Work Text:
Покидая стены родного Мондштадта, Коноха надеется на лучшее: исследовать мир, вдохновиться, сделать как можно больше зарисовок. Может быть, встретить новых людей или повстречать старых знакомых. Таковых в месте, куда лежит его путь, было немного: пара сумерских торговцев, несколько студентов Академии и один пустынник, которого он нанял для безопасного прохода по пустыне, когда путешествовал по Сумеру в прошлом году с целью дойти до Натлана по срочному делу. Надежда снова встретить последнего, увидеть чужие лукавые глаза и ухмылку, ставшие такими близкими и родными, отзывается трепетным теплом в груди.
Коноха проходит через Спрингвейл, где-то с день бредёт по Нагорью ревущих ветров и наконец выходит к величественному Ли Юэ. Анемо Глаз Бога, за тонкую цепочку прицепленный к низу чёрного корсета, стучит по бедру при каждом шаге и прыжке. Поясная сумка набита едой и всем необходимым. В руках неизменно лежит альбом для зарисовок, за ухом, поддевая отросшие русые волосы, заплетённые в низкий хвост, торчит остро заточенный карандаш.
Коноха делает глубокий вдох и входит на широко раскинувшиеся земли Гео Архонта. Широко раскинувшиеся — это ещё скромно сказано. Коноха ступает по Ли Юэ практически месяц. За это время несколько раз посещает город, чтобы закупиться едой в "Народном выборе" и подлатать любимое копьё у кузнеца: в последнее время хиличурлы совсем расверепели и страх потеряли, выпрыгивают прямо из-за кустов. У похитителей сокровищ так вообще ни стыда ни совести: прячутся меж особо толстых деревьев и выжидают, пока кто-нибудь пройдёт, чтобы напасть и обокрасть. Но ни у одного ещё не вышло выкрасть что-то у Конохи или даже как-то ему навредить. Тот, обладая природной гибкостью, легко уворачивался от неуклюжих разбойников, оставляя их покалеченными. Пару раз Коноха даже рвётся проникнуть в Разлом, но инстинкт самосохранения одолевает глупое желание. Зато зарисовок с Ли Юэ он принесёт целую кучу: начиная от Каменных врат и заканчивая видом Разлома с высоты.
Безопасность — это не выбор мондштадца. Выбор мондштадца — живописные виды, баланс на внешних скалах Разлома и трясущиеся ноги. Зато, когда Коноха взбирается на вершину одной из скал, ему открывается вид на Сумеру. Зелёные земли распластались, занимая весь видимый горизонт. Где-то снизу виднеются маленькие халупы. Как Коноха помнит, он сейчас смотрит на Склон Ганджа. Об этом ему рассказал как раз тот наёмник, когда он встретил его прямо при входе в Дендро регион.
Он вдыхает свежий воздух, стоя на вершине, и разводит руки в стороны. Есть в этом что-то птичье, что-то свободное: стоять вот так вот и как будто держать весь мир у себя на ладони. Свободолюбивое сердце ликует где-то в груди, а Коноха приятно щурит глаза, подставляя лицо ласкающему ветру. У ног приземляется цветастая сумеречная птица.
Коноха делает шаг вперёд, стремясь обхватить Сумеру объятьями, но земля пропадает из-под ног: склон начинается прямо здесь, и Коноха стремительно летит вниз, скользя ногами по гладкому камню.
За секунду до свободного падения он успевает оттолкнуться от склона и раскрыть планер. Он парит, медленно спускаясь к земле. Коноха приземляется меж двух деревьев, но гостеприимство Сумеру всё ещё не даёт ему выдохнуть: не пойми откуда выбегает испугавшийся кабанчик и сбивает Коноху с ног, да так, что он почти вспахивает носом землю. Лёжа лицом в траве, он уже начинает хотеть остаться здесь и никуда больше не идти. Но жажда повидать зелёные красоты оказывается сильнее и заставляет его подняться и начать спускаться по выступам вниз.
Коноха жалеет, что бывал в Сумеру лишь раз, и то для того, чтобы добраться до Натлана. Хотелось остаться здесь на подольше и сделать как можно больше зарисовок. Изображать мондштадтской детворе величественный Сумеру на одних лишь словах было тяжело. Даже самому искусному барду не хватило бы слов, чтобы хоть наполовину правдоподобно описать эти необычные просторы, здешние флору и фауну.
Спрыгивая к подножию Склона Ганджа, Коноха оглядывается и испуганно замирает. Прямо перед ним, буквально метрах в десяти — лагерь пустынников. Двое сидят на деревянной платформе, около хижины с огромными листьями вместе штор, укрытой высокими пальмами, остальные - ходят где-то около.
Вспоминая своего старого пустынного знакомого, умело владеющего двуручным мечом, Коноха понимает: даже в одиночку пустынники могут представлять огромную опасность. Поэтому встречаться лицом к лицу с целой группировкой наёмников ему не хотелось.
Коноха осторожно пятится назад, но натыкается на что-то спиной. Точнее, на кого-то.
Внутри мгновенно всё сжимается. Оборачиваться не хочется, но другого выбора не остаётся. Нервно сглатывая, он оглядывается. Перед ним предстаёт высокий, накаченный мужчина. Один его глаз скрыт чёрной повязкой, а седые волосы и борода с усами выдают немолодой возраст, но это совершенно никак не влияет на силу, с которой пустынник хватает Коноху за воротник белой рубашки и поднимает над собой одной рукой.
Коноха жмурится, хватаясь дрожащими пальцами за чужую руку. Молить о пощаде бесполезно — это он тоже знает из прошлого путешествия, когда нанятый им пустынник мгновенно убивал каждого, кто смел задумать навредить им. Остаётся лишь надеяться на добрую волю Дендро Архонта или на помощь извне.
Как вдруг зелёная вспышка бьёт между Конохой и наёмником, и пустынник вынужденно разжимает кулак, резко дёргая рукой. Коноха отлетает куда-то в сторону и больно ударяется головой о булыжник. В глазах темнеет. Пустынники, расположившиеся у лагеря, подскакивают и бегут в сторону шума.
— Оставь его, это мой заказчик, — с угрозой практически шипит знакомый голос, и это последнее, что слышит Коноха от высокой фигуры, заслонившей его от наёмников.
Приходит Коноха в чувства примерно к вечеру, хотя это почти не ощутимо, солнце всё так же палит с невозможной силой. Он чувствует, что голова лежит на заботливо предоставленной подушке. Коноха приподнимается на локтях, и тупая боль в затылке заставляет зажмуриться. Проверяя рукой затылок на наличие крови, Коноха выдыхает' крови не было, значит серьёзной травмы тоже быть не должно. Наконец он привстаёт, пересаживается на колени и смотрит впереди себя. Он находится посреди жарких песков пустыни. Вдалеке виднеются высоты храмов и никогда неутихающая песчаная буря. Коноха протягивает руку вперёд и упирается ей в прутья деревянной клетки. Сжав один, он прислоняется к нему лбом и тяжело вздыхает.
— Ну, что за напасть-то... — бормочет он и оборачивается на шорох песка где-то в стороне.
— Проснулся наконец, — вытянутое лицо с узкими раскосыми глазами ухмыляется ему. Зелёные волосы, заплетённые в тугую косу, спадают на плечо, а красная повязка на лбу не даёт чёлке упасть на глаза полностью и загородить обзор. Коричневые шаровары, узоры на которых складываются в витиеватых змей, набедренная повязка из трёх лоскутов ткани разных оттенков зелёного, спадающая вниз, высокие сандалии, тёмно-зелёная безрукавка с вырезом где-то под левой грудью и чёрная перчатка без пальцев, тянущаяся по всей правой руке, — это всё Коноха, безусловно, узнаёт.
Что-то тревожно-приятное разливается в груди тягучим мёдом.
Высокая фигура усмехается, вонзая тяжёлый двуручный меч в песок и ступая мягкими сандалиями на деревянные доски, на которых расположился мини-лагерь:
— Неплохо же тебя приложило.
Коноха сам не понимает, как его губы растягиваются в ухмылке, и на выдохе произносит:
— Вот же ты гад, Дайшо...
Дайшо смеётся, и смех его напоминает волчий крюк: было в нём что-то целебное, способное оживить мертвеца, но неосторожным быть не стоило. А Коноха по-другому не умеет, кроме как неосторожно. Дайшо присаживается на корточки напротив него и склоняется к его лицу своим, позволяя рассмотреть серые с примесью зелёного глаза с неестественным узким зрачком.
— Значит, вот так в Мондштадте благодарят за спасение? Как грубо.
Глаза Дайшо блестят чем-то ядовито-зелёным, а губы растягиваются в хищной улыбке, оголяющей клыки. Коноха сглатывает вязкую слюну, засматриваясь на чужой оскал, и слегка медлит, прежде чем встретиться с Дайшо глазами.
— Запереть человека в клетке под палящим солнцем — это ты называешь спасением? — Коноха фыркает и зачёсывает мокрые от пота волосы назад. — С каких пор вообще пустыники используют клетки? Разве ваше дело не убивать сразу?
Дайшо расслабленно пожимает плечами и просовывает руку в перчатке сквозь прутья, хватая Коноху за подбородок и подтягивая его лицо к себе с какой-то необъяснимой манерой. С одной стороны, он хватает его грубо, как и подобает наёмнику, а особенно — наёмнику-одиночке вроде Дайшо. Но с другой — он не хочет причинить боли. Было в этом прикосновении нечто интимное и сокровенное, чего Дайшо никогда не сказал бы вслух. Дайшо вообще редко прибегает к прикосновениям, это Коноха помнит хорошо. Все они для Дайшо начинались и заканчивались на необходимости убить или защитить: прижать к стене, втоптать в песок и разрубить мечом. Это с Конохой он был вынужденно нежен, когда оберегал его в прошлом путешествии. Но Коноха не ощущает от него сейчас абсолютно никакой угрозы, хотя горячий воздух между ними будто бы застывает и становится более густым.
— Ты прав, пустынники не пользуются клетками. Но должен же я был пошутить над своей любимой мондтштадтской птичкой, — он ехидно щурит глаза и проводит раздвоенным языком по клыкам.
Коноху, покрывшегося мурашками, с этого неоправданно сильно ведёт.
Дожили.
Дайшо и так обладает яркой змеиной натурой, а так походит на ползучую тварь ещё больше. Да и ладно, если просто походит. Что, Коноха змей не видел? Видел, ещё каких. Но тот факт, что Коноху с этого ведёт и кроет, заставляет вспоминать все известные молитвы. Воспоминания с прошлого путешествия нахлынывают волной: ухмылочка Дайшо преследует его в каждом, а тепло мозолистых рук, защищающих его от малейшей опасности, заставляет тянуться ближе.
— Это с чего бы я твоя любимая птичка? С чего бы я птичка вообще? — Коноха старается повысить голос, но только неосознанно переходит на шёпот, смущённый собственным желанием протянуть к Дайшо руки.
Дайшо также шёпотом отвечает, подтягивая чужое лицо к себе поближе:
— Я тут по тебе скучаю и тоскую, жду не дождусь твоего обещанного возвращения в Сумеру, а ты ещё спрашиваешь, с чего ты моя любимая птичка? Задолжал мне поцелуй и упорхал на целый год, — Дайшо усмехается и, не дожидаясь ответа, действует.
Впивается сухими, обветренными губами в чужие — мягкие и ещё влажные, не успевшие потрескаться от пустынного воздуха, прямо через прутья клетки, благо, расположенные достаточно далеко друг от друга, чтобы позволить двум жертвам солнечного удара и минутного помешательства целоваться. Дайшо не ждёт, Дайшо вообще долго думать не любит, поэтому давит большим пальцем на щёку Конохи, заставляя раскрыть губы, и пробирается меж них юрким змеиным языком. Коноха жмурится и лишь нарочито пытается вывернуться из чужой хватки, но быстро сдаётся. Воздух вокруг них заполняется мычанием Дайшо и сдавленным скулежом чересчур чувствительного Конохи.
Коноха даже не борется за первенство в поцелуе, знает, что это бесполезно, поэтому лишь поддаётся чужому языку и послушно позволяет сминать и кусать свои губы. Ведомый желанием прижаться, он резко наклоняет лицо к Дайшо ближе и врезается: щеками в прутья, а зубами — в зубы Дайшо, тут же отстраняясь с влажным чмоком.
Дайшо смотрит на него и расплывается в мягкой улыбке, которую прикрывает тыльной стороной руки, то ли стараясь скрыть проснувшуюся нежность, то ли потирая ушибленные зубы.
— Ну, что ж у тебя за голова такая бедовая-то.
Коноха трёт щёки, покрытые пятнами смущения и неловкости, и фыркает почти обиженно.
— Хочешь, чтобы я перестал ударяться головой обо всё подряд, — тогда выпусти меня и поцелуй нормально, герой-любовник.
Дайшо весело усмехается и без лишних слов открывает дверцу клетки. Без ключа. Просто открывает. Коноха яростно поднимает на него глаза.
— То есть, я всё это время мог просто выйти?!
Дайшо в ответ смеётся, зажимая рот ладонью, и выглядит он уже совсем не так грозно, как выглядел изначально. Коноха выползает из клетки и подскакивает на ноги, отряхиваясь. Дайшо встаёт за ним следом и разводит руки, пожимая плечами.
— Да будто бы тебя есть смысл запирать, ты же неугомонная пташка, всё равно сбежишь от меня.
И Коноха улавливает в этом что-то грустное, почти одинокое. Гнев мгновенно сменяется на милость, когда Дайшо сокрушённо облакачивается на хлипкую клетку и устремляет взгляд куда-то вдаль, где возвышается Стена Самиэля, защищающая сумерские леса от песчаных бурь. Коноха неуверенно встаёт рядом, не находя в себе решимости облокотиться на столь слабую конструкцию.
Они вместе смотрят на взметающиеся вверх ветром пески и молчат. Дайшо выглядит отстранённым, но совсем не по-пустынному.
— Ты... — с промедлением подаёт голос Коноха и смотрит на Дайшо краем глаза, — правда скучал по мне?
Дайшо, не меняясь в лице, трёт загорелую шею, и что-то в его глазах поблёскивает несмело: уже совсем не ядовито и не зелёно, а скорее слабо и серо.
— А ты как думаешь?
— Нормальные люди вопросом на вопрос не отвечают, — Коноха фыркает и не успевает заткнуться, прежде чем сморозить глупость.
Дайшо поворачивает к нему голову и кривится. Взгляд холодный, неспособный согреться даже под пеклом Сумеру. Коноха этот взгляд знает очень хорошо. Так Дайшо смотрел на него в самом начале их пути в прошлый раз, когда ещё так мало было пройдено вместе, когда ещё не были в торопях "исследованы" ближайшие руины, потому что Конохину инициативу узнавать новое ничем не побороть. Как нельзя было побороть и инициативу Конохи сблизиться с Дайшо.
— Я перестал быть нормальным человеком, когда стал убивать за деньги, — огрызается Дайшо и щёлкает Коноху по веснушчатому носу. Он выпрямляется и убирает руки в карманы шаровар. Кивает в сторону скрытого Стеной Караван-Рибата:
— Тебя проводить, или своими ножками дотопаешь?
Коноха хмурит тонкие брови и хватает Дайшо под локоть. Тот дёргается, отшатываясь от него, как ошпаренный.
— Мы не договорили.
— Я договорил, — грубо осекает его Дайшо и звонко клацает зубами. — Хочешь разговоры по душам — это не ко мне, ты должен был это понять ещё в прошлый раз.
— Да правда что ли? А в прошлый раз ты не был против разговоров по душам. Дайшо, я тебе не чужой. По крайней мере, судя по тому, как мы с тобой сблизились за пару месяцев моего пути по Сумеру. — Коноха шагает ближе, упорно пытаясь разглядеть в чужих глазах объяснения. — И сейчас этот разговор начал ты. Я хочу понять почему. И хочу понять, почему ты меня поцеловал.
Дайшо с демонстративным отвращением отворачивает лицо и спускается с деревянной платформы лагеря, беря в руки двурук, вынимая их из песков. Коноха шагает ему навстречу, Дайшо — шагнул от него дальше.
— А по какой причине я мог тебя поцеловать, ты мне скажи? Если в Мондштадте все целуют всех подряд, то в Сумеру это не так.
Коноха чувствует, как его щёки начинают гореть от гнева. Никто не смеет в его присутствии наговаривать на честное имя Мондштадта. Пронзая чужую спину кинжалами из глаз, Коноха повышает голос, пытаясь докричаться:
— Что ж ты так прицепился к тому, что я из Мондштадта?
Коноха не видит лица Дайшо, но уверен: тонкие брови метнулись к переносице, хмурясь, зубы оскалились в злой гримасе. Дайшо повёл плечом, заставляя тугую косу с Глазом Бога спасть вниз, и обернулся.
— Потому что привязал меня к себе, как собаку, и упорхал в свой Мондштадт. А я тут. С кровью на руках жду твоего возвращения. Сам не знаю зачем!
Гнев внутри Конохи тут же оседает. Зарождается что-то непонятное, желающее защитить Дайшо, как он защищал его раньше. Коноха поддаётся секундному желанию, за которое может лишиться руки, а то и двух, и обнимает Дайшо, прижимая его к себе.
Дайшо в то же мгновение сокрушается чем-то хрупким, почти стеклянным. В сердце отдаётся чужая тоска.
— Ты думаешь, я так часто позволяю кому-то так сближаться со мной? Да ты был первым за много лет. То ли это ваше особое мондштадтское очарование, то ли ты сам по себе такой. Особенный. Настолько особенный, что я тебя весь год ждал, хотя мы оба должны понимать, что человек, носящий на руках кровь других людей, убитых за деньги, тебе не нужен.
— Сугуру, — на ухо другому произносит Коноха и дожидается заторможенного кивка. — Ты не плохой человек. Сколько бы ты ни говорил, что убиваешь за деньги, это никогда не было так. Ты столько рассказывал мне, как тебя нанимали для защиты. Ты защищал других, Сугуру. Спасал. Да ты оберегал меня как зеницу ока за какие-то гроши, потому что мне было практически нечем тебе заплатить. Ты убивал лишь в тех случаях, когда это было необходимо. Для тебя это всегда был единственный способ выжить. Ты родился в таких условиях, и тебе приходилось в них жить, и я не считаю тебя плохим человеком. Если тебя мучает совесть за всё содеянное, то... — Коноха чуть тормозит, раздумывая, — возвращайся со мной в Мондштадт. Люди там примут тебя любым. Там ты найдёшь своё спасение. Тебе не придётся больше брать деньги за то, чтобы сопровождать людей по пустыне, или как ты это называешь, "убивать", чтобы просто выжить. Ты благороднее, чем просто наёмник. А Мондштадт уважает благородных.
Дайшо обессиленно утыкается носом в подставленную шею и обвивает Коноху руками: крепко, боясь отпустить. Коноха прижимается к его виску щекой.
— И... Я тоже по тебе скучал, Сугуру.