присутствие Годжо, тот факт, что он открывает свой гребаный рот и позволяет из него выливаться словам, уже действует настолько травмирующе, что тут никакая обратная техника не спасет. Уверенно можно сказать, что его бесконечный треп – это один из самых ужасных видов пыток, встреченных за тысячу лет.

А хуже всего то, что если сказать это ему, то он скорее возгордится, чем оскорбится.

Так что Сукуна, пока эти двое отвлечены друг на друга и на свои препирания, принимается тихо отступать в направлении двери…

– …куда же это ты, Сукуна-чан? Мы с тобой еще не закончили! – останавливает его веселый голос Годжо, который при этом даже от пацана взгляда не отводит – хотя под повязкой сложно понять, конечно, но лицом все еще повернут к нему.

Гребаная шестиглазая сволочь.

Вот даже сбежать с поля боя из-за него невозможно!

Прежде, чем Сукуна успел бы выматериться хотя бы из-за этого отвратительного обращения и высказать все, что он о Годжо думает – потому что, нет уж, может, Фушигуро и в относительном состоянии такое терпеть, только высказываясь, но не взрываясь.

Он тут единственный с таким запасом терпения.

Но Годжо уже сам морщится и ворчит:

– Нет. Звучит отвратительно. Ну какой из тебя -чан? Ты же… Фу. Сукуна, – говорит Годжо с таким видом, будто ему под нос что-то мерзкое подсунули, но Сукуна только за и только рад эффекту, который воспроизводит на эту шестиглазую сволочь.

Да-да, он Сукуна, фу.

Не в смысле как команда Сукуна, фу, а в смысле как реакция Сукуна, фу… да неважно.

Главное, что пусть Годжо от него так мерзко будет, как это возможно, чтобы вообще к нему приближаться не захотелось, а уж тем более так называть.

– Так что такое прозвище – это лишь твоя привилегия, Мегуми-чан! – вновь веселее договаривает Годжо, и пацан начинает выглядеть так, будто он в шаге от того, чтобы самолично закатать шестиглазого и сильнейшего в бетон.

Ну, то есть, так-то остается невозмутимым и с каменным лицом, конечно.

Но Сукуна знает его уже далеко не первый год, потому может такое распознать на уровне энергетики, исходящей от него, даже если ни одна мышца на непрошибаемой роже не дергается, а взгляд остается закрытым настолько, что вот врезать бы по этой роже, лишь бы хоть несколько трещин появилось.

– Все для тебя, Мегуми-чан, – ухмыляется он, особенно едко и насмешливо произнося вот это нелепое Мегуми-чан. – Я очень старался сделать так, чтобы привилегия осталась лишь для тебя. Ты благодарен?

Потому что, раз уж попытка бегства была замечена и пресечена, то может Сукуна хотя бы оторваться и повеселиться? Немного? Тем более, что это стоит того, когда взгляд пацана обращается на него, а в обычно непроницаемых глазах загорается плохо скрываемая ярость, из-за которой собственный оскал только становится шире и, м-м-м, веселье начинается.

– Ладно, я не могу убить его, – тычет Фушигуро пальцем в Годжо. – Потому что, он хоть и раздражающий придурок, но свой раздражающий придурок.

– О-о-оу-у-у, Мегуми-ча-а-ан, это самое приятное, что ты когда-либо мне гово…

Не обращая никакого внимания на радостное и протяжное нытье Годжо, игнорируя так, будто его здесь и нет, пацан продолжает, глядя только на Сукуну:

– То тебя-то мне ничто не мешает убить.

А ведь звучит точно, как отличный повод для веселья. Все лучше и лучше.

С тех пор, как они познакомились, прошло уже три года, сейчас пацану восемнадцать, он очень неплохо прокачался за это время, а у Сукуны после того, как их с сопляком расселили по разным телам, увы, восстановился не весь объем сил, и он пока что не нашел способа их полностью вернуть.

Пока что.

Так что по силе они сейчас приблизительно равны, и битва могла бы выйти очень любопытной.

– Ну, ты можешь попытаться, Мегуми-чан, посмотрим, что из этого выйдет, – предвкушающе скалится Сукуна, который только рад будет размять мышцы с неплохим соперником.

В ответ пацан выдыхает так тяжело, что, кажется, и впрямь едва сдерживается, чтобы не въебать.

Но в этот момент в происходящее вмешивается Годжо.

– Так-так-так! А ну стоп! Разойдитесь по разным углам, мои взбудорженные, драчливые щеночки. А теперь давай-ка пройдемся по пунктам для тебя, Сукуна, – на этот раз все-таки поворачивается Годжо к нему, и, несмотря на широкую улыбку и повязку на глазах, можно ощутить, как что-то в нем становится серьезнее, даже начинает отдавать намеком на угрозу.

– Во-первых, называть вот его, – указывает он на пацана, – Мегуми-чаном - это привилегия, которую еще нужно заслужить.

– Интересно, а ты-то чем заслужил? – сухо интересуется тот, но Годжо только недовольно тцкает.

– Цыц, несносный ребенок.

Демонстративно отмахиваясь от него, и продолжает, вновь обращаясь к Сукуне.

– А во-вторы-ы-ы-ы-ых, подразумевалось, что единственный, с кем ты, Сукуна, способен контактировать без намечающегося убийства – это как раз Мегуми… Хотя этот пункт, пожалуй, относится к вам обоим, – и он поворачивается к пацану, тыча в его направлении пальцем. – Из всех нас ты претендуешь на звание самого терпеливого и единственного, у кого есть шанс вынести Сукуну, не вынеся его самого к чертям, – весело говорит Годжо, кажется, считая собственный каламбур уморительным – очевидно, никто больше здесь это мнение не разделяет – на что Фушигуро невпечатленно вскидывает бровь.

– Думаю, ты переоцениваешь уровень моего терпения.

– Ты терпишь меня уже больше десяти лет без единой попытки убийства. А это о многом говорит, – фыркает Годжо, и Сукуна с деланной впечатленностью приподнимает бровь.

– Должен признать, он умеет подбирать аргументы.

– Вот! Даже Сукуна на моей стороне! Ты только представь себе, Мегуми-чан. Сукуна – и на моей стороне! Кто бы мог подумать, что такой день наступит?

– Омерзительно, – морщится Сукуна.

– Вот, до чего ты нас довел, несносный ребенок, – согласно кивает и жизнерадостно говорит Годжо.

Потерев пальцами переносицу так, будто на него уже начинает накатывать приступ мигрени, пацан медленно, шумно выдыхает и терпеливо отвечает:

– Ладно. Допустим, кое-как мне удастся выдержать и не убить его. А где гарантия, что это он не убьет меня? Если тебе… если вам так сильно хочется избавиться от меня, Годжо-сэнсэй, – пусть пацан и исправляется на вежливое обращение, звучит это так едко, что какая уж там вежливость; кажется, одними этими интонациями возможно разъесть сталь, – то могли бы найти способы попроще.

– Я скорее сам вон в то окошечко выйду, чем захочу от тебя избавиться, – демонстративно указывает Годжо на ближайшее окно, и несмотря на веселые интонации, выражение его лица становится серьезным, но Фушигуро невпечатленно парирует:

– Учитывая, что вы умеете летать, это так себе аргумент.

– Ладно тебе, ты понял суть! – отвечает ноющим голосом и драматично вскидывает руки Годжо. – Да и вообще, сейчас уж точно слово за Сукуной. Это ему следует на твой вопрос отвечать. Сукуна, наш одомашненный большой и злой тысячелетний демон…

– Точно одомашненный? – скалится Сукуна клыкасто и оскорбленно.

Он – и одомашненный?

Король проклятий?

Двуликий?

Даже у этого шестиглазого тупицы мозгов должно быть побольше, чтобы подобную чушь не нести. То, что Сукуна всех еще не убил, значит следствие лишь его снисхождения и того факта, что они ему еще могут принести пользу, а не какая-то там одомашненность. Но это досадное недоразумение всегда можно исправить, хоть прямо сейчас пролив немного – или много – шаманской крови.

Удивительно, но Годжо и впрямь исправляется.

– Наш пока что просто большой и злой тысячелетний демон… которому лишь предстоит стать одомашненным Мегуми-чаном, – жизнерадостно добавляет Годжо, потому что, ну конечно же, раз он так легко согласился, должен был найтись подвох, но на этот раз Сукуна лишь раздраженно цокает языком. – Не расскажешь нам, планируешь ли ты убивать Мегуми-чана?

А Сукуна поджимает губы.

Как большой и злой тысячелетний демон он должен сейчас во всех кровавых подробностях пересказать тысячу первых способов, которыми мог бы прямо в эту секунду убить пацана, а остальные оставить на потом, а то это слишком долго будет.

Как большой и злой тысячелетний, но хитрый демон он должен сейчас притвориться, будто ни о каком убийстве речи быть не может, а потом реализовать какой-нибудь из тысяча тысяч способов.

Какой сильнее в нужный момент приглянется.

Как просто Рёмен Сукуна…

Нет, не планирует он пацана убивать. По исключительно объективным, обоснованным причинам. Стоит признать, что из всей этой шайки терпеть его действительно проще всего, а потому убивать невыгодно, иначе придется иметь дело с остальными.

В общем, ничего личного.

Исключительно холодный расчет.

Дело совсем не в том, что пацан умен, смекалист, его не только легче всех терпеть, но с ним еще и бывает интересно, как просто разговаривать, так и сраться, на битвы отправляться им на пару тоже лучше всего, они неплохо сработались, пусть Фушигуро и до сих пор показательно на дух его не выносит, да и в целом Сукуне интересно было все эти годы наблюдать за его развитием и теперь хочется узнать, каким он станет дальше.

Ведь пацан все еще только в начале своего пути.

Ему столько всего предстоит.

В их унылом и сером мире нельзя упускать то, что вызывает хоть какое-то любопытство. Вот как этот гребаный пацан.

Но Сукуну ужасно раздражает то, что Годжо, этот бесячий шестиглазый уебок, откуда-то знает, каким-то образом понял – с ним Фушигуро всегда в безопасности, всего лишь факт и данность, чтобы тот сам ни думал на этот счет.

Вот откуда ему знать вообще?

Очевидно, что на самом деле своим учеником рисковать он не стал бы ни за что, это за прошедшие годы уже твердо известно, поэтому у него должна быть какая-то абсолютная убежденность, чтобы именно пацана привязать – фигурально – к Сукуне, припахав присматривать за ним.

Но вот где взялась такая убежденность?

Большой вопрос.

Потому он просто недовольно на Годжо зыркает, без возможности опровергнуть его слова, но и не желая их подтверждать, и этого, очевидно, достаточно, чтобы тот ощерился еще шире, провозглашая уверенно и жизнерадостно:

– Вот видишь! В данном случае молчание – это точно знак согласия…

– Это не так работает, Сатору. И ты вообще не говорил никаких утверждений, чтобы это могло быть именно согласием.

– Да ладно тебе! Ну ты посмотри на него! Посмотрит в эти… демонические бесчестные глаза… видишь ли ты в них жажду моего убийства? О да, еще как! Видишь ли ты в них жажду твоего убийства? Вот это уже сильно вряд ли.

– Возможно, тебе нужно проверить свою шестиглазость на рабочесть.

– Да ладно тебе, Мегуми-ча-а-а-а-ан!

– Если никто не хочет, чтобы я убил Годжо прямо сейчас за его раздражающее нытье, то, возможно, мне лучше уже наконец уйти? – вклинивается во все это Сукуна, у которого уже мозг плавится, и он не понимает, как пацан до сих пор не пустил в ход кулаки и технику.

Приходится признать, что Годжо все-таки прав и в обратном отношении – именно этот пацан явно действительно единственный из них, кто может выдержать и не попытаться убить Сукуну.

Ключевое здесь попытаться.

– Ладно, перейдем к основному вопросу, – твердо говорит пацан и переводит взгляд между ними, одновременно и явно не собираясь отвечать на вопрос Сукуны, но все же реагируя на него. – Откуда такая уверенность, что он, – кивок в сторону одного тысячелетнего демона, который оскорблен таким неподобающим обращением к нему, – на нашей стороне?

– Как будто у меня сейчас есть выбор, – хмыкает Сукуна, не выдерживая и закатывая глаза совсем не приличествующим тысячелетнему демону, королю проклятий жестом.

Помимо того, что к нему не вернулись полностью силы после расселения с сопляком по разным телам – что само по себе стало отличной новостью, соседство с ним в одной голове так себе опыт, минус тысяча звезд из десяти, Рёмен Сукуна не рекомендует.

Также их жизни теперь связаны, но предположительно, только в одну сторону.

Если умрет сопляк – умрет и Сукуна.

Если умрет Сукуна – скорее всего, с сопляком все будет в порядке.

Не сильно-то справедливо, а? Сам он не знает, как это исправить, а остальные, конечно же, и не особенно стремятся найти способ.

Теоретически, можно было бы прихватить с собой сопляка и свалить, обеспечив ему безопасность – ну а безопасность совсем не значит комфортные условия жизни, запер бы где-нибудь подальше, кормил бы периодически, чтобы не сдох, а в остальном существовали бы себе отдельно друг от друга. Но Сукуна сейчас не уверен, что может даже собственную-то безопасность обеспечить, не тогда, когда у него нет полностью восстановленных сил, а Кендзяку, этот ублюдок, до сих пор где-то бродит по земле.

Ему нужна эта шаманская шайка, чтобы победить другую шайку – этих уебков под предводительством главного уебка, Кендзяку, которые решили, что смогут Сукуной манипулировать и использовать в своих целях.

После такого живыми не уходят.

Да и вообще, таскаться по миру с сопляком на прицепе? Фу. Лучше пусть они сами за ним присматривают и не позволяют сдохнуть, а Сукуна будет поблизости. Пока они все пытаются убрать с дороги – его дороги – Кендзяку, найдет способ разобраться со всеми ограничениями, которые на него теперь наложены.

Так что ему выгоднее всего находиться именно там, где сейчас находится.

Не убивая всю эту шаманскую мишуру вокруг себя, даже если хочется.

Бросив на Сукуну пасмурный и недоверчивый, изучающий взгляд, пацан наконец утомленно вздыхает, утомленно сжимает переносицу ну-точно-мигрень жестом и наконец немного безнадежно, обреченно говорит:

– У меня нет в этом особого выбора, да? Очевидно, с сегодняшнего дня мне придется жить с Сукуной.

Пока Годжо на заднем плане жизнерадостно говорит что-то о праздновании этого события с помощью моти и о своих планах по расчленению тысячелетнего проклятия, если в какой-то момент Мегуми-ча-а-а-а-ан все же окажется по его вине в опасности.

Сам Сукуна смотрит на пацана, вдруг ощутив себя несколько оскорбленным тем, насколько тот, похоже, против такого соседствования.

Эй!

Он, может, и тысячелетнее проклятие, но не настолько плох!

Так что можно скорчить и чуть менее обреченную гримасу, спасибо большое. Да пацану несказанно повезло, что выдался шанс пожить бок о бок с королем проклятий, при этом еще и без угрозы быть убитым. Многие обзавидовались бы! Не понимает выпавшей ему чести.

– Мог бы и не выглядеть настолько из-за этого недовольным, – не удержавшись, все-таки ворчит Сукуна, зыркая на пацана, который в ответ озадаченно вскидывает бровь, мол…

…ты сейчас серьезно?

Ну, эм, да. Не такой уж плохой, пусть и не высказанный, вопрос.

Потому что даже возмущение реакцией пацана перебивает удивлением из-за собственной реакции. Или, вернее, из-за ее хоть сколько-нибудь яркого проявления. Ну там, ответной безнадежности, обреченности, сильного внутреннего сопротивления и отторжения, ярости, злобы, каких-нибудь еще протестов, которые нужно срочно высказать. Да просто взять бы – и не согласиться с такими идиотскими идеями. Кто вообще способен заставить тысячелетнее проклятие что-либо делать?! Но дело в том, что Сукуна, похоже…

Не так уж и против всего этого.

Может быть, даже за.

Перспектива звучит не совсем… плохо. Почему-то.

Но это, конечно же, вполне объяснимо, говорит он себе. Логично и конструктивно. Потому что из всех вариантов именно этот, как раз гребаный пацан, остается самым терпимым, а как следствие и реакция Сукуны вполне объяснима и обоснована.

– Ох, это будет так весело! – хлопает в ладони Годжо, довольно скалясь, пока пацан и Сукуна сверлят друг друга взглядами.

Не будет весело. Будет ужасно, катастрофично и вообще с радостью без этого обошелся бы.

Ведь так же, да?..

Chapter Text

…ведь так же, да?

Их с Сукуной почти ничего не связывает и Мегуми не знает, почему именно его образ здесь, в густых вязких тенях, оказывается ярче всего.

Не Сатору, который в каком-то смысле стал родителем – ну, как сумел, чего уж там, особенно учитывая, что он вообще ничего не был должен делать. Не Юджи или Нобара, которые стали для него лучшими друзьями из возможных, а других никогда не хотелось и не нужно было.

Не они, по-настоящему живые, светлые, дышащие, важные ему, к которым должно в первую очередь тянуться то, что от него в этих тенях еще осталось.

А именно Сукуна.

Из всех возможных вариантов, из всех близких и дорогих людей… который даже, в общем-то, не человек. Один из тех, с кем Мегуми должен был бороться. Да и назвать его близким или дорогим? Хах. Смешно тем, что совсем не смешно.

Хотя сам Сукуна наверняка от таких заявлений посмеялся бы. Глупый двадцатилетний шаман, думающий о тысячелетнем проклятии, короле демонов, Двуликом так.

Смешно ведь, правда?

Во всем этом нет смысла.

Но факт остается фактом – среди теней его сотканный из тьмы образ так и остается ярче всех. Оскаленный. Злой. Отчаянный. Острота татуировок, о которые, кажется, сейчас можно было бы порезаться. Алое пламя преисподних в глазах, о которое, кажется, сейчас можно было бы обжечься. Хотя сейчас это и невозможно физически, потому что физического не существует теперь по определению.

Возможно, это именно Сукуна потому, что Мегуми сам теперь – сотканный из тьмы, а подобное тянется к подобному? Или что он такое вообще сейчас?

Прислушавшись к себе, ему не удается отыскать никаких признаков жизни в себе самом.

Нет дыхания.

Нет сердцебиения.

Нет каких-то базовых человеческих потребностей, вроде жажды или голода.

Есть только мысли, которые становятся все более отчетливыми, ясными по мере того, как он осознает себя. Вспоминает собственную жизнь лучше и лучше с каждой секундой… минутой? Днем? Веком? Здесь вообще есть такое понятие, как время? В любом случае, этого ведь недостаточно.

Лишь из мыслей человек не может состоять, пусть без них тоже невозможно человеком быть.

Что такое тело без души, но и что такое душа без тела? А является ли Мегуми сейчас этим, душой? Память, осознание себя, эмоции… это и есть душа? Можно ли так называть?

Кажется, теперь как раз самое время такими философскими вопросами задаваться.

Ну а что еще делать-то?

Хотя что-то сделать все же нужно, по крайней мере попробовать вместо того, чтобы просто смириться с этим странным неопределенным существованием. Будучи никем. Будучи нигде. Поэтому Мегуми пытается сосредоточиться.

Осознать хоть какое-то окружение вокруг себя.

Но ничего не выходит, сплошь тени, из которых состоит мир, он сам, его мысли. Тени. Тени. Тени. Все эфемерное, зыбкое и бесформенное. Никто и нигде. Нигде и никто. Никакого ориентира, ничего, за что можно было бы зацепиться. Вот только откуда браться теням, если света нет?

А может быть, все-таки есть.

Светом сияют улыбки Сатору, Юджи и Нобары.

Ясные и грустные. Зовущие к себе, помимо этого, взглядами, выражениями лиц, фонящей от них тоской. Да, они переживут потерю Мегуми, но… Им будет больно, верно?

Боль.

Конечно, он помнит, что такое боль. Помнит, как терпеть физическую, которая теперь ему недоступна. Помнит, сколько разрухи приносит внутренняя, сейчас принимающаяся скрести по теням, из которых весь состоит. Но не за себя, за себя и при жизни не болело, не заслуживал этого.

За них.

Потому что их боль – это то, чего ему сильнее всего хотелось бы избежать. Всегда. При жизни ли, после смерти ли.

Сам тоже, может быть, по итогу сумел бы потерю этих, самых важных людей пережить, как-то приспособиться к новому существованию, подняться и потащиться дальше. Но точно потерял бы огромную часть себя, которую уже невозможно было бы отыскать. Да и не хотелось бы искать, потому что эта часть ушла бы вместе с ними туда, за грань.

Туда, где, кажется, Мегуми сейчас.

Тогда, может быть, их образы в тенях – это как раз и есть та часть, которую они отпустили от себя вместе с ним? Которую от них оторвало и утащило за грань против их воли?

Почему тогда Сукуна – отчетливее и ярче всех?

В этом все еще нет смысла.

Нет.

Но если у Мегуми есть хоть какой-то мизерный шанс вернуться, то нельзя так просто сдаваться.

Он ведь никогда раньше и не сдавался. Иначе вообще так долго не прожил бы. А если уж Годжо Сатору чему-нибудь научил, так это до последнего продолжать двигаться вперед, через боль, через невозможность подняться, скрипеть зубами, но ползти, карабкаться, взбираться вновь на ноги, даже когда сил уже больше нет, насколько бы жизнь не била по коленным чашечкам и почкам, пытаясь сломать.

Хотя и до него тоже пришлось этом научиться или их знакомство вовсе могло бы не состояться.

Так если Мегуми все еще способен мыслить.

Как он может просто сдаться?

Допустить, чтобы им было больно хоть какую-то лишнюю секунду?

Не сделать все и намного больше ради того, чтобы любой намек на боль для них искоренить?

Поэтому Мегуми цепляется – за образы перед собой, за их свет, который создает тени, свивая из них мир и его самого.

Сатору. Юджи. Нобара.

Сатору. Юджи. Нобара.

Сатору. Юджи. Нобара.

…Сукуна.

…Сукуна.

…Сукуна.

У них, разделенное на двоих, еще там, при жизни, до грани, за которую Мегуми упал, было ведь не только яростное и злое, так ведь? Сейчас, когда осколки памяти все яснее собираются в цельную картину… Там очень много невысказанного, скрытого. Но ведь на самом деле и…

Кажется, теплое там тоже было.

Нежное.

Светлое от того, кто сам весь создан из тьмы, стремится накрыть ею остальной мир. Кто ставил своей целью тьму Мегуми наружу вытащить.

Даже если Сукуна его позабыл тут же, стоило исчезнуть из его поля зрения. Даже если выдохнул с облегчением, что надоедливый пацан больше не мельтешит где-то по периферии зрения. Даже если в это самое время, пока самому остается лишь тонуть в тенях – прошли, схлынули в никуда десятилетия, столетия, тысячелетия.

Мегуми все равно был бы рад вновь заглянуть в эти сверкающие алой опасностью глаза.

Ему все равно хотелось бы – хотелось бы, хотелось бы, он все еще помнит, что это такое, чего-то хотеть – провести подушечками пальцев по татуировкам так, чтобы под ногтями не оставался багрянец. Мягче и ласковее. Изучая тактильно чернильные изгибы. Даже если бы у тысячелетнего проклятия его нежность вызвала бы лишь глумливый смех.

Хотелось бы наконец озвучить хотя бы часть из невысказанного.

А для этого нужно хотя уметь говорить.

Дышать.

Осязать.

Осознавать себя не лишь как поток мыслей в неизвестности.

Лучше сосредоточившись и сконцентрировавшись, Мегуми упрямо пытается заставить себя почувствовать хоть что-нибудь. Осознать себя, как физически существующее тело. Вспомнить, как поднимать веки, чтобы смотреть глазами. Как открывать рот, чтобы им говорить. Как ощущать что-нибудь под ладонями и что такое вообще ладони, пальцы…

О.

О-о-о.

Кажется, руки у него все-таки есть, и под ними – что-то твердое, ощущаемое до сих пор существующим осязанием. Так он лежит? Умеет лежать? Осознает, что это такое – лежать?

Забавно, как когда-то само собой разумевшееся теперь ощущается откровением и открытием.

Достижением.

Уж кто бы и впрямь посмеялся, так это точно Сукуна…

Chapter Text

…Сукуна громогласно ржет, как самый настоящий мудак.

Которым он, в общем-то, и является.

– Хорошо тебе быть тысячелетним неутомляемым проклятием, которому не нужны ни сон, ни еда. Рад, что тебя так веселит то, насколько я устал, – ворчит Мегуми, у которого нет сил даже на более-менее сносную демонстрацию раздражения или достойный внимания уровень едкости.

Как только они переступили порог квартиры, он едва-едва дотащил себя до дивана, на который и свалился бесполезным мешком мяса и костей.

Или как там Сукуна называет их, простых смертных.

А этот татуированный мудак отправился следом, очевидно, просто чтобы постоять над ним и в свое удовольствие поржать, потому что, видимо, а почему бы и да. Надо же как-то тысячелетнему проклятию себя развлекать, ага.

Вот же сволочь!

– Ладно тебе, – фыркает насмешливо Сукуна, подходя ближе и легко пиная его в свесившуюся с кровати голень. – А как же адреналин после битвы и все такое? У нас за последнее время случилось столько любопытных взаимодействий, связанных с таким сценарием… Но на этот раз ты что, собираешься просто валяться здесь? Что за скука.

Даже на то, чтобы закатить глаза, энергии Мегуми сейчас не хватает. Все, на что способен – только прикрыть их и проворчать:

– Если тебе так сильно хочется потрахаться, то вперед, не смею тебя останавливать. Но учти, я в этом участвовать не собираюсь. Делай со мной, что захочешь, но только посмей как сдвинуть с этого дивана, так и заставить самого двигаться. А лучше вообще не буди, потому что я сейчас, кажется, отрублюсь.

Обычно его в такие моменты хватает хотя бы на то, чтобы кое-как доползти до кровати и отключиться уже там, но сейчас даже это кажется непосильной задачей. Руки и ноги, похоже, весят каждая где-то по тонне или, может быть, немного больше. Драматизм, достойный Годжо Сатору, который очень гордился бы сейчас такими размышлениями, а потому ему не нужно о них знать.

Но ощущается и впрямь именно так.

Все-таки, сегодняшняя битва была действительно… не столько сложной, сколько долгой и выматывающей.

Когда Мегуми понимает, что и впрямь вот-вот отрубится, то вдруг ощущает на себе уже такие знакомые руки, а это заставляет его немного встрепенуться и нахмуриться, прогоняя часть сонливости. Не от беспокойства, испуга или настороженности, лишь от удивления и непонимания. Приоткрыв глаза, он фокусируется на стоящем рядом Сукуне, который наклонился над ним и одной рукой подхватил за бердо, а второй начинает обвивать поперек спины, и хмыкает недовольно.

– Нет, ну, раз уж я сказал, то слово сдержу, – бросает Мегуми, все-таки никто его ничего говорить не заставлял, хотя на самом деле и не ожидал, что этот тысячелетний мудак и впрямь вознамерится что-то с ним в таком состоянии творить. – Вперед, делай, что хочешь со мной. Но мы вроде как договаривались, что с этого дивана я никуда не сдви… Куда ты собрался меня нести?!

Потому что в этот момент Сукуна, наконец понадежнее перехватив за бедро и спину, поднимает его с дивана, и Мегуми по инерции приходится обхватить его руками за плечи, а лодыжки переплести на пояснице, пока сонливость уходит уже почти полностью, заставляя хоть немного сосредоточиться.

В ответ Сукуна закатывает глаза.

Действительно закатывает, потому что у него-то есть на это силы. Мудак. Тысячелетний. Да чтоб его.

– Да не собираюсь я тебя трахать, пацан, – ворчит он недовольно. – Но если ты уснешь здесь, то будешь потом ныть о том, как у тебя от такого сна все болит…

– Это когда я ныл?

– …будешь молча терпеть то, как у тебя от такого сна все болит, – на удивление послушно исправляется Сукуна, но звучать начинает только недовольнее, даже раздраженно. – А это еще хуже. Я все равно буду видеть, что тебе больно, и от этого вида у меня, тысячелетнего демона, тоже начнет скручивать спину. Но я такой пытки не хочу.

Жаль, что на ответное закатывание глаз у Мегуми все еще не хватает энергии, поэтому он просто фыркает и расслабляется в руках Сукуны, так уж и быть, позволяя ему тащить себя туда, куда он там…

– Подожди-ка. Мы явно идем не в спальню, – доходит наконец.

– Естественно.

– Объясниться не хочешь? – больше озадаченно, чем подозрительно щурится Мегуми, немного раздраженный и самой ситуаций, и тем, что ему вообще нужно уточнять.

А Сукуна осматривает его демонстративно брезгливым взглядом, с легким отвращением интересуясь:

– Ты вообще себя видел? После битвы ты из себя больше представляешь грязь, чем человека. Собрался в таком виде лезть в постель?

– Ну, я-то собирался в таком виде спать на диване, – все-таки наскребает в себе энергию на легкое ерничанье Мегуми, но это максимум, на который хватает, и следом остается вздохнуть устало. – Сукуна, у меня правда нет сейчас сил на то, чтобы принимать душ.

– Да не парься. Я сам все сделаю, – небрежно отмахивается от него Сукуна.

А Мегуми бросает на него недоверчивый взгляд, думая, что, наверное, и мозг у него от выжатости дает сбои, поэтому что-то неправильно понял.

– Серьезно? Собрался меня купать? – когда Сукуна в ответ на недоверие просто пожимает плечами с серьезным видом, подтверждая этим, что, да, именно так и собрался отступить, то дальше он немного едко интересуется: – Чем же я обязан такому обслуживанию от самого тысячелетнего демона, выдающегося проклятия и их короля, его величества Двуликого? Ведь я, простой смертный шаман, не дерзнул бы предположить, что ты можешь обо мне хоть немного беспокоиться и заботиться.

Вообще-то, Мегуми ни секунды не говорит это всерьез.

Просто подшучивает и ехидничает, хоть и не понимает при этом хоть сколько-нибудь мотивов Сукуны и что сейчас вообще происходит. Возможно, именно поэтому подшучивает и ехидничает, лишь бы придать происходящему хоть какой-то смысл.

Ну, что-то вроде того.

Но, неожиданно, выражение на этом чуть раздражающем татуированном лице вдруг становится каким-то сложным, он поджимает губы, отводит взгляд и... О. Да ладно. Неужели, в шутку сказанное предположение Мегуми может оказаться правдой?..

– Не мели чушь, – куда грубее прежнего бросает Сукуна после нескольких секунд немного неловкого и странного молчания. – В том, чтобы трахать твое бессознательное тело, я не заинтересован, а ты в таком состоянии даже ноги нормально раздвинуть и толково поучаствовать в происходящем не сможешь, я уж не говорю о том, чтобы полноценно выебать меня.

А-а-а.

Так вот, в чем дело.

Ладно, это действительно многое объясняет и звучит вполне рационально, если оценивать по меркам Сукуны, конечно. В целом, можно было бы и самому догадаться. Глупо то, что Мегуми из-за такого логичного довода, развеивающего его абсурдные, шутливые предположения, почему-то ощущает укол боли.

А он-то уже надумал…

Идиот.

– Так что ты мне нужен здоровый и полный сил, – договаривает Сукуна уже спокойнее и ровнее, вновь взглянув на Мегуми и послав ему самодовольный оскал.

Отряхнувшись от лишних, неуместных эмоций, тот хмыкает.

– Вот уж чтобы трахнуть тебя я точно силы найду. Всегда в радость выебать из тебя все твое тысячелетнее демоническое дерьмо.

Вместо того, чтобы разозлиться на такие слова, Сукуна только смеется.

Низко, раскатисто и так, что Мегуми каждый раз немного заслушивается, чем подтверждает свое звание идиота. Не позволяя себе на это отвлечься и опять заслушаться, он морщится и все-таки справедливости ради добавляет:

– …но не сегодня.

Потому что сегодня, даже если Сукуна сейчас выбесит так, что захочется зубами выгрызть ему глотку – что всегда отлично удается, – выебать его все равно силы вряд ли найдутся. Так что смех сменятся острым взглядом горящих алыми преисподними глаз и возмущенно-веселым:

– Вот именно. Потому тебя и нужно привести в норму, пацан. А то какая от тебя польза, если ты полудохлый?

К этому моменту они уже добираются до ванной, до которой, по ощущениям, будто вечность ползли. Но что такое вечность для тысячелетнего проклятия, верно? Поразительно, и все-таки, как только дверь за ними закрывается, Сукуна и впрямь принимается его осторожно раздевать без каких-либо еще лишних предисловий, так что Мегуми морщится немного неловко и говорит:

– Ну слушай. Я на самом деле вполне могу и сам принять душ…

– Цыц, – немного раздраженно обрывает его Сукуна. – Во-первых, я не хочу, чтобы ты тут уснул и случайно утопился. Во-вторых, если уж я сказал, что сделаю что-то, значит, сделаю. Нечего ставить под сомнения слово тысячелетнего демона.

– Ты серьезно сейчас? – недоверчиво спрашивает Мегуми, которому все еще казалось, что все это одна большая шутка, которая скоро прекратится.

Но Сукуна лишь спокойно кивает.

– Более чем.

На этот раз он все-таки находит силы на то, чтобы закатить глаза. Ситуация обязывает. Хотя получается, к сожалению, совсем не раздраженно – за это стоит винить исключительно отсутствующие силы, конечно же, никаких других причин. Но Мегуми поддается, позволяя делать с собой, что захочется.

Ему даже любопытно, насколько Сукуну хватит и в какой момент он наконец сдастся, сказав дальше разбираться самому.

Что там по части терпения и умения держать слово у тысячелетних проклятий?

Но оказывается, что он успел начать напускать и воду в ванну, которая уже почти полная, так что теперь подхватывает Мегуми на руки и удивительно осторожно туда опускает. Сам садится на бордюр и действительно принимается его мыть. Без какого-либо сексуального подтекста. Подхватывает гель для душа. Мочалку. Скользит ею по коже, намыливает волосы и осторожно их ополаскивает из душа. Действует так поразительно деликатно, как от тысячелетнего демона точно невозможно было бы ожидать.

Хотя Мегуми замечает, что у Сукуны встает, он вообще ничем этого не выдает, продолжая действовать так, что опасно приближается к определению нежности.

Это невозможно.

Сюрреально.

Тем не менее – вот они здесь.

Даже за сон не принять, потому что настолько абсурдную ситуацию собственное подсознание точно не породило бы. А сердце от происходящего все равно страшно и непозволительно сжимается.

Приходится самого себя одернуть.

Потому что сам же потом о такой слабости будет жалеть, когда Сукуна в очередной раз напомнит словами и поступками, что остается тысячелетним гребаным демоном, о чем нельзя забывать.

Учитывая, что его и без того уже вырубало и только их небольшой диалог заставил немного встряхнуться, и сейчас Мегуми легко начинает клонить в сон. Особенно в тепле комфортной температуры воды, под всеми этими заботливыми и мягкими движениями, в непривычном ощущении безопасности, которого не должно быть, когда компанию ему составляет тысячелетний демон.

Но все же.

Так что он вновь одергивает себя, внутренне встряхивается, пытаясь заставить не забываться и не пропадать в моменте. Ворчит:

– Если ты так продолжишь, я отрублюсь.

– Вперед. Обещаю проследить, чтобы ты не утопился и отнести тебя в целости, сохранности, выкупанного и одетого к тебе в кровать, – на удивление невозмутимо отвечает Сукуна, которого, похоже, все еще ничем не напрягает даже такой расклад.

Что это за послушный тысячелетний демон?

…одомашненный.

Весело отзывается в голове голос Сатору, от которого приходится настойчиво отмахиваться.

Хотя Мегуми все-таки не вырубается – заставляет себя ен вырубаться, – но находится в легком полусне, пока Сукуна и впрямь домывает его, осторожно вытаскивает из ванной, самостоятельно обтирает, одевает, несет в кровать.

Все ровно по пунктам.

Как и обещал.

До сих пор – без какого-либо сексуального подтекста.

Это… Это немного слишком для того, чтобы в дальнейшим всего лишь обеспечить себе наличие секса, разве нет? Настолько похоже на заботу и ласку, что внутри щемит, болит и отмахиваться от этого становится все сложнее. Если бы у Мегуми были на такое силы, он, наверное, нарычал бы на Сукуну просто для того, чтобы вернуть момент в более привычную для них рутину и не позволить себе, черт возьми, забыться.

Не начать воспринимать все это тем, чем оно не есть.

Потом, когда тысячелетний демон опять начнет вести себя, как, ну, тысячелетний гребаный демон, то только собственную глупость и останется винить. Но сейчас не хватает сил на то, чтобы напомнить себе продолжать держаться за здравый смысл и не поддаваться происходящему.

Или, может, не хватает желания на это.

Возможно, ничего ужасного и не случится, если немного, ненадолго забыться и этим моментом насладиться?..

Уложив его, еще не спящего, но уже близкого к этому, осторожно в кровать, Сукуна вдруг подается ближе: татуировки и алые преисподние глаз появляются в фокусе зрения, замещают собой остальной мир. После чего он вдруг… зажимает Мегуми пальцами нос, заставляя немного встрепенуться и возмущенно нахмуриться.

На что Сукуна поразительно мягко фыркает:

– Подожди еще немного перед тем, как отрубаться. Тебе надо поесть…

– Я могу поесть, когда проснусь, – бурчит Мегуми, который точно сейчас не настроен на еду.

Не настроен ровно настолько же, насколько не был настроен и на принятие ванной, так что это по-прежнему явно мало интересует Сукуну, который хмурится и качает головой, серьезно отвечая:

– Ну уж нет, пацан. Ты вообще сегодня чего-нибудь жрал? Не смей так засыпать! И я не заставляю тебя сейчас сожрать полтонны. Знаю, ты не фанат сладкого, но у нас есть круассаны. Ты, вроде, не против них? Если я притащу тебе один с кружкой сока?

Это все…

Слишком.

Очень, очень, слишком.

Тысячелетние проклятия не должны так себя вести. Тысячелетние проклятия не должны так себя вести с теми, с кем хотят просто потрахаться. Тысячелетние проклятия…

…самые непонятные существа на земле, если образцом для них брать Сукуну.

Да. Чтоб. Его.

Этот тысячелетний мудак вообще понимает, что творит?!

Немного беспомощно взглянув на его хмурое и решительное ты-так-просто-не-отделаешься-от-меня-пацан татуированное лицо, Мегуми вздыхает и ворчит:

– Я могу сам пойти на кухню…

– Неа. Я притащу, – вновь качает головой Сукуна, очевидно, приняв такой ответ за согласие, и уходит.

Чтобы очень скоро вернуться с обещанными соком и круассаном, которые Мегуми все-таки приходится съесть под его ястребиным взглядом, не приемлющим никаких попыток от своего жри-давай приговора ускользнуть и отделаться.

Только когда он доедает, Сукуна наконец выглядит удовлетворенным и кивает.

– Вот теперь – спи, пацан.

Подхватив тарелку и кружку, он разворачивается, чтобы уйти.

А сонный, уже полуспящий Мегуми действует инстинктивно, не особенно осознавая того, что творит. Хватает Сукуну за рукав, а когда тот останавливается, оборачивается и бросает на него озадаченный взгляд с приподнятыми бровями, хмыкает и говорит:

– Знаешь, у меня есть имя. Вместо этого идиотского пацан. Ме-гу-ми, – по слогам тянет Мегуми. – Не так уж сложно произнести.

– Но пацан тебя бесит. Так что это мне нравится больше, – клыкасто скалится Сукуна.

Увы, ни ванна, ни еда сил на закатывание глаз сил не прибавили, так что Мегуми просто цокает недовольно языком, а затем говорит то, что точно никогда не сказал бы, будь он в полностью вменяемом, осознанном состоянии.

– Вообще-то, тебе не обязательно куда-то уходить. Посуду можно убрать потом, а ты... Просто останься. У меня большая кровать. Сам знаешь.

Поблескивающий алым взгляд Сукуны становится совсем уж сложным. Тяжело читаемым. Кажется, что пару секунд он смотрит так, будто ему очень, очень хочется согласится, или может, Мегуми это только мерещится, все-таки уже почти отрубился…

Тем более, что момент, существовал или нет, уже проходит, а Сукуна резко глаза отводит и вдруг грубо, режуще бросает:

– У нас с тобой не такие отношения, пацан.

После чего вырывает рукав из слабой хватки, каким-то образом сочетая в этом движении резкость и осторожность, и уходит, не оглядываясь.

Ожидаемо. Предсказуемо. Ведь предупреждал же себя не забываться.

Не нужно было вообще спрашивать…

Но все равно – ауч.

Больно.

Когда Мегуми проваливается в сон, то перед глазами у него – ало-рыжий затылок Сукуны с растекающимися под волосами татуировками, а за ребрами боль.

Боль.

Боль…