Work Text:
С детства Иоаннису пророчили будущее великого мужа, воителя и защитника: был он высок, ловок, плечист и смел, радость матери, гордость отца. Немудрено, что с юных лет, будучи ещё неоперившимся птенцом, он принялся постигать азы искусства ведения боя — и быстро освоил эту непростую науку.
Однако воином так и не стал.
Его призванием было не регулярное войско, гоплиты да пельтасты; быстро Иоаннис понял, что его влечёт несколько иная стезя, что сердце его лежит не к отражению вражеских атак, предсказуемых и человечных, но к битвам совсем иного рода.
К регулярным проверкам собственного тела и разума на прочность.
К столкновениям с тем, в чём не было ничего, чем могли бы похвастаться люди.
Так Иоаннис сделался охотником на чудовищ. Платили за это немало, драхмы текли рекой, сражённые им существа, порождённые жуткой волей богов, пополняли всё ширящийся список его побед. Однако с мастерством пришла и скука — глубинная тоска, которую не могли заполнить собой ни однообразные, приевшиеся ему монстры, ни, тем паче, смешливые девицы, золото волос да хмель глаз.
Сожми их посильнее — и отпрянут, обиженные, испуганные.
Нет, не их красота и нежность черт влекла Иоанниса; ему были по душе равные ему по силе и по духу. Да только где их сыщешь, когда сам — косая сажень в плечах? Некому было потягаться с ним в ловкости и мощи в родном городе; некого было ему одолеть в честной схватке, некому — проиграть, уступив по праву сильнейшего.
Тогда-то и принял Иоаннис решение покинуть отчий дом и отправиться странствовать в поисках достойных соперников по бою и по любви.
В Афинах он был чужеземцем; и потому, услышав россказни о чудовище с острова Крит, сперва принял их за байки для впечатлительных детишек. Не раз и не два за минувшие с его совершеннолетия луны сталкивался Иоаннис с такого рода обманом.
Но про остров говорили все — с ужасом и трепетом, породившими в нём желание убедиться в правдивости легенды собственными глазами. Не было в Афинах ни единой живой души, которую не заставляло бы содрогнуться это страшное слово, сделавшееся тут едва ли не ругательным.
Минотавр.
Его описывали огромным, больше любого человека, больше даже крепкого, ладно сложенного Иоанниса; с мощным телом, покрытым короткой шерстью цвета пепла и золы, с сильными руками, с ногами, что заканчивались копытами, с головой, которую увенчивали смертоносные рога. С серебристыми росчерками шрамов, оставленных Минотавру безымянными смельчаками: шрамов, что подписали смертный приговор им, а не ему.
Наполовину человек, наполовину — бык. Таким он был, этот загадочный монстр, заточённый в Кносском лабиринте, воплощённая месть критского царя, возненавидевшего Афины за гибель его сына.
Раз в несколько лет туда, на верную смерть, отправлялись семь афинских юношей и семь девушек. Совпадение ли, нет ли — однако Иоаннис прибыл в Афины за считанные дни до новой кровавой дани.
Разве он сумел бы пройти мимо? — это не был его народ, но была его битва, боги не посылали таких даров без повода, и Иоаннис принял судьбу уверенно и твёрдо.
В назначенную ночь на отправившемся на Крит корабле был лишь он один — единственный доброволец, вызвавшийся положить конец притеснениям чудовища.
Меч его был начищен, разум ясен, тело крепко как никогда, и, войдя в лабиринт, Иоаннис решительно устремился вперёд — навстречу уготованному ему сражению.
Кто кого отыскал первым, он ли — чудовище, или Минотавр — его, Иоаннис не ведал. Это было неизбежно, как неизбежно всё, чем заправляют высшие силы: миг — и глаза его, привыкшие к тьме и извилистым закоулкам лабиринта, встретились с чужими, тёмными до черноты.
Глазами человека на морде быка.
Знаменитый Минотавр оказался поистине ужасающим.
Он был даже больше, чем его описывали, превосходил Иоанниса в росте на добрую голову, пускай и совпадал с ним шириной плеч, буйством мышц под шерстью и кожей. Его шумное частое дыхание повторилось у Иоанниса в висках, отозвалось дрожью в едва прикрытом коротким экзомисом теле.
Боги ли, страх ли или же азарт — что направило его руку в это мгновение, что заставило Иоанниса броситься вперёд, атакуя соперника?
Он не сумел бы ответить на этот вопрос, но ответа и не потребовалось; завязавшийся между ними бой, голые руки чудовища против его обнажённого меча, быстро лишил его возможности сосредоточиться на чём бы то ни было, кроме этой ожесточённой схватки.
Минотавр сражался не на жизнь, но на смерть; несколько раз Иоаннису удалось задеть его мечом, вспороть толстую шкуру поверх уже заживших рубцов, и из порезов сочилась теперь густая тёмная кровь. Однако чудовище будто бы не замечало ран, не чувствовало боли: сила его ударов не ослабевала, в какой-то момент Иоаннис оказался загнан в угол, вынужден защищаться, и он лишь чудом избежал смертельного столкновения, ушёл в сторону, успел откатиться.
Мощные рога вспороли живую изгородь лабиринта там, где мгновения назад находилась его, Иоанниса, часто вздымающаяся обнажённая грудь, но именно этот удар и оказался для чудовища последним: Минотавр замешкался, повёл огромной головой, не сумев высвободиться из проделанных им брешей, и Иоаннис приставил кончик меча к массивной шее, чествуя победу.
Хватило бы одного удара, чтобы положить чудовищу конец, увековечить его таким, униженным, угодившим в изгородь, застрявшим в ней по собственной вине.
Поверженным человеком.
Однако Иоаннис отчего-то помедлил.
Оттого ли, что сердце его билось в самом горле гулко и часто от азарта хорошей схватки, какого он не испытывал долгие годы, или потому, что взгляд его упал ниже, на широкую спину, на светлую кожу на пояснице, переходящую в тёмную шерсть, на длинный тонкий хвост с кисточкой на конце?
Минотавр зарычал, рассерженно вздохнул, шумно ударил громадным копытом по земле, призывая смерть. Большой и разъярённый; достойный соперник; славный бой.
Было бы расточительством терять его так рано.
Лишать себя подобного противника.
Тогда-то Иоаннис и спросил у него зачем-то, разом перечеркнув тем самым свою собственную сделку с народом Афин:
— Принимаешь ли ты поражение?
Минотавр пошевелился. Всё ещё прижатый к его загривку меч оставил длинную кровоточащую полосу на его шкуре.
— Прими поражение, — повторил Иоаннис, безотчётно любуясь линией его спины, воплощённое напряжение, ожившая мощь, — и я отпущу тебя.
Минотавр взрыкнул снова, однако на этот раз в его низком звучании было что-то беспомощное. Иоаннис похлопал его по крупу, там, где у человека располагалось бы бедро. Шерсть здесь была гуще и длиннее, чем на голове, торс же и вовсе был по-человечески гладким, белокожим, будто бы нетронутым палящим критским солнцем.
Причудливых же созданий порождали неутомимые и непостижимые боги.
Иоаннис протиснулся ближе к изгороди, взмахнул мечом, в несколько коротких и чётких движений разрубив хитросплетения ветвей. Минотавр попятился, освобождаясь из тисков, замер, часто дышащий, напротив него.
Глаза их встретились вновь — тёмные, налившиеся кровью, и голубые, как небо, — и Иоаннис вдруг узрел в чужом взгляде ту же тоску по честной битве, что выжигала изнутри его самого.
О, чудовище из лабиринта, несомненно, могло бы его понять.
Лучше любого человека.
Предвкушение и восторг вскружили ему голову.
С глухим звоном упал на землю брошенный Иоаннисом меч. Отныне шансы были равны, сила против силы, кулаки против кулаков. Иоаннис предлагал сопернику реванш; Минотавр понял это, как поняли бы люди, — и метнулся к нему, большой, неповоротливый, перепачканный в собственной крови.
Вскоре в ней вымазался и Иоаннис — они схлестнулись коротко, но ожесточённо, в той ярости, что неизменно переплавляется или в ненависть, или в страсть, в том её подвиде, который перестаёт разграничивать эти два понятия.
Перестал и Иоаннис.
Как это случилось? — о, великий Олимп, хотел бы он знать; да только не ведал: жажда пришла к нему посреди атаки, плотская и низменная, неудовлетворённая. Сила его удара заставила Минотавра пошатнуться, грузно рухнуть оземь, подняв вокруг себя клубы пыли и песка, но не удержался на ногах и сам Иоаннис — полетел следом, упал на жёсткую грудь, влажную, горячую, ужасающе похожую на человеческую. Сила столкновения разбила ему губы и нос, оставила солоноватый привкус во рту, и это — вкупе с твёрдым телом сопротивляющегося ему чудовища, распростёртого под ним — принесло ему бешенство, и нетерпение, и торжество.
И что-то ещё, что-то, чего Иоаннис в себе не знал, но что обнаружил вдруг, стоило им завозиться в пыли, ожесточённо воюя за первенство.
Минотавр взбрыкивал, и рычал, и силился лягнуть его. Несколько его ударов остались на теле Иоанниса островками боли, свежими ранами и синяками, он бил и сам, пытаясь удержаться верхом на извивающемся мощном теле, не выпустить из рук хрупкую, давшуюся ему с таким трудом победу.
В какой же роковой момент они соприкоснулись так? Когда сдался, стёк вниз по ногам бесполезной тряпочкой разорванный надвое экзомис, оставив Иоанниса разгорячённым, израненным и полностью обнажённым?
Когда, во имя Зевса, бёдра его врезались в чужие, плоть столкнулась с плотью, о, эта твёрдая неуёмная плоть, буйство цветущего тела?
Звук, сорвавшийся с его губ, ничем не напоминал боевой клич.
Вой, которым вторил ему замерший под весом его тела монстр, не был похож на стенания проигравшего.
В последний раз вскинулся Минотавр, попытавшись сбросить его с себя, но благосклонные боги прибавили Иоаннису смелости и силы — и он вдруг обнаружил себя сидящим на перевернувшемся чудовище верхом, плотно фиксирующим мощную шею, вжимающим Минотавра мордой в окроплённый их общей кровью песок.
Задыхающимся. Раздавленным силой всего, что он ощутил в этот момент и чего не испытывал прежде, не в этом поистине монструозном масштабе.
Подрагивающее от нетерпения естество Иоанниса вжималось в мягкую шерсть чуть пониже поясницы, пачкая тёмную шкуру полупрозрачной влагой.
Ополоумевший хвост чудовища метался из стороны в сторону, стегал его по бокам, и Иоаннис поймал его за кисточку на кончике, дёрнул, оттянул.
Взревел Минотавр, ещё сопротивляясь его воле, взбрыкнул, норовистый, как хороший конь, но после — уступил, сдался на милость одержавшего победу соперника.
Подставился.
Сдавленный хрип драл Иоаннису горло, по шее и груди текла кровь из разбитой губы, из хрустнувшего носа. Минотавр дрожал под ним, покорный его воле, то жёсткий, как животное, то гладко-твёрдый, как человек, и ни одна сила в мире, ни земная, ни божественная, не смогла бы осудить Иоанниса за то, как он воспользовался отвоёванным им правом победителя.
О, Олимп, где же ещё он отыскал бы такую мощь, подвластную ему, отданную ему во владение? Когда ещё ощутил бы эту эйфорию, этот азарт, этот нетерпеливый и жадный восторг?
Нет, Минотавр не заслуживал быстрой смерти; но это тоже можно было сделать быстро — и жадно, и грязно, и напористо.
Ах, до чего сладко было бы победить его и в этом!
Что-то в Иоаннисе говорило громче и решительнее рассудка; что-то чувственное, что-то полузабытое.
Оно оказалось удивительно уязвимым: нежное местечко под хвостом, неохотно поддавшееся давлению его пульсирующей плоти, первому исступленному толчку. Минотавр взвыл; взвыл и Иоаннис, захлебнувшись воздухом. Дрожащие его руки легли на мощные рога, пальцы с трудом сомкнулись на костяных наростах. Иоаннис потянул на себя, и чудовище повиновалось его желанию, подчинилось натяжению.
Каждому из тех сбивчивых, разъярённо-нетерпеливых движений, коими сделался Иоаннис — весь.
Смирился ли Минотавр с поражением, как смиряются с горечью лекарства, с неизбежностью смерти, — или же вдруг обнаружил в себе ту же червоточину, ту же бездну желаний, что и он сам?
Так или иначе, со временем напряжённые мышцы на мощной спине расслабились, сделались мягче, почти столь же мягкими, каким Минотавр был — внутри, там, где сжимал его, где пульсировал вокруг его естества, пока Иоаннис скользил в нём, и вбивался, и атаковал вновь и вновь, цепляясь пальцами за рога. Теперь чудовище подставлялось, поддавалось без борьбы, упругий хвост опутывал Иоаннису горло, изредка сдавливая со странной чувственной силой, метался по плечам и груди, задевая чувствительные точки, о существовании которых он и не подозревал прежде.
Безумен, безумен, безумен, лихорадочно твердил Иоаннис самому себе, однако остановиться уже не мог — и сбивчиво двигался в покорном дрожащем теле до последнего, до самого конца.
Удовольствие было ослепительным, как солнечный свет, и стремительным, как удар меча. Иоаннис закричал, вколачиваясь в нежное нутро до упора, Минотавр вторил ему глухим утробным воем, стиснул в себе, огромный, мощный, непобедимый, но побеждённый. И, когда Иоаннис приник солёными губами к его шее, на языке у него остался горький привкус чёрной крови монстра, вскруживший ему голову, как лучшее прамнейское вино.
О, до чего же он был одержим, вымотан и опьянён.
В ту ночь Иоаннис так и заснул там, в лабиринте, рядом с поверженным им чудовищем, повалившись на песок. Земля под его щекой ещё хранила тепло их тел, жар их боя, влажность их крови, и пота, и дикого полузапретного удовольствия.
А поутру, пробудившись, обнаружил, что Минотавр, которого он пощадил, исчез бесследно.
Что ж, у Иоанниса было предостаточно времени на то, чтобы отыскать его вновь.
Народ Афин мог подождать ещё немного.