Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

О том, что ученые обнаружили особые элементы, вырабатывающиеся в человеческом теле в момент стресса или опасности для жизни, Елена прочитала в журнале, который кто-то оставил в клубе при их казарме. Не особенно внимательно, конечно, — разворот со сравнительными графиками военной мощи Марли и стран Альянса заинтересовал ее больше, — поэтому теперь не могла сказать, что именно бушевало в ее крови, когда крохотный, спущенный с разбомбленного судна ялик швыряло по волнам, как скорлупку, когда переломилось одно треснутое по всей длине весло и ушло под воду другое. Крепко завязанный спасательный жилет не давал ей вдохнуть, раскрыться легким, глаза резало от соленой воды, от жара, который сжег брови и подпалил волосы, пока Елена выбиралась из заполненной горьким дымом батарейной палубы на верхнюю, к шлюпкам, чтобы спустить одну на воду. За тяжелыми облаками белым шаром висело солнце, и по нему Елена пыталась понять, где порт Шеркая, где берег. 

А потом вместо солнца, но тоже сверху, с невозможной для человеческого понимания высоты, на нее посмотрело маленькое лицо с низком лбом и глубоко посаженными глазами, а тонкие обезьяньи губы растянулись и что-то сказали, чего за грохотом орудий было не разобрать. Титан подхватил ее лодочку и поднял высоко, к своей груди; морской бой внизу показался игрушечным, как на диораме в музее, берег тоже, словно сделанный из крашеной ваты и спичек. Тогда уже в тесной груди колотился не страх, а восторг до того сильный, что звенело в ушах: она не спускалась к морскому дну, уцепившись за бесполезное весло, — ее подняли в воздух, и крупные пальцы держали ялик осторожно, как хрустальный. 

Несколько ночей спустя, когда ушел из костей холод ледяной воды, когда начала заживать содранная грубыми корабельными веревками кожа, в мозгу сложилась другая комбинация из элементов, и тогда Елена проснулась от похожего восторга, перехватывающего дыхание, а свернутое валиком одеяло было крепко зажато между ног. Она поднялась, не скрипнув сеткой, хотя после нескольких рейдов большая женская казарма заметно опустела и будить стало почти что некого, выскользнула в слабо освещенный коридор, где свернула не к уборным, а в сторону тихого клуба. Туда, где на стене висел стенд с несколькими парами фотографий: одна четкая — портрет на фоне разлинованной стены, а рядом с ней гораздо менее понятная, словно при виде титана у фотографа вдруг задрожали руки. «Титаны в марлийской армии», — было написано большими красными буквами через трафарет, все остальные, значит, вражеские; на мутном изображении было сложно что-то разобрать, но Елена хорошо знала, как выглядит Звероподобный, поэтому угадала и широкие плечи, и светлую шерсть на спине. Зик Йегер на фотографии казался моложе, хотя уже носил очки; во сне Елена видела его другим: с аккуратной бородой и сигаретой между пальцами, в парадном кителе, на котором блестел командирский значок и звезда элдийца, а потом, кажется, и без кителя вовсе. Однажды он выбрался из титана на виду у всех, и плотные клубы дыма не скрывали того, что он был до пояса раздет; воображение Елены дорисовало во сне остальное. 

В штабе при военной базе Елене приходилось бывать не раз: ротный командир, у которого она была то ли в любимчиках, то ли просто на хорошем счету, просил ее иногда отнести или, наоборот, забрать бумаги. Документов всегда было много: по стопке на каждую промежуточную победу — отвоеванную высоту, берег удобной для высадки бухты; в два раза больше — на каждое поражение. Машинистки жаловались в курилке за пожарным выходом, что не чувствуют пальцев, а кисти рук мучительно болят; Елена тогда закатывала штанину и показывала бугристый шрам на икре, где доктора тонкими иглами сшивали разорванные сосуды и мышцы. 

Дверь в конце коридора вела не в кладовку и не в архив, где рано или поздно оседали документы, — об этом Елене тоже рассказала одна из машинисток. В Сент-Юхас, на второй по величине военной базе Марли, командир Йегер проводил много времени; теперь, когда фронт продвинулся на восток, и вовсе в столицу не возвращался. В штабе ему выделили кабинет за той самой последней дверью; кто-то видел, что там до поздней ночи горит настольная лампа, другие — что у него на совещаниях бывают не только шифтеры из отряда воинов, но и солдаты без элдийских повязок. 

В ближайшую увольнительную Елена не поехала в город: до него было тридцать с небольшим километров, и водитель прикрепленного к военной базе грузовика по утрам останавливался перед казармами, несколько раз коротко жал на клаксон: «Подкинуть кого-нибудь?» 

После обеда, между двумя и тремя часами, в штабе было тихо, только за одной из неплотно прикрытых дверей чеканный голос что-то диктовал, и там же стучала печатная машинка. 

— К коменданту, — расплывчато ответила Елена о цели визита, глянула краем глаза, как дежурный занес ее в журнал. Врать не хотелось, но объяснить, зачем марлийскому рядовому аудиенция командира отряда воинов, она не смогла бы, не под пристальным взглядом дежурного.

Дверь в конце коридора оказалась закрытой. Елена сначала постучалась, потом выждала долгую минуту, стукнула еще пару раз и легко толкнула от дверь — та не поддалась. Закрыто — ничего, можно подождать: командир Йегер точно был где-то на военной базе, Елена видела его не так давно — не во сне, а у прачечной, со стопкой чистого белья (хотя и во сне тоже). 

Ждать и при этом ничего не делать Елена умела, научилась в короткий период между войнами, когда ее часть оказалась приписанной к Либерио, и несколько раз в неделю, а то и через день приходилось стоять в карауле. В будке у парадных дверей главного штаба было и жарко, и скучно; к стене не прислонишься, с ноги на ногу даже не переступишь — не положено. К кабинету командира Йегера узкую кушетку без спинки отнесли то ли за ненадобностью где-либо еще, то ли из заботы о посетителях, и Елена опустилась на нее, сложила на груди руки. Встала, когда показалось, что далеко, у проходной, послышался знакомый голос, машинально проверила, в порядке ли форма. 

Слух, шестое чувство, конечно, не подвели. Командир Йегер остановился возле двери, но отпирать не стал, кивнул, когда Елена вытянула по швам руки, чуть приподнял брови: «Слушаю». 

— Я могу быть чем-то полезна, — сказала она без вопросительной интонации и выдержала долгий, испытующий взгляд. 

— Зайдем, — ответил тот наконец и достал из кармана брюк ключ. 

***

Служба в армии — Елена поняла это еще в свой первый год — бесконечная череда внезапностей, и часто ужасных, болезненных и по-всякому травмирующих. Строгий устав позволяет их контролировать, упорядочивает: сухим, но понятным языком пишет, как рапортовать о потерях и как оформить лечение в госпитале, сколько рядовому положено увольнительных в год. Внутренняя выдержка, без которой в армии делать нечего, помогает со временем спокойнее воспринимать чужие, а затем и свои рваные раны, не удивляться приказам, какими бы они ни были. Меньше выражать эмоции — в этом Елена была настолько хороша, что иногда ловила брошенное ей за спиной: «Не баба, а машина» — то ли завистливое, то ли пытающееся зацепить. 

Три года воинской службы уверили ее в одном; три встречи в кабинете командира Йегера показали, что есть внезапности, которые устав не учел, есть моменты, когда сохранить невозмутимый вид никак не выходит. В первый день их разговор больше напоминал допрос, и даже закатный свет, нимбом освещавший человека напротив, бил Елене прямо по глазам. А она все отвечала невпопад; обратившись к нему по званию и фамилии, вдруг сбилась, запуталась в слогах — с ней такого никогда не бывало, даже когда приходилось свидетельствовать на трибунале. 

— Зик, — предложил он, — если так будет проще.

Поднялся потом, чтобы развернуть скатанную над окном штору-жалюзи: кабинет расчертили тонкие линии красноватого света и глубокие тени; зажег настольную лампу с плотным абажуром. 

— Как скажете, — ответила Елена и добавила, обращаясь: — Зик. 

Вопиющая инсубординация, от которой новобранцев отучают в первые же недели, — но при этом невозможность ослушаться старшего по званию. Только по имени она даже про себя называла его редко, разве что ночами, когда не спалось, зато в голову лезли всякие мысли, которые иногда выливались потом в сны. 

«Зик, — повторила она мысленно, — Зик. Зик».

Слева от двери, у застекленного книжного шкафа, стояла высокая тумба с полкой и дверцей. Внутри пряталась электроплитка на одну конфорку, которую командир Йегер — Зик — поставил наверх и включил в розетку, из глубины полки достал чайник, налил в него воду из кувшина. Елена краем глаза наблюдала, как он приготовил две чашки — не простые, с армейской надпечаткой на донышке, в какие в столовой наливали чай, а более тонкой работы; как остался стоять возле чайника, дожидаясь свистка. 

Вода все не закипала, и Елена осторожно осмотрелась, не крутя головой, а только переводя взгляд с предмета на предмет, время от времени опуская глаза на собственные сцепленные руки. Стол один, но стульев несколько: спинкой к окну, с мягкой обивкой — Зика, простой, деревянный — с другой стороны от стола, на него предложили сесть ей. Еще несколько стульев вдоль стен, два книжных шкафа и полка, приколотая к обоям карта Марли в половину стены и высокие бумажные рулоны, собранные в одном углу — наверняка тоже карты. Ни пишущей машинки, ни изогнутой вешалки для верхней одежды, ни цветочного горшка на окне, как в других частях штаба. Пол истерт так, как если бы в недавний ремонт про кабинет забыли, а посетители часто двигали стулья к центру комнаты и обратно: вон, кое-где краска содрана длинными прямыми полосами — под красно-коричневым слоем оказался зеленый.

— Расскажи теперь о себе сама, — подытожил Зик, когда убрал со стола бумаги и поставил перед ними две чашки без блюдец. Посоветовал потом, или попросил, или приказал: — Начни с самого детства. 

С чаем, в полумраке, подсвеченном настольной лампой, говорить оказалось проще: о школьной травле, обидной ровно до тех пор, пока Елена не освоила приемы самоиронии, чтобы выбивать из рук задир их оружие; драться она научилась тогда же — пришлось. О слезах, а потом проклятьях матери, когда Елена вместо приемной комиссии политехнического института пошла в призывной пункт, о трех годах в армии, совсем коротко — что о них говорить. 

— Я замечал тебя на военной базе, — добавил после ее рассказа Зик. 

— А меня вообще сложно не заметить, — ответила Елена: превентивно, по привычке.

— С семнадцати метров роста — проще простого. 

Елена чуть улыбнулась: «Неплохо, так ведь и есть». Не стала продолжать, хоть и хотелось, и казалось, что наверняка можно — о том, как он все-таки увидел ее ялик посреди бушующих волн и горящих обломков, как большие руки его титана показались ей самыми осторожными, нежными — вспоминалось ей потом — из всех рук, что ее касались. Елена промолчала, а вот Зик заговорил:

— Это же была ты? 

Елена кивнула раньше, чем он успел пояснить, потому что поняла его с первого слова, с легкого наклона головы и взгляда из-под сведенных бровей: Звероподобный смотрел на нее так же. 

— Там, в море, — все равно закончил он.

— Я, — ответила Елена и добавила то, что хотела сказать ему давно, без слоя иронии, тем голосом, каким иногда говорила сама с собой, стоя в душевой перед зеркалом и смотря отражению в глаза: — Спасибо.

Командир Йегер запомнил ее, и Елене едва хватило выдержки никак не удивиться этому внешне. Думать же об этом она не могла перестать весь остаток их встречи: пока сидели по разные стороны стола, пока Зик запирал кабинет, листал в полумраке коридора записную книжку, чтобы назвать ей дату на следующей неделе и время; и вечером думала, и ночью — тем более ночью. Конечно, в ее мыслях он всегда ее знал, обращался по имени, но то мысли, эфемерные, как летучий хлорацетон, которым они во время осады травили солдат Альянса; их могла спугнуть перебранка на другом конце казармы, внезапно занывшая к непогоде нога. Не сравнить с разговором в кабинете: сколько они там провели — час, больше? Так ведь Елена совсем потеряла счет времени, даром что обычно чутье помогало ориентироваться без часов лучше, чем это умел кто-либо в ее части; знала только, что стемнело, что ранний вечер, еще без намека на закатный свет, перешел в сумерки. 

Еще одно удивительное открытие касалось градации «элдиец-марлиец», которая явственно чувствовалась во всех аспектах гражданской жизни; в армии же это разделение проходило еще ярче. Рядовой, которого при случае можно превратить в неразумного титана, — одновременно и ценный ресурс, и пушечное мясо: ему доверят первую волну атаки — через ряды противопехотных заграждений, прямо по минам, о его потере не вспомнят дважды. Командир Зик Йегер, почетный марлиец, оказался в центре этой шкалы и при этом был бесконечно далек как от одного, так и от другого края.

Элдийцев редко допускали до штабной работы, даже самой рутинной, а командиру Йегеру выделили личный кабинет, даром что тот был едва больше каморки для швабр и ведер. Но все-таки достаточно просторный, чтобы там поместился еще один узкий стол: торцом к уже имеющемуся, чтобы остался проход к окну. Влияния командира отряда воинов, почетного марлийца хватило и на то, чтобы на столе появилась печатная машинка, хоть и наверняка списанная. Несколько букв западали, цеплялись друг за друга, если работать быстро: Елена это заметила, когда Зик попросил набрать написанную от руки служебную записку. 

— Теперь тебе необязательно отмечаться при входе в штаб, — заметил Зик как бы между делом, пробегая глазами по набранному тексту. 

Выходит, заранее предупредил кого-то, потому что дежурный уже этим утром безошибочно выделил Елену из небольшой очереди у дверей и кивнул сначала ей, а потом в сторону коридора за спиной: «Не стой, проходи так». Штабных обычно пропускали без записи в журнал; значило ли это, что теперь Елена была прикреплена к штабу? Об этом она и спросила Зика и получила ответ, к которому потом долго возвращалась в мыслях, пытаясь в точности воссоздать и интонацию, и весь вид командира: скрещенные на груди руки, взгляд на нее, но не в упор, а чуть обернувшись через плечо:

— Ты там, где нужна мне, — и добавил, как если бы понял, что нужно как-то сгладить свою фразу, наверняка прочитав на лице Елены все, что она не хотела показывать, в чем не призналась бы и себе самой: — и марлийской армии, конечно. 

Но было и то, что лежало вне компетенции почетного марлийца — или Елена и правда оказалась нужнее где-то еще. На северо-восток, ближе к линии фронта, перебрасывали четыре батальона — и Елену в составе одного из них. О передислокации она узнала не от своего ротного командира, как остальные солдаты, а от Зика — на полсуток раньше, чем кто-либо еще: он поделился новостью между делом, тоном, каким обычно просил налить чая или подать из шкафа стопку карт, но при этом приподнял брови так, что они стали видны над оправой очков: «Ты же понимаешь, что об этом никому?»

— Что, больше не нужна вам тут?

Это вырвалось почти что случайно, Елена только подумала — и не успела остановить себя, смолчать. Острый язык, который Елена считала своим достоинством, а почти все, с кем ей приходилось иметь дело, — недостатком, проявлял себя и в разговорах со старшими по званию, по крайней мере одним из них — Зиком, то есть. Отчасти потому, что с другими ей бесед вести не доводилось: «так точно» и «никак нет» хватало сполна; но еще и оттого, что командир Йегер, Зик — как он настаивал сам — не стремился возвести неприступную стену субординации, а наоборот, всячески ее размывал. Вечерами, когда они засиживались над бумагами, мог налить чая — им обоим, мог начать вдруг спрашивать о чем-то из жизни Елены, из первых лет ее воинской службы — наверняка тоже неспроста, не из праздного любопытства, но допрос это напоминало все меньше. 

Зик хмыкнул, словно оценив ее шутку, но потом вдруг посерьезнел, решил ответить:

— Нужна больше, чем когда-либо. Но не здесь, а там.

За окном медленно таял прохладный октябрьский день. У склада напротив грузили укрытый брезентом грузовик, до которого было — Елена знала, много раз ходила через плац сама — шагов тридцать, но к нему уже подступала сероватая дымка, неплотный туман. Там, куда отправят Елену через несколько дней, в такой дымке будет все: и вспоротое снарядами поле боя, и наспех выкопанные окопы, только подниматься она будет не от узкого рукава ручья, как на военной базе, а от сотен враз выстреливших орудий, и от нее будет гореть лицо и щипать в глазах — прямо как в них отчего-то защипало и сейчас.

— Ты все набрала из последнего?

— Осталась одна рукописная страница.

— Заканчивай, — попросил Зик и глянул на наручные часы. Опустил шторы и повернул включенную лампу так, чтобы она светила на стол Елены, а сам сел обратно, поправил китель.

«Сейчас будет курить», — подумала Елена и не ошиблась, потому что за этот месяц-полтора, успела его изучить — поглядывая краем глаза, почти не отвлекаясь от печатной машинки, от блокнота с заметками, от своих сложенных на коленях рук — при разговоре смотреть на них было проще, чем на собеседника.

Зик затушил сигарету, отставил от себя пепельницу и спрятал портсигар. Открыл потом готовальню, которой пользовался, когда они сдвигали оба своих стола в один большой, почти что квадратный, а сверху стелили подробную карту, всю испещренную изогнутыми линиями и цифрами; Зик мог рассматривать ее долгими часами, измеряя что-то транспортиром и циркулем, делая в своих записях пометки. В этот раз, правда, достал из готовальни маленький ключ от ящика стола, который тоже хранился там; Елена замечала его раньше, но никогда не видела, чтобы им пользовались. 

Бросила осторожный взгляд, когда услышала легкий щелчок, потом скрип хорошо притертого дерева: ящик выдвигали редко. 

— Елена, — обратился Зик, смотря не на нее, а внутрь ящика. — Я могу тебе доверять?

Елена глубоко вдохнула и выдохнула, убрала руки с печатной машинки, переплела пальцы. 

— Если спрашиваете, значит, не совсем уверены, можете ли, — ответила она наконец через силу. Хотелось сказать — доказать, чем угодно, дайте только шанс, — совсем другое.

Зик хмыкнул, будто ожидал от нее утвердительного ответа, затем добавил короткое:

— Пожалуй. 

В замочной скважине ящика опять звякнул ключ, опять сухо щелкнула застежка готовальни. Снаружи стемнело почти до черноты, в кабинете тоже сгустились тени, но Зик пока не отпускал ее, словно оставалось что-то еще — незаданный вопрос, невысказанная просьба. Иногда шестое чувство, завиток внутреннего уха, чувствительный к колебаниям воздуха, подсказывали Елене, последний ли это залп в предрассветном полумраке, можно ли закутываться в бушлат и пытаться спать, уткнувшись лбом в колени, или будут палить еще — то далеко, то совсем близко, прямо за незащищенной спиной, и тогда нужно оставаться начеку. Так и теперь что-то подсказывало, что Зик еще не закончил — не столько его промедление, повисшая в кабинете тишина, сколько напряженность в воздухе — последний снаряд этой ночи еще не пролетел.

В подтверждение ее мыслей Зик взял в руки записную книжку, открыл там, где было заложено тесьмой-закладкой, вшитой в корешок. Длинную деревянную линейку Зик приложил к развороту и прижал страницу, оторвал, придерживая край бумаги пальцем. Елена не стала переводить быстрый взгляд на написанное, потому что знала, что лист предназначался ей. 

— Знакомые люди? — спросил Зик, выждав минуту, пока Елена читала аккуратно пронумерованный список из фамилий и инициалов.

— Ротные командиры, — кивнула Елена, — один функционер отдела пропаганды. Кто-то из снабжения, если я не ошибаюсь. 

Зик скрипнул стулом и встал, обошел оба стола, чтобы оказаться за спиной у Елены, заглянуть в листок самому, как будто бы хотел прочесть фамилии еще раз, увидеть написанное ее глазами.

— Всех знаешь? В лицо? 

— Так точно, — ответила Елена полушепотом, потому что Зик тоже понизил голос. — Что нужно сделать?

— Сделать, — повторил Зик со смешком. — Ничего. Когда будет возможность, наблюдай, слушай. — Он поправил стопку листов, чтобы они лежали параллельно краю стола. — Ничего не пиши. Разумеется, не подорвись на мине и не поймай пулю. Ты мне еще…

Елене послышалась в его голосе улыбка, и она не смогла сдержать своей — только спрятать получше, ничем себя не выдать: прикусить губу, уткнуться подбородком в грудь.

— Мы еще сядем здесь и поговорим, — по-другому закончил Зик, выпрямился. — Когда всех точно запомнишь, смой листок в унитаз. Ну, все теперь, — он кивнул. — Инструкции у тебя есть. 

Напутствие «не подорвись на мине» было малоэмоциональным, как и многое из того, что говорил Зик, деловым. За ним читалась рациональная и простая мысль: «А иначе испортишь мой план, о котором я если и говорю тебе, то только намеками: списками фамилий, вопросами невпопад и как будто бы ни о чем». Но, может, интимный полумрак кабинета помог услышать в нем что-то еще, заговорческий голос Зика прямо над ухом; да ведь прогулки под луной, нескладные стихи о любви наверняка не могут связать людей так, как это делает разделенная тайна, доверие между теми, у кого ничего общего и быть не могло — а все-таки, выходит, было. Елене эта фраза показалась уж точно надежнее привычного «береги себя» — или что говорят тем, кого отправляют на передовую; она держала ее в памяти, как другие держат медальон с обрезанной фотографией под формой — чтобы касался голой кожи, как держат покатую морскую гальку в кармане кителя, найденную в тот особый день, о котором никогда никому не скажут. 

У Елены талисман был нематериальный и от этого, наверняка, самый действенный: его не забыть в общей душевой, не потерять, по самую грудь в воде перебираясь через затопленный овраг, он не вылетит из кармана, когда забитый солдатами открытый грузовик так и подкидывает на выбоинах старой бетонной дороги. А еще он был связан с Зиком, а Зик спас ее однажды от верной смерти, от тихого океанского дна — значит, спасет и от пули, от присыпанной землей растяжки. И все-таки, несмотря на мистическую силу пожелания-приказа, через неделю после переброски на северо-восточный фронт Елена оказалась в госпитале. 

***

До Инджича, куда их батальон отправили железной дорогой, было двенадцать часов пути: Зик нашел населенный пункт на карте и показал Елене, обратной стороной карандаша проследил прямую черную линию с тонкими штрихами, которая туда вела. Не так уж и долго: поэтому, наверное, для переброски солдат приготовили вагоны без нар — хорошо, что утепленные, с печкой в центре, которую к вечеру можно будет растопить. Но подробная карта в кабинете Зика не могла учесть того, что неделей ранее диверсанты Альянса подорвали мост, отчего движение поездов намертво встало. 

Елена сидела у открытых дверей вагона, сложив руки на горизонтальной перегородке: щеки пощипывал сухой холод, спину обдавал ровный жар от печки, от пятидесяти человек, собранных в вагоне, рассчитанном всего на сорок. Комендант станции ходил взад-вперед по насыпи вдоль поезда — каждый раз мимо Елены; просил по полевому телефону соединить его с ближайшей военной базой, с Либерио, но никто, кажется, не отвечал, покрикивал то на стрелочников и механиков, то на станционного дежурного с огромным расписанием поездов, которое из рук рвал ветер, огрызался даже на ротных командиров, у которых было к нему два вопроса: «Когда поедем?» и «Что со снабжением?» 

Стрелочник, путевой рабочий — Елена не разбирала их — остановился возле их вагона, когда комендант ушел далеко в голову поезда, подмигнул, предложил сигарету. Елена не отказалась, взяла, поблагодарив, и спрятала во внутренний карман: потом пригодится; стрелочник закурил сам и принялся рассказывать, что неизвестно, в каком состоянии мост через Ренс, потому что если их пустят в обход, то только по той ветке. Гнать их состав другой дорогой, если моста тоже нет, значило возвращаться почти до самого Либерио, а это прежде всего упущенное время, которое никак нельзя было терять.

— Что там на фронте? — спросила Елена, потому что до сведения рядовых доводили сводки только о прорывах, завоеванных высотах и уничтоженных вражеских укреплениях.

— Вот вас паровоз везет, — вместо ответа кивнул стрелочник в сторону, куда ушел комендант. — У паровоза есть котел. Так вот, как тебе сказать, цыпочка…

— Я тебе не цыпочка, — буркнула Елена.

— Там тоже котел, — просто закончил он и затушил окурок о борт вагона. — Увидишь.

— И не такое видела, — ответила она, поймав в голосе снисходительную интонацию, заметив скривившую губы усмешку, подсвеченную новой сигаретой. Хотела рассказать ему про горящее море у порта Шеркая, но вдруг почувствовала усталость: «Зачем эти разговоры, к чему?» Привалившись боком к металлическому косяку двери, вспомнила тот день сама: не ужас смертный, ожоги и ледяную воду, а взгляд Звероподного, самого Зика. Всепонимающий и всепроникающий — из-за плотного дыма как из глубины истории, вся многовековая ноша элдийского проклятия, нет — благословения — в маленьком зрачке, который среди волн разглядел Елену. Когда их взгляды пересекались — случайно, во время разговора или за работой, — Елена чувствовала отголосок того трепета, который испытала в Шеркая. А теперь, в набитом вагоне, и отголосок отголоска грел, делал бесконечное ожидание менее нудным, скрадывал разговоры и гогот за спиной.

Поезд дернулся резко: рука сорвалась с перегородки; вагон ощутимо тряхнуло на стыке рельсов — будто бы слишком широком.

— Ну, поехали, — сказал кто-то за спиной и потянулся выглянуть за дверь. — Только что-то не туда. 

— В обход пустят, но не на Либерио, — крикнул ей стрелочник, который все стоял неподалеку, опираясь на полосатый столб. — Передали, что мост через Ренс стоит, не разбили, — добавил он. 

Поезд набирал ход, и стрелочник пробежал за ним несколько метров, потом остановился и махнул рукой, как будто на прощание, крикнул опять: 

— К утру будете на месте. 

Елена услышала его только потому, что все еще сидела в дверях, хотела ответить — поблагодарить, но полосатые столбики замелькали все чаще, кончился выкрашенный в зеленый забор и началась лента облетевшей, голой лесополосы, за которой виднелись поля. 

***

Они действительно оказались в Инджиче утром: в тот самый удобный с точки зрения военной науки час, когда кончился ночной обстрел и санитары уже успели вернуться с поля боя, разместить раненых в шатрах и вымыть руки. Инджич несколько дней назад перешел к Альянсу; часть, где стоял вокзал, потом отбили: Елена запомнила город точкой на карте, а перед глазами в неосевшей дымке оказались несколько улиц, которые теперь едва угадывались, в провалах разбитых стен — укрепления из мешков с песком и кирпичным боем.. 

«Стратегически важная точка, — сказал тогда Зик, постучав карандашом по карте, и Елена подумала, что других у них и не бывает. — Вагоноремонтное депо, элеватор. Железная дорога вглубь страны. Нельзя пустить Альянс дальше». 

— Третья рота — на восточные укрепления.

Елена разом повернулась, посмотрела на говорящего. Посовещавшись с кем-то из местных, командир их батальона, Лео Аксель, раздавал приказы. Его имя было на разлинованном листе, который Зик дал ей в ту встречу перед отправкой на фронт, но эта фраза оказалась первой услышанной от него за всю операцию — командиру явно выделили не щелястую теплушку, где ночью от холода не спасала даже докрасна затопленная печь. 

Быть бы тогда поближе, услышать что-нибудь, может, из разговора с местным командиром, запомнить и пересказать Зику, но Елена заметила его только теперь, когда надо было выдвигаться к месту боевого задания. Пробежалась глазами по каскам, по серым, помятым лицам — еще раз, наудачу: может, будет кто-то из списка Зика, скажет вдруг что-то, что тому обязательно нужно знать? Но никого не было, разговоры среди рядовых слились в монотонный гул; шум обвалившейся в нескольких шагах крыши заглушил и его.

Одноэтажная застройка в восточной части города постепенно редела, переходила в поля, где марлийская армия заняла вырытые Альянсом окопы: кое-где размытые ливнями, в других местах осыпавшиеся из-за снарядов. Их укрепляли досками, плетеным ивняком, углубляли там, где обвалившуюся землю успели притоптать, сделав окоп мельче. 

— На пулеметную позицию, — приказал ротный командир Елене и еще двум рядовым, стоящим возле нее. — Увеличить маскировочную насыпь, проверить боеприпасы.

На позиции уже были двое: один спал, баюкая забинтованную до локтя руку, другой чистил ножом ногти, сняв каску, чтобы та не заслоняла и без того скупой утренний свет.

— Подкрепление, — констатировал он. — Не слышно, куда запропастились медицинские обозы?

— Нам точно не слышно, — покачал головой рядовой справа от Елены, пожал плечами, всем своим видом показывая, что ему-то точно неизвестно. 

— Придут, раз город не в полном окружении, — добавила Елена. — Нас же перебросили. Железкой. 

— Говорят, все мосты подорвали, — продолжил тот же солдат. Нож он обтер о штанину и спрятал за голенище. 

— Не все, — ответила Елена, осмотрела их укрепленную точку. — Ну, где лопатка? Из-за такой насыпи моя голова будет торчать, как мишень.

Саперная лопатка нашлась между пустым коробом из-под пулеметной ленты и мешком с песком, устроенным перед самим пулеметом. На него удобно было опираться руками, ложиться грудью, ведя огонь: это Елена и сделала, примеряясь, подходит ли высота, хороший ли обзор. Молочно-белая форма, выделявшаяся как бельмо среди посеревших и побуревших кителей, тут же запачкалась на животе и на локтях; жидкая грязь пропитала колени обеих штанин, просочилась к телу даже сквозь плотную ткань. Елена осмотрела себя, отряхнула руки: «Не привыкать», — и взялась за лопатку. 

Проснулся солдат с забинтованной рукой, без интереса глянул на новые лица и достал из мешка флягу. Потом, зажав ее между локтем и телом, чтобы открутить крышку, спросил, есть ли в составе перекинутого подкрепления кто-то из шифтеров. От самого Зика Елена знала, что тот остался на военной базе; про других шифтеров он если и упоминал, то мимоходом, зачитывая вслух сводки: груженый взрывчаткой Перевозчик вывел из строя вражеский тоннель, Бронированный подорвался на морской мине, и воин потерял ногу до колена, которая, впрочем, за сутки выросла обратно. Елена их и не видела-то сама никогда, только на фотографиях — или в газетных заметках, если они особенно в чем-то отличились, или на стенде в клубе; об их передвижениях уж точно не знала — и так и ответила на вопрос.

— Нам откуда знать, мы люди маленькие, — добавил солдат из ее роты. 

— Жаль, — ответил рядовой с забинтованной рукой и отвернулся, посмотрел за защитную насыпь и вдаль, за нее, где голые деревья стояли, как сгоревшие спички. 

Под грязными разводами и отросшей щетиной его лицо было землисто-серым: от потери крови или от бессолнечных дней, от бесконечной войны. «Жалко» — неподходящее слово, и к себе бы жалости от равного Елена не потерпела; поднялась, однако, не разгибаясь во весь рост, села к нему поближе и протянула сигарету, которую ей на станции дал стрелочник. Расспрашивать ничего не стала, но солдат рассказал сам: то, что командир перед атакой опустил бы, о чем бы промолчал, опасаясь за их боевой дух, — что они здесь уже две недели, что Альянс подтягивает новые силы, а у Марли осталось бутылочное горлышко прохода, которое в любой момент могут перерезать. 

Внезапно, без рокота низко летящих самолетов, раскатисто громыхнуло — как показалось, совсем близко, за последними домами.

— Это у элеватора, — со знанием дела сказал солдат, сидевший напротив. — К югу от вокзала. Скоро и до нас докатится. 

Он проверил пулемет, вытер о тряпку испачкавшиеся в масле руки и приготовился ждать. Елена сняла каску, чтобы убрать за уши выбившиеся пряди, тут же надела обратно — сколько ходило в солдатских кругах историй о том, как несчастливая пуля нашла чьего-то сослуживца в самый неподходящий момент: хорошо, если просто без каски, а то и в кустах со спущенными штанами или в закутке окопа с медсестрой. В каске было спокойнее; если и умирать — а это всем придется, кому-то — в этой войне, в этом окопе, — то хорошо бы не стать при этом расхожей байкой, раз от раза все обрастающей деталями. 

Теперь снаряды разрывались чаще — может, и ближе тоже; с каждым новым екало внутри, как будто потихоньку отрывалось где-то за грудиной. Нормальная реакция то ли на громкий звук, то ли на возможность собственной смерти: не когда-нибудь потом, а прямо сейчас. А ведь присутствие командира Зика Йегера отзывалось в Елене похожим образом. Она думала потом, когда на холодную голову пыталась анализировать: может, ее кровь чувствовала рядом с собой чужую кровь, опасную, как животные нюхом, шестым чувством узнают о близости хищника? Но нет, Звероподобный был угрозой для врагов, для всех — кроме нее; идеальное оружие, которое не сравнить с их автоматами, даже с голыми неуклюжими титанами не сравнить, в которых по его слову превращались рядовые элдийцы, а он сам, Зик — венец, вершина своему народу, как Елена иногда думала, — всему вообще. Недосягаемый, и в форме титана, и в своем теле: как божество из мифов, а все-таки Елена оказалась — нет, была допущена к нему ближе, чем многие другие, и словно наизнанку вывернулась вся суть их жизни, которая сводилась к тому, что кто-то может только просить, не поднимая глаз, а другие — раздавать приказы. 

Очередной снаряд разорвался совсем близко: уже не в городе, а на широкой изрытой полосе перед окопами, другой — прямо возле их укрепленной точки, так что и Елену, и остальных осыпало градом земляных комьев. 

— Ну, теперь начнется по-настоящему, — крикнул солдат напротив, стараясь быть громче взрывов.

Он сказал что-то еще, но Елена не услышала, даже по губам не прочла, потому что смотрела уже не на него, а вглядывалась в дымку, которая прятала противника. Постаралась потом вычистить из-за шиворота землю, тряхнула головой, чтобы вернуться из мыслей в настоящее, где стреляли и где за поворотом окопа кто-то, подвывая, стонал.

Пулеметная очередь всегда поначалу оглушала: в ушах продолжало звенеть и в минуты затишья, а через этот звон, через взрывы то тут, то там надо было расслышать корректировщика — «Влево на два пальца — несколько мотоциклов, за остатками кирпичной стены — вражеский пулемет». Зрение тоже сужалось до необходимого минимума: фигур за прицелом в легкой сизой дымке, иногда — своих грязных рук, лица корректировщика: такого же испачканного — хорошо если землей, а не кровью; какой-то случайной детали: брошенной простреленной каски, под прямым углом сломанного деревца — глаз их выхватывал из марева вокруг и никак не хотел отпускать. 

Потом, после: «Глотни воды, подыши», сказанного то ли с отцовской заботой, то ли с командирским нажимом, Елена села на землю и немного откинула к укрепленной стене голову, покрутила затекшей шеей. Фляжка с вмятиной в боку, спина нового пулеметчика тоже виделись теперь в темной и мутной кайме, как в траурной рамке, а чтобы сфокусироваться, рассмотреть что-то мелкое — бороздки на отвинченной крышке, грязь под своими ногтями, — нужно было таращиться так, что тут же от лба к затылку разливалась боль. 

Холодная с металлическим привкусом вода — не чай, всегда божественно вкусный из рук Зика, серое небо — по нему не поймешь, полдень или сумерки — не тонущий в теплом полумраке потолок кабинета, не лиловый закат над военной частью, на который они смотрели как-то, стоя бок о бок у окна и разговаривая. 

«Листок с именами», — про себя сказала Елена, потому что одно воспоминание потянуло за собой остальные, и машинально пощупала внутренний карман, хотя отлично знала, что тем же вечером, после их разговора, стояла в сырой казарменной уборной и на мелкие кусочки рвала записи Зика. Сами имена, повторенные про себя столько раз, что стали набором звуков, намертво приклеенным к лицам, тоже всплыли в памяти. Где они были, эти люди, настолько нужные Зику — так ведь явно не в ее пулеметном гнезде. Захотелось встать — или хотя бы ползком, на животе и не поднимая головы, двинуться по окопу: до поворота, до следующего гнезда через пятьдесят метров от них: отчасти чтобы убедиться, что там кто-то был, что фронт не сжался до утоптанной площадки два на два метра, пулемета и картинок по ту сторону прицела — мелких и четких, как в калейдоскопе — отчасти чтобы выполнить просьбу, ставшую почти что религиозным обетом. 

— Сиди, ты куда?

Мысль, наверное, из просто мысли, хоть и навязчивой до зуда под кожей, до нестрепимости, перешла в спонтанное действие, а солдат у ящика с пулеметной лентой это вовремя заметил и загородил Елене путь рукой, толкнул в плечо, чтобы она села обратно. Только хотел, наверное, легонько, но вышло как многотонным тараном: так что Елену впечатало в стену, протащило спиной по доскам; он и сам не удержался, полетел на нее тяжелым кулем. Зудящий звон в ушах заглушил пулеметную очередь и разросся дальше, распирая изнутри голову, как тревожный набат; темная каемка, маячившая перед глазами, стремительно сжалась, поглотила небо, затянутое облаками — нет, клубами пузыристого, кипящего дыма. Подумалось, но не словами — слишком сложно, долго, громоздко, — а мгновенно мелькнувшей в уме картинкой, что в тот момент случилось что-то еще, и надо отползти, спрятаться, укрыться — и тут же пропала и картинка, и грохот, и вообще — все. 

Елена открыла глаза сразу, как смогла — наверное, не очень скоро, потому что над ней оказалась темнота, но живая, отливающая сиреневым и синим, а не плотная однотонная пелена, как раньше. Значит, хотя бы отчасти вернулось зрение: у горизонта далекие пожары делали небо малиновым, дрожащим. Елена пошевелила прижатыми к телу руками, наконец скинула с себя вдавливавшую в землю тяжесть, из-за которой обе ноги занемели так, что пришлось пощупать, на месте ли они. Опять закрыла глаза: отдохнуть бы немного в относительном затишье, когда если и стреляли, только где-то далеко — и ответный огонь не открыть, не достанешь, особенно в темноте, и опасаться нечего — до их окопа не долетит. 

Когда через промежуток времени — час, больше — залпы переместились куда-то за окопы, Елена попыталась сесть. Тяжело и гулко стреляли минометы: они были у обеих армий, и по звуку, конечно, не различались; значит, огонь могли вести свои, выдавливать из Инджича войска Альянса, из окопной обороны переходить в наступление, но все равно сделалось неприятно — до кислого чувства в желудке, потому что стреляли где-то за незащищенной спиной, в тылу. В темноте, к которой глаза никак не могли привыкнуть, ее форма, даже запачканная грязью, выделялась не хуже сигнального маячка: «Тут я. Копошусь, как упавший на спину жук, все никак не могу сесть, потому что и ноги, и руки превратились в негнущиеся палки».

Удивительное дело — чувства вернулись: и слух, и зрение, хоть перед глазами и рябило, плыло, и нюх — пахло химической дрянью, но не той, от которой надо было за четыре секунды натянуть противогаз, а той, с которой можно было отделаться красными глазами, а еще мокрой землей, глиной. Физические ощущения тоже были: холод, опять разнывшаяся трещина в кости; мысли бежали быстро, даже слишком, и от этого чуть путались, но вот тело не слушалось, словно чужое. 

Чтобы осуществить идею, мелькнувшую в мозгу стремительно, как далекая комета: проверить пульс у ничком лежащего солдата, потребовалось столько времени, что небо успело на полтона посветлеть. И потом еще одна мысль — он не дождался, умер, пока она перебиралась через два метра комьев глины и песка, разбитых ящиков и рассыпанных патронов, но нет, он был холодным как лягушка и таким же липковатым, с целой лужей крови, натекшей изо рта и ушей — столько, что не все ушло в рыхлую землю, а часть застыла на ней, чуть поблескивая. Остальных Елена проверяла до самого рассвета, потом разрыла засыпанный землей пулемет, который уже не прятался за укреплением, а торчал дулом в небо, нашла целую ленту и села на чей-то брошенный бушлат. Не так уж и дурно, если посудить: их пулеметное гнездо пострадало на шестьдесят процентов: три трупа из пяти человек, Елена сложила их рядом, как смогла. Еще одного — солдата с перебинтованной рукой — среди них не было: или уполз, или подобрали санитары.

Их приготовилась ждать и Елена — но сначала ровно установила пулемет, заправила ленту. Потом, вспомнив жалобы на то, что медицинские обозы появлялись редко и чаще всего слишком поздно, проверила вещмешки и нашла консервы, початую флягу с водой, чистый бинт и зажигалку, сухие носки, надеть которые уже не осталось сил. Встать, дойти до вырытого и укрепленного досками штаба — тоже было немыслимо, когда так мутило и плыло перед глазами, но вот отстреливаться она бы смогла, хоть и наугад, по наитию, потому что корректировщик, чьего имени она не знала, вошел в несчастливые шестьдесят процентов потерь. 

Стрельба, которая доносилась из города, все никак не двигалась к их окопам, а наоборот отдалялась, мешаясь с эхом, со звоном в ушах. Елена некрепко дремала, хотя и пыталась бодриться, повторять про себя имена, которые разбегались, как складские тараканы от включенного вдруг фонаря, мелкими глотками пила воду, подолгу держа ее во рту, чтобы не стошнило. В какой-то момент, кажется, поговорила с кем-то, кто вынырнул из-за поворота окопа: спросила, что происходит в городе, прорвана ли их оборона; потом вдруг как-то зашла речь о Либерио — Елена заговорила о военном порте, где стояли их корабли и откуда ей однажды приходилось отплывать, о сером небе, по которому не поймешь время суток — прямо как здесь.

— А какой теперь час, день? 

Человек что-то ответил, но Елена не разобрала, что тот сказал: она вообще его плохо понимала, все больше полагалась на жесты, выражение лица. Он сделал знак рукой, что скоро вернется, и, пригибаясь, пошел обратно: Елена следила за его каской, мелькавшей то там, то тут, а потом закрыла глаза. Опять заснула — ее ужасно клонило в сон, — а проснулась от запаха свежей крови, ударившей в нос, догадалась, что он исходит от теплых рук, расстегивавших верхнюю пуговицу, чтобы посмотреть ее жетон.

— Рядовой Елена Пуласки, — сказала она, не дожидаясь, пока санитар найдет жетон, и вышло неразборчиво, как у пьяной. 

Руки приподняли ее подбородок, потом двумя пальцами бесцеремонно открыли глаз; тогда Елена заметила не до конца вычищенную красно-коричневую каемку у ногтей, опять вдохнула запах крови и спирта. Перевела взгляд выше и увидела повязку на рукаве, но не элдийскую, а с медицинским крестом. Чуть поодаль, возле сложенных вместе тел, на корточках сидел еще один санитар и рассматривал их, упираясь ладонями в колени и вытянув шею.

— Ну, — обратился к нему первый, а затем добавил что-то то ли неразборчивое, то ли узкоспециальное — Елена не поняла. 

— Отравление газом или просто… — переспросила она, но из головы вылетело, что бывает, когда тебя задевает взрывной волной.

— Доктор решит, просто или нет. 

— Я могу идти, — сказала потом Елена без особой уверенности, но идти все-таки пришлось, опираясь на обоих санитаров, потому что носилок у них не было. До машины оставался целый лабиринт окопов, а за ними улица, на одной стороне которой вместо домов была груда кирпичей. 

Санитарный фургон прятался за поваленным деревом, и тогда-то Елена увидела, что носилки с ранеными в нем были устроены на трехуровневых нарах, а еще полдюжины лежало на земле: с теми, кто идти не мог совсем по одной простой причине. Мысль о том, что ее-то ноги были на месте и с некоторым усилием передвигались, чуть подбодрила, несмотря на резь в глазах и подступающую тошноту. 

— Уколите мне что-нибудь, а то я вам все заблюю, — попросила Елена и прислонилась к боку машины, потому что переход через разбитую улицу истратил все силы. 

— Подожди пока, — сказал первый санитар, потом задумчиво, будто что-то припоминая, продолжил: — Пуласки… Пуласки. Тебя в салон велено.

«Велено», — повторила за ним про себя Елена, но с удовольствием села, а потом прилегла, пока на длинном сидении, которое не делилось на водительское и пассажирское, никого, кроме нее не было. Колоть ей ничего не стали, зато сунули под язык таблетку и тут же как будто бы про нее забыли, вернулись к нараспашку открытой задней двери фургона. Водительское окно было наполовину опущено, санитары громко говорили — или просто звук гулко разносился по пространству, отражался от устоявших стен, двоился — и поэтому казалось, что громко. Рассуждали о том, что в один фургон нужно будет уместить всех, потому что вторая машина подорвалась на мине и не придет. 

— Дайте еще таблетку, — попросила Елена.

Раненых грузили долго. Судя по тому, как покачивался фургон, санитары пытались устроить все носилки на нарах, чтобы никому не пришлось лежать в узком проходе посередине. Когда поехали — Елена потеряла счет времени, кроме размытого, бесконечного «долго», — за окном все затряслось, закачалось, и тошнота вернулась опять.

— Глаза лучше прикрой и не смотри по сторонам, — посоветовал санитар, который сидел на центральном сидении и из-за раздутой медицинской сумки на полу неудобно поджимал ноги.

— Так бы и сказали, что больше нет.

— Не положено, — вздохнул он и потер лицо — Елена по его совету закрыла глаза, и поэтому не увидела, как он поднял руку, прижатую к ее боку, а почувствовала. — И той-то было не положено, но за тебя просили. 

«Кто?» — хотела уточнить Елена, но сама уже нашла ответ и решила не разрушать сложившейся в голове картинки.

— Куда мы едем? — спросила она вместо того.

— В тыл, куда еще, — впервые заговорил водитель.

— В какой госпиталь? 

Водитель сказал название города — незнакомое, и поэтому в памяти оно не задержалось, сразу развалилось на отдельные звуки.

— Далеко от Сент-Юхас?

— На военную базу рвешься? А, впрочем, тебя-то… Как доктор скажет, — закончил санитар, надолго замолчал. 

То, что они выехали за пределы Инджича, Елена поняла, не открывая глаз: дорога больше не была такой разбитой, и водитель прибавил скорости. Воздух теперь врывался в салон с легким свистом, трепал марлийский флажок, приколотый булавкой к перегородке фургона, а его пыльная бахрома, пущенная по нижнему краю, щекотала Елене лицо. Больше не пахло ни застарелой кровью, ни землей — только лекарствами, потому что в санитарном фургоне этот запах въелся в металл, в искусственную кожу сидений, и еще немного, едва уловимо — бензином.

На ровной дороге, в посвежевшей машине тошнило и правда меньше, немного утих звон в ушах; почти что ничего не болело, не тянуло и не ныло. А еще лучше, чем таблетка, как думалось Елене, помогли расплывчатые фразы санитара: кто мог просить за нее, знать, что она здесь, и поэтому позаботиться, кто? Ведь только же — Елена задержала дыхание, потому что знала, что имя сладко отзовется внутри — только Зик.

***

Может и были в военных госпиталях палаты, рассчитанные всего на двоих, а то и на одного — наверняка были, офицерские, генеральские, с отдельной уборной и окном во внутренний двор, но Елене в них бывать не приходилось. Зато хорошо были знакомы другие: огромные, будто во всю длину здания, с двумя рядами коек и часто разномастными тумбочками между ними. В виде исключения медсестры выкатывали две складные ширмы, которыми огораживали постель от соседей справа и слева; человек напротив, приподнявшись на подушке, при желании мог бы увидеть, как в худую руку торопливо втыкают иголку, как медсестры ломают ампулы, обернув кончик краем передника — и как потом тело накрывают простыней, переваливают на каталку и увозят.

Легкий шорох, который Елена заметила, проснувшись, но еще не открыв глаза, издавала ткань на ширме, когда где-то хлопали дверью и по полу палаты начинало тянуть сквозняком. Когда она оказалась в госпитале с развороченной ногой, такого ей не полагалось, хоть она и была единственной женщиной из двадцати размещенных вместе раненых; тогда это мало беспокоило как ее, так и, кажется, остальных. Умирающей она себя тоже не ощущала: наоборот, захотелось сесть и опустить ноги, размять затекшее тело, проверить, будет ли кружиться голова. 

Но садиться она не стала, а приподнялась сначала на одном локте, выпила воды из стакана, вынув из него трубочку, потом наклонилась чуть сильнее и отвела в сторону ткань ширмы. Ряд из трех аккуратно заправленных коек с подушками, стоящими острым углом вверх — как будто медсестры изнывали от скуки, дожидаясь пациентов, и разгладили пододеяльники так, чтобы на них не было ни намека на морщинки, а квадрат, в котором виднелось одеяло, находился строго по центру. С другой стороны стояла только одна кровать, такая же аккуратная, место напротив тоже было свободно; тогда Елена, не поднимаясь, подвинулась в изножье и выглянула в палату через узкую незанавешенную часть.

В противоположном ряду была занята всего одна койка: по диагонали от ее собственной, не спрятанная за ширмой, поэтому Елена сразу увидела человека в пижаме и теплых носках, который сидел поверх одеяла, подложив под спину свою подушку и еще одну с соседней постели, и огромная развернутая газета целиком закрывала его лицо. 

— Свежий выпуск? — спросила она, чтобы завязать беседу. «Марлийский патриот» на первой странице было написано большими буквами, словно высеченными из каменных кубов, но вот дата оказалась слишком мелкой. 

— Двухнедельный, — вздохнул человек и опустил газету себе на колени. — Я попросил медсестер принести что-нибудь почитать, но ничего новее не нашлось.

Теперь, когда он не прятался за газетой, Елена рассмотрела его: не слишком хорошо, конечно, потому что на темной коже ярко выделялись только глаза, а остальные черты были почти неразличимы в ранних сумерках. 

— Четырнадцатая дивизия «Мбамдака»? — поинтересовалась Елена, потому что все темнокожие солдаты, которых ей доводилось встречать, говорили, что они оттуда. 

— Почти, — кивнул человек. Оглянулся на дверь и продолжил каким-то особенным тоном, выделил голосом первое слово: — добровольческая бригада, позже укомплектованная до четырнадцатой дивизии. Меня зовут Оньянкопон.

Елена повторила его имя — чтобы убедиться в том, что расслышала правильно, затем представилась сама. Он несколько раз кивнул: будто бы сам себе, задумчиво — как если бы в голове у него сложился какой-то пазл. 

— Про дивизию понятно, — сказала наконец Елена, хотя понятного в его словах было мало. Не только в них: почему палата оказалась почти пустой, если из одного только Инджича вывезли несколько машин; а сколько еще было таких городов вдоль линии фронта? — Тут очень тихо, — констатировала она. — Странно.

На ее стороне оконное стекло было закрашено белой краской и до середины заложено фанерой, зато в окно напротив можно было выглянуть, став коленями на постель или чуть отодвинув тумбочку.

— Доктор не велел тебе вставать, — заметил Оньянкопон, когда Елена встала с койки, сделала осторожный шаг, держась за высокую металлическую спинку, но ее не зашатало, не повело. — Впрочем, мне он велел не читать газет и не волноваться. 

Он свернул газету в несколько раз и положил возле себя, хлопнул по ней рукой.

— Я бы с большим удовольствием полистал техническое руководство к биплану: там и страниц много, надолго хватит, и ни слова пропаганды.

Елена отметила его фразу, но смолчала. Их палата находилась на втором этаже; разросшееся дерево, теперь совсем облетевшее, почти не прятало несколько санитарных фургонов — вроде тех, какой доставил ее в госпиталь. 

— Здесь тихо, потому что это офицерское крыло, — вернулся он вдруг к тому, о чем Елена говорила раньше. — На втором этаже, да еще и в другой части здания. Как видишь, к счастью для нас всех среди офицеров никаких потерь не было.

Он говорил с интонацией, которую Елена хорошо слышала, но никак не могла понять, прочитать между слов. От окна тянуло холодом, и она присела на постель, с которой смотрела на улицу, обхватила себя руками.

— Так-то потерь много, — сказала она. — Всегда много. 

Оньянкопон кивнул и улыбнулся — понимающе, терпеливо, затем закачал головой.

— На, почитай. — Он опять хлопнул рукой по газете: в этот раз сильнее, потому что скрипнула сетка на кровати. — Все об отвоеванных землях, пораженных укреплениях противника и стратегических точках. О потерях если есть, то мелким шрифтом. Не все дочитают. 

— Я знаю. Я везде была — в окопах, на тонущем эсминце. Ты пилот?

— Борттехник, а теперь почти что штурман. С высоты — с километра над землей потерь почти не видно, о них можно только прочитать. — Он помолчал, затем продолжил: — Или с высоты марлийского шовинизма, знаешь ли. 

— Понятно, — осторожно кивнула Елена. Сказала бы что-нибудь еще, послушала бы, что он ответит, что еще думает об этой войне, но в палату зашла медсестра и щелкнула выключателем возле двери, который запалил тусклые настенные лампы, устроенные между окнами. Она была вежлива, но настойчива, когда попросила Елену вернуться в свою постель; другая медсестра, в таком же синем платье с белым воротником-стойкой и отороченным простым кружевом передником уже закатывала маленький столик, на котором стоял ужин.

— Доктор будет завтра, — сказала первая медсестра, помогая Елене устроиться повыше и устанавливая перед ней поднос на небольших ножках, чтобы можно было есть, сидя в постели. — Но если вас что-то будет беспокоить, звоните в звонок.

Она показала, где на тумбочке была кнопка, еще раз поправила подушку и, выходя из импровизированного бокса, убедилась, что ширмы стоят ровно. 

— Спасибо, — пробормотала Елена. 

На улице поднялся ветер, раскачал под окнами деревья; по тонкой ткани ширмы заскользили тени, быстрые и бесформенные, как привидения. На другой стороне палаты скрипнули кроватью, затем тихо, чтобы не наделать шума, опустили поднос на тумбочку. Оньянкопон чуть прихрамывал на одну ногу: Елена услышала это по неровным звукам шагов, а затем и увидела. 

— У меня справка о травме головы, — поделился он. — Я могу говорить, что угодно.

Он сел на кровать, с которой Елена прежде выглядывала на улицу: одеяло на ней уже было помято. Так он мог ее видеть и говорить вполголоса, не стараясь быть громче порывов свирепого ветра, который хлопал где-то внизу плохо закрытой дверью, дребезжал стеклами в высоком окне. Он взял с собой тарелку, но не притронулся к остаткам картошки и мяса, а потом и вовсе отставил ее прямо на постель. 

— Я тоже могу говорить, что угодно, только без всякой справки.

Неправда, конечно: с кем попало откровенничать она не то что не решилась бы — ей не пришло бы в голову. 

— Тогда расскажи, что думаешь о положении элдийских солдат в нашей армии.

С элдийскими батальонами Елене уже приходилось сражаться бок о бок, но почему-то первым делом на ум пришли не безликие солдаты с белыми повязками и винтовками образца прошлой войны, которые уже тогда считались устаревшими, а другой, чье лицо она знала лучше всех лиц на свете. Кто хмурился, размышляя о судьбе целого народа — не о себе самом, не о том, что, когда его убьют, на выплаченную посмертно пенсию его вдова сможет, пожалуй, собрать детей в школу и пошить себе черное платье, и на этом деньги закончатся. 

— Или, хочешь, я расскажу, — заговорил Оньянкопон, потому что Елена, видно, слишком долго молчала.

У него, наверное, и правда была травма головы, потому что он все время перескакивал с мысли на мысль. Начал было говорить о низких бараках без электричества с вечно влажными стенами и полчищами крыс, которые прогрызали сапоги; потом вспомнил о госпиталях, куда лучше не попадать, если хочешь выжить, где можно лежать неделями и заживо гнить, а самым тяжелым — или везучим, как посмотреть, вкалывали несовместимую с жизнью дозу морфия. Он и сам бывал в таком госпитале, в первый же месяц войны:

— А знаешь, как я туда попал?

— В добровольческую бригаду? — переспросила Елена, и Оньянкопон с невеселым смешком рассказал, как это происходит и что сталось с теми, кто в нее не пошел. 

Из этого, наверное, не делалось особого секрета; в клубе каждый год вывешивали обновленную карту Марли, на которой щупальца государственного цвета вгрызались в территории соседних стран, или в него вдруг перекрашивались острова в той части океана, куда раньше Елене не приходило в голову посмотреть. В заморских походах она не участвовала: дальние экспедиции снаряжались на несколько лет, и отбор туда, по слухам, был таким же строгим, как и в военную жандармерию Либерио, куда брали только самых лучших и верных. О новых землях и территориях, которые добавлялись с каждым годом, Елена сначала читала в школьных учебниках, а потом в газетах, — а теперь вот слушала рассказ от первого лица.

Медсестра зашла, когда Елена наполовину убедила себя, что в офицерском крыле, помимо большой просторной палаты и вкусной еды — а ведь чем глубже тыл, тем скуднее там кормят, отправляя все, что получше, в пользу фронта — спокойно смотрели на нарушения больничного режима, что они с Оньянкопоном проговорят до половины ночи, что она после его рассказа уснет не сразу, а он наверняка и вовсе спать теперь не будет. Но медсестра, которая до этого помогала поудобнее сесть Елене, предложила проводить Оньянкопона до его постели — он отказался, пошел сам, и хромоты почти что не было заметно.

— Ночью могут привезти еще раненых, — сказала она, прежде чем выключить свет.

— Знаю, что у Зезери несколько элдийских батальонов попали в плотное окружение, — продолжил со своего места Оньянкопон. 

Елена подвинулась в изножье постели, накинув на плечи одеяло. Оттуда ей было видно, как он сидел, поставив обе босые ноги на пол и сложив на коленях руки: крупная фигура, в темноте не разглядеть, — а все равно угадывался какой-то скорбный изгиб спины. 

— Впрочем, если окружение и прорвут, их раненых привезут явно не к нам, ведь так?

— Так, — согласилась Елена, — не в офицерскую же палату.

Постель была приятно твердой — рассчитанной, наверное, на тех пациентов, которым мягкое не позволялось. Елена лежала на спине, вытянувшись и касаясь пальцами ног холодных реек спинки. Сон и правда не шел, хотя о части военных преступлений она и так знала, о другой части — догадывалась. Но ведь как получалось: война — эта, любая — ужасная, и происходили на ней ужасные вещи, это подтвердил бы и элдиец с обожженным лицом, и марлийский генерал со звездами на мундире, разве что убедился бы сначала, что его никто не услышит. Война делалась как в Либерио, за длинными овальными столами и у приколотых к стене карт, так и в бесчисленных окопах — вроде тех, у Инджича, которые столько раз переходили от Марли к Альянсу и обратно, столько в них было пролито крови, что солдаты с обеих сторон могли бы по старому обычаю считать себя названными братьями.

В том окопе Елена могла бы остаться на день больше — а значит, наверняка уже навсегда, но Зик — кто же еще? — опять ее спас. У Звероподобного были длинные, ниже колен руки; невидимые же руки самого Зика — его влияние, — дотянулись до маленького пулеметного гнезда, где Елену нашли санитары, которым было «велено», которых за нее «просили». И те же бережные руки поместили ее, конечно, не в элдийский госпиталь и даже не в огромную переполненную палату для марлийских рядовых, которая полагалась ей по чину; Зик сделал для нее столько, находясь на военной базе в сотнях километров, а она не выполнила его приказа — нет, просьбы, ей нечего будет сказать ему при личной встрече. 

О том, как скоро эта встреча могла бы произойти, следующим утром ей рассказал доктор. Обход был ранним, когда Елена еще не проснулась толком, хотя шаги в соседней комнате, дребезжание каталки и звон стекла сделали сон некрепким. 

— Еще недельку полежать, — заключил доктор, посмотрев ее язык и глаза, надев на руку широкую манжету и накачав ее резиновой грушей с прикрепленным циферблатом. 

— Что со мной? — спросила Елена, потому что в первый день — по прибытию в госпиталь или еще в дороге — ей, верно, что-то все-таки укололи: первый осмотр она помнила сквозь пелену тяжелого сна, от которого невозможно было проснуться, разлепить веки.

— Контузия, — сразу сказал доктор, — разумеется, легкая, иначе вы со мной сейчас не болтали бы. — Отравление неопределенным газом. Сестра, у больной была рвота?

— Два раза. 

— Что ж, я бы удивился, если бы ее не было.

Доктор ходил быстрыми шагами, чуть при этом перекатываясь, казался моложавым и смешливым. Его таким сделала война, думала Елена, пока тот осматривал Оньянкопона, попутно расспрашивая про самолеты и обязанности штурмана. Некоторые замыкались в себе, начинали пить или наоборот, брали лишние смены, работали почти без выходных; доктор, чью фамилию Елена не запомнила, имел на каждое слово присказку, штуку.

— Колено у вас пока немного, как сказать, каляное, хаха. 

— Сгибается уже лучше.

— Курс массажа, новый аппарат для механической гимнастики, который нам выписали из столицы, и будет как новое. Скажите мне, а сколько у самолета педалей? Я, признаться, пока не начал сам водить автомобиль, все не знал, как шоферы управляются с тремя педалями, если у них две ноги. 

— Значит, еще неделя? — переспросила Елена, пока доктор, присев на свободную постель, укладывал в сумку молоточки с резиновыми наконечниками и прибор с манжеткой. 

— Так, если не покажете нам чудеса восстановления.

— А потом куда? — добавила она. Доктор знать этого не мог, — но ведь и санитарам не могла быть известна ее фамилия, а все-таки была.

— Ну-с, это не ко мне, — подтвердил он. — Куда прикажут, туда и выпишем.

Через шесть дней Елене выдали выстиранную форму, все еще теплую после прачечной, и ее документы, где последняя запись была о бессрочном командировании на вторую военную базу в Сент-Юхас.

Chapter Text

Добираться до военной базы пришлось самостоятельно: организованного отступления армии не было, а гражданские, которые не эвакуировались из прифронтовой зоны раньше, превратили дороги в многокилометровые заторы — из машин с прицепами, но еще чаще из перегруженных обозов и телег, намертво увязших там, где кончался асфальт или бетон. 

Кто имел средства, старались взять билеты на поезд, но их все равно не хватало даже тогда, когда начали продавать по четыре места на каждой лавке общего вагона. Те, кому билет все-таки достался, могли по несколько дней ждать поезда, толпясь то у бесполезного расписания на стене, то на перроне, вглядываясь в синеватую даль, где в одну точку сходились пути. Елене должны были выдать билет по военному удостоверению вне очереди, но несколько часов пришлось простоять на улице, потому что крохотный кассовый зал не вмещал и половины желающих; протиснуться туда, даже показывая документы, не получилось бы.

— На военную базу, значит, — кассир зачитала последнюю запись, потом пролистала книжку целиком, от первой страницы и до обложки. 

Руки у нее были все в чернилах, и когда она провела пальцем по нижнему краю листа, где перфорацией выбили номер и буквенный код, на бумаге осталась смазанная полоса. Она проверяла книжку так долго, будто с первого же взгляда уверилась, что та была поддельной, и теперь искала доказательства этому: смотрела сквозь страницу на лампу, долго изучала маленькую круглую печать под записью о выписке — доктор так старательно повозил штамп по чернильной подушечке, что цвет просочился и на следующую страницу.

— Могу выписать билет до Илошваи, а там в кассе покажете вот этот листок.

Кассир протянула продолговатую картонку с выемками по углам и сложенный пополам лист; Елена даже взглянуть не успела, что там было, потому что за спиной уже напирала толпа, в окошко просовывали чей-то паспорт с торчащими из него купюрами, просили отойти и не задерживать очередь.

Поезд прибыл через сутки, а еще через десять часов стал, не доехав двадцати километров до Илошваи. Вагон был набит, и как только свежий воздух перестал проникать в опущенные окна, тут же сделался душным. Единственный проводник с плохо выбритым лицом и в кепи, козырек которого треснул посередине, знал, казалось, только две фразы: «Не положено» и «Рано или поздно». Первой он отвечал на просьбы пассажиров выйти из вагона, размять ноги или сбегать к поселку, который был тут же, за оврагом, и обратно: купить горячей еды и, может быть, газету, раз поезд стоит уже почти сутки; Елене он ответил то же самое, даже когда она показала ему документы. Вторую фразу он использовал, если интересовались, скоро ли разрешат ехать дальше, при этом он многозначительно кивал, будто ему открылась древняя философская мудрость, и он ей делился со спрашивающим.

На второй день простоя подростки из поселка сами прибежали к поезду и с удовольствием обменивали сэндвичи и бутылки с водой на деньги, но газет у них не было. Зато были новости, о которых то ли не знал, то ли умалчивал проводник: километр полотна впереди разобран, а мост, может, и заминирован: кто-то видел ночью диверсантов. Уже неделю поезда на Илошваю этой веткой не ходили, так что им тоже придется брать южнее и делать петлю, но за их составом скопилось много других, и вышла пробка еще хуже, чем бывает на разбитой дороге.

Тогда-то Елена поняла, сложила вместе то, что видела сама и что рассказывал Оньянкопон: армия отступала, и при этом становилась в разы более неповоротливой и медленной, чем была обычно; с ней вместе бежали и невоенные, которые добавляли паники и хаоса, и каждый из них, со своим обозом, коробом или груженым по самую крышу автомобилем становился той песчинкой, которая, попав в механизм, накрепко его сковывала. 

Проводник нашелся в тамбуре, у приоткрытой двери: жевал окурок, выглядывая в голову состава, где пути чуть изгибались и был виден их паровоз — огромный, как закованный в броню титан. Она не стала спрашивать, долго ли еще стоять: ясное дело, что долго, если разобрали рельсы; напомнила ему зато, что она марлийский солдат и из-за него не может проследовать на место прохождения службы, что теперь действуют законы военного времени и регулярно собирается трибунал и что он найдет в его поступке воспрепятствование действиям армии — может, и злоумышленное, может, и в сговоре с неприятелем, за которое, разумеется, высшая мера без обжалования. Она могла бы еще сказать, между делом, что у нее есть табельное оружие, хоть по правде его и не было, но что-то в ее словах на проводника подействовало, и он открыл дверь пошире, позволив Елене спуститься, махнул рукой в сторону леска, за которым была дорога на Илошваю и дальше, вглубь страны. 

После этого с поездами иметь дело больше не пришлось: до города ее подбросил гражданский грузовик с кузовом, полным овощей, потом — подобрали военные из местной части, и с ними Елене было почти по пути. Двое суток спустя ее забрал знакомый водитель с их военной базы, который усадил ее к себе в салон и дал поесть, и за тридцать километров дороги Елена успела заснуть.

***

На неширокой заасфальтированной площадке перед входом в штаб стоял автомобиль с работающим мотором. Водитель опустил свое стекло и курил, низко откинув кресло, на руле углом лежала развернутая карта. 

«Ждет кого-то важного», — подумала Елена. Входная дверь была открыта, и под нее подложили камень: с ее места — у кабинета, где располагалась канцелярия, — виднелась и машина, и ряд облетевших кустов, высаженных вдоль бордюра. 

Документы о прибытии на военную базу оформляли долго: переписывали что-то в журнал, вносили отметки, ставили печати; Елене сказали подождать на кушетке для посетителей в коридоре — в канцелярии и без нее было тесно из-за нагромождения ящиков и коробов с бумагами.

И все-таки ее позвали в кабинет тогда, когда Елена хотела бы на долю минуты задержаться, потому что в другом крыле здания скрипнула дверь — тем самым звуком, который был ей знаком, раздались голоса: слов не разобрать, только интонацию — прощания, напутствия. В канцелярии было одно окно: часть его закрывал высокий цветок и стопка бумажных папок; Елена все равно, посмотрев через щель между предметами и рамой, заметила двоих: женщину в кителе, который казался на ней слишком большим, и мужчину, поддерживающего ее за локоть. 

«Воины», — поняла она прежде, чем разглядела красные повязки на рукавах.

— Поступайте в распоряжение исполняющего обязанности командира вашей роты, — сказали ей в канцелярии, потому что ее ротный все еще был на линии фронта.

Елена кивнула, поблагодарила — и пошла не в расположение части, где смогла бы найти командира, а в кабинет Зика. Коротко постучалась и повернула ручку, не дожидаясь ответа, потому что она была не посыльным, которого попросили занести документы, не машинисткой с пачкой бумаги, а…

Додумать она не успела, сделала шаг и остановилась. Слова мелькнули в голове и рассыпались на буквы: доктор объяснял, что первое время так и будет, что важные фамилии и цифры лучше записывать, но со временем память вернется, особенно если сменить обстановку на более спокойную. 

«Вам бы конечно сейчас в санаторию с радоновыми ваннами, обязательным моционом перед завтраком… Я бы и сам не отказался от такого, если вы меня спросите», — сказал он при выписке, а потом добавил, что санатории теперь переоборудовали в военные госпитали и направлений туда не дают. 

— Зик, — обратилась Елена, а затем по уставу доложила о прибытии в часть. 

Он кивнул и впервые поднял взгляд от папки, в которой что-то читал, потом заложил ее календарным листком и закрыл. 

— Быстро, — сказал он, — поезда теперь совсем плохо ходят. 

— Я не стала ждать, пока нас пустят в обход, и добралась с попутками.

— Тебя могли бы принять за дезертира и расстрелять на месте, — заметил Зик, — несмотря на официальное командирование в твоей книжке. — Он кивнул на выписку из документов, которую Елена все еще держала в руках. — Давай-ка ее сюда.

Она не поняла сначала, что он хотел, но все равно подошла к столу и отдала бумагу. Зик не стал открывать папку в том месте, где до этого оставил закладку, а нашел последнюю страницу и вложил за ней копию приказа о командировании. Потом аккуратно открыл зажим, вынул предыдущий лист и в свою очередь протянул его Елене, кивнул: «Посмотри». 

Елена пробежала по бумаге глазами, выхватывая по паре слов то тут, то там. В левому углу дата: несколько дней назад; ниже, в блоке текста, набранном чуть косо, ее фамилия и инициалы… Елена пропустила еще строку, прочла: «переводится в штаб военной базы Сент-Юхас…» и там же, сразу же: «становится непосредственно подчиненной командиру З. Йегеру». Чуть мажущиеся строчки — ее лист набирали через копирку, — перед глазами совсем расплылись. 

Она могла бы сказать многое, но спросила первую пришедшую в голову ерунду:

— А как же фронт?

— Без тебя справятся.

— Зик, — начала Елена и повторила его имя еще раз: пьянящая сладость того, что он разрешил обращаться к нему по имени, звуки, легко скатывающися с языка — такие же совершенные, как он сам: — Зик, вы дали мне поручение, но я не смогла его выполнить. Аксель, Салданья, Янечек…

— Лео Аксель, говорят, то ли в плену, то ли погиб, — перебил Зик. — Неважно, теперь неважно. Ты же хотела мне помочь?

— Да, — ответила Елена, и вышло как-то полубеззвучно, на вдохе.

— Это главное, — сказал Зик и закрыл папку. На обложке — Елена догадывалась, а теперь убедилась — красными чернилами были выведены ее фамилия и имя.

На ее столе уже лежало несколько листов, придавленных пресс-папье, но печатная машинка была прикрыта кожухом, чтобы не пылилась.

— Ничего срочного, завтра наберешь, — пояснил Зик и попросил Елену заварить чаю, убрал бумаги в выдвижной ящик, чуть сдвинул в сторону машинку, освобождая на столе место. — Расскажи лучше о фронте.

Елена поставила себе ту чашку, из которой перед ее отъездом пил Зик — цветок на ней чуть отличался оттенком; начала рассказ с самого первого дня, отметила, что он был прав, говоря о состоянии железной дороги.

— Пик за несколько часов восстановит то, с чем солдаты будут возиться неделю, — вздохнул Зик. — А я только сейчас смог добиться, чтобы воинов перебросили на тот участок фронта. Есть в Либерио люди, которым что-то доказать невозможно.

Он хотел, кажется, добавить что-то еще, но прервал себя, поднял глаза и посмотрел на Елену — словно перекинул ей мячик: «теперь ты». Прежде, чем говорить, Елена повторила про себя его фразу, чтобы понять его интонацию: усталая снисходительность, может, и недовольство, но исключительно легкое, прячущееся за нотку несерьезности, полуулыбку — которое, если что, можно было отыграть назад. Его тон она хотела повторить и сама, ответить не в привычной безэмоциональной манере, когда собственное мнение, если оно вообще есть, прячется за прочную стену; в то же время никак нельзя было копировать глухую злость Оньянкопона, с которой он говорил о Марли — потому что тогда назад пути бы уже не было.

— Нетрудно представить, — осторожно сказала Елена. 

— Как тебе госпиталь?

Он знал, наверняка знал — и про особую палату, может, и про другого пациента тоже, но хотел услышать это от нее — еще одна проверка? Елена опустила глаза на долю секунды, посмотрела, как на дне чашки медленно кружатся чаинки, и заговорила. Сначала все пыталась нащупать нужный тон, но Зик смотрел на нее так внимательно, наклонив голову, чуть сверху вниз, устроив подбородок на сцепленных руках; кивал при этом или краем рта улыбался, что Елена едва не сбилась на маловразумительный лепет. 

Но все-таки он не перебивал ее, — а значит, ничего невыносимо-возмутительного в ее словах не слышал; наоборот, молчаливо побуждал говорить дальше. 

— Что вы думаете о судьбе элдийского народа? — в конце спросила Елена, совсем осмелев.

— Это философская тема, — уклончиво ответил Зик и откинулся на стуле, скрестил руки на груди — всем видом показал, что говорить не будет. — Скажи лучше, — обратился он, — я могу тебе доверять?

Елена открыла рот, чтобы что-то сказать, но он ее опередил:

— Я помню твой предыдущий ответ, — сказал он. — Подумай еще раз. 

Обидно — почти что до непроизвольных слез; и свет стал плоским и слишком ярким, выбеливающим комнату, собственные руки — уродливыми и нескладными, а спинка стула — твердой и неудобной. Она наговорила перед ним на «измену Родине», не меньше, а он все еще спрашивал…

— Я, — он выделил это голосом, сделал паузу и поднял на Елену глаза, — могу? 

Понятно, теперь все понятно: то было ее доверие к нему — или неспособность ослушаться внимательного взгляда, вытерпеть молчание — так ведь это одно и то же; он спрашивал о другом: мог ли он сам…

— Я за вас, — Елена сглотнула, потому что горло было скованным, не своим, — за ваши слова, за ваши тайны… Я бы убила — нет, я бы умерла. 

Как доказать ему, донести, если слова — это шелуха, пустой звук, особенно теперь, когда они получались такими смазанными, задыхающимися, будто воздух не доходил до легких? Елена опять посмотрела на свои руки — руки человека, который сможет все, если ему прикажут, если на него коротко взглянут и улыбнутся в бороду, доверятся и поверят; на его сложенные руки тоже, на шею над воротником, на лицо с высоким умным лбом. Доказать — не словами, а жестом, чтобы кожа к коже, под которой шумит кровь — и пусть все объяснит заходящееся сердце.

Зик молчал, и Елене на короткую секунду показалось, что он ее не слышал — или не понимал: значит, одних слов и правда было мало? Доказать, сделать что-то в этот самый момент, пока еще не поздно — и Елена подалась вперед, скрипнув стулом, протянула через стол руку, но та вдруг сделалась чугунно-тяжелой, не двинулась ни на сантиметр дальше, оказавшись возле его чашки. Отчаянно хотелось взять его за руку, но она не могла, совсем никак — наверное поэтому Зик сделал это сам: чуть сжал и отвел от себя, обратно к пустой чашке, за ручку которой Елена держалась до побелевших пальцев.

— Ну, умирать точно не надо, — сказал он наконец и поднялся, вернулся к своему столу.

Это у него прозвучало так, что прежде чем Зик приготовил ключ, прежде чем выдвинул ящик и достал из него завернутый в ткань пистолет, Елена поняла, что придется убивать. 

— Плечевую кобуру я тебе достану. 

— Под кителем не будет видно, — согласилась Елена, — он у меня широковат. 

Пистолет был обычным, армейским — с прямоугольным угловатым магазином и деревянной полированной рукояткой. Такие Елена видела у офицеров, из такого застрелился один новобранец, который боялся воды, но оказался во флоте — байка умалчивала, где он достал оружие; теперь Елена сама держала пистолет в руках, и металл постепенно начинал нагреваться. 

— Очень хорошо, — сказал Зик, — давай пока спрячу обратно.

Он щелкнул замком, потом проверил, до конца ли опущена штора, нет ли щелей, дотронулся до ручки двери.

— Старая привычка, — пояснил он, дернув верхней губой. — Если бы тут было небезопасно, я бы сразу тебя прервал. Послушай. 

Елена слушала — вся превратилась в напряженный приемник волн, чтобы поймать малейшее колебание, уловить самый тихий звук — чуть громче мысли. Зик стоял, опираясь на свой стол и скрестив руки, пока не начинал; Елена тоже поднялась и оказалась вдруг к нему очень близко, потому что стул не давал сделать шаг назад. Зик теперь смотрел на нее чуть вверх — как не должен был смотреть ни на кого; значит, лучше бы ей было сесть обратно, но он качнул головой и взял ее за локоть. Посмотрел с еле заметной улыбкой: «Я же тебя насквозь вижу и все мысли твои понимаю, когда они еще не успели сложиться в слова». За бликами на стеклах очков было не разобрать выражения глаз: чуть насмешливое или обеспокоенное, или какое?

— Теперь не про твою… — он сделал паузу — конечно, намеренную, тщательно взвешенную. Елена за эти несколько секунд успела подобрать несколько слов и почти угадала: — Не про твою верность. Про Марли.

— Верность Марли? — переспросила Елена, хотя и не ослышалась. Она выслушает и политпросвет, и лекцию по истории, что угодно — стоя так близко к нему, что чувствовался запах одеколона, но вот думалось почему-то, что он заговорит о другом. 

— Как раз нет. 

Он сказал это раздельно и очень тихо, но Елена все равно оглянулась на дверь.

— Чем я могу быть полезна?

— А вот об этом и правда лучше не здесь. 

***

Зик назначил ей встречу за ангаром на следующий же день. Самолеты в Сент-Юхас не базировались: у Марли их вообще было мало, и ангар с куполом из плотной парусины частью пустовал, частью использовался как склад. Говорили, что специальная ткань была устойчивой к воде и огню, но Елене где-то попадались фотографии с военной базы, где такой же ангар выгорел дотла, и только кое-где все еще стоял почерневший алюминиевый остов.

Тропинка вдоль уходящей высоко вверх и чуть вовнутрь стены была всего одна. Елена заметила Зика у противоположного конца ангара, когда он был небольшой фигурой: светлое пятно формы, красная точка повязки; влажные опавшие листья сделали его шаги совсем неслышными, если только под ногами не похрустывали ветки.

— Высоты тут хватит для дирижабля. 

Зик посмотрел вверх, но от самой стены крыши, сделанной тупым углом, было не видно.

— Там склад, — сказала Елена то, что Зик и без нее наверняка знал.

— Там склад, — повторил Зик, — потому что из десяти дирижаблей Марли потеряло в этой войне шесть, включая флагманский. Аэропланы тоже рассыпаются, как спичечные. 

— Я знаю одного пилота.

Зик кивнул: «Я знаю, кого ты знаешь». 

— Давай пройдем чуть дальше. 

Сзади наверняка была еще одна дверь: запасная, маленькая, а не многометровая вроде той, которой ангар открывался на забетонированную площадку. У Зика от нее, наверное, был ключ; Елена думала, что разговаривать они будут в темноте, сев на ящики или прислонившись к укрытым брезентом станкам, но у дальнего угла ангара Зик свернул в другую сторону. Высокий сетчатый забор маскировали деревья, разросшиеся кусты: Елена и не знала, что граница военной базы так близко. 

— Пройдешь? — спросил Зик. Он присел на корточки и отогнул угол сетки, который не был закреплен у столба, так что внизу, у земли образовался лаз. — Не зацепи форму.

Зик подержал сетку приподнятой, пока Елена, тоже опустившись на колени, перебиралась на другую сторону, затем пролез сам и, обернувшись, зацепил торчащую проволоку за столб: чтобы лаз не открылся сам по себе, если поднимется сильный ветер. 

Елена осмотрелась: лес по другую сторону был более запущенным: молодой овражистый осинник без протоптанных троп. Зик по нему двигался не наугад, а явно знал дорогу: спустился в неглубокую, но длинную ложбину, прошел по ней чуть дальше. Елена оглянулась на военную базу и не увидела ни забора, ни строений, ни даже ангара — то ли он прятался за деревьями, то ли из их низины его было не рассмотреть. 

— Давай остановимся, — сказал Зик. 

Из края оврага выступал слоистый камень — в сухую погоду на него было бы удобно присесть, но теперь в углублениях и неровностях собралась вода. Капало с веток, хоть ветер и не ощущался, где-то очень далеко, на границе слышимости, стучал по рельсам поезд. 

— Слушаю вас, — ответила Елена, посмотрела на Зика и опустила глаза. В кармане был блокнот и короткий карандаш: она взяла их с собой, вспомнив наставление от доктора — не подумала тогда, что записывать то, ради чего им пришлось уйти за территорию военной базы, никак, никоим образом нельзя. 

— Как тебе, наверное, известно, политическая система Марли не предусматривает наличия оппозиции. Между тем, — продолжил Зик и поправил спустившуюся к локтю повязку, улыбнулся при этом: «Все мы всё знаем», — между тем есть все основания для ее появления.

— Не только элдийцы, — вставила Елена.

— Конечно, не только. В докладах о результатах территориальной экспансии — приходилось тебе их читать? — о настроениях местного населения отчитываются редко, зато часто — о том, какой процент благодарных жителей записался в добровольческие бригады. Если копнуть поглубже, можно найти распоряжения о квотах на награды для таких формирований — не помню сейчас, десять или двенадцать на дивизию. В целях поднятия морального духа.

— А их много в марлийской армии? 

Если подумать, вспомнить: Елена в каждой кампании сталкивалась с солдатами, которые точно не являлись элийцами, потому что не носили повязок, но при этом едва ли принадлежали к марлийцам — так они были не похожи на них внешне. 

— Достаточно. По моим сведениям, около десяти тысяч: это меньше, чем элдийцев. Их вот подсчитать очень трудно, — каждый день копаются новые братские могилы и почти так же часто формируются дополнительные батальоны. Ну и знаешь ведь, каково в армии рядовому, хоть ты и чистокровная марлийка.

Первой мыслью было возразить ему, поправить, — но Елена не нашлась, что сказать, Зик был прав. 

— Знаю, — кивнула она.

— Всем этим людям можно помочь, — сказал Зик. Он немного волновался: заговорил быстрее, без привычных пауз; смотрел на Елену прямо, без задумчивости во взгляде. — Элдийцам в первую очередь, — он улыбнулся несвойственной ему извиняющейся улыбкой, — все-таки мой народ. Но и остальным тоже. Не можно — нужно. 

Елена кивала в такт его словам, затаив дыхание ждала главной фразы — как ждешь залпа из тяжелого орудия, который делит все на «до» и «после». 

— Но сначала кто-то должен их организовать. 

Почти, близко, — но не совсем оно. Елена приподняла брови, посмотрела на Зика вопросительно. Он кивнул и опять не выдержал паузы, продолжил, вдохнув:

— И это не могу быть я. 

Все, пик пройден, — но не озвучен, а остался между строк: то, о чем Елена догадалась с самых первых слов, только признаться себе не смогла. Сказать теперь — разве можно? — нет, непременно сказать, если Зик решил, что она для этого подходит… Но все равно прозвучало не так, как сложилось в мыслях:

— Почему я? 

Зик ответил не сразу, а сначала повернулся к Елене — до этого, пока говорил, стоял вполоборота и смотрел чуть в сторону, за ее плечо: на ель с низко опущенными ветками, на извилистый овраг. Обеими руками он обхватил Елену за плечи, словно хотел заключить в объятья, но вместо этого немного отстранил от себя и заглянул ей в лицо. Елена не терялась в непривычных ситуациях — ударить первой, успеть выстрелить, пока не выстрелили в тебя, но теперь почувствовала, как незнакомая одеревенелость распространилась от плеч к шее, к позвоночнику. 

— Потому что я могу тебе доверять. 

Тысячу раз стоило тонуть в горящем море, одной сидеть в окопе, оттащив в сторону трупы остальных, предать Марли — не на деле пока, но на словах, чтобы теперь оказаться здесь и услышать слова Зика, сквозь плотный китель почувствовать тепло его рук. 

Дальше они говорили сидя, постелив на поваленное дерево непромокаемый плащ, который Елена на всякий случай взяла с собой. Зик вытянул вперед ноги и закурил, вместе с портсигаром достал записную книжку, но не стал в нее заглядывать

— А также потому, что этим человеком не могу быть я. Понимаешь же, почему так?

Елена кивнула, но Зик, оказалось, ждал ее ответа: взглянул на нее мельком и опять принялся крутить в руках ветку, которой счищал с дерева прилипшие мокрые листья. Дальше не говорил.

— За воинами, наверное, установлена слежка. И еще, — Елена подумала сначала, как бы сгладить фразу, но ведь он всегда говорил с ней прямо, не прятался за формулировки, — вам же осталось всего несколько лет жизни.

Сколько — она сама не знала точно и думать об этом пока не хотела; о том, что станется тогда с ней — тоже. За этой войной непременно будет другая, и однажды или пуля ее найдет, или тяжелый, стелющийся вдоль земли газ.

— Верно. А еще меня могут командировать на остров, с которого, по статистике, воины чаще всего не возвращаются. Да и к простым солдатам ты ближе.

«Разве что чином», — подумала Елена, потому что за годы службы обзавелась не приятелями даже, а так, полузнакомыми, с которыми могла обменяться парой слов, но не более, чьи имена — теперь-то особенно — моментально стирались из памяти. По большей части штабные: машинистки, две девушки из архива; мужчины обычно замечали в ней женщину и при этом держали себя так, будто ждали от нее за это благодарности. Кроме как в окопах, конечно, под огнем противника — там все становились все равно что бесполыми. Да и какую дружбу в армии заводить, когда не знаешь, кого после очередного боя унесут на носилках, накрытых простыней — твоего друга или тебя. 

— Наверное, — не особо уверенно пожала плечами Елена. 

— Мне кажется… — Зик прервался, потому что где-то за лесом паровоз дал гудок, и, хоть поезд и был далеко, говорить бы пришлось чуть громче. — Мне кажется, лидером оппозиции должна быть женщина. 

— Вот как? — переспросила Елена и едва сдержала смешок, прикусила язык, чтобы не сказать что-нибудь колкое о том, что раньше, он, видно, женщины в ней не замечал, а теперь, когда оппозиции понадобился лидер…

— Ну, материнская фигура, — продолжил он, и Елена хмыкнула. 

— Какая из меня…

— А из меня? — переспросил Зик почти что весело, будто это было единственное из неудобств. 

Посерьезнел потом, объяснил, как все работает: за последние десять лет к Марли насильно присоединили больше дюжины территорий с бесчисленным количеством народностей. Тысячи людей оказались в армии — кто-то должен вести новые войны: 

— Ты, Елена, скорее исключение: марлийцев по рождению среди рядовых не очень много. 

В таких дивизиях, рассказывал Зик, процветали национализм и сепаратизм: из-за языкового барьера делать смешанные подразделения, набирая солдат из разных территорий, не получалось. Поддерживали дисциплину и сводили к минимуму дезертирство прилюдными расстрелами, иногда даже не собирая формальный военно-полевой суд. Если из элдийского рядового, прострелившего себе ногу, чтобы попасть в госпиталь, еще можно было сделать титана, который жрал бы вражеских солдат, прежде чем рухнуть и раздавить еще несколько, то, к неудовольствию армейской верхушки, набранные в заморских территориях люди и на это не были годны.

— В докладе за прошлый год упоминаются не менее десяти так называемых национальных лидеров, повешенных или расстрелянных за призывы к саботажу военной службы, пропаганду сепаратизма и прочее. Те люди, которые могли бы повести за собой остальных. — Зик заглянул в записную книжку. — Сколько таких докладов мне не попалось — сложно и представить. 

— Их кто-то должен объединить, — догадалась Елена. — Кто-то внешний. 

— Чтобы победить господство Марли, нужно выступить единым фронтом, — кивнул Зик. — В Либерио не заметят пары восстаний в заморских территориях, но если их будет много, по всей стране от запада до востока, то, может, тогда…

— А что будет с элдийцами? — спросила Елена, потому что все это время он говорил о людях вроде Оньянкопона, а не о переполненных элдйских гетто. 

— Я должен подумать, — легко вздохнул Зик, — на моем народе лежит печать, какой нет на остальных. 

Без титанов, без самого Зика и тысяч элдийцев, превращенных им в многометровых монстров, невозможно было бы построить империю, похожую на мифического спрута, который жадными щупальцами притягивал к себе все новые земли — это повисло между ними в воздухе: не сказанное, потому что и так было очевидно, потому что прозвучало бы обвинением в сторону Зика, которое Елена никогда не произнесет. 

— Знаете что, — начала Елена и попыталась сформулировать то, что пришло в голову, пока она смотрела, как на мягких волосах Зика играет теплый предзакатный свет, как поблескивает оправа его очков. Марли пользовалось элдийским даром в собственных целях и при этом, казалось, ненавидело элдийцев с каждым днем все больше; Елена осталась в живых только благодаря им, самому Зику: если в ней и была когда неприязнь — в них всех она взращивалась с раннего детства, — то от нее не осталось и следа. 

— Государственным структурам не свойственна благодарность, — усмехнулся Зик, выслушав ее. — Зато у них есть многовековые архивы, где все учтено. А помнить им есть что. 

— Я тоже помню, — горячо ответила Елена — вышло громко, так, что Зик приложил к губам палец. — Помню, как вы меня спасли. 

— А теперь с такой же легкостью могу погубить. Придется, если ты откажешься от своей роли, но мне кажется…

— Нет, нет, — Елена закачала головой, — не откажусь. 

Зик кивнул, опустив глаза: «Так и думал».

— Быть рупором подпольной оппозиции, — продолжил Зик, — это тебе не прогулка по набережной. Да и во время прогулки в наше время могут выстрелить в спину. 

— У меня тоже будет оружие, — возразила Елена, — и я буду стрелять первой. 

— Так-то, — удовлетворенно сказал Зик. — Я в тебе не ошибся. 

Медленно опускались сумерки, темнело между бледными стволами осинника, похолодало — пришлось натянуть рукава на покрасневшие руки. От пространных рассуждений Зик перешел к фактам, заглядывая в записную книжку: сколько теперь людей в составе антимарлийских добровольцев, какие важными навыками они обладают. 

— Один механик, — осторожно добавила Елена. — Был со мной в госпитале. Он же из них — из нас? 

— Нам бы еще самолет, в приложение к механику.

Как и в марлийской армии, людских ресурсов у добровольцев хватало, остального — часто нет. 

— Я бы сказал, людей даже слишком много, — загадочно отметил Зик и тут же пояснил: — не все такие верные, как ты.

Кто-то записывался в антимарлийские добровольцы, надеясь скорее оказаться дома, другими руководила любовь к родине, часто сочетавшаяся со слепящей ненавистью к Марли. Были и те, кто внимательно слушал разговоры после отбоя или за бараками, запоминал и докладывал марлийским офицерам, за что получал потом лишний день к отпуску, внеочередную выплату семье — Зик точно не знал, что именно. 

— Такие люди всегда встречаются, — поморщился Зик, — но в наших добровольцах их должно быть как можно меньше. Это я поручаю тебе. 

Обратно к военной базе они возвращались уже сероватым, холодным вечером. Молча, каждый смотря себе под ноги, чтобы не оступиться и не наделать шума. Голова пухла от того нового, что они успели обсудить, немного кружилась — но не от редкого стылого воздуха, а от слов, которые Елена раньше даже в мысли бы не пустила: «победа над господством Марли», «антимарлийские добровольцы». Так ведь сказать такое сложно только в первый раз, даже если без колебания доверил бы человеку напротив свою жизнь: непривыкший язык не поворачивается; потом зато — с каждым разом легче, об этом говоришь c отчаянной и веселой живостью, которая и доказывала, наверное, искренность намерений — «Я не шепчу, прикрыв рукой рот, а говорю явно, не таясь». Новая роль волновала не меньше — женщина в глазах Зика, ну и глава оппозиционного движения, конечно, тоже. 

— Бумажной работы прибавится, — сказал Зик напоследок, когда они пробрались через дыру в заборе и аккуратно закрепили сетку. 

Потом, остановившись у стены ангара, где начиналась тропинка, напомнил, что на следующий день ждет ее с самого утра. Достал портсигар и закурил, пояснил, что им не стоит возвращаться вот так вот вместе: пусть Елена идет первой.

— Думаю, тогда нас заподозрят кое в чем другом, — заметила Елена со смешком: подсвеченный сигаретным огоньком полумрак сделал ее смелой, как и разделенная на двоих тайна.

— Иди уже, — махнул рукой Зик и шагнул к самой стене, где в глубокой темноте его не было бы видно. 

***

Две стены в кабинете Зика были наружными, из-за чего зимой там становилось очень холодно. Подвальная котельная разгоняла по трубам то ли горячий газ, то ли кипящую воду, но узкий радиатор под окном не прогревал комнату. Елена была привычная, не жаловалась — да и некому было, Зик все чаще уезжал с военной базы на несколько дней, и тогда Елена отпирала своим ключом дверь, работала одна и уходила уже под вечер: занятий накопилось много. К ней никто обычно не заходил, но она была готова к обходу, к тому, что кто-то из штабных заглянет в кабинет в поисках Зика, а потом остановится у ее стола, из любопытства спросит, что за кипа бумаг.

Для такого случая рядом с машинкой лежал отчет об одной из старых операций, который Зик написал от руки — Елена набрала его давно, но оригинал оставила, вдруг придется кому показать; толстый журнал с инвентаризацией был вторым прикрытием. Половина была исправно заполнена номерами и буквенными кодами, а где-то в середине вместо инвентарных номеров были вписаны столбики фамилий. Елена сама с трудом находила то место, но закладку, конечно, сделать не могла; этих людей нужно было искать в официальных данных о потерях и вычеркивать тех, которые в них числились. Зик — или какой-то другой помощник, до Елены, но скорее всего, он сам — собрал около тысячи имен добровольцев, но теперь их нужно было обновить. 

Зик приехал после обеда: Елена услышала, как у дверей штаба остановилась машина, а потом все думала, он это был или не он, скользя линейкой по мелко исписанным строкам в журнале. В другом крыле говорили по телефону с открытой дверью, за стеной стучала печатная машинка: ни шагов, ни голоса не разобрать; Елена прочитала последнюю фамилию, повторила про себя, чтобы запомнить — «К. Фрейка» — и подняла глаза от журнала. Тут же повернулась ручка, и в кабинет зашел Зик, махнул рукой: «Не вставай, не надо». 

— Вот еще, за прошлый месяц, — Зик с порога открыл маленький саквояж, похожий на сумку врача, который брал с собой, уезжая с военной базы. Сверху лежала подшивка газет — такая толстая, что даже в свернутом пополам виде занимала много места; еще одна пачка поменьше.

— Новостной листок с военных баз? — спросила она.

— И «Патриот», — кивнул Зик. — Как успехи?

Он снял бушлат и повесил его у двери, сел на свое место, скрестив на груди руки. Елена, заглядывая в журнал, начала по порядку, с первой дивизии: карандашные заметки на полях, цифры и проценты — сколько по сравнению с прошлым годом у них оставалось добровольцев. Стоило, наверное, выучить цифры наизусть, чтобы теперь не заглядывать в свои записи, а смотреть на Зика, не отводя глаз: как он кивал сам себе, задумчиво покусывая карандаш, как снял вдруг очки, чтобы рукавом рубашки протереть стекла, а без них он казался почти что незнакомым, но не чужим. 

— В целом, судя по сводкам, четырнадцатая дивизия за лето потеряла чуть меньше, чем треть своего состава, — заметила Елена. — На этом все пока, я только начала заниматься пятнадцатой. 

— Пятнадцатая дивизия «Кралёва», — сказал Зик, будто припоминая. Подошел потом к карте и проследил пальцем от Либерио и на юго-восток. — Вот отсюда. Еще другого цвета, потому что карта старая. 

— Ясно, — кивнула Елена. Все теперь складывалось в стройную картину — и большие потери, и непривычные уху названия. 

Зик постоял еще у карты, потом снял с гвоздя бушлат. Елена подумала, что он опять уйдет и следующие несколько дней не появится, но он сел обратно за стол, накинув бушлат на плечи.

— Холодно тут, — бросил он и достал сигареты.

— Холодно, — согласилась Елена и тут же предложила: — хотите, сделаю горячего чаю?

На несколько коротких секунд Елена напряглась — все боялась, что Зик скажет, будто ему надо ехать, что его ждет шофер, и поэтому чая не надо, — а он согласился, и все сразу стало хорошо. Пока закипал чайник, она хотела поинтересоваться, где он был — на передовой, в Либерио? — но молча поставила перед ним чашку и села обратно. Не только в их сговоре против Марли заключалось доверие, не в списке добровольцев, не в спрятанном в ящике пистолете — но и в уверенности, что Зик все сам ей расскажет, когда придет время. Но все-таки было любопытно. 

— Вы только с фронта?

Наклонившись над столом, чтобы поставить чай, Елена заметила, что его бушлат горько пах дымом, а китель замялся так, будто Зик спал сидя. 

— Я то тут, то там, — он ответил сначала расплывчато, но потом добавил: — И на передовой тоже. Сегодня ночью опять уезжаю — утром надо быть в Либерио. Вернусь…

Настольный календарь все еще был открыт на прошлой неделе; сначала Зик нашел текущую дату, потом перевернул пару листков и сделал на одном карандашную пометку.

— Вернусь через несколько дней. Надеюсь, что с новостями. 

Утром следующего дня Елена немного задержалась: в их уборной чинили лопнувшую трубу, так что пришлось идти в другую казарму. За опоздание отчитывать ее никто бы не стал: Зик хоть и ценил пунктуальность, но на несколько минут не обратил бы внимания, а теперь он и вовсе уехал с военной базы. Конечно, его планы могли измениться, на войне такое случалось постоянно, и тогда он бы уже пришел в кабинет, поднял над окном штору — первое, что он делал утром, — и сел читать сводки, которые поступили еще ночью. Проходя мимо штаба, Елена нарочно не стала смотреть на окно — позволила себе растянуть построенный в мыслях сценарий на пару минут дольше: она зайдет и спросит, какие новости с фронта и почему он не поехал, расскажет, может, о происшествии с трубой, а потом сядет за работу, и Зик тоже будет читать многостраничные документы или писать что-то в блокноте, курить, задумчиво рассматривая карту.

Ключ в замке провернулся два раза со звонким щелчком: конечно, кабинет оказался закрытым. Елена потянула на себя дверь, но на полу было что-то, что ей мешало, не давало открыться. 

На полу лежал свернутый кольцами провод или шнур — Елена присела на корточки и проследила, куда он вел: к выгнутой медной тарелке на подставке, отполированной так, что в ней отразился весь коридор до конца. Из середины торчала туго скрученная в пестик проволока: она потом раскалилась докрасна, когда Елена поставила прибор на стул, подключила к сети и направила в свою сторону. Маленький кабинет прогрелся за несколько часов так, что пришлось выключить прибор и приоткрыть дверь.

***

Узкой галочкой возле даты Зик отметил в календаре четверг, и Елена ждала его сначала накануне: вдруг приедет в ночь, потом с утра, к обеду и под вечер. Военная база казалась особенно пустой — и из-за того, что на фронт перебросили все части, оставалась только горстка штабных, и потому, что на ней не было Зика, который теперь, наверное, приедет на следующий день или даже к выходным, или совсем уж нескоро — ждать и ждать. 

Особенно непривычно было в столовой: без гула сотен голосов и рева мощной вытяжки на кухне, которая открывалась в общий зал широким окном с подоконником-раздачей. Теперь часть лавок задвинули под столы — оставили всего несколько, где все еще горели длинные потолочные лампы; остальная же столовая была неосвещенной — и так большое помещение казалось безграничным, а дальняя стена тонула в полумраке.

Без плотного потока солдат, для которых нужно было как можно скорее освободить стол, и без необходимости сидеть, прижав к бокам локти, столовая стала довольно приятным местом: лучше клуба, в котором за ненадобностью не топили, и уж точно лучше казармы с рядами кроватей, которая никогда не была особенно уютной. После ужина в столовой получалось задержаться, когда не было уже других дел: уборщица вытирала столы и придвигала к ним лавки, но не ворчала, что пора уходить, хоть Елена часто и оставалась одна. Иногда с газетой, но обычно без нее — после восьми часов работы мелкие буквы и узкие колонки плыли и двоились; или просто глубоко в мыслях, поставив локти на стол и крутя перед собой стакан с недопитым глотком, а пожилая повариха-элдийка предлагала Елене или лишнюю порцию, которая осталась с ужина, или поджаренный в яйце и посыпанный сахаром хлеб, который делала себе. 

Двустворчатая дверь открывалась тихо, без скрипа, зато пружина, которая возвращала ее на место, сжимаясь, потрескивала. Кто-то зашел и направился к окошку кухни — через всю темную часть, где-то у Елены за спиной: она повернулась к столу полубоком, чтобы свет падал на развернутый журнал.

— Долли, ты сегодня дежуришь?

Вытяжку на кухне уже выключили, и поэтому Елена услышала разговор, тут же подняла глаза. Зик обеими руками оперся на широкий подоконник, наклонился к поварихе, которая застыла с тарелкой в руках, и что-то говорил — теперь уже шепотом. Потом выпрямился, отряхнул руки и добавил громче:

— Найдется мне что-нибудь на ужин?

— Командир Йегер, — махнула ему Елена, привстав: он если и заметил, что в столовой кто-то был, то точно не признал, но так ведь они все в своей светлой форме были одинаковыми, если не присматриваться — все равно, что оловянные солдатики из одной коробки.

— И ты здесь, — Зик приподнял брови, потом оглянулся на кухню, — надо же.

— В казарме холодно, а тут гораздо теплее, — пояснила Елена и тут же поблагодарила за обогреватель. — Это же вы его достали?

— А ты думаешь, у тебя есть тайный поклонник?

Зик был в хорошем настроении — по крайней мере, не в молчаливо-задумчивом, в каком часто бывал и за работой, и когда просто сидел в кабинете, отодвинув от себя бумаги и закрыв папки. За ужином он расспрашивал Елену о новостях на военной базе, о том, ездила ли она недавно в город.

— На прошлой неделе была, — ответила Елена, — по вашему поручению заходила на почту, потом в универсальный магазин.

— Вот что, — Зик начал говорить и прежде чем продолжил, вынул из внутреннего кармана сложенный вчетверо газетный лист: Елена заметила, как одна сторона кителя оттопыривалась, а теперь увидела, из-за чего.

Только первая страница — правильно, целиком «Марлийского патриота» за пазуху было бы не спрятать; значит, что-то интересное нашлось в передовице. Пока газета лежала лицом к Зику, Елена прочитала перевернутый заголовок:

— «Контрнаступление под Висконти». Что там такое?

 — Не там читаешь, — со смешком ответил Зик и развернул газету, как если бы хотел прочесть что-то внутри; потом сложил опять, так, чтобы последняя страница оказалась сверху, и протянул Елене. 

Рекламные объявления занимали половину листа, еще две колонки были выделены под некрологи: некоторые — строка с фамилией и еще одна с местом погребения, другие оформлялись более искусно: с траурной лентой, обвивающей текст, с поникшей розой или горящей свечой. Обратной стороной ножа Зик скользил по заметкам, пока не остановился на одной: простая черная рамка из пунктирной линии, справа от текста — разбитое на две половинки сердце. 

— Читай.

— С прискорбием сообщаем, что в возрасте семидесяти девяти лет из жизни ушла Дениза Авиньон. Похороны состоятся двадцатого января в четыре часов на кладбище Ла Мадре де… — Елена подняла глаза на Зика. — Это кто-то из добровольцев? 

Зик покачал головой.

— Подождите, вы хотите сказать…

— Именно.

Пока Зик сидел напротив, один из них был вынужден смотреть на газету вверх ногами, и поэтому он поднялся и обошел стол. Он выглядел серьезным и довольным — как в тот день, когда Елена вернулась из госпиталя и, стоя посередине кабинета, читала о своем переводе в штаб, под его руководство.

— Ничего, что мы прямо здесь об этом говорим? — шепнула она, когда Зик опустился рядом с ней и разложил перед ними газету. 

— На кухне никого, кроме Долли, а если кто-то вдруг заглянет… — Зик сделал паузу, словно хотел, чтобы продолжила Елена, но она думать ни о чем не могла, кроме как о том, что он касался своим коленом ее. — То явно вообразит себе что-то другое. Давай теперь о деле. 

Но Зик не сразу стал говорить: сначала посмотрел на Елену, дал ей возможность высказать свои мысли.

— Некролог ненастоящий, — предположила она. — В нем какая-то шифровка. Так?

— Верно. 

Все так же двигая нож от одного некролога к другому, Зик показал, что ни пунктирной рамки, ни разбитого сердца у других заметок не было. 

— У нас кто-то есть даже в редколлегии «Патриота», — удивилась Елена. 

— Рекламой и некрологами занимаются мелкие клерки, — объяснил Зик. — Договорился с одним из них. До редколлегии ему еще двадцать лет службы.

В антимарлийских добровольцах были не только военные, а раньше Елена об этом как-то не задумывалась. Но ведь и правда: им нужны были гражданские, которые не стали бы доносить военной полиции о чем-то, что им показалось подозрительным, а практически все, что делали добровольцы, так или иначе могло вызвать вопросы. Собрания, например — Зик объяснил, что каждому из трех кладбищ Либерио соответствовало условленное место:

— Запиши их себе, — сказал Зик. — Нет, лучше запомни. 

Конечно, на такие собрания могли попасть далеко не все — военные на них скорее были исключением, особенно теперь, когда все больше свежих частей перекидывались на фронт.

— На военных базах всегда остается кто-то из контингента, — заметил Зик. — А если на передовую отправят людей вроде Долли, это будет значить, что дела у Марли идут так скверно, что скоро и добровольцы не потребуются. 

— Точно, — улыбнулась Елена. С одной стороны, это было бы хорошо, им на руку, а с другой она так хотела быть полезной: Зику в первую очередь, его идее тоже, конечно. Если все сложится вдруг само собой — без тайных собраний, лишних жертв и, главное, без ее помощи, то Елена наверняка почувствует разочарование — его тень встала перед ней уже теперь, при одной только мысли о возможности такого сценария. 

— Но это маловероятно, — добавил Зик, и Елена выдохнула, повела плечами — сама не заметила, как поза стала напряженной, зажатой. — Поэтому расскажу, где будет встреча. 

Места для собраний выбирались по нескольким параметрам, из которых самыми важными были безоговорочное доверие к его владельцу и близость к основным военным базам и столице. Книжный магазин, выбранный для этой встречи, оказался в двадцати минутах езды от другой базы; Елене придется добираться до ближайшего города Эме с водителем, а оттуда пересесть на пригородный поезд и проехать еще пять остановок — не так уж и далеко. На свободном пространстве газетного листа Зик схематично зарисовал карту страны, отметил Либерио и военные базы, дороги между ними, и на звездочках-пересечениях оказались условленные места для встреч.

— Удобно, — кивнула Елена.— Мне нужно быть в форме или в гражданском?

Зик поставил локти на стол, опустил подбородок на сложенные руки. Сначала просто думал, чуть морща лоб, когда смотрел на закрытую кожухом лампу над кухонным окном, потом начал рассуждать вслух:

— Мне в гражданском появиться нельзя — сразу начнутся вопросы, слишком уж мое лицо известное.

— «Титаны в марлийской армии», — процитировала Елена. — У нас в клубе плакат висит с фотографиями.

— Вот видишь, — подтвердил Зик. — А тебе, пожалуй, стоит переодеться, когда приедешь в Эме. Можно было бы сразу ехать в гражданском, водитель не станет ничего спрашивать, но вот если кто-то еще соберется в город…

— Поняла, — кивнула Елена. — Так и сделаю.

— Как раз смешаешься с толпой.

— Чтобы смешаться с толпой, мне нужно быть сантиметров на двадцать ниже, — не удержалась Елена. — Но в своей одежде меня, по крайней мере, не примут за дезертира. Еще какие-то инструкции?

— Конечно, — ответил Зик. — Встретимся в кабинете перед твоим отъездом. 

***

Субботнее утро выдалось холодным и ясным, без осенней пасмурности, кабинет был залит прозрачным светом, натоплен так, что Елена почувствовала, как тут же стало жарко, раскраснелось лицо. 

— Подожди немного, — бросил Зик, не поднимая глаз. — Пара минут и пойдем прогуляемся. 

Елена почти приучила себя не реагировать на такие фразы по-особенному. Прогулка у них всегда была одинаковой: вдоль ангара, через дыру в заборе, а потом спуститься в овраг, поговорить там, пока не иссякнут слова, не выкипит подстегивающая к деятельности злость и пока не станет совсем уж холодно — и вернуться обратно, тем же путем. 

— Закрой, пожалуйста, окно. 

Зик дописывал что-то в блокноте, время от времени останавливаясь и прикусывая карандаш, и отложил все, только когда Елена размотала штору, вернулась обратно на середину кабинета, чтобы не стоять у него за спиной. Обогреватель ровным жаром обдавал ее ноги. 

То, что нужно было Зику в этот раз, лежало не в ящичке с замком, а в саквояже, который он оставил на одном из стульев для посетителей. Он открыл его, щелкнув застежкой, а потом сделал жест рукой, предложил Елене подойти ближе и заглянуть. Пистолет уже был вложен в кобуру, которая выглядела как путаница из ремней. 

— Это твое, — коротко сказал он и кивком головы предложил взять из саквояжа. Сделал потом шаг, чтобы оказаться у двери, прислонился к ней спиной и пояснил: — Лучше так, чем посреди дня запираться. 

Елена сосредоточенно кивнула. Чем меньше времени она теперь потратит, чем скорее наденет китель обратно и наглухо его застегнет, тем будет лучше. Развернутая кобура вдруг стала понятной: кожаный прямоугольник — на спину, петли — под руки, с одной стороны уже был вставлен пистолет, с другой оказалась вытянутая сумочка на кнопке. Елена просунула руки в петли как в рукава жилета, подтянула лямки, чтобы прилегали плотнее и надела сверху китель. 

— Как будто каждый день это делаешь, — заметил Зик. Он отошел от двери, окинул ее быстрым взглядом – Елена машинально пригладила волосы. 

— Что, выдает во мне что-то лидера оппозиции?

— Подними-ка руки немного, — Зик попросил ее, и голос при этом у него был каким-то непривычным, словно он извинялся – не словами, так тоном. 

Елена послушалась, прежде чем успела подумать, зачем это, а затем замерла, едва не задержала дыхание. Зик положил ей обе руки повыше бедер, осторожно, словно старался коснуться только кителя, а не тела под ним; одним плавным движением поднял руки вверх, к подмышкам. Елена глубоко вдохнула, набрала полную грудь воздуха, чтобы наконец почувствовать его руки хотя бы на ребрах, но правая лежала на кобуре – с ее левой стороны, то есть, и теперь-то пистолет отчетливо выделялся через ткань. 

— Так, конечно, заметно, а с опущенными руками нет, — признал он.

«Проверьте еще раз, если хотите, — подумала Елена, — проверьте столько раз, сколько считаете нужным». Сказала вместо этого другое:

— Думаете, потребуется?

— Не знаю, — коротко ответил Зик, — в этот раз, может, и нет. Пойдем теперь.

Но до привычного места в лесу они не дошли: ангар против обыкновения был открыт, и кто-то — несуразно маленький по сравнению с огромными воротами — писал в завернутом журнале, потом поднимал глаза, слушал, что ему крикнут из глубин ангара, и продолжал писать.

— Опять чего-то недосчитались, — предположил Зик. — Проданных за границу патронов? Давай лучше…

Зик повернул обратно, но они пошли не к штабу и не к казармам, а к отдельному низкому зданию — столовой. У широких застекленных дверей курили двое, накинув на плечи бушлаты — Елена видела их в канцелярии; говорили, наверное, о чем-то, но слышно не было: тарахтел мотор у машины, которую разгружали у заднего крыльца. Елена посмотрела на Зика: «Куда, в столовую?» — и он кивнул в сторону грузовика. 

Во внутренних помещениях столовой было жарко, несмотря на открытую уличную дверь, на то, что зал с большими варочными панелями был где-то дальше. Елена бы расстегнула китель, но теперь не могла, под мышкой был пистолет — она не успела еще привыкнуть к нему, и поэтому при каждом движении чувствовала и кобуру, хоть та и была из мягкой кожи, и охватывающие плечи ремни.

— Налить рыбного супа, мистер Йегер?

Долли стояла в дверях той части кухни, которая открывалась в общий зал окном: Елена смутно видела, как там, за ее спиной доедали завтрак те, кому некуда было торопиться. 

— Не сейчас, — покачал головой Зик. — Где у вас тут можно…

Он не успел договорить, а Долли уже поняла его, закивала и перевесила полотенце с одного плеча на другое.

— В подвал сейчас картошку таскают, а вот от вас налево есть дверь.

Она кивнула в ту сторону, где стояла Елена, улыбнулась — как будто бы ей одной. За дверью было вытянутое помещение, которое из-за длинных стеллажей по стенам казалось еще уже. Полотняные мешки, жестянки, свертки: Елена успела разглядеть полку напротив, когда по ней скользнула длинная и тонкая полоска света, потом на несколько секунд стало темно — Зик плотно закрыл дверь и щелкнул выключателем. Загорелась тусклая лампочка под потолком. 

— Вот что, — заговорил Зик. — Времени не так много, слушай. Я постараюсь приехать, но буду ближе к концу собрания. Спроси, какие есть новости — те, кто должен отчитываться, об этом знают. И самое главное…

— Да?

Зик приподнял очки и потер переносицу, нахмурился: «Об этом надо говорить обстоятельно, а не в чулане за кухней».

— Если я не успею… такое может быть. Объяви, что есть информация, будто в этом году на Парадиз отправляют корабль.

— Еще одна экспедиция воинов? — переспросила Елена.

— Нет, нет, — закачал головой Зик. — Нас не столько осталось. Экспедицию соберут из марлийских солдат. Подожди. Я лучше сам об этом расскажу. Считай, что это пока между нами. Всем вот так вот сразу нельзя. 

Зик говорил бы дальше, но звук клаксона его прервал.

— Тебя зовет, — заметил Зик и взялся за ручку; открывать дверь, правда, не стал. — Елена, — обратился он, немного помолчал. — Всегда надо держать в уме худший сценарий.

— Чтобы быть к нему готовой, — кивнула она. — Я знаю.

Книжный магазин мог быть под наблюдением военной полиции, кто-то мог на них донести — и еще тысяча разных вариаций одна хуже другой — и каждая требовала бы от Елены холодного рассудка, беспрекословной верности и, может, твердой руки и меткого выстрела.

— Ты знаешь, — повторил Зик, — конечно, ты знаешь. 

— До вечера, — ответила Елена, опустила глаза. 

Грузовик посигналил еще раз: громко, словно между ними не было двери чулана. Елена вышла в коридор, потом на улицу, подтянувшись, забралась в крытый кузов.

— Тоже до города?

Не еще один мешок, из-за каких в кузове негде было ступить, а Долли, только теперь без фартука и полотенца, в коричневом драповом пальто и в теплом платке, обернутом вокруг шеи и завязанном сзади.

— Да, по делам, — уклончиво ответила Елена. Поставила между ног саквояж с гражданской одеждой, поудобнее устроилась на деревянной лавке — вдоль каждого борта устроили узкое место для сидения. За военной базой, по прямой бетонке без поворотов и съездов, машина пошла легко, ровно. 

<center>***</center>

Книжный магазин выделялся из ровного ряда домов: погода была сухой, и перед каждым из окон развернули по большому складному столу со стопками книг и пачками брошюр, несколько ящиков поставили прямо на землю. Елена посмотрела на угол дома и нашла адрес, взглянула на вывеску — все совпадало, и тогда только потянула на себя дверь. В глубине магазина звякнул колокольчик. 

Посетителей внутри оказалось больше, чем Елена ожидала: кто-то стоял между невысоких длинных этажерок, на верхних полках которых книги лежали корешками вверх; другие, перелистывая журнал или книжный томик, сидели у окна, где был устроен уголок с несколькими стульями и круглым столом, который весь был теперь заставлен стопками книг и пепельницами. Жарко — и потому что людно, и потому что накурено. Некоторые, наверняка, ждали уже довольно долго: конторка в глубине магазина и сам хозяин за ней едва виднелась в мареве из дыма.

— Добрый день, — обратилась Елена, еще раз в мыслях сопоставила вывеску магазина и инструкцию, которую ей дал Зик. — Какая жалость, что старушка Авиньон не дожила до восьмидесятилетнего юбилея. 

— Я знал ее, когда был ребенком, — вздохнул хозяин и сразу улыбнулся. К лицу с глубокими застывшими морщинами прилагались подвижные усы: сначала они будто поникли, потом дернулись обратно. — Здравствуйте. 

На перевязанной пачке газет лежала еще одна, отдельно. Ее свернули так, чтобы последний лист оказался вверху, и Елена была уверена, что среди некрологов нашелся бы нужный. 

— Фрау Пуласки? 

— Просто Елена, — поправила она.

— Елена, — повторил хозяин. — Мне про вас писали.

Он поднял на нее глаза, затем быстро опустил, зашуршал бумажками на своем столе, как если бы не мог чего-то найти. Он прижимал локти близко к телу, а сами движения были мелкими, юркими — Елена подумала, что не удивилась бы, пожалуй, достань он из потайного ящичка колоду карт с голыми девушками или сборник похабных шуток — такой у него был вид: «Шшш, смотрите, что у меня есть».

Но достал он ключ на простом металлическом кольце.

— Вы, наверное, хотите посмотреть архив, который у меня в подвале? — и добавил, уже без театральности в голосе: — За конторкой вниз по лестнице, единственная дверь. Я буду здесь, не переживайте. 

До условленного времени оставалось около получаса: Елена обошла по периметру вытянутую комнату без окон, села за единственный стол — лицом к двери, которая была в стене напротив. Перед ней оказались два ряда лавок с проходом посередине, пять в каждом ряду, она успела посчитать. Если будут заняты все места, в комнате окажется сорок человек, может, чуть больше. 

Вниз вела крутая лестница, каменная, как и сам дом: нечему было скрипеть, выдавая шаги, но Елена ждала остальных и поэтому уловила голоса, сначала далекие, когда за конторкой открыли дверь, потом то ли шарканье, то ли просто шаги. Кто-то спустился с книгой под мышкой, другие не выпускали из зубов сигарет, и внизу, в комнате с низким потолком, тут же сделалось душно. 

Все в гражданском, с элдийскими повязками и без, в шляпах, котелках, с портфелями. «Мужской мир», — подумала Елена, в нем она была единственной женщиной, хоть и тоже в брючном костюме, черном, как если бы они и правда собрались здесь на прощание с усопшей. Нет, не единственной — на одной из лавок мелькнул пушистый серый платок, который Долли сначала спустила с головы на плечи, а затем сняла совсем. 

— Начнем, — предложила Елена и представилась, когда кто-то из последнего ряда поднялся и поплотнее закрыл дверь, когда затихли голоса. Пока ждала остальных, все думала: пояснить ли, что она от Зика, рассказать, кто вообще такая? Но ведь никто, кроме как человек Зика — или он сам — не мог оказаться на ее месте, за единственным в помещении столом — и она решила не вдаваться в подробности, не объяснять, почему подпольному движению так важно было иметь лидером женщину. 

За тот самый стол она садиться не стала, вместо этого обошла его и остановилась спереди — до первого ряда оставалось не больше метра, — потом присела на край, скрестила вытянутые ноги. Она все еще возвышалась над собравшимися, но не так, как если бы стояла — с ее ростом и низким потолком в комнате ей самой было от этого некомфортно, а теперь она видела дальний ряд так же хорошо, как и ближний, и ее, конечно, всем было видно. 

— Кто хочет выступить первым?

В средних рядах переглянулись, опять зашептались; мужчина, который держал на коленях пухлую папку на кнопке, коснулся локтем сидевшего рядом, но первый докладчик нашелся не среди них. 

— Джордано и окрестности, — объявил человек из предпоследнего ряда. Он встал и прочистил горло, прежде чем говорить дальше, кивнул кому-то, кто оглянулся на него, и достал из кармана пиджака сложенный в несколько раз листок. — От линии фронта мы далеко, поэтому у нас есть возможность подорвать цепочку снабжения на самом корне. С момента последнего собрания члены местной ячейки устроили пять поджогов на армейских складах, из-за диверсии на железной дороге на сутки задержался грузовой состав, идущий на фронт. 

Ему пришлось сделать паузу, переждать одобрительный гул. Елена понимающе кивнула — кто разобрал рельсы под Илошваей: пробравшиеся за линию фронта солдаты Альянса или антимарлийские добровольцы?

— Продолжает выходить листок «Другой взгляд»: он распространяется через почтовые ящики, а также оставляется в общественных местах — на вокзале, в библиотеках, в парках и скверах. У меня все. 

Следующим докладывал человек из первого ряда, которого подталкивал локтем его сосед. Он был военным — Елена сначала угадала это по его выправке, а потом услышала подтверждение в словах: он говорил о работе, которая велась среди частей, находящихся на фронте. 

— Кто дальше? — спросила Елена, сделала пометку у себя в блокноте. 

С Зиком они столько говорили о делах добровольцев — других тем у них теперь, кажется, и не было больше, — что флер запретности постепенно выветрился, но, несмотря на бесконечные списки имен, их всегда было двое, они всегда были наедине. Теперь же подвальная комната оказалась забита так, что дышать там стало тяжело, и по спине струился пот; будь она в несколько раз больше, и тогда бы оказалась полной, потому что за каждым докладчиком стояла его ячейка — люди, откручивающие гайки у шпал, печатающие подпольные листки, агитирующие среди солдат — много их, много, не сосчитать. Антимарлийские добровольцы — больше не их с Зиком тайна на двоих, не встречи у поваленного дерева в тихом осеннем лесу, которые могли бы быть их маленькой игрой — «Крупная группировка добровольцев решительно заходит в оккупированное марлийцами ущелье», а целая сеть, накрывающая Марли, сеть, которая сжималась все туже, обхватив свою добычу. 

На самом деле все началось не с Зика («Нет — возразила себе же Елена, — именно с него»), а с Оньянкопона, с ее, как сказал доктор, легкой контузии и офицерской палаты, в которой они едва ли ни каждую ночь разговаривали почти до утра. С него — и Елена не просто скользнула глазами по сидевшим, а попыталась рассмотреть каждого: был ли среди них Оньянкопон? Не нашла — слишком много похожих голов с косым пробором, короткого войлока кудряшек, нахмуренных лбов — так его не узнать, а ведь Елена и лицо-то его, наверное, совсем забыла. 

Зик, как и обещал, приехал к концу встречи, стукнул в дверь, прежде чем войти. Елена дернулась — пиджак был расстегнут как раз для такого случая, — но тут же осадила себя: если бы за ними действительно пришли, то стучаться бы не стали. На него оглянулись все разом — каждый хотел поймать его взгляд, приветственно махнуть рукой, насколько позволяло место; Зик закивал и рукой указал в сторону стола: «Собрание еще идет, не отвлекайтесь». 

Он опустился на единственный стул и оказался у Елены за спиной; она особенно остро почувствовала и ремни кобуры, обхватывающие ее тело, и стекающий вдоль позвоночника пот. Какое-то время он сидел, поставив локти на стол и упираясь подбородком в кулак, потом вдруг, чуть наклонившись, взял из рук Елены блокнот. Она давно ничего не записывала, а просто держала его в руке, которой опиралась о стол.

И все-таки приход Зика нарушил ход собрания: сразу несколько человек встали и пояснили, что им нужно успеть на шестичасовой, уже в дверях надели шляпы и, уходя, кивнули остающимся. На их места решили пересесть с задних рядов, в проходе образовалась толчея, кто-то встал, перешел к другой лавке и принялся что-то говорить, водя пальцем по своей ладони. Именно тогда, когда по маленькой комнате все разом заходили, заговорили друг с другом, Елена увидела Оньянкопона: он в разговорах участия не принимал, а сидел у стены, скрестив на груди руки. Его взгляд было не поймать: он смотрел себе под ноги.

— Ну что, вы все? 

Зик обратился к ней, тронув сперва за рукав, потом вернув блокнот. Он говорил вполголоса, только для нее — словно между столом и лавками, по полосе, куда Елена вытянула ноги, проходила граница: были они, и были все остальные. 

— Да, наверное, — сказала Елена так же тихо, а потом объявила остальным, уже громче.

Тут же начали собираться, расходиться — география отчетов покрывала почти весь центральный регион, и многим нужно было успеть на поезд. Оньянкопон продолжал сидеть, пока комната почти не опустела, а затем встал и решительно пересек невидимую границу, подошел к их столу.

— Рад видеть, что тебе лучше, — сказал он Елене вместо приветствия. — Я и сам уже хожу без костыля. Зик?

Они переглянулись за ее спиной, и Зик, наверное, без слов объяснил ему то, что и так должно быть понятно, особенно после собрания — Елена тут оказалась не случайно, при ней говорить можно, нужно. 

— Давайте лучше не здесь, — добавил Оньянкопон. — Магазин скоро будет закрываться. Я говорил тебе, что хозяин ворчит, если мы задерживаемся? 

— Нет, кажется. 

Елена подумала — между делом, пока проверяла ряды лавок: не обронил ли кто что-нибудь в суматохе, — подумала, что Оньянкопон узнал о добровольцах гораздо раньше нее самой. Значит, и его Зик отводил в укромное место, ему задавал наводящие вопросы, сначала намеками, потом прямыми словами открывал свои идеи — мысль и обидная отчего-то, и до смешного неправдоподобная, потому что представить на своем месте она никого не могла. «Но собрание-то вел не Оньянкопон», — ответила она сама себе и, опустив голову, улыбнулась. 

— Я с автомобилем — ну как, товарищ одолжил, когда узнал, что я в городе. Мы вместе из окружения под Илько выбирались. У задней двери стоит, на главной улице я оставлять не хотел.

Чтобы попасть к черному ходу магазина, пришлось обойти несколько домов, свернуть между кирпичными заборами вглубь квартала. Ее собственное пальто было тоньше армейского бушлата, и ветер продувал его насквозь; после жаркой комнаты на улице оказалось особенно зябко. Наверное, не ей одной: Оньянкопон прибавил шаг, когда за очередным поворотом из темноты вынырнули круглые фары, которые поблескивали, даже когда не горели лампочки, но сел он не на водительское место, а сзади, изнутри открыл другую пассажирскую дверь. 

— Садитесь, — пригласил он, низко пригибаясь, чтобы его видели, пока он говорил. — Надо кое-чем поделиться. 

Внутри машины оказалось тесновато: обитый кожей диван предназначался для двоих пассажиров; Елена сидела с краю, положив ногу на ногу, и одним боком прижималась к холодной двери, из которой торчала ручка и утыкалась ей под ребра, а другим — к Зику.

— Прошу прощения за тесноту, — сказал Оньянкопон и щелкнул застежкой портфеля, достал оттуда маленький фонарик и папку с бумагами. — Но спереди руль бы мешал, и свет был бы очень заметен. 

Он покрутил ручку, заводя фонарик, потом пристроил его в нашитом на передний диван кармане так, чтобы он косо светил им на колени. Убрал затем портфель под ноги, принялся развязывать тесьму. 

— Ты вычислил крота? — спросил Зик, когда увидел, что к первому листу в папке была прикреплена мутная фотокарточка. 

Даже самым лучшим практикам, которые умеют на ходу перекраивать планы, столкнувшись с непредвиденными обстоятельствами, требуется короткий момент, чтобы осознать сложившуюся обстановку. Так и Елена не сразу поняла, что речь идет о пробравшемся в их ряды шпионе, а все потому, что Зик завел ей руку за спину, в тесноте машины слегка задев по макушке, и положил на плечо, чтобы она наклонилась ближе, и ей стала видна папка на коленях Оньянкопона, освещенная дрожащим белым пятном.

— …и выходит, что о готовящейся диверсии из сторонних знало всего несколько человек, включая его. Герр Фильке, владелец обувной мастерской. 

— Он был на собрании? — Зик обратился к Елене, не поворачивая головы, и привлек ее еще чуть ближе.

Елена вгляделась в фотографию — средних лет мужчина, безусый, в штатском, но на первый взгляд с чем-то военным, читавшемся в развороте плеч. Таких лиц она видела столько, что уже перестала различать, запоминать. 

— Нет, кажется.

— Я тоже не видел, — подтвердил Оньянкопон. — Дальше… 

— А если спровоцировать его? — предложил Зик, — скормить заведомо ложные сведения и посмотреть, будут ли приняты меры?

— Можно, можно, — кивнул Оньянкопон, сделал пометку на полях бумаги. — Подумаем еще о деталях. 

— А что будет, если все подтвердится? 

— Если подтвердится… — задумчиво повторил Зик, потянул за уголок листа, торчащего из папки: на нем оказался фрагмент карты с надписанными сверху обозначениями.

Наверное, было что-то, о чем вслух при Оньянкопоне Зик говорить не хотел, но вопрос Елены он без ответа не оставил: опустил руку с ее плеча на бок, где была кобура, коротко побарабанил по ней пальцами: «Не забывай, что у тебя тут есть». Елена кивнула. Оньянкопон говорил дальше — Елена понимала его обрывками, фразами без начала и конца: что-то про незнакомую ей военную базу, про летчиков, про перехваченную телеграмму; все никак не могла сосредоточиться — и потому что имена были чужими, места неизвестными — и потому что Зик так и не убрал руку с кобуры. 

— Ну и напоследок… — сказал Оньянкопон и заскользил пальцем по исписанному листу. 

Такой момент не мог продолжаться долго, особенно теперь, когда Оньянкопон начал закругляться, а шансы, что он повторится опять, были малы. Словно собираясь выглянуть в окно со своей стороны, Елена развернулась всем корпусом, немного наклонилась к двери, и теперь-то Зик руку убрал — когда понял, что она лежит не на кобуре, а на ее груди. Секундное замешательство, движение, наверняка инстинктивное — сжать, и рука уже переместилась куда-то ей за спину. 

Кожаная отделка высоких передних сидений была гладкой, прохладной; Елена прижалась к ней горячим лбом. 

Chapter Text

Со всеми хлопотами о делах добровольцев Елена почти что забыла, что война все еще шла: фронт пролегал далеко от них, а за сводками она едва следила, так, пробегала глазами, чтобы понять, отступают они или нет. Зик напомнил ей об этом: что в промежутках между разъездами по собственным делам ему приходится выполнять приказы руководства, и теперь он должен будет уехать — надолго, на несколько недель. 

Было около трех часов пополудни, летное поле перед ними казалось сероватым, подернутым дымкой. Оньянкопон привез их на авиабазу, где сам тренировался, познакомил со своим механиком, который пока еще всего не знал, но уже смотрел на Зика горящими глазами.

— Меня тем временем не заберут? — со смешком переспросила Елена; постаралась при этом скрыть обеспокоенность из голоса. 

Накануне они были в элдийском гетто, и в глаза бросились плакаты: по дюжине на одной стене, стык в стык, несмотря на то, что они были одинаковыми — о том, что можно получить билет в будущее, записавшись добровольцем в армию, а строчкой ниже — о денежной выплате семье в случае гибели. 

— Что, не хочешь обратно в окопы?

— Не хочу воевать на стороне Марли. 

Она сказала это в полушутку, хоть и правда не хотела — понимала, что от ее желаний мало что зависело. По документам она отчитывалась перед Зиком и подчинялась его приказам, но все могли вернуть обратно и при этом изучить обстоятельства, когда ее перевели под руководство командира отряда воинов, усомниться в целесообразности такого решения или вообще что-то заподозрить. Тогда — штрафной батальон, может, и трибунал, — но в разы хуже то, что тень подозрения легла бы и на Зика тоже. 

Зик, наверное, не уловил шутливого тона, потому что принялся объяснять ей как раз то, что она подумала: «если прикажут, придется». 

— Вспомни, — затем сказал он, — что я говорил тебе про экспедицию на Парадиз. Туда отправляют именно марлийских солдат. 

Он добавил что-то еще, посмотрев ей в лицо, но Оньянкопон, закончив последний низкий круг, начал заходить на посадку над их головами и поднял ветер, который все заглушил. Елена не совсем уверенно прочла по губам «Мне нужно, чтобы там была ты» и кивнула. 

— Когда вы уезжаете? 

— Завтра. 

Вспомнилось: будто бы очень давно, но на самом деле несколько месяцев назад на фронт забирали ее батальон, и они прощались, стоя в его кабинете. Зик сказал тогда что-то в напутствие: она ему еще понадобится и поэтому должна вернуться, точная фраза не всплывала в памяти, зато Елена хорошо помнила, как та грела ее в дороге, в окопах. 

Что могла она сказать Зику перед расставанием: что без него на военной базе станет совсем пусто, что она будет о нем думать, беспрестанно думать — как будто одной только силой мысли можно было отвести неудачи, защитить, так ведь Звероподобному вряд ли нужна была защита… Сказать, что через одну или две ночи ей приснится: будто они опять в машине, но на этот раз вдвоем, и что его рука не прячется за спину, а уверенно двигается по ее телу, вверх, а главное, вниз, и что голая кожа немного липнет к кожаным креслам салона? Ей снилось это после встречи с добровольцами уже не раз, она грезила об этом наяву: за рутинной бумажной работой, долгими вечерами в пустой столовой, несколько часов назад, пока Оньянкопон вел машину — ту самую! Зик сидел около него, а Елена сзади, смотрела при этом на его затылок, на профиль и иногда — внутрь себя, когда прикрывала глаза и откидывала голову на спинку. 

Ничего из этого она, конечно, не сказала, а выдумывать что-то еще — не приевшееся, не затасканное в тысячах прощаний было уже поздно: Оньянкопон спрыгнул из кабины и направлялся к ним, зажав под мышкой стащенный с головы шлем из мягкой кожи. Вместо нее заговорил Зик: 

— Когда вернусь, не будем больше прозябать на военной базе, поедем в Либерио.

Елена кивнула, повторила про себя его фразу — она распалась на две части: обещание вернуться, сказанное без какой-либо задней мысли, без тени сомнения или заигрывания с «когда» или «если» — значит, действительно вернется, Елена верила его слову, как высеченному на камне древнему закону. И вторую часть, по сравнению с первой едва ли заслуживающую внимания: Либерио — это не окруженная лесом военная база, это столица, и дела там делаются совсем другие. Елена не была там несколько лет, если только проездом или самыми окраинами, сидя в крытом брезентом грузовике, на боку которого белой краской было написано «люди». 

— Хорошо, — ответила она. — Как скажете.

***

Следующие недели на военной базе тянулись особенно тягостно: работы у нее было на несколько часов в день, а остальное время приходилось высиживать в кабинете, рассматривая от скуки карту, листая старые журналы с записями. Готовились к приезду какого-то высокого чина, и поэтому штаб был как никогда оживленным: бегали по коридорам и хлопали дверьми, трещало сразу несколько телефонов, раздавались приказы, из которых Елена слышала только отрывистую интонацию. Частью марлийской армии она ощущала себя все меньше: в той самой минимально необходимой степени, наверное, в какой ей являлся и Зик, который теперь в образе титана вселял ужас во врагов, мял их танки, как бумажные. Переполох в штабе она наблюдала с праздным интересом стороннего человека, которого, может, и занимало происходящее, но не то, чтобы слишком; отчасти со злорадством, наконец с усталостью, потому что высокий чин никак не приезжал, и уклад полупустой базы никак не возвращался в свое русло. 

От шума, телефонных разговоров, когда на другом конце трубки, видно, были перебои со связью, и для них приходилось произносить слова по буквам, от громкого стука печатных машинок можно было укрываться в столовой: Долли всегда приветливо встречала Елену, а после встречи в книжном магазине особенно выделяла ее из остальных, почти что подозрительно, — но никому не было дела до того, что в утренней каше у Елены плавал островок варенья, а порция второго на обед казалась больше остальных. 

— Для тебя есть записка, — сказала Долли однажды вечером, когда Елена принесла обратно к окошку пустые тарелки. — Сама знаешь, от кого.

Несколько недель, расплывчато обозначенные Зиком, подходили к исходу, уже совсем кончились — шла четвертая с тех пор, как они стояли на летном поле, и говорить ей не давал то шум ветра, то собственные мысли. Все это время приходилось ждать: без каких-то известий, в совершенном неведении — изматывающее ожидание, которое делало дни особенно длинными, пустые вечера — бесконечными. А теперь для нее была записка: Елена взяла ее из рук Долли и тут же развернула.

Знакомым почерком было выведено: «Воскресный поезд в 19:14» — и больше ничего. Елена прочитала ее два раза и спрятала в нагрудный карман. Перед отъездом Зика они обсудили, что Елене делать в его отсутствие: собрать саквояж с гражданской одеждой и быть готовой ехать, проверить, чтобы в кабинете не оставалось ничего <i>личного</i>, но все черновики сразу уничтожались, а документы по добровольцам Зик увез. И главное: терпеливо ждать, потому что на войне со сроками загадывать нельзя; Зик, как только сможет, подаст ей весточку. Выходит, дождалась. 

Ближайший вокзал был в Эме: Зик не пояснил, откуда пойдет поезд, но Елена доехала с водителем именно туда и не прогадала. Расписание было выложено из продолговатых дощечек — слов и из квадратных — цифр на щите с набитыми рейками, и по воскресеньям ходил только один вечерний поезд: скорый в Либерио, который делал в Эме короткую остановку. 

В прифронтовой зоне вокзал осаждали гражданские, а здесь, в глубоком тылу он был почти пустым и от этого казался слишком просторным, будто в провинциальном городе его построили по столичным чертежам. У трех из четырех касс окошко было закрыто фанерой, и Елена подошла к единственной работающей.

— Билет до Либерио, в любой класс.

— На сегодня билетов нет, — ответила женщина по ту сторону кассы.

— Проверьте еще раз. 

— Билетов нет, — повторила кассир, не шелохнувшись. 

— В третий класс, в почтовый вагон…

— В этом поезде нет почтового.

— Мне очень надо ехать, — еще раз сказала Елена. — Сегодня. 

Кассир в этот раз не стала даже повторять своего ответа; выглядела она так, будто тоже собиралась достать фанерный квадрат и выставить его перед окошком. Елена задумалась: можно попроситься в вагон у кондуктора, когда поезд остановится, но бывают несговорчивые, бывают такие, что тут же позовут полицейских: Елена видела подобную сцену, когда ездила на собрание. Запустила руки в карманы — у ее гражданского пальто они были глубокие, целиком прятали два удостоверения, какие-то вложенные в них бумаги. 

Гражданская корочка: в ней на фотографии Елене шестнадцать, и теперь, наверное, по ней узнать ее саму было сложно; другая — военная, из нее торчало приписное, потрепавшееся по краям, еще один листок, который Елена не узнавала. Достала его теперь, развернула и вспомнила: то, что ей дали в другой билетной кассе, когда выдали билет до Илошваи, один кассир написал что-то другому на им одним понятном языке сокращений. Елена покрутила ее в руках и решилась — хуже не будет; протянула записку в окошко кассы, вложив в гражданское удостоверение: не давать же военные документы, когда она одета в свою одежду и покупает билет на поезд в ближайшем к Сент-Юхас городе. 

Кассир нехотя взяла, развернула и, едва прочитав, подняла глаза на Елену, затем опять вернулась к бумагам, будто бы в чем-то хотела убедиться. С нее разом спала нерасторопность, с которой она отвечала на вопросы; когда она опять коротко осмотрела Елену, в ее взгляде, в сведенных бровях почудилась настороженность.

— Тут написано про ветку Илошвая — Эме, — прочитала она, но тут же добавила, словно извиняясь: — но это ничего.

«За кого-то приняла, только за кого?» — подумала Елена и сказала уже не тем просящим тоном человека, чувствующего себя в полной власти другого, а намеренно скупо, туманно:

— Поменялись планы.

— Да, да. Понимаю, — зачастила кассир. — Есть билет, есть. На всякий случай оставляем. Сейчас выпишу. 

Елена взяла документы, благодарить не стала — не после произведенного эффекта. Отошла к доске с расписанием, краем глаза следя за окошком: вдруг теперь-то кассир выставит табличку с надписью «обед» или «перерыв», юркнет куда-то во внутренние коридоры, чтобы рассказать кому-то из товарок о случившемся, чтобы — Елена поморщилась — позвать полицейского. Тут же на вокзальной башне пробило семь, Елена вышла на перрон и села на обледенелую лавку, поставила у ног саквояж. До поезда оставалось время, и она вытащила вложенный в документы билет: светло-голубой, гладкий, другой: раньше ей все попадались билеты небеленого картона, с вкраплениями. 

«Неужели?» — про себя усмехнулась она и перевернула его, прочла на обороте то, о чем догадалась и сама не поверила: «Первый класс». 

Уже позже, устроив саквояж на стеллаже под потолком и закрепив его сеткой, опустившись в глубокое кожаное кресло, в котором хватило бы места для двоих, Елена вернулась к прежним мыслям — и кивнула своему отражению в темном окне. Ходить в гражданском и предъявлять при этом бумаги, которые простому человеку не получить, загадочно менять планы, разъезжая по стране, могла военная полиция — вот за кого ее, наверное, приняли в кассе. 

Забавно, потому что присягу она давала в армии, а военная полиция была обособленной структурой; еще забавнее от того, что убивать и умирать она была готова за антимарлийских добровольцев, только вот Зик присяги не просил, ему, верно, хватило одних ее горящих глаз. Кассир ошиблась полюсом ее лояльности, знаком, как в арифметических вычислениях, но оказалась права в сути: вот, у Елены даже был пистолет, горячий от тепла ее тела, приросший к ней, как еще одна конечность — в городе она всегда надевала кобуру под верхнюю одежду. 

Было одно чувство, связанное с оружием, редкое, особенное: никогда не возникало на учениях, не всегда на поле боя, а только когда срастаешься в одно неделимое с пулеметом, теряешь осознание себя как человека и уж точно тех, по ту сторону прицела — как людей; скорее физиологическое, чем какое-либо еще: приторная сладость в пересохшем рту, до тошноты, как бывает от сиропа солодки, пьянящая легкость в голове. Теперь почудилось что-то похожее, но не в заполненном горьким дымом окопе, а в первом классе скорого поезда, где воздух был прохладным и пах недавно выкуренной дорогой сигарой, где руки не сжимали пулемет, а недвижимо лежали на подлокотниках кресла.

Именно в этот момент в вагон с легким бряцанием вкатили напитки, предложили освежиться или выпить чего-нибудь еще по желанию: бутылки на среднем ярусе тележки покачивались в такт движению вагона. Елена взяла стакан ледяной сельтерской с треугольником лимона, который кисло брызнул на язык, стоило его надкусить. В первом классе кроме нее почти никого не было.

***

Поезд прибывал в Либерио ночью, в два или в третьем часу; Елена успела крепко заснуть, обхватив себя руками, но проснулась, когда близкий паровоз загромыхал, тормозя, а потом больше шумел, ворочая под полом тяжелыми механизмами, чем тащил их вперед. Тряхнуло в последний раз, немного, по инерции потянуло, и проводник лязгнул дверью, перекинул мостик на перрон. 

Пассажиры первого класса вышли, погрузили чемоданы к носильщикам и направились в сторону вокзала: всего-то пройти длину паровоза, потому что их вагон был самым первым, а за ними уже тянулся длинный хвост остального состава. К Елене тоже подошли с тележкой, но она махнула рукой, показала, что из всего багажа у нее был один только саквояж. К тому же записка от Зика не указывала, что ей делать дальше, а значит, надо было ждать: самого Зика или кого-то из добровольцев, дальнейшей инструкции.

Из поезда выгружались люди, шумные, нерасторопные со сна; Елена сидела на двойной скамье лицом к пустым путям, а за спиной у нее шли и шли, тащили чемоданы, тянули за руки упрямящихся расхныквшихся детей. Она начала бы клевать носом, если не было бы так холодно: пар клубился под высоким стеклянным навесом вокзала и долго не уходил, делал ночной воздух особенно сырым и бодрил против воли. 

— Вам вызвать такси, фройляйн? 

Носильщик оставил где-то свою тележку и вернулся; говоря с Еленой, он чуть наклонялся, сдвинув вместе пятки.

— Мне? Нет, не надо. Меня встречают.

Людей на перроне почти не осталось, у части вагонов убрали мостики и закрыли двери, и Елена поднялась, подхватила саквояж. Пути не упирались в здание вокзала, между ними оставалась широкая полоса, где для ожидающих тоже были устроены лавки, стоял восьмигранный киоск со свежей прессой, на ночь закрытый, темный. Холодным отсветом горели фонари, а мутное стекло дверей вокзала изнутри светилось рыжеватым, будто где-то в глубине пустого зала оставили включенной лампу. Елена ускорила шаг: на открытом пространстве она чувствовала на себе взгляд оставшегося возле поезда носильщика, еще двоих, которые собрались чуть поодаль и курили, сгрудив вместе багажные тележки.

Зик ждал ее возле больших витринных окон буфета, смотрел на двери, и поэтому они тут же, как только Елена шагнула в темный зал, пересеклись взглядами. Все сложилось — хоть и могло пойти не так тысячью разных способов; в голову пришла мысль, безумная и простая, от которой захотелось рассмеяться: что война выиграна, что Марли повержено, растоптано — пыль у их ног, что сильнее добровольцев нет никого в целом мире, а все потому, что переданная из рук в руки скупая на слова записка свела их в одном месте, и они с Зиком вот так вот смогли встретиться на вокзале.

— Здравствуйте, командир Йегер. 

Привычное «Зик» после нескольких недель не ложилось на язык, особенно в общественном месте, где их могли услышать. «Как шифрующиеся любовники», — подумала Елена: со сна в голову шло всякое.

— Здравствуй. 

Зик быстро ее осмотрел: расстегнутое пальто, костюм под ним, ботинки на шнуровке — не армейские сапоги, доходившие почти до колена. 

— Все в саквояже, — подтвердила Елена. — И кое-что из бумаг. Куда теперь?

— Возьмем машину. На вокзальной площади должны стоять такси. 

Зик пропустил Елену вперед, придержав тяжелую дверь, потом будто бы на полшага отстал. Елена оглянулась на него, и он легонько кивнул: «Не дожидайся меня, иди». На площади, где не чадил паровоз, было и чище, и будто бы теплее. 

— Свободны? — спросила Елена, чтобы привлечь внимание водителя, который медленно натирал большие круглые фары. На нем было фирменное кепи, на машине — желтая полоска через обе двери. 

— Куда ехать? — коротко спросил он.

Елена повела подбородком: не стала явно оглядываться через плечо, оборачиваться на Зика, но надо было как-то попросить его ответить. 

— Район Лангеланн, — подсказал Зик. — Дальше покажу, куда именно. 

Водитель без слов спрятал тряпку в карман брюк, открыл перед Еленой пассажирскую дверь, а сам забрался за руль. Снял потом с защелки узкое окошко в перегородке, немного сдвинул его в бок и завел мотор. 

Зик сидел в глубине салона, Елена — за водителем; как только машина тронулась, он сместился к середине, сделал Елене жест рукой, чтобы она тоже немного подвинулась. 

— Почетным марлийцам можно пользоваться городскими такси, — сказал он, наклонившись к ее уху, — но не все об этом знают, не все различают цвета повязок. Мы могли бы потерять много времени, а сейчас уже…

Он подтянул рукав пальто, взглянул на часы.

— Около половины третьего, — подсказала Елена: еще на перроне обратила внимание на большие станционные часы. 

— Да, — кивнул Зик. — А мне утром отчитываться перед генералом Магатом. 

Город за окном был непроглядно темным, не горели даже редкие окна, не мелькали темно-зеленые, бордовые подсвеченные прямоугольники, где за опущенной шторой стояла настольная лампа или торшер. 

— В столице тоже затемнение? — рассеянно спросила Елена. Зик замолчал, и Елена боялась, что теперь он отодвинется — и поэтому заговорила сама. 

— Может быть, — предположил он. — Не интересовался. 

«Словно сцена из ленты, которую крутят только по вечерам», — пришло в голову Елене и тут же, в противовес этой мысли: она могла только представить, что шептал в таком случае киногерой своей спутнице, которая то ли льнула к нему, то ли пыталась отстранить, а сама подставляла шею, где кончался завиток кудрей, но еще не начинался лисий воротник, для поцелуя. Зик же рассказывал, как помог вывести из окружения несколько элдийских батальонов, как пришлось разрушить укрепленный форт Альянса — и прервался на полуслове, обратился к водителю, потянувшись к перегородке:

— На перекрестке налево, потом еще на две улицы вглубь: там мы выйдем. 

Возле заводов обычно строились типовые двухэтажные дома для рабочих. Елена знала их красный кирпич и приземистость, застекленное крыльцо — по два на дом — и треугольную крышу; теперь перед ней открылся квартал таких построек: ровные ряды, растворявшиеся в темноте. Пахло морем, но не слишком явно; Елена постаралась вызвать в мыслях карту Либерио, и то ли вспомнила, то ли убедила себя, что район Лангеланн находился за портом.

— Вы не дали ему точного адреса, — отметила Елена и спросила, вспомнив, что Зик сказал про такси: — а снимать квартиры за пределами гетто можно?

Прозвучало бестактно, наверное, но в три часа ночи сначала говорилось, а потом думалось. С их знакомства прошло немало времени, с первых открытий: о том, что разделение на расы в стране не было таким черно-белым, полярным, как то рисовала пропаганда; раньше Елена ни со сна, ни во сне не сказала бы ничего, что хоть как-то могло намекнуть, напомнить: в них текла разная кровь и наделяла их разными правами. Теперь же, когда долгие и откровенные — в политическом плане — разговоры, одно только существование антимарлийских добровольцев установили понимание, что «элдиец» — не было и не могло быть оскорблением, когда, главное, Зик узнал, что Елена это знает, отпала необходимость замалчивать то, что бросалось в глаза красной тканью и белой звездой на ней. 

— Я бы не назвал это квартирой. И, конечно, она не на мое имя, — ответил Зик. Предупредил, открывая дверь в совсем уж кромешную темноту парадной: — тут несколько ступенек. 

— Я не запомнила дороги к этому дому, — невпопад сказала Елена и взяла Зика за рукав, чтобы не потерять в темноте.

Он остановился, аккуратно высвободил руку и достал из кармана зажигалку, чиркнул ей, на несколько секунд затеплил огонек. 

— Нам на самый верх. 

Зажигалку Зик спрятал обратно, как только они сориентировались на узком пятачке: вот лестница и перила, не задеть велосипед и детскую коляску, не наступить на отбитую и просто вложенную на старое место плитку. Язычок пламени выхватил все это как приготовленную для спектакля сцену, разрисовал трепещущим рыжим и фиолетовым в тени — в противовес, ярко блеснул на дверных глазках. В полной темноте они прошли два этажа и еще один пролет, в котором ступеньки уже не казались такими отполированными, гладкими, затем Зик вложил горячую зажигалку в руку Елене, а сам достал что-то, что металлически звякнуло: ключ.

Они стояли у двери: единственной в доме, которая не смотрелась в такую же дверь напротив глазком, а была одна на узкой площадке и вела, наверное, под самую крышу.

— Не совсем квартира, — повторил Зик, когда запер изнутри дверь и щелкнул выключателем. 

Простая лампочка на шнуре осветила тамбур с двумя дверями: длинный, во всю ширину дома, но заставленный ящиками, сделавшимися ненужными домашними вещами. В тамбур вело еще две двери, и вторым ключом на кольце Зик отпер ту, что была по правую руку. Она открылась с легким скрипом в неизвестную пока комнату, по гулкости шагов — довольно большую, тянущуюся вдоль дома. Елена зашла за Зиком и поймала ручку, плавно вернула дверь на место. В стене напротив серел расчерченный квадрат: оконце между двух скосов крыши. 

— Подожди, а то споткнешься обо что-нибудь, — предупредил Зик, а сам прошел дальше. — Даже если в городе и ввели обязательное затемнение, то настольная лампа будет светить разве что в чердак дома напротив.

Абажур был плотным и низким, но после темноты света оказалось более чем достаточно, чтобы рассмотреть комнату. Широкий стол, на котором стояла лампа, был, наверное, и рабочим, и обеденным — за неимением еще одного: на нем лежали бумаги и папки, наполовину размотанный рулон карты; там же — несколько чашек. У другой косо уходящей стены стоял диван, наверняка истертый и поэтому прикрытый покрывалом; в углу, в беспорядке — разные стулья: деревянные, с обивкой, без спинки — совсем как в кабинете на военной базе. Позади стола имелся еще один диван: Елена сначала не заметила его под свертками карт и связками газет. Часть комнаты у входной двери была отгорожена: видно, что позже, потому что стена была оклеена обоями, которые шли волнами и бугрились так, как бывает, если клеить их прямо на доски. 

— Этажом ниже живет один знакомый из добровольцев, он и помог здесь все обустроить, — рассказывал Зик, пока снимал пальто, вешал его на плечики, а их крюком цеплял за вбитый у двери гвоздь. — Когда бываю в Либерио, иногда тут останавливаюсь. 

— Удобно, — согласилась Елена. Она прошла вглубь комнаты и, чтобы не стоять, опустилась на диван.

— Можно мне тоже кофе? — прямо спросила она, когда увидела, что Зик греет на конфорке высокую турку. В поезде ее разбудило в самую сладкую, глубокую минуту сна, и сон теперь упорно возвращался. Чердачная комната предлагала уединение, которого не было ни в кабинете на военной базе, ни даже в осиннике, потому что оттуда в ясную погоду просматривался ангар; Елена много раз представляла, как они с Зиком окажутся вдвоем на складе с инвентарным журналом, в закрытом на защелку купе ночного поезда, в привокзальных номерах, а теперь, когда темная столица, весь мир остались за скосами треугольной крыши и за запертой дверью, села бы на диван и с удовольствием заснула. 

Простой граненый стакан был наполнен на треть, но Елена сделала первый глоток и поняла, что целый ей было бы не выпить: крепкий кофе оставлял во рту горечь — не сравнить с сероватым напитком из столовой. Зик тоже отпивал из стакана маленькими глотками; пока искал что-то в портфеле, поставил его на стол так, чтобы сесть потом спиной к окну — прямо как в кабинете в Сент-Юхас. Только приставленного сбоку другого стола тут не было, зато имелся стул ровно напротив места Зика; пока Елена размышляла, вернуться ли ей на диван или занять стул, Зик жестом предложил ей как раз это место. 

— Вам теперь нужно готовить отчет для генерала Магата? — спросила Елена. Зик сдвинул в сторону карты и бумаги, положил перед собой чистый лист, но писать пока не начал.

— Отчет? — переспросил он и сделал неопределенный жест, будто отмахнулся. — Перед отходом набросаю, а ты как-нибудь потом наберешь. Послушай лучше… пока не заснула. 

— Я не сплю, — возразила Елена. Кофе не столько бодрил, сколько вкусом отвлекал от сонливости.

— Завтра вечером состоится прием, посвященный сотрудничеству в рамках культуры, — Зик сразу перешел к делу. Лежавший перед ним лист оказался чистым только с одной стороны: с другой была телеграмма, и Зик читал по ней, вставляя от себя комментарии. — Международный, соберутся все соседи, кроме тех, с кем мы сейчас в состоянии войны. 

— И кроме Парадиза?

Зик поднял на нее глаза, ответил после небольшого молчания, которое она не разгадала:

— Конечно. — Продолжил потом читать из телеграммы: — Наследие малых народов, сохранение культурных памятников и прочее.

— Кто устраивает все это? — спросила Елена. — Неужели Марли? 

Оньянкопон много рассказывал о заморских походах, потому что видел их с изнанки, и от него Елена знала, как обходятся с культурными памятниками. 

— Марли, — согласился Зик. — Но смотри…

Когда Зика захватывала тема разговора, он начинал что-то крутить в руках: теперь катал между пальцами ручку.

— Смотри, — продолжил он. — Культура, малые народы — все это пыль в глаза, конечно. Цель приема — на один день переодеться из военного в костюмы, цивилизованно пообщаться за ужином, и при этом шепнуть еще не завоеванным соседям, чтобы молчали и боялись, и даже не смотрели в сторону Альянса…

— А то в следующем году малым народом в составе Марли будут уже они, — закончила за него Елена. — А элдийцы…

Зик закивал.

— Поэтому я так резко и сорвался с фронта. Элдийцы тоже считаются малым народом, как оказалось. Я должен быть там. Я и… — он прервался; какая-то мысль, новое соображение слишком его захватили. Спросил потом, словно подводя итог своему молчанию: — Елена, у тебя есть платье?

Вопрос многоголосо отозвался внутри. В первую очередь пояснил, кто должен быть на приеме вместе с Зиком, и Елена даже не слишком удивилась: роль женщины-лидера она уже примерила, а роль женщины-возле-Зика казалась одновременно и логичным развитием первой, и тем, кем она была с самого первого дня их знакомства — не на приемах, конечно, не в платье. И еще одна мысль, на которой не хотелось теперь задерживаться: за платьем придется съездить туда, где она много лет не была.

— Да, — сказала наконец Елена. — Найдется. 

***

Поездка домой, которая должна была оказаться недолгой, растянулась на целый день и до утра: дом с устроенной на чердаке комнатой Елена искала уже при свете следующего дня, когда дворы меньше напоминали лабиринты, а эмалированные таблички с номерами поблескивали, так и бросались в глаза.

Мать говорила, что солдатку на порог не пустит, но несколько недель прошло между ее первым визитом в призывной пункт и днем, когда грузовик забрал Елену и остальных в тренировочный лагерь; все это время Елена, конечно, жила дома. С тех пор, правда, возвращаться не приходилось. В коротких письмах Елена рассказывала о войне самое общее: то, что можно было бы прочесть и в газетах, не упоминала о своих делах, о ранении; в еще более скупых ответах мать не спрашивала, дают ли им отпуска или не ходят ли разговоры о том, что ее часть переведут ближе к столице. 

Их пригород все также связывал с городом трамвайный маршрут: днем, без затемнения мало что напоминало о том, что война не кончилась и идти будет, как считал Зик, еще несколько лет. Либерио никогда не казался кукольным или особенно чистым, как с картинки, тем более на окраинах, но не было и брошенных домов, выбитых стекол, пустоты и захламленности разом, как бывает, если собирались и уезжали в страшной спешке. И все-таки Елена немного удивилась тому, что родной дом остался на месте, а звонок дребезжал совсем как раньше. Шевельнулась занавеска, затем щелкнули задвижкой, провернули ключ.

Мать стояла в дверях, и ее образ, за эти годы распавшийся на резкие интонации и заколотую кверху улитку из волос, тяжелые веки и узкие, покатые плечи, собрался тут же в одно. Она не приглашала войти, но и не гнала.

— Елена, — сказала она наконец. — Ты в гражданском. 

Не просто констатация, а, как у нее всегда бывало, несколько смыслов в одной фразе: и «что подумают соседи?», и «разве кончилась война?», и даже «ты что, дезертировала и не придумала ничего лучше, чем прятаться дома?». 

— Да, — кивнула Елена. — Можно войти?

Она знала, что мать обратит на ее одежду внимание, и еще сидя в трамвае подбирала, как лучше будет объясниться — все казалось или туманным, или слишком близким к правде.

— Я на особом задании, — коротко сказала Елена. Мать неотступно шла за ней, как за чужим человеком в доме, и остановилась на пороге ее комнаты.

— Я хотела пустить жильца, но никого не нашлось, — заметила она. — Что значат твои слова? — и дальше, через поджатую губу, чтобы разочарование в голосе было особенно явным: — Ты перевелась в военную полицию?

— Нет, — качнула головой Елена. Догадка знакомо насмешила, менее знакомо — польстила. Мать лишилась бы чувств, узнав про добровольцев.

В шкафу одежду убрали в бумажные чехлы, переложили от моли лавандой и перцем. Елена раздвинула вешалки и тут же увидела нужную: чехол был короток, и из-под него торчал черный гладкий подол. 

Платье сшили у знакомой портнихи для походов в театр, а на следующий год его пришлось удлинять, потому что оно оказалось выше колена. Елена не помнила, чтобы хоть раз его надевала. 

— Тебе понадобилось платье, — комментировала мать, все так же стоя в дверном проеме и скрестив на груди руки: она делала так все детство Елены, говорила таким голосом, словно перед каждой фразой мысленно вставляла: «Ну вы только посмотрите на нее». — Зачем оно солдатке?

Елена молчала: тоже привычка из детства; достала из чехла платье и сначала просто приложила его к себе поверх брючного костюма.

— Знаешь, как называют женщин, которым посреди войны вдруг потребовалось принарядиться?

— В зависимости от того, где они находятся, — пожала плечами Елена. — Если на недавно занятой врагом территории, то я знаю даже несколько слов…

— Слушать этой гадости не хочу, — прервала ее мать. — Ты в столице. Тут высокие чины, бильярдные с бархатными шторами, курительные салоны. С кем ты связалась? А, все равно ведь не скажешь. 

Она досадливо махнула рукой, отвернулась. Елена подумала, как именно ей ответить: соврать, что ни с кем, или поддразнить мать. 

— Не скажу. 

На вид платье все так же было ей впору: Елена вряд ли сильно выросла или прибавила в груди с семнадцати лет, но все равно его следовало померить, посмотреть: вдруг до ткани добралась моль, вдруг где-то отпоролось кружево. Общие душевые и фронтовой быт научили Елену раздеваться, где придется, а место, привычнее своей старой комнаты, трудно было представить, и Елена, не глядя на мать, сняла пиджак и рубашку, затем брюки. Подошла к шкафу в одних сползших к щиколоткам чулках и белье, взяла с вешалки платье, посмотрела, нет ли где потайной застежки, но оно надевалось и так, потому что скромный, под самое горло вырез спереди сочетался с глубоким на спине. 

Примерять пришлось, сняв нательную сорочку; Елена поймала свое отражение в зеркале, устроенном во всю длину дверцы шкафа, и там же заметила, как мать делано отворачивается. Ткань была гладкой и прохладной, не сборила на бедрах, не провисала; платье сидело так, будто мерки с нее снимали вчера. Елена развернулась кругом на одном месте, заглянула себе через плечо, чтобы рассмотреть спину.

— Елена? — позвала ее мать. Другим голосом, но тоже знакомым — раньше с похожими интонациями просила рассказать с именами и деталями, кто обижал ее в школе, и в ее тоне скользило недовольство пополам с угрозой: непонятно кем только, непонятно кому. — Что у тебя на ноге?

Шрам уже не был таким красным, как раньше, но в белую невидимую нитку еще не превратился. 

— Я была ранена, — ответила Елена. — Пустяки. 

Мать помолчала. 

— Было больно?

— Наверное. Я уже не очень помню.

— Не красит девушку, — начала было мать, но прервала себя. — Как же так вышло? Ты ничего не писала. 

— Не писала, — повторила Елена.

— Давай… — мать шагнула в комнату, потянулась, словно хотела смахнуть пылинку с плеча Елены и действительно разгладила кружево у воротника. — Давай сядем и поговорим.

Разговора у них особо не вышло: рассказав матери что-то одно, пришлось бы делиться остальным, а она никак не могла, не ее тайна, а их общая с Зиком, с тысячью других людей. И все-таки они долго, до вечера просидели в гостиной, а потом мать принесла в ее комнату стопку чистого постельного белья, и спросила, кивнув на висевшее на двери платье, хоть по ней и было видно, что думала смолчать:

— Тебе же не сегодня?

— Завтра.

Еще позже, когда они уже разошлись на ночь, но еще не ложились, и когда Елена сидела на кровати, спустив на пол босые ноги, и думала о комнате на чердаке, мать опять постучалась в дверь. 

— Вот. Вот, посмотри. 

Она подошла не к Елене, а к платью, достала что-то из продолговатой коробки, что заиграло у нее в руках сухим перестуком.

— Посмотри, — повторила она и отступила на шаг, чтобы Елена увидела свернутую в два раза жемчужную нитку, которая покачивалась у нее в руках на фоне платья.

— Красиво, — осторожно согласилась Елена. 

Мать спрятала бусы обратно в коробочку, положила на прикроватный столик. Хотела было уходить, но задержалась в дверях: сперва молча, будто сама еще не решила, стоит говорить или нет.

— Он хорошо к тебе относится? 

Вспомнилось все разом, хлынуло в мысли прорванной плотиной: каждый взгляд поверх очков, каждый поздний вечер в кабинете, разговоры серыми сумерками, сладкое — нет ничего слаще — чувство правоты их идеи, которое они безоговорочно делили, видели в глазах друг друга.

— Да, мама. Спокойной ночи. 

***

— Хорошо, что ты вчера предупредила, что можешь задержаться, — сказал Зик. — Но ведь ты не пришла совсем.

Он говорил без явного упрека, но с серьезностью человека, который знал, что в любой момент его могут небезосновательно арестовать, и что это распространялось в том числе и на приближенных к нему людей, саму Елену — в первую, пожалуй, очередь. Особенно в столице. 

Елена молчала: на эту тему они уже объяснились, а теперь время на разговоры было только у Зика, пока он стоял лицом к окну и курил, ждал. За его спиной Елена переодевалась в платье — в отгороженной каморке оказалась уборная, но между узкой раковиной и унитазом там оставалось всего полшага — и обязательно пригнув голову. 

Едва начинало темнеть, в оконном стекле отблеском отражалась сигарета, когда Зик подносил ее к губам; Елена подумала, сняв сорочку и спрятав ее в саквояж, ловит ли Зик ее отражение, которое дробили перекрестные рейки рамы, пытается ли всмотреться, увидеть ее. 

— Все, — объявила Елена. 

— Тогда нам пора. 

Зик сказал это, но сам задержался у стола, переложил с места на место исписанные листы. Поднял глаза на Елену и снова опустил, заложил журнал линейкой, захлопнул его. Елена стояла напротив, и всей открытой кожей чувствовала тот его взгляд, в несказанном слышала, что он никогда не видел ее такой и, наверное, не ожидал, хоть и сам заговорил о платье. Но ведь он и правда не видел раньше ее голых рук, ног не в бесформенных армейских брюках, а в тонких фильдеперсовых чулках, которые прятали шрам и делали линии: от ступни к голени, от икры под колено — изящными и гладкими. 

— Сегодня без пистолета? — уточнила Елена.

Еще накануне она сняла кобуру и оставила на диване, а Зик набросил на нее покрывало, чтобы не было так заметно.

— Боюсь, потайную набедренную кобуру достать оказалось бы трудно, — Зик сказал серьезно, будто и правда подумывал об этом. Потом добавил: — На приеме вряд ли пригодится. 

В такси его оторопь — если она и правда была, если Елена не додумала за него — прошла. Он опять сел близко, — но только для того, чтобы шепотом рассказать о сути приема, о том, почему он не в форме, а в костюме и почему там не будет военных — или они, тоже в штатском, не привлекут к себе внимания. 

— Кровавый гегемон на один вечер прикинется хитрым, — усмехнулся Зик, — с туманными угрозами вместо снарядов. Так ведь все одно.

«Не все одно, — мысленно возразила Елена: не про политику Марли, конечно, а про Зика, которого в гражданском раньше едва ли видела: — Вот вы сегодня совсем другой». Обстановка опять напомнила кинофильм: теперь, когда Елена сидела, закинув ногу на ногу, и подол плотно облегал колени, а на шее покачивались жемчужные бусы — особенно. Значит они были немножко не сами собой, а еще кем-то, и стало можно сказать то, что обычно Елена оставила бы при себе. 

— Вам хорошо в черном. 

Она увидела это еще раз, хоть и не нуждалась в подтверждении: когда они, прежде чем войти в зал, остановились перед высоким зеркалом. Зик выравнивал галстук и повязку, Елена бросила на себя один только короткий взгляд и не нашла, что поправить, посмотрела на Зика, но не прямо, а через зеркало. Из-за платья — оно напомнило о театре, где так и не побывали, — подумалось, что вот сейчас Зик предложит ей локоть, словно они были парой и пришли посмотреть спектакль, но он разгладил невидимые морщинки на пиджаке и кивнул ей: «Пойдем». 

«Особенно официальной части не будет, — рассказал в машине Зик. — Все больше разговоры с глазу на глаз, решения, скрепленные сначала тостом и только когда-нибудь потом подписями». Открывшийся перед ними зал был подготовлен как раз для такого формата: высокие столики, за которыми комфортно могут стоять четверо, не больше, диваны вдоль стен, разделенные напольными кадками, в которых росли пальмы с широкими резными листьями, или тонконогими подставками под вазы с цветами. 

— Вечер с музыкантами, — заметил Зик; затем, кому-то кивнув и с кем-то поздоровавшись через зал, пошел к роялю, как если бы хотел перекинуться парой слов с пианистом. Елена неотступно шла за ним.

Увидела потом, что интересовал его вовсе не исполнитель, а никем не занятая оттоманка: частью спрятанная за роялем, частью — за пышным букетом. Оттуда открывался вид на зал; на рояль же гости внимания не обращали, прохаживаясь от столика к столику, останавливаясь возле окон, закрытых тяжелыми портьерами, чтобы сказать собеседнику несколько слов. 

— Хорошо представляешь себе политическую карту? 

Недели, проведенные на военной базе с единственным развлечением в виде большой настенной карты, не прошли даром: в памяти отложились не только ближайшие соседи, их столицы и крупные города, но и более отдаленные страны. 

— Неплохо, — ответила Елена, потому что не знала, насколько детального представления ждет от нее Зик. 

— Смотри, — начал он и взял ее за руку, развернул ладонью кверху. Руки у него оказались прохладными, у нее — наоборот; причем тут была карта, Елена пока не понимала. — Вот тут — Марли.

Он коснулся ее ладони по центру, где в острый угол сходились две линии. Елена опустила глаза и тут же отвернулась: на пианиста, на только что вошедшую женщину с пером на тюрбане — только не на их руки, потому что надо было еще слушать, вникать, запоминать. 

— Юго-восточнее, ты знаешь, Альянс. — Зик чуть сдвинул свой палец. — Но нас сейчас интересуют полуострова строго на юг, где есть независимые страны. Вот тут — Костонийики; господин в бархатном пиджаке, который сейчас берет с подноса бокал — оттуда.

— Запомнила, — кивнула Елена. 

— Опять на юго-восток, — Зик провел линию почти к самому основанию мизинца, — тут Самодия. Едва граничит с Марли, в основном — с Альянсом и другими странами. Их представитель — у дальнего окна…

— Налаживаете культурные связи, командир Йегер? 

Ненавязчивый проигрыш пианино оборвался — Елена перестала замечать музыку, но ее отсутствие стало очень явным, — затем продолжился опять. Пианист, верно, искал нотный лист и, найдя, принялся играть дальше, а не решил прервать музыку потому, что к оттоманке возле рояля подошел еще один человек, весь вид которого — искусно сложенный шейный платок, трость с набалдашником, маленькое пенсне — говорил о том, что он не последнее лицо на приеме, а, скорее, одно из первых. Было уже слишком поздно, но Елена убрала руку на колени, чувствуя, как на ладони все еще горит карта.

Человек подошел так близко, что не оставил им места, чтобы подняться. 

— Это, если позволите, мой адъютант, — ответил Зик и обратился: — герр министр.

— Вам многое позволено, Йегер. 

Министр перевел взгляд на Елену, поправил пенсне. 

— Фройляйн показалось, что повязка испортит ее хорошенький наряд? 

— Я марлийка, — ответила ему Елена и прибавила, как Зик раньше, форму вежливости: — герр министр.

Теперь ему пришлось поправить пенсне не деланно, а по-настоящему, потому что он с удивлением приподнял брови. 

— Что ж, — сказал он после короткого молчания. — Хорошего вечера и плодотворной работы. 

— Министр культуры, — шепотом пояснил Зик, когда тот отошел на достаточное расстояние. — Я удивился, когда узнал, что у Марли он вообще есть. Думаю, в верхушке многие тоже только смутно подозревают о его существовании.

— Что теперь… — начала говорить Елена, но «со мной будет» произносить не стала. Зик понял ее без слов и в ответ поморщился, улыбнулся чуть снисходительно.

— Ничего не будет. Он нужен для вот таких мероприятий и красивых речей. Слушай дальше…

Елена сама протянула Зику раскрытую ладонь — он посмотрел на нее, потом положил свою руку поверх и сжал ее кулак. 

— Дальше можно без карты. Тебе придется поговорить с несколькими людьми: за мной наверняка приглядывают, но они не знают, что мои уши, глаза и рот сегодня — ты. 

— Понимаю, — выдохнула Елена. Так бы и смотрела на свои сложенные на коленях руки, но теперь не удержалась, подняла глаза. Край уха прикрывал мягкий завиток волос, над ним серебрилась дужка очков; под нижней губой узко начиналась борода, верхнюю почти полностью прятали усы… — Что вы еще сказали?

— Все боятся, — повторил Зик, — ждут провокации, ищут в каждой фразе двойное дно. Нельзя подойти к нужному человеку и сходу сказать, — он сделал паузу, приподнял брови, — сама знаешь что. Начинай издалека. Следи за всем, что говоришь. 

Зик еще раз сжал ее руку — как если бы хотел задержать на ней расчерченную пальцем карту, потом поднялся и, не оглядываясь, подошел к столику, возле которого со скучающим видом стоял кто-то из гостей. 

За представителем Самодии Елена решила сначала понаблюдать со стороны. Он мало с кем говорил и, казалось, скучал: то садился на диван, то возвращался к столику, где крутил в руках бокал с глотком вина, смотрел сквозь него на свет. Елена подошла к нему тогда, когда безмолвный официант заменил его бокал на полный, поздоровалась и выслушала в ответ приветствие, дежурную вежливость. Он представился, протянув руку, и назвался по имени и фамилии, которая была длинной и сложной, тут же добавил, что она может называть его просто Юсси, именем. 

— Вы издалека?

Он сразу спросил то, на что нельзя было ответить иносказательно и при этом не соврать.

— Я местная, — сказала Елена и постаралась сделать улыбку доброжелательной и теплой, пока Юсси осмыслял ее слова. Он был рыжим с палевым отливом, и его серый костюм, хоть и мастерски сшитый, казался ему не в тон. 

— Совсем местная?

— Родилась в столице, — заверила его Елена. Сразу спросила дальше, чтобы перехватить инициативу разговора: — Как вам город?

— Сплошной закопченный кирпич и камень. Из окна моей гостиницы видны заводские трубы. 

— С первого взгляда Либерио может показаться мрачноватым, — уступчиво ответила Елена и попыталась сменить тему: — В Марли не только верфи и заводы: в нескольких часах от столицы есть курорт с горячими озерами. 

— Вот как? 

Про Либерио он отвечал дежурно, без всякого интереса — как если бы даже с вызовом в голосе, а про озера переспросил сам, пододвинулся поближе: то стоял напротив Елены, а теперь сделал шаг и оказался по левую руку. У официанта, который шел мимо с полным подносом напитков, Юсси попросил два бокала. Елена благодарно кивнула, но вино едва пригубила и отставила.

— Грязевые ванны, минеральные источники, — перечисляла она, видя, что тема помогает установить контакт. Один из санаториев, о которых говорил доктор, находился именно там. — Летом так тепло, что можно загорать. 

— И что же, вы бывали на озерах? 

— Каждое лето езжу, — сказала Елена. Это было неправдой — в санаторий путевки давали редко и далеко не всем, а гражданских, кажется, туда не пускали и вовсе.

 — И загораете? 

— Конечно. — Чтобы немного повернуть разговор к нужной теме, Елена добавила: — В прошлом году из-за войны не случилось попасть.

— Говорят, скоро подпишут мир, — отмахнулся от ее слов Юсси. — И вы опять сможете поехать на свои озера.

— Как знать, — ответила Елена и медленно вдохнула перед тем, как сказать первое из того, что нельзя было бы принять за простую оговорку. — Только такой мир, который наступит после войны, нам не нужен.

Если бы он приподнял брови, любопытствуя, или хмыкнул, или закивал — она бы пояснила, что следующая война — дело времени, что не входящим в Альянс нациям нужно всерьез опасаться прямой агрессии. Дальше, если бы она почувствовала, что ее слушают с пониманием, то сказала бы, что внутри страны есть сила, которая хочет этого не допустить, и что этой силе нужна помощь. Но Юсси улыбнулся не заинтригованно и не понимающе, а — Елена не сразу подобрала точное слово — скабрезно.

— По вашим глазам вижу, что вам нужно, фройляйн. 

— И что же? — прямо спросила Елена. 

Юсси закачал головой: «Нет уж, так просто не скажу».

— Не пройти ли нам в гмм... альков? 

Он взял Елену за локоть и немного увлек за собой, указал на ряд до пола опущенных портьер: напротив каждого окна размещалось будто бы еще одно. За теми портьерами были не окна, тут же догадалась Елена — и по тому, что ни одна занавесь не была заведена за специальный крючок в стороне, открывая поблескивающее стекло, и по тому, что здание, которое снаружи выглядело таким массивным, не могло быть шириной в один не самый большой зал. 

Для ответа уже было заготовлено равнодушное «отчего нет», но прежде Елена нашла глазами Зика. 

Он, верно, наблюдал за их разговором с другого конца зала, неотрывно, пристально: обратил внимание и на улыбку Юсси, на его руку — все еще у Елены на локте, — и на жест в сторону портьер. Теперь же он поймал взгляд Елены и увидел если не выражение ее глаз, то вопросительно сведенные брови — и ответил коротким, но твердым кивком. 

— Отчего же не пройти, — согласилась Елена. 

Тяжелые портьеры прятали дверь, которая открывалась в небольшую комнату с диваном и парой кресел, низким кофейным столиком перед ними. Юсси, видно, торопился или волновался, потому что положил руку Елене на талию и тут же двинул вниз, когда они еще стояли на самом пороге; то, что он был на голову ниже ее ростом, его мало смущало.

— На озерах вы, конечно, загораете безо всякого купальника, чтобы загар был ровным? — сказал он скороговоркой, потянувшись к ее уху. — Ой!

Елена поймала его руку за запястье и слегка вывернула, а под рукавом пиджака оказались часы: циферблат, наверняка, чувствительно проехался по выступающей косточке. 

— Пусть вам станет известно, что на чертовых озерах я ни разу не была. 

— Что же тогда…

— Сядьте, — перебила она и только теперь отпустила руку. — Сядьте в кресло и слушайте меня.

Он действительно сел, обтер платком лоб и взглянул на Елену особенно снизу вверх. Рабочий контакт нужно было как-то налаживать, и Елена опустилась на диван.

— Давайте сперва о делах, — примирительно сказала она, надеясь, что туманное, следующее за «сперва» потом сделает его более сговорчивым. 

— Вы что-то говорили о мире, — заметил он, спрятав платок и оправив рукава пиджака. — Который наступит после войны. А какого мира хотите вы?

Юсси сделал ударение на «вы» и при этом обвел глазами комнату, словно обращался не только к Елене, а ко всем ее единомышленникам. Вопрос «Вы — это кто?» не прозвучал, но повис в воздухе. Елена кивнула, подбирая слова: как сформулировать их цель, суть — и не показаться при этом кучкой террористов, как рассказать о том, что творится в новых присоединенных территориях, о том, что, если Марли не остановить, они продолжат множиться, и что еще десяток лет — нет, меньше — и никакой Самодии на карте уже не будет? 

— Мира, в котором Марли не представляет угрозы, — аккуратно сказала Елена и тут же решила ответить на незаданный вопрос — о том, кто они такие. Точно так же, как ей самой объяснял это Зик: что многопартийности в Марли нет, но всегда бывают люди, несогласные с политикой страны; она говорила его словами и чувствовала, как от волнения пересыхает рот. 

Юсси оказался внимательным слушателем, особенно когда не пытался залезть ей под юбку: да, экспансия Марли вызывает опасения, да, подорвав страну изнутри, можно избежать крупномасштабной войны, как теперь с Альянсом, да, добровольцы могут рассчитывать на поддержку от Самодии — детали и цифры, правда, лучше обсуждать не здесь, не с ним — Юсси был историком-палеонтологом. 

— У нас в городе, разумеется, есть свои люди, — сказал он и достал из внутреннего кармана прямоугольную карточку, протянул ее Елене так, чтобы невзначай коснуться ее ладони, а потом вдруг наклонился и прижался губами к ее руке. 

— Вот это вот совершенно излишне. — Елена отняла руку — не резко, но решительно — и поднялась в знак того, что сказанное до этого «сперва о делах» было хитростью, и никакого «после» не предвидится. И все-таки живо поблагодарила его — за карточку, которая принадлежала цветочному магазину, за то, что дал ей сказать — и прислушался, главное, не поднял шум. 

Господин в бархатном костюме из Костонийики специализировался на пещерных петроглифах — Елена имела неосторожность спросить, что это, и в ответ получила целую лекцию, в которую не получалось вставить ни слова. Когда же Елена подвела разговор к политике, он взглянул на нее чуть отстранившись, словно так видел лучше. Пока он подбирал путанные извинения, которые сводились к тому, что в современной политике он разбирается мало, зато может рассказать про войны между племенами, нашедшие отражение в наскальных рисунках, Елена поняла две вещи: бархатный пиджак и маленькие блестящие глаза делали его похожим на летучую мышь, и второе, важнее: вряд ли он мог чем-то помочь антимарлийским добровольцам. Елена выслушала его и из вежливости задала еще один вопрос про пещеры, наобещала, что обязательно прочтет его статьи, которые он собирался выслать почтой, что однажды выберется в Костонийики и своими глазами увидит петроглифы. От бесконечных улыбок сводило скулы.

Зик сидел с кем-то из гостей на оттоманке: слушая лекцию, Елена видела его только краем глаза. Повернулась всем корпусом, когда наконец оказалась возле столика одна; Зик тоже остался без собеседника — приподнял бокал, поймав ее взгляд, будто произнес в мыслях тост. Елене отсалютовать в ответ было нечем, и она краем рта улыбнулась — своей привычной улыбкой, когда не нужно было изображать особую доброжелательность или интерес. 

Приподняла потом брови, кивнула в его сторону: «Мне к вам подойти?», но Зик в ответ качнул головой, поднял руку в коротком предостерегающем жесте: «Давай лучше я». 

— Как успехи?

Их столик оказался почти посередине зала, но выходило так, что многие разошлись по кабинетам или курили, сидя на оттоманках, или стояли возле окон — и прямо около них никого не было, никто их тихий разговор услышать не мог.

— По-разному, — пожала плечами Елена.

— Я тоже кое с кем поговорил, — поделился Зик, — и тоже с разным успехом. 

Пианист прервался, чтобы отпить из высокого стакана, стоявшего на крышке рояля, и начал листать папку с нотами — долго, будто искал что-то конкретное — или просто хотел отдохнуть.

— Скоро поедем, — сказал Зик. — Чем меньше остается людей, тем больше внимания на нас.

Но заметил их не кто-то из военной полиции, переодетый в гостя, а Юсси, с которым они столкнулись в гардеробе. Наверняка бросалось в глаза, что они с Зиком не просто стоят перед одним зеркалом, а собираются уезжать вместе, и Юсси с каким-то всепонимающим видом улыбнулся только ей, закивал.

***

В такси молчали, пока шли дворами к нужному дому — тоже, на лестнице старались не издать лишнего звука, скрипа. 

— Как тепло, — сказала Елена, когда зашла в квартиру, тут же увидела, что сухой потрескивающий жар шел от обогревателя: они в спешке забыли его выключить. 

Зик зажег лампу, и абажур приглушил свет, оставив яркие пятна только на самом столе, которые высветили стакан с недопитым глотком кофе, коробочку из-под бус: Елена коснулась их у шеи, где был замочек, но снимать пока не стала. День, когда Зик впервые привел ее сюда, казался другим — тогда ночь была на исходе, а теперь — только начиналась, неизвестной территорией лежала впереди; Елена не знала, что думать, что делать — и поэтому села напротив Зика за стол. 

Он писал в блокноте, но при этом то и дело прерывался, оставляя ручку на бумаге; Елена не хотела ему мешать и, чтобы чем-то себя занять, принялась разглядывать комнату — впервые выдался шанс, когда не клонило со страшной силой в сон и не нужно было как можно скорее идти. Если с первого взгляда комната показалась пустоватой, словно в нее только начали въезжать или наоборот, готовились к переезду и часть вещей уже унесли, то теперь Елена видела, что это было не так. На ящике стоял направленный в сторону стола обогреватель, а в углу, в тени, была печка с разобранной на сегменты и там же сложенной трубой, вроде тех, какие ставят в теплушках; несколько стульев явно не использовались: их составили валетом и задвинули в угол. Меблировать тоже помогали добровольцы и несли при этом что было, что смогли достать, догадалась Елена. 

Зик дописал строчку и через всю страницу отчеркнул, поднял глаза на Елену. Они не обсуждали прием кроме краткого разговора за столом, и теперь, верно, пришло время рассказать, о чем получилось договориться с представителями других стран.

— Что произошло в кабинете? — поинтересовался Зик. Он сформулировал это как-то странно: мог бы спросить, в чью сторону склоняется самодиец или зашел ли вообще разговор о помощи добровольцам — разве что только его интересовало совсем другое, и Елена поняла, догадалась вдруг — что. От осознания стало жарко, как если бы опять включили обогреватель и направили ей на спину — и одновременно в лицо. 

— Вам правда интересно? — переспросила она и едва узнала свой голос. 

В ответ Зик пожал плечами, снова опустил глаза в блокнот.

— Юсси — фамилию не помню — оказался очень сочувствующих нам взглядов. Сам знает мало, но подсказал, как в Либерио выйти на тех, кто может помочь.

Елена протянула Зику визитку и ждала теперь, пока он изучал ее, что скажет дальше — потому что ответила она не совсем на тот вопрос.

— А помимо… — начал говорить Зик и остаток фразы сформулировал не словами, а приподняв брови.

— Что? — переспросила Елена, как будто не поняла его. 

— Ничего, — качнул головой Зик и сказал — то ли на другую тему, то ли в продолжение старой: — Тебе тоже хорошо в черном. 

Значит, обратил внимание на ее фразу, пусть ничего тогда не ответил, зато вернулся к ней теперь: не в машине, где за тонкой стенкой сидел водитель, а дорога была близкой, не разговоришься — прямо по набережной и вверх, к правительственным кварталам. Если бы он сказал это по дороге на прием, подумала Елена, пользы от нее самой там было бы немного. 

— Спасибо, — ответила она: ничего больше в голову не шло. 

Теперь не хватало только одного, что сопровождало их разговоры о делах добровольцев, которые обычно велись вполголоса: случайно столкнуться коленями, локтями — на заднем сидении машины, когда Оньянкопон был там же, рядом, но ничего не замечал, потому что в этом ничего такого и не было; положить руку на плечо, наклоняясь к уху, чтобы что-нибудь шепнуть. Или как несколькими часами раньше, на приеме — Елена провела по ладони пальцами, напоминая себе то ощущение. 

«А что, если…» 

Ноги Зика оказались даже ближе, чем Елена ожидала: он сидел, вытянув их далеко под стол. Елена коротко, будто случайно потерлась своей ногой о его и оставила там же, едва касаясь. Зик ничего не сделал — ни взглянул на нее, ни сел по-другому: он и раньше на непроизвольные прикосновения не обращал особого внимания, а к необходимым — проверить, выделяется ли под кителем кобура, — относился как к медицинской процедуре, и его движения были выверенными, четкими. Теперь же… Елена не успела додумать, как по полу шаркнули подошвы, и ее ноги больше ничего не касалось, а потом не успела сказать себе, что она, верно, слишком многое себе позволяет, как прикосновение вернулось — в двойном объеме. Зик поставил ноги по обе стороны от ее: получилось подобие ловушки, которая никак не могла сложиться случайно.

Елена едва дышала, Зик же продолжал писать, ровными строчками покрывая лист, словно напал на дельную мысль, от которой не мог отвлечься. И все-таки блокнот занимал его не безраздельно: Зик то ставил ноги ближе — и тогда ловушка сжималась, то продвигал немного дальше под стол, в сторону Елены, и полушерстяная ткань брюк чуть цеплялась за гладкие чулки. В какой-то момент с одной ноги у Елены слетела туфля, и надеть ее обратно не получилось бы; вместо этого она сняла и вторую. Каблук легко стукнул по деревянному полу, Зик на несколько секунд перестал писать, но так и не поднял на нее глаза — к лучшему, наверное, потому что Елена не знала, выдержит ли его взгляд, когда в этот же самый момент под столом она ступней в одном чулке, без туфли коснулась его ноги над ботинком и продвинула ее немного выше. 

Передовая научила Елену, что некоторые препятствия лучше по возможности обойти, чем пытаться форсировать; когда ступня попала в случайную ловушку — штанину — Елена вернула ее обратно и начала сначала. Долго не решалась подняться выше, к колену: оно оказалось круглым как яблоко, и Елена поставила на него такую же круглую пятку, потом скользнула ногой назад и уперлась в него пальцами, повторила опять. По колену проходила условная граница — когда Елена пересекала ее, еще осторожно, случайно, по телу прокатывалась отдача, как при выстреле. Зик больше не писал, а просто держал в руках ручку и неотрывно смотрел в блокнот, а потом, когда за границей впервые оказалась вся ступня, отложил вдруг ручку и взялся обеими руками за край столешницы.

«Сейчас поднимется и уйдет», — подумала Елена, но даже эта мысль не заставила ее убрать ногу. 

Зик не встал — напротив, придвинулся ближе к столу, немного согнул в коленях ноги. Это было разрешением, приказом, табличкой «мин нет» на въезде в город; для равновесия упираясь левой ногой в пол, Елена подняла правую на его бедро и выше, и дальше. Остановилась у самого паха и сама вцепилась в стол, прикусила губу: к ней вернулась неуверенность первого движения, когда она не знала, можно ли ненароком коснуться его ноги своей, а потом не сразу ее отвести. На фронте Елена была не из тех, кого нужно было поднимать в атаку проклятиями и угрозой трибунала, ей хватало собственной смелости и решительности — хватило их и сейчас, чтобы на одних пальцах, словно на цыпочках, продвинуть ногу чуть дальше, а затем накрыть всей ступней его пах, прокатить ее вверх и вниз. Зик был очевидно возбужден. 

Ткань брюк сминалась под ступней, пальцы иногда упирались в пряжку на ремне, которая позвякивала — Елена и не знала, что этот звук получается таким похабным. Потребовалось несколько движений, чтобы понять, как лучше держать ногу, как ей двигать, а затем, когда она нашла нужный угол и нужную силу, Зик опустил руку под стол и сам уже звякнул пряжкой, расстегивая ее, выпустил из петельки пуговицу. Взял опять ручку, сжал ее до побелевших пальцев, но писать, конечно, ничего не стал; зато впервые за все это время поднял на Елену глаза, впервые же заговорил. 

— Елена, я хочу увидеть тебя голой. 

Она встала так резко, что стул протащился ножками по полу и чуть не упал, подхватила платье за подол, чтобы снять через голову. Тогда же, в короткую заминку, когда шуршание ткани и кружева укутало ее коконом, лишив зрения и части слуха, Зик начал говорить:

— Постой, подожди, я не… — но не закончил, замолчал. 

Елена повесила платье на спинку стула, и длиные бусы, которые — теперь-то стало видно — доходили ей почти до пупка, качнулись и зацепились за сосок, тоже твердый, как жемчужина. Зик встал из-за стола — сначала одновременно с ней, потом рухнул обратно, когда опять заговорил; теперь снова поднялся, сделал несколько шагов — стол их больше не разделял.

— Чулки и белье тоже снять? — уточнила Елена, потому что голой еще не была.

Прежде чем ответить, Зик посмотрел на нее — не украдкой, как до этого, а прямо, почти что в упор: его взгляд поднялся от ног в чулках к полоске кожи между их резинкой и оторочкой белья, к животу, по жемчужинам взобрался выше и перепрыгнул на грудь, которой чуть-чуть не хватало округлости, остановился где-то возле уха, где кончались ровно подстриженные пряди. 

— Оставь, — наконец сказал он и коротко посмотрел ей в глаза, прежде чем вернуться взглядом куда-то на жемчужины, на край ребер. 

— Зик, — обратилась Елена, и позвать его по имени вот сейчас оказалось так же интимно, как и раздеться перед ним. — Только скажите, что мне сделать, и я сделаю. 

Найти не смелость даже, а воздух в легких, чтобы сказать эту фразу, было сложно; слушать тишину в ответ — в тысячу раз сложнее, хуже. Зик молчал, но при этом не отворачивался, не протягивал ей платье, пряча взгляд где-то на полу, не искал ощупью на столе портсигар, чтобы уйти к окну и курить, смотря на улицу, совсем как перед приемом, когда она — совсем так же, как и сейчас — стояла посреди комнаты в одних чулках и белье и загадывала, пытается ли он увидеть ее в отражении. 

Ждать дальше стало невыносимо, и Елена сделала то, о чем даже думать запрещала себе в кабинете на военной базе, потому что тогда ни работать, ни смотреть в глаза Зику не вышло бы: вдохнула, как перед нырком на глубину, и опустилась перед Зиком на колени. Ей приходилось раньше смотреть на него снизу вверх: когда она сидела, а он стоял или мерял шагами комнату, но никогда — настолько снизу, и Зик при этом не был так близко, никогда это не отдавалось внутри так сладко. И опять — подстегивающее возбуждение не желало ждать ни секунды дольше, поэтому Елена завела за уши волосы, решив про себя, что если Зик так и будет стоять перед ней, молчать — но не уходить — она сделает все сама. 

Не пришлось, конечно: Зик снял очки, словно они как-то могли ему помешать, расстегнул брюки и вместе с бельем самую малость их приспустил. Сначала он сам пару раз провел рукой по члену, потом оперся о стол позади себя; а дальше Елена словно увидела себя со стороны, с нескольких ракурсов сразу, и время тянулось бесконечно долго: вот она подалась вперед, устроив руки на коленях, вот коснулась языком головки и подняла глаза на Зика, вот ее губы сомкнулись вокруг члена. 

Елена закрыла глаза, потому что всего — звуков, бликов, ощущений сделалось вдруг слишком много. Тут же открыла, чтобы пропустить через себя каждую деталь, не вычеркивать ничего из этого момента: твердый пол под коленями, плывущая перед глазами комната, лампа на столе, которая очерчивала Зика ореолом теплого света, и вдруг какая-то деталь четко, в приближении, словно через линзу — светлые, барашком закрученные волосы на лобке, прошитая двойной строчкой петелька у брюк, собственные руки уже не на коленях, а у Зика на бедрах. Бусы, покачиваясь, ударялись о грудь, но слишком редко задевали соски; напряжение копилось, копилось и не сбрасывалось: можно было только двигаться быстрее, шире, до онемевших губ, ухватить себя за сосок и выкрутить его, поднять глаза и через невольные слезы увидеть, как Зик закусил губу. 

Он не помогал ей, не подавался бедрами навстречу и не направлял ее голову, а все также держался за край стола. Его было не прочесть — до тех пор, пока он не принялся суетливыми пальцами расстегивать рубашку, и не пояснил зачем-то, что завтра в ней еще ехать в штаб — и хрипловатый, непривычный голос выдал его с головой. Он бросил рубашку куда-то к платью и уже не вернул руки обратно на стол, а обхватил одной голову Елены — легко, словно не для того, чтобы прижать ее еще ближе, заставить глубже взять член в рот, а просто придержать ее, направить.

Елена не могла его дразнить, замедляясь, переключаясь со рта на руку и обратно, потому что это значило бы дразнить саму себя, ей не хватило бы на это терпения; к его разрядке она стремилась, как к своей собственной. Во всем перевозбужденном теле пульсировало и ныло, все требовало прикосновения, ласки — чем резче, чем грубее, тем лучше, поэтому и боль в коленях не сбавляла напряжения, а множила его, ноющая челюсть подгоняла двигаться быстрее.

— Вот сейчас, — предупредил, задыхаясь, Зик и одновременно попытался оттолкнуть ее и вжать в себя, словно сам не решил, чего хотел больше; сперма оказалась во рту у Елены, на лице, на груди. — Уборная за дверью, — напомнил потом он, но сам не шелохнулся, даже чтобы поправить брюки, а так и стоял, прикрыв глаза.

Елена поднялась с колен, подтянула чулки, и бросила на него осторожный взгляд, словно украденный, потому что Зик не знал, что она смотрит, а она глаз отвести не могла: от широких плеч, груди в золотистых волосках, рук без линии загара повыше локтя, где под кожей угадывались крепкие мышцы.

Из крана еле сочилась холодная вода; Елена плеснула ее в лицо и растерла, потом посмотрела на себя в узкое зеркало, все также обхватив лицо руками, и не заметила ничего, кроме горящих глаз. Ей было так хорошо, что плохо; она не могла вынести собственного взгляда или дать волю потоку мыслей: его пока что сдерживала та заполнившая голову пустота, которая помогала не думать, а делать — все правильно, как нужно и как было особенно приятно — делать это так, как того хотел от нее Зик. Во рту все еще было терпко и солоновато, Елена глотнула воды со ржавым привкусом старых труб, опять умылась. 

После холодной воды стало ясным то, что не казалось достойным внимания раньше: в комнате несколько часов назад выключили обогреватель, и она успела немного остыть, а наружные стены были деревянными, совсем не держали тепла. Пока Елена приводила себя в порядок в уборной, Зик надел очки и рубашку, и на его фоне она почувствовала себя голой — несмотря на белье, чулки и — особенно — на нитку бус. Она оделась — не в платье теперь, а в повседневное; Зик не смотрел на нее, но и не старался отвернуться, не отводил нарочно глаза.

— Послушай, — обратился он, — мне нужно рассказать тебе кое-что важное. 

По его тону было понятно, что это касалось или войны, или добровольцев, или каких-то еще его тайных дел; Елена давно приучила себя не обманываться и не искать в его словах второго дна, но ведь теперь настало новое, неизвестное «после», и она представила, на одну только короткую секунду, что Зик возьмет ее за руку и скажет, что не может без нее жить.

Обойдя комнату, Зик опустился на диван и жестом предложил Елене сесть рядом; записную книжку он оставил на столе: значит, то, о чем он собрался говорить, не требовало подсказок, собранных в столбик и записанных на бумаге мыслей.

— Это касается всех элдийцев, — заговорил Зик, — и меня в том числе. 

— Слушаю, — ответила Елена. Момент, когда вместо разговоров они оба загнанно дышали, прошел, но отпустить его, переключиться на что-то другое было сложно. 

— Дело в том, — произнес Зик, подбирая слова, но все равно, несмотря на мягкий голос, спокойный тон, удивил так, что у Елены перехватило дыхание. — Все дело в том, что так или иначе элдийцы как раса должны перестать существовать. — Он сделал предупреждающий жест рукой: «Подожди, дослушай» и добавил: — Есть поступки, за которые никакая цена не будет слишком большой.

— Даже если прошли сотни лет? — рассеянно переспросила Елена. 

Зик снял очки, покрутил их в руках и надел обратно, ответил, опустив глаза:

— Да. Но дело не только в этом. 

 Он принялся объяснять то спокойно, почти скорбно, то переходя на запальчивый полушепот: что нужно прекратить наследование титанов, освободить элдийцев от этой ноши, от бесчисленных смертей, рек крови, которые лились и будут литься — не важно, при марлийском господстве или исконно элдийском короле. 

— Но как? — переспросила Елена и напомнила, что он сам ратовал за то, чтобы отправить на фронт воинов и вывести из окружения элдийские батальоны.

— Я за мирную смерть, — коротко ответил Зик. — От старости, от болезней, а не от пуль и не на чужой войне. Слушай дальше — как это можно сделать. 

А дальше стало еще сложнее, путаннее — про королевское происхождение и единокровного брата, про невидимые нити, связывающие всех элдийцев, про могучую прародительницу, из чьей плоти появились первые титаны, которой подвластно все, все — и сделать свой народ стерильным тоже. 

— Я не понимаю, — призналась Елена. Потребуется еще не один долгий, обстоятельный разговор, чтобы разобраться в деталях его плана, и гораздо больше времени на то, чтобы самой Елене найти в себе ответ — почему она не видела этого в Зике раньше. Он редко говорил о том, что будет после; Елене же гибель Марли виделась в самых их маленьких успехах, а за ней, конечно — золотой век восставшей из пепла Элдии, которая сбросит с себя неподъемный марлийский гнет. И Зик как властитель обновленного мира; он представлялся Елене в благородном золоте, в тихом утреннем свете, который розовым ложился на его волосы, на уставшее умиротворенное лицо — он сделал то, что был должен. Выходило же так, что не этого он сам хотел, а тихой, безвестной смерти, небытия. Это понять было сложнее всего. 

— Что может быть лучше ненасильственного вымирания? — доверительно спросил Зик. 

Елена могла бы назвать несколько вещей сразу, но промолчала, вместо этого спросила:

— Почему вы заговорили об этом только сейчас? — и добавила про себя: «Из-за приема или все же из-за того, что случилось после?»

— Я доверяю тебе больше, чем кому-либо, — просто ответил Зик и улыбнулся мягкой спокойной улыбкой, словно из того нового мира, где перед сияющей элдийской звездой почтительно преклоняли бы голову — мира, который Елена себе так хорошо вообразила, который помогала строить сама — а теперь должна была принять, что его никогда не будет. — Доверяю, — повторил он словно нарочно, чтобы превратить теснившуюся тяжесть в ее груди в комок, вставший в горле. 

Елена отвернулась: никогда в жизни ей не хотелось плакать так сильно; несколько раз глубоко вдохнула, чтобы слезы отступили. Зик видел будущее элдийцев другим, а от Елены его пока прятал туман, пахнущий погребальным костром и старой бумагой — забвением; она пойдет туда за ним, пойдет всюду, куда он скажет. 

— Спасибо за доверие, — сказала она, когда решила, что голос ее не подведет.

Зик кивнул, смотря куда-то в сторону, потом перевел взгляд на Елену, не смущаясь и не пряча покрасневших глаз. 

Chapter Text

Едва ли не единственной обязанностью Елены после переезда в Либерио стало чтение газет. «Марлийский патриот» выходил ежедневно, а «Солдатский листок» со скупыми сводками — дважды в день; Зик просил изучать их материалы досконально, не пропуская даже статьи об успехах производства или сельского хозяйства, топорно сочиненные памфлеты и подписи в одну строку к политическим карикатурам. Из газет можно было вычленять крупицы информации, если понять условности языка, запомнить, что когда пишут, будто взятию города способствовали «мужество и героизм солдат», то людей там полегло немеренно, и прочие, прочие тонкости и хитрости. Зик показал Елене несколько, объяснил — а дальше Елена научилась видеть их сама. 

— Предотвращен подрыв моста через реку Рабар, — Елена зачитала вслух заголовок. — Уточняется связь происшествия с деятельностью диверсантов Альянса. 

— Рабар, — повторил Зик и подошел к дивану, на котором ночами спала Елена, а днем стелилась большая карта. — Это в прифронтовой зоне. 

Подрывами мостов занимались как диверсанты, так и добровольцы, наряду с саботажем на железных дорогах, срывом поставок вооружения и прямым сотрудничеством с Альянсом.

— Продолжение на странице пять, — ниже прочла Елена и перевернула несколько листов; статья начиналась с большого фото. — Знаете кого-нибудь из них?

Зик обошел стол и из-за спины Елены наклонился над газетой. Можно было и не спрашивать, конечно: длинную виселицу сфотографировали издалека, и лица пятерых повешенных выглядели набором размытых пятен. Зик покачал головой, попросил:

— Читай. 

Елена просмотрела статью в две колонки, наметанным глазом высматривая слова, за которыми можно было угадать что-то большее.

— Благодаря бдительности граждан… — Елена подчеркнула строчку красным карандашом. — Значит, был информатор?

— Выходит, что так. Может и правда кто-то из местных, может, крот из числа добровольцев. Если кто и знает, то Оньянкопон. Который сейчас час?

Времени было начало десятого, и Зик предположил, что Оньянкопон заедет еще до обеда, если с происшествием действительно оказались связаны добровольцы — он тоже начинал утро с чтения газет. Завтракали поэтому на скорую руку, с минуты на минуту ожидая его прихода, потом молча пили горячий крепкий кофе. Для Елены все шаги по скрипучей лестнице звучали как топот тяжелых сапог скорой облавы, все голоса в квартире этажом ниже — как приказы выломать прикладами их хлипкую дверь. 

В дверь, ведущую в тамбур, постучались четверть часа спустя: условным сигналом, но Елена все равно взяла пистолет, когда пошла открывать. Оньянкопон переминался с ноги на ногу, и из-за пазухи у него торчала свернутая трубочкой газета; дышал он так, как если бы всю дорогу бежал. Опять маленькая победа добровольцев, опять все само собой сложилось, словно Оньянкопона вызвали сюда по служебному телефону; шаг к элдийскому золотому веку — Елена подумала об этом по привычке и тут же напомнила себе о истинной цели их движения. 

— Можно тоже кофе? — первым делом попросил он. В комнате пахло только сваренным кофе, яичницей на шкварках — Елена заметила это, вернувшись из тамбура. Она ощущала себя так, будто и ее приговорили к безболезненной, ненасильственной смерти, и от этого утренний свет казался теплее, мягче, незначительные детали — краски, запахи, звуки — становились важнее.

В турке оставалось еще немного кофе, и Оньянкопону тоже дали стакан. Он хотел было развернуть газету, но увидел, что поверх стола уже лежала такая же, открытая на нужной статье, и так и оставил свою в кармане, когда вешал на гвоздь пальто.

— Вижу, вы тоже прочитали? — объявил он, придвигая к столу один из свободных стульев и устраиваясь с торца. — Йожеф Фильке, которого мы подозревали, все-таки оказался кротом. 

— Мы говорили о провокации, — напомнил ему Зик, потом постучал открытой крышкой портсигара по фотографии. — А не об этом. 

— Знаю, — ответил Оньянкопон и повторил, отставляя кофе, к которому так и не притронулся: — Знаю. 

Тут же принялся рассказывать, как так получилось, начав издалека: они с помощником продумали фальшивую операцию с той же тщательностью, как делали бы это, будь она настоящей, выбрали серьезную цель — вторую по ширине реку в Марли. Нашли причину, по которой Фильке должен был оказаться в тот же день на конспиративной квартире: ему заказали несколько пар обуви с обратной подошвой и пару дней спустя вызвали поинтересоваться, как идет работа. 

— Люди, которых мы выбрали для роли якобы исполнителей, тоже были проверенные — сами не раз участвовали в настоящих подрывах. Вот, — Оньянкопон порылся в карманах пиджака и достал свернутый листок. — Вот их имена. 

Он положил листок поверх газеты и разгладил сгиб, наклонился поближе, чтобы вглядеться в фотографию.

— По центру — Рутгер, справа от него — Эгри. Дальше рассмотреть сложно…

— Не надо, — прервал его Зик. — Как же вышло так, чтобы подставная операция оказалась настоящей?

— Сразу отозвать задание было нельзя, — пояснил Оньянкопон. — Они должны были начать готовиться — на случай, если Фильке взял их на заметку сразу. Надо было объявить накануне, но меня с механиком вызвали на авиабазу. Нас самих чуть не поймали с бумагами добровольцев, — добавил он быстро, словно оправдываясь, — прислали с авиабазы машину посреди ночи. К ним доставили подбитый дирижабль, и кроме нас не нашли никого, кто в них бы разбирался.

— Значит, нелепая случайность? — переспросила Елена.

— Война, неразбериха, ошибки, стоящие жизней, — подтвердил Оньянкопон. — И дирижабль на свалку — его же не заштопаешь, как носок, и люди — сами видите… 

Он кивнул на фотографию и опустил глаза. 

— Ну, будет, — примирительно сказал Зик и закрыл газету, потом свернул пополам, потому что с обложки на них смотрел портрет канцлера. — Где теперь этот Фильке? 

— Взяли сегодня утром, — с готовностью ответил Оньянкопон, — отвезли на одну из квартир. Сладко спал, зная, что сдал товарищей. Хотя, — он махнул рукой, — какие они ему были товарищи…

— Вот что, Елена, — обратился Зик. — Нет, слушайте оба. Нужно собрать встречу добровольцев — внеочередную, прямо сегодня. Давать объявление времени нет, но пусть там будут все те, кто сейчас в столице. 

— Собраться на фабрике? — уточнил Оньянкопон и переглянулся с Зиком. 

— Да, — ответил Зик не задумываясь, потом повторил: — Да. Именно там. Поезжайте прямо сейчас. 

Оньянкопон взял шляпу, повесил на руку пальто и вышел, жестом показав, что подождет Елену в тамбуре: Зик, должно быть, дал как-то ему понять, что им нужно остаться наедине. 

— Елена, — Зик позвал ее по имени, когда, скрипнув, закрылась дверь. — Ты сделаешь то, что нужно. — И добавил, как если бы его взгляд не говорил яснее слов, а после всех известий судьба Йожефа Фильке не казалась решенной, высеченной в камне: — Возьми с собой пистолет. 

Трамвай ходил от припортовой части Лангеланна вглубь, дальше от моря, где среди жилых домов попадались вдруг длинные заборы фабрик, потом — щелястые, деревянные — частных построек на одного или двух хозяев, и опять дома для рабочих, приземистостью напоминавшие бараки, если бы их только строили из кирпича и в два этажа. Елена сидела в середине трамвая, Оньянкопон стоял на задней площадке; перед нужной остановкой прошел к двери, не взглянув на Елену, но она тоже встала, вышла в другие двери. От трамвайного островка посередине дороги пришлось идти не меньше пятнадцати минут — и все запутанными проулками, где жильцы сами достраивали заборы, чтобы сделать двор глухим, и ставили разномастные сараи. 

Нужный дом оказался похожим на тот, где была устроена квартира у Зика; Елена успела представить себе лестницу, упирающуюся в дверь тамбура под крышей, но вместо этого Оньянкопон повел ее вниз, в подвалы. 

— Проходи, — сказал он, толкнув дверь и пропуская ее вперед; перед Еленой открылось длинное помещение с низким потолком, которое, несмотря на дневное время, освещали голые лампочки — даже узкое окно было заложено фанерой. 

Стучало сразу несколько печатных машинок, тут же курили, топили самодельную печку-толстобрюшку, на плоской части которой грелась большая кастрюля. Первой, невольной мыслью Елене захотелось обратно на воздух, но глаза уже освоились с полумраком по углам и режущим светом ламп, а дух помещения, где одновременно находилось много людей, но не была продумана вентиляция, перестал быть таким заметным.

Оньянкопон раздавал указания:

— Нана, сходи на явку у водокачки и предупреди о сборе на фабрике через… — Он коротко глянул на часы. — В двенадцать. Напомни, как всегда — никаких групп, скоплений, максимум по трое. 

В подвале тоже начали собираться, накрывать кожухами печатные машинки, среди похожих темно-серых и синих ватников на длинной вешалке искать свой. 

— Вот он, — Оньянкопон между делом кивнул Елене, указал на дальнюю стену, где на низкой скамейке сидел человек, чьи руки были пристегнуты наручниками к трубе. На фотографии он был чисто выбрит, теперь же Елена разглядеть этого не смогла, потому что вставленный в рот кляп закрывал едва ли не половину лица. — Нам нужно будет достать для него машину.

Он обратился потом к какому-то Эйбу, попросил узнать, есть ли у кого-то свободная машина — всего на несколько часов; Эйб мял в руках кепку и кивал.

— Подождем здесь, — объявил Оньянкопон и сел за длинный стол без скатерти, предложил Елене место напротив. Выходило, что спиной к Фильке: он, наверняка, сверлил их глазами, но Елена не ощущала его взгляда, зато ремни кобуры знакомо и почти что приятно сводили вместе лопатки, обхватывая, обнимая ее за плечи. 

На то, что у Оньянкопона не было пистолета, Елена обратила внимание в машине: он сел сзади, рядом с Фильке, которого втолкнули на сидение за водителем, но не достал личного оружия и не направил его Фильке под ребра, чтобы тот не думал даже ничего предпринимать. Для Елены осталось место спереди, и она развернулась вполоборота, положила локоть на спинку дивана — перегородки в машине не было — на всякий случай, хоть и подозревала, что пистолет она выхватить все равно не успеет. Но Йожеф Фильке смотрел то себе под ноги, то, запрокинув голову на спинку — из окна, и выражения его лица из-за кляпа нельзя было разобрать. 

— Почти все фабрики здесь переделали под военные нужды, — рассказывал Оньянкопон. Он хорошо ориентировался в этом районе: говорил Эйбу, где поворачивать, наклоняясь и глядя на дорогу через лобовое стекло, потом возвращался к разговору: — Так что где раньше закатывали консервы, теперь штампуют сухпайки, а обувная фабрика ничего, кроме сапог, не выпускает. Но некоторые, наверное, так и не получилось приспособить. 

С главной дороги они свернули на закрытую территорию: на пропускной Оньянкопон вышел и перекинулся парой слов с охранником, который при виде машины выглянул из будки, положив на плечо винтовку. 

— Эта фабрика вот простаивает, — пояснил он, кивнув на стены, где на стыках кирпичей начал пробиваться мох, на окна, выложенные из мелких прямоугольных стеклышек — некоторые оказались разбитыми. 

— Даже здесь есть кто-то из добровольцев, — удивилась Елена. 

— Мы везде, — подтвердил Оньянкопон. Машина, еще раз завернув за угол, оказалась возле сдвоенных ворот цеха; их уже ждали — сидели на брошенных тут же деревянных бобинах, курили, собравшись небольшими группами. 

— Виновника торжества привезли, — объявил кто-то и сплюнул себе под ноги. 

С первого взгляда на фабричные корпуса Елене показалось, что все здание — один большой цех с потолком таким высоким, что он тонул в полумраке, и с него свисали цепи, котлы и застывшие механизмы, но внутри оказалось почти что тесно: как и обычный дом, фабрика делилась на этажи. Пахло сладко, пряно, остро — одновременно; кроме того отчетливо — ни с чем не спутаешь — плесенью. Поперечно выстроенные ряды: то ли столов, то ли конвейерных лент, которые упирались в одну из стен, были накрыты чехлами.

— Впервые тут? — заговорила женщина в расстегнутом пальто и спущенном на плечи платке, заметив, верно, что Елена оглядывается по сторонам. — Тут раньше была кондитерская фабрика, делали сладости на экспорт. Теперь вот отпала нужда, не делают. 

До двенадцати еще оставалось время, и женщина показала, что под тяжелыми чехлами действительно были ленты, а если провести пальцем по дну желобка, который шел вдоль края конвейера, то в него впивалась острая крошка: не стекло, а мелкий карамельный бой. Она накрыла его потом опять тканью, смахнула сверху сор, подтянулась и села, предложила Елене место рядом — пришлось покачать головой, поблагодарить. Оньянкопон уже звал ее с другого конца цеха. 

На внеочередную встречу собралось не менее пятидесяти человек: тоже расселись по лентам, встали в проходах между ними, полукругом возлег Елены, Оньянкопона и Фильке, которого усадили на стул, заведя за спинку руки. «Как в суде», — подумала Елена, хоть была только на одном трибунале и, конечно, в другой роли. 

— Кто хочет что-нибудь сказать герру Фильке? — спросил Оньянкопон, но заговорил сам, и обратился не к Йожефу, а скорее к остальным, пересказал то, о чем общими словами писала статья и что он докладывал несколькими часами ранее Зику. Объяснил — обстоятельно, долго — каким образом давние подозрения сложились в практически полную уверенность, которую оставалось только проверить. 

— Я с Эгри в одном дворе рос, — вставил мужчина из среднего ряда, когда Оньянкопон достал листок с фамилиями и принялся их перечислять. Зашуршали газетами — у многих был с собой тот утренний номер. — В начале войны мы вместе поезда с рельс пускали. А из-за тебя, падла марлийская…

Он одним прыжком соскочил с ленты, но его тут же поймали за обе руки, похлопали по плечу, усадили обратно. Оньянкопон ждал, не говорил пока дальше; Елена обвела взглядом собравшихся и насчитала элдийские повязки у примерно половины, а из остальных мало кто даже внешне походил на чистокровных марлийцев. В рядах добровольцев на таких могли смотреть с предубеждением, делая исключение разве что для самой Елены — а все из-за авторитета Зика; на других — вроде Фильке, — и рады были сорваться, особенно если это было заслужено. На минуту, пока Оньянкопон ждал тишины, показалось вдруг, что и пистолет не понадобится, так недобро звучал тихий гул голосов, словно сговор о том, как разорвать предателя на части голыми руками.

— У кого-то есть дополнения или возражения? — спросил Оньянкопон, когда закончил с именами и в цехе повисла тяжелая тишина. 

— Пусть сам скажет, — крикнули откуда-то сзади, — о чем думал, когда сдавал своих же. 

Йожеф Фильке до сих пор сидел молча, смотрел в пол прямо перед собой, но теперь поднял голову, мутным взглядом обвел собравшихся. Оньянкопон кивнул Елене, и та шагнула к нему, развязала тряпку, которой был закреплен кляп, убрала и его. 

— Можете судить, — тут же сказал он, потершись подбородком о плечо, — можете выносить свои вердикты и вершить справедливость. Можете, наконец, выстрелить мне в затылок. Только вот что, — он опять посмотрел на остальных, на Оньянкопона тоже, вытянув шею, — вы все точно так же сдохнете, и имен ваших никто не вспомнит.

— Все так, — подтвердила Елена и удержала себя от неподходящей моменту улыбки — уж очень точно Фильке предсказал осуществление плана Зика. Перевела потом глаза на Оньянкопона: тот утвердительно кивнул, сам спросил:

— Это все, что ты хочешь сказать?

— Жаль, что попалось всего пятеро, — буркнул он, — умирать из-за хотя бы десятерых было бы приятнее. 

— Наверное, — пожала плечами Елена. — Ты неправ только в одном: стрелять я собираюсь не в затылок, а в лоб. 

У Фильке забегали глаза: на добровольцев, которые обступили теперь Елену, на Оньянкопона чуть в стороне, на саму Елену, наконец, на ее руки — а потом, скосившись к переносице, на смотрящее в него дуло. Елена не стала медлить, выжидать, тянуть — выстрелила, как только пистолет коснулся его лба. По длинному помещению прокатилось эхо.

Оньянкопон выбрал тех, кто должен был прибраться в цехе, потом нашел в толпе Эйба, сказал, что им нужно ехать. 

— Елена? — позвал он, оглядываясь по сторонам, но она уже убрала пистолет и стояла в нескольких шагах от него. Ряды сидевших по конвейерным лентам рассыпались, потому что собрание — без официального объявления — подошло к концу. — Ну, поедем?

В машине они оба сели сзади: теперь там освободилось место и для Елены; Эйб закурил, только слегка опустив стекло.

— Ты как? — спросил Оньянкопон, говоря куда-то в сторону, как если бы не ей. 

— Война идет больше года, — напомнила она. — Ты думаешь, мне раньше никого не приходилось убивать?

Он пожал плечами: видно, хотел сказать, что то было, наверное, другое, но ничего не ответил. Помолчал немного, пока они стояли на светофоре, и без шороха шин в машине сделалось почти что тихо.

— Один из моих первых самостоятельных вылетов, — начал рассказывать он. — Я тренировался на маленьких разведывательных бипланах, а тут вызывают и говорят: в ночь лететь, самолет будет другой. А я же вижу — бомбардировщик. Не такой, конечно, как у Альянса, — он заметил со смешком. — поменьше. 

— И что за задание?

— Альянс тогда несколькими большими колоннами отступал. Мне нужно было не допустить перегруппировки, — Оньянкопон немного помолчал, подбирая слова. — Все сто двадцать килограмм бомб я сбросил в поле. Хотел, по крайней мере — иногда бывает, что на картах одно, а внизу, на земле — уже что-то другое. 

— Знакомо, — согласилась Елена.

— А в атаку мне ходить не приходилось, сидеть в окопах тоже. Это ведь честнее, да? — спросил он вдруг, повернувшись к Елене. — Чем бросать бомбы с воздуха, где все как на ладони, а солдаты меньше муравья — нет, песчинки?

— Не знаю, — ответила Елена. — Я никогда не летала. Наверное, — добавила она, потому что видела, что он ждал другого ответа. — Наверное, честнее. Ты или тебя, а не ты — всех разом. 

— Приехали, — объявил вдруг Эйб. — Но мне дальше в город — нужно кому-то?

— Я здесь выйду, — ответил Оньянкопон.

— Не поедешь дальше? — спросила Елена. — Не поднимешься?

— К вам с Зиком? В другой раз тогда. Ну, до скорого. 

Он хлопнул дверью и, кутаясь в пальто, зашагал к домам.

— Мне к порту, — попросила Елена, потому что помнила, как Зик не назвал таксисту точного адреса. — А дальше я пешком. 

***

Зика интересовали скорее не подробности встречи на фабрике, а ее исход, но Елена рассказала, что их собрание напомнило ей суд, а одни из последних слов Фильке оказались то ли проклятием, то ли пророчеством — с какой стороны посмотреть.

Зик оторвался от бумаг, поднял глаза на Елену. 

— Вот как?

— Пожелал нам всем смерти и забвения, — пояснила она.

— Значит, так и случится, — ответил Зик с едва заметной улыбкой. — Хорошая работа, Елена. 

Подумалось вдруг: они упомянули теперь план Зика, о котором с той самой ночи не говорили и ничего такого тоже не делали, хоть и собирались за одним столом каждый день — Елена с газетами, Зик с документами и картами. Чего-то не хватало, — но чего: платья и бус, понимающего взгляда Юсси, который принял их за пару, и его уверенность в собственной догадке передалась Елене — уже в виде уверенности в своих силах, в решимости? Или было что-то еще? 

— Я давно хотела спросить, — заговорила Елена, — пьянеют ли шифтеры?

Она видела его с бокалом на приеме: может, это и было тем, чего не хватало теперь? Зик же ответил не сразу, словно ее вопрос его затруднил.

— Нет, наверное. Это лучше у Райнера или Порко спрашивать. Я пил воду, — пояснил он, словно раскрутил в уме все цепочку ее размышлений. 

— Понятно. — Елена опустила глаза: на стопку газет, на печатную машинку, клавиши у которой были обрамлены чуть выступающим серебристым ободком, и в каждой отражалась настольная лампа. Она выдала себя, и весь ход мыслей оказался у Зика как на ладони; она и рада была бы теперь сменить тему, но Зик продолжил:

— Пытаешься как-то объяснить себе? 

— Нет, — покачала головой Елена, но решила, что сказать правду будет проще: — Да. 

И дальше: чтобы не вести неловких разговоров, не подбирать слов — это под внимательным взглядом Зика всегда было сложно, — чтобы не томить себя и, наверное, его тоже, Елена наступила одной ногой на пятку ботинка, вынула из него ногу и тут же наугад вытянула ее вперед. Коснулась чуть пониже его колена; Зик ничего не сказал и только продвинул свою ногу по полу в ее сторону, немного откинулся на стуле, скрестил на груди руки. Елене же хотелось большего — и как можно скорее, прямо сейчас, так что другой ботинок она сняла, упираясь в ножку стула, добавила вторую ногу — сразу выше колена. Обеими руками она взялась за край столешницы, но теперь это и правда было нужно — чтобы не упасть, качнись вдруг под ней стул. 

С двумя ногами на его коленях Елене открывалось больше маневров: крепко обхватить одну его ногу обеими ступнями, подняться выше и тогда обнаружить, что под коленом ему щекотно: Зик чуть дернулся и ощутимо напрягся, а расслабился только когда Елена убрала ступню с нижней части его бедра. Двумя ногами можно было окружить его пах с обеих сторон, но все-таки не коснуться, а сперва подцепить ремень, достать до живота; двигаясь обратно, задеть пальцами возбужденный член, который топорщил брюки, и вернуться на бедра, на их внутреннюю часть — будет ли щекотно и там?

— Ты же знаешь, — задумчиво начал Зик, — что тебе необязательно… 

Еще одна пауза: намеренная, словно чтобы поддразнить, увидеть весь спектр ее реакций на каждое из возможных предположений, пока он все молчал, а она пыталась угадать. «Необязательно… ногами?» — про себя закончила Елена, но, конечно, не остановилась. Обеими ступнями обхватила наконец его член — теперь дразнила она.

— Что?

— Необязательно делать это под столом, — договорил Зик. — Ну, пустишь встать?

Ее диван был заложен картами, убирать которые пришлось бы в строгой последовательности, чтобы на следующий день не раскладывать заново по регионам; Зик, наверное, тоже подумал об этом и кивнул на тот диван, где спал сам. Розоватый вечерний свет вытянутым квадратом лежал на подушке и на полу, оказался потом и на голых руках Елены, когда она, словно зачарованная его тихим «Разденешься?», по одной пуговице расстегнула рубашку и бросила ее на стул, выпуталась из брюк. 

В этот раз Зик тоже снял одежду сразу, хоть в непарадной серой рубашке и домашних брюках едва ли собирался потом к генералу на совещание; сел на диван, откинулся на спинку и на подушки одновременно, устроился полулежа и тогда уже приспустил белье. 

— Сорочку, — попросил Зик. Он оставил очки на столе, но и без них, верно, хорошо ее видел: смотрел, чуть запрокинув голову и устроив за ней, на затылке, руку, а другой медленно себя ласкал. Его взгляд ощущался на коже так же явно, как и теплый закатный свет; снимая сорочку, Елена провела руками вдоль тела, обеими ладонями накрыла грудь и чуть сжала, сминая ткань, позволила одной лямке упасть с плеча. 

Он не попросил снять все остальное, и поэтому в белье и чулках Елена села на край дивана, коленом касаясь бедра Зика, а потом, когда он передал ей одну из подушек и при этом кивнул: «Устраивайся удобнее», подложила подушку под спину и забралась на диван с ногами. Не робость, конечно, а незнакомая оторопь не дали сразу двинуться дальше. Елена никогда раньше не видела Зика таким: не просто полоска голой кожи, немного живота и ног — как в прошлый раз — и еще один взгляд на тело без рубашки, украдкой; не в тусклом свете лампы, а весь вызолоченный солнцем, как древний идол, нет — как само божество. 

Она сказала что-то: про яркое для этого часа солнце, про то, что его борода казалась совсем рыжей, и Зик кивнул, словно и так все знал. Елена не ждала комплимента в ответ — скорее еще одной короткой просьбы, после которой она или опустится перед ним на колени, или останется на диване: повернется лицом, боком, спиной; ляжет грудью на стол, оседлает, наконец, его бедра — сделает все, что он скажет, и так, как он захочет. Но Зик промолчал и свободной рукой накрыл ее ступню, поднял руку до колена, а скользя вниз, обратно, потянул уже вместе с чулком, снял его — Елена помогла, приподняв ногу, — и бросил возле дивана. Второй она стянула сама, успела подумать — в тот раз в честь приема она надела тонкие фильдеперсовые чулки, а теперь вот были самые обыкновенные, плотные и в грубый рубчик — как бы она тогда… Теперь, с голыми ногами сразу стало понятно — как. 

— У тебя большие ноги, — сказал Зик. Он держал ее правую ступню в руке и большим пальцем немного помассировал напряженный свод — приятно и чуть-чуть щекотно.

— А я сама немаленькая, — с коротким смешком ответила Елена, и Зик только пожал плечами. 

Другой рукой он все также скользил по члену; хорошо, но, наверное, можно лучше: как под столом, но теперь не наугад и без мешающих брюк. Левой ступней Елена поднялась по его ноге — сразу к паху, и Зик убрал руку, словно уступая ей место. Член дернулся, стоило Елене коснуться его ступней; он оказался горячим и твердым, но все равно прижался к животу, когда она двинула ногу дальше, пальцами дотянулась до соска, поймала его между пальцами. 

— Что ты, — начал Зик и повел плечами, — делаешь? 

Он спросил об этом беззлобно, почти с улыбкой, но вернул ее ногу обратно, прижал к члену, потом все вместе — к животу и, накрыв своей рукой, несколько раз провел вверх и вниз. Не слишком быстро — Елена нашла нужный темп; потом поняла, что лучше всего получается, если приподнять пятку, словно встав на цыпочки, и то спускаться пальцами к самой мошонке, то возвращаться и ласкать ими головку. И все-таки приноровиться было непросто: найти удобное положение самой, свернуть углом подушку, на которую опиралась, и при этом не сбиться с ритма, придвинуться поближе, когда Зик сжал ее правую ступню, притянул к себе.

Нет, все-таки сбилась, замерла совсем и то ли беззвучно ахнула, то ли засмеялась: Зик прижал ее ступню к лицу так, что пятки, щиколотки коснулась мягкая борода, а высоко изогнутого свода — усы, потом губы, потом язык — мокрый и горячий. Зик никогда не целовал ее, и речи об этом не могло быть, конечно, зато теперь провел языком по всей длине ступни и легко прикусил подушечку, мягкими, приоткрытыми губами перебрался к большому пальцу, обхватил его, отпустил с влажным звуком, лизнул и взял в рот опять. 

— Зик, — обратилась Елена, еще не зная, о чем говорить: что это странно, но по-своему приятно, только ужасно щекотно, особенно когда он касается ее ступни бородой; что она хочет, может — сделать то, что нужно ему, и, более того, он сам тоже может сделать с ней, что желает, где угодно — на этом диване или на другом, на столе, на полу. Это она со всей откровенностью и сказала, добавив совсем уж упрашивающее: «Пожалуйста, Зик». Внутри сладко ныло и отдавалось мурашками с того самого момента, как она коснулась его ноги под столом, теперь же накатывало волнами: каждый раз, когда Зик обводил языком ее пальцы, двигаясь от большого к мизинцу и обратно, когда он толкался бедрами ей в ступню. 

— Нет, — он ответил быстро и почти испуганно, решительно. Заговорил потом мягче, словно извиняясь за резкость, поцеловал ее ступню, потерся о нее щекой: — Мне нравится, что ты делаешь сейчас. Нравятся твои ноги.

— Хорошо, — легко согласилась Елена. — Можно только поменяться? Мне правой было бы удобнее. 

Они поменялись: Зик ласкал ее левую ступню — медленно, словно с самого начала, и до поцелуев, до нежной щекотки и горячего рта нужно было дотерпеть — через нетерпение, все ширящееся, растущее, подгоняющее двигаться быстрее и резче. Правая ступня была вся мокрая от его слюны и скользила по члену гораздо лучше; Зик беззвучно застонал и выдал себя прерывистым дыханием, которое телеграфным кодом ударило по зацелованной ступне. 

— Вам нравится? — переспросила Елена, хоть и знала, что это так — чтобы опять услышать.

— Да, — ответил Зик: коротко, как если бы не хотел надолго отрываться от ее ступни.

Зик не возражал, и Елена попробовала сама: провела пальцами по его приоткрытым губам, чуть надавила, чтобы большой палец оказался во рту, потом, по очереди — остальные; Зик обводил каждый ноготок языком, прикусывал мякоть подушечки, посасывал и при этом сам прижимал ее ногу ближе к лицу. Он был близок к оргазму: Елена чувствовала это в рваности его движений, в том, что теперь он мог прикусить ее за палец, за подушечку ступни более чувствительно — прятал за укусом стон. В конце концов он накрыл ее правую ступню рукой и крепко обхватил, чтобы пальцы обернулись вокруг члена, а свод плотно прижался, толкнулся несколько раз в руку сам, напрягая ноги. Елена прижала ступню к его лицу, смяла податливые губы, проникая пальцами в рот, и услышала стон, который Зик уже не сдержал. 

Он поднялся, как только смог отдышаться, ушел в ванную и сразу же включил воду. У Елены было совсем немного времени до его возвращения, но ей хватило бы минуты — нет, меньше; нескольких движений: коснуться себя, скользнуть двумя пальцами внутрь. И все-таки она не успела: прислушивалась к гремящей по раковине воде и невольно отвлекалась, а мыслей было столько — и всего нового тоже, что ухватиться за что-то одно и развернуть это, подтолкнуть себя к оргазму, представив до мельчайшей детали — опьяненный вздох Зика, его руки, его язык — не удавалось. Затихла вода, потом скрипнула дверь; проходя мимо стола, Зик взял брюки и портсигар. Елена незаметно вытерла руку о внутреннюю часть бедра, о лобок и убрала ее из белья.

Брюки Зик надел, но так и остался без рубашки, откинулся на спинку дивана и с видимым удовольствием закурил. Елена ждала, что он заговорит, когда от сигареты почти ничего не останется — и не ошиблась.

— Ты сегодня застрелила человека, — напомнил ей Зик. — А несколькими часами позже, — он приподнял брови, — все вот это. Одно другому не мешает?

За его словами и интонацией слышался вопрос Оньянкопона: «как ты?», но только приправленный вызовом, легкой усмешкой, потому что Зик-то имел возможность убедиться, что с ней все было хорошо. Еще одна проверка, значит, хотя Елене думалось, что можно больше не доказывать свою верность: она исполнит любой приказ — только скажите, что делать, — без малейшего сомнения, без заминки. Стало обидно — до такой степени, что захотелось обратно надеть сорочку: «Я сижу перед вами почти голая, это вам тоже ни о чем не говорит?»

— Застрелила по вашему приказу, — ответила Елена, защищаясь, и сама поняла, как резко это прозвучало. Сразу же попыталась загладить: — Для общего дела, — и уточнила, потому что остальные добровольцы были где-то там, а здесь, на диване, в полупрозрачном сигаретном дыму — только Зик и она: — для нашего дела. 

— Правильно, — согласился Зик. — Вот что, послушай: для следующих шагов нужны будут самые верные. 

Он надолго замолчал: как будто только этой истиной и хотел поделиться с Еленой. Из нее вытекало вполне определенное и понятное, исчисляющееся встречами на фабрике и патронами; Елена заговорила об этом сама: 

— Нужно найти всех неверных и избавиться от них. 

— Оньянкопон поможет с первой частью, он знаком лично почти со всеми. А ты…

— А я сделаю все остальное, — почти перебила его Елена. Предыдущая обида показалась несущественной, глупой — как только в голову могло прийти такое; Зик доверял ей самое важное — антимарлийских добровольцев, и от ее верности зависела верность всей их ячейки. Радость, облегчение — такое полное, что захотелось смеяться, так теснит ребра — не удержишь в себе, но и слов не найдешь, можно только… Елена подалась вперед и прижалась губами к голому плечу Зика, потому что до скрещенных на груди рук было бы не дотянуться. 

***

Так совпало, что в цветочный магазин, карточку которого дал на приеме Юсси, Елена отправилась в первой по-настоящему теплый день весны. Искать его в промозглую погоду было бы не так приятно; несмотря на точный адрес на карточке, Елена сначала прошла мимо нужной вывески: ее прятала высокая, в человеческий рост фанерная фигура в таком же фанерном модном пальто, которая жестом руки приглашала заглянуть в ателье. За ее спиной оказался цветочный магазин — маленький, в одно витринное окно, заставленное горшками и букетами. У входа висело пустое плетеное кашпо: еще несколько теплых дней и в нем, должно быть, устроят цветок. 

Интересно, заметила Елена: она была в той части города, где первые этажи зданий отводились под кофейни и чайные, под лавки всех сортов, а дорогу для автомобилей разделял длинный сквер, деревья в котором распространяли запах молодой, только распустившейся листвы по всей улице. В цветочном магазине тоже отчетливо пахло растениями, но совсем по-другому: смесь сладкого и тяжелого, дурманящие ноты срезанных цветов, хорошо политой земли, мокрой глины. Выставленные в витрине букеты теснили друг друга, в самом магазине было так же тесно: между стеллажей и подставок оставались узкие проходы, на которых цвело, вилось длинными плетями, взбиралось к потолку по специально подвешенным веревкам. 

Стол в глубине магазина заметить было сложно: на нем лежали зубчатые срезанные листья и совсем его прятали. Неброское коричневое платье женщины, которая составляла за ним букет, сливалось с кадками и горшками, а две ее косы, перекинутые вперед, напоминали о лианах.

— Вам подсказать? — спросила она, подняв глаза и отложив ножницы.

Вместо ответа Елена достала из кармана карточку и покрутила ее в руках, так, чтобы женщина увидела ее, узнала.

— Так и подумала, — сказала она и вытерла руки о лежащую на столе ткань, сняла повязанный вокруг пояса фартук. — Юсси сказал, что я увижу тебя и сразу пойму — надо же, а ведь я и правда поняла. Меня зовут Айно. Проходи. 

Елену пригласили за широкий стол без конторки, за которым вместо стула стояла длинная лавка, частью заложенная оберточной бумагой. Разбирая место, чтобы можно было сесть вдвоем, Айно рассказывала:

— Юсси вообще много чего говорил, — она то ли фыркнула, то ли коротко засмеялась. — Порывался ждать тебя в магазине сам, только вот ему пришлось уехать. Его даже герр элдиец, — это она сказала, попытавшись скопировать интонацию Юсси, — не смутил. Ну, с чего начнем?

— А с чего можно? — аккуратно поинтересовалась Елена. Она была готова рассказать о добровольцах и их деятельности в Марли, но сразу выяснилось, что агенты Самодии уже навели о них справки через людей из третьих стран, и Айно получила неплохое представление. 

— Мне поручено обсудить финансовую помощь, — начала перечислять она, — поставки вооружения, конечно. Наша граница — глухой лес, там не только отряд добровольцев — танковая колонна может пройти незамеченной. 

— Нам бы не танки, — заметила Елена, — а самолеты и место, где пилотам можно тренироваться. Есть ли поблизости от границы авиабаза?

В ящике стола под мотками лент и жгутов оказалась карта, которую Айно расстелила перед ними, затем закругленными ножницами, как указкой, провела вдоль границы, выискивая нужное место.

«Совсем как в кабинете у Зика», — подумала Елена и тут же усилием воли отбросила от себя эту мысль, потому что она потянула бы за собой остальные — воспоминания не только об их работе на военной базе, но и о комнате на чердаке, где тоже было много карт; где между ними двумя было многое.

— Вот тут отмечено, — объявила она, остановившись у вытянутого плюса с еще одной маленькой перемычкой внизу — схематично нарисованного самолета. За неимением линейки приложила к карте указательный палец и скользнула вдоль него другим, прикидывая расстояние. — Километрах в двадцати от границы. 

Про самодийские базы ее просил узнать Оньянкопон. Некоторых, по его словам, проще было научить управляться с самолетом, даже если они ни разу не сидели за рулем машины, чем выбить из их головы марлийскую дурь, поэтому и в помощники себе, в будущие пилоты выбирал людей уже из добровольцев — а доступ к местным авиабазам был далеко не у всех. 

Тут же договорились: в Либерио иногда бывал самодийский механик, который служил на базе у границы — он сможет встретиться с Оньянкопоном и обсудить детали. 

— Пока не знаю, когда опять приедет, — добавила Айно. — Заходи через пару недель, тогда станет яснее. Не поджимает же время?

Елена покачала головой. Ей теперь не грозила отправка на фронт: марлийская армия про нее словно забыла, такую силу имел приказ о ее переводе; сама Елена, напротив, об армии, о Марли и о войне думала почти все время, кроме разве что нескольких в неделю вечеров, когда думать не получалось вообще ни о чем. 

— В армии не очень-то много женщин, — заметила Айно после небольшого молчания: она явно говорила и о себе, и о Елене. — В подпольных организациях, наверное, тоже, — поправила себя она.

— Я отслужила три года, — возразила Елена, — отвоевала почти год.

Заканчивать — «прежде чем встретила Зика» — не стала. 

— А вот я сразу оказалась в разведке, — поделилась Айно, теребя в руках косу. Свернули и убрали карту, запомнили договоренности и условились о новой встрече, а разговор должен был сделать доверие между ними менее хрупким — не менее важное дело, чем остальные. — Думала, буду сидеть над шифровками у себя в столице, а оказалась вот тут.

Айно обвела глазами магазин, затем вдруг поднялась — заметила у папоротника на высокой треноге скученный сухой лист и срезала его. 

— Среди добровольцев хватает женщин, потому что много гражданских, а вот в армии и правда мало, — пояснила Елена. — Грязное это дело: полевые условия, окопы… — Она немного подумала, как бы лучше сформулировать: — Кровь.

За этим словом стояло многое: и пахнущий машинным маслом пулемет, и взрывы снарядов, от которых каждый раз такое чувство, что начисто оглохла, и мелкие, ненастоящие люди через глазок прицела, сама ты тоже у кого-то — мелкая и ненастоящая. И кровь, разумеется, тоже — все то, с чем разведка обычно не сталкивалась. 

Айно цокнула языком. 

— Вот ты говоришь — малые народы. Я сама из таких — с самых южных берегов, где снег не сходит по семь месяцев. Там с детства насмотришься на кровь — медвежью, правда. И с оружием управляться умеешь тоже с детства. Хочешь, покажу?

Она спросила это с удовольствием, нетерпением, которые так и слышались в ее голосе; встала и подошла к двери, чтобы опустить скатанную над стеклянной вставкой шторку из реек, еще прежде чем Елена осторожно согласилась. 

На деревянной балке противоположной стены висели ходики с кукушкой; Айно встала около стола — как раз напротив, так, чтобы Елена видела ее сбоку, и в складках платья, на поясе, нашла кисет — нет, маленькие ножны из украшенной орнаментами тонко выделанной кожи. Ножи были короткие и широкие, сужающиеся к оплетенной ручке, которая кончалась крупным кольцом. Взявшись за лезвие и отступив одной ногой на полшага, Айно метнула в стену первый нож, тут же, перехватив плавным движением, которое Елена не рассмотрела — остальные; на все ушло несколько секунд. 

— Посмотрим, как там кукушка, — предложила Айно и отодвинула кадку, чтобы Елена смогла подойти поближе. Кукушка, конечно, была в порядке: все пять ножей полукругом обрамили часы сверху, выстроившись на равных промежутках. 

— Впечатляет, — призналась Елена. 

— Покупатели заглядывают редко, и в их отсутствие приходится развлекаться, — пожала плечами Айно. — Или вот, посетителям вроде тебя могу показать. А Юсси ножей до смерти боится. 

— Сложно, наверное, — предположила Елена, когда Айно собрала ножи и спрятала обратно в ножны, села за стол. 

— Если с детства учишься метать, то легко, — призналась она и добавила с ребяческим интересом, который выдал, что она младше, а не ровесница Елене, как той сначала показалось. — А у тебя что?

— То, что не нужно осваивать с детства, — ответила Елена и достала пистолет — он привычной тяжестью лег в руку, блеснул металлическим отливом.

— Знакомая вещь, конечно, — улыбнулась Айно и тоже взвесила пистолет в ладони. Тут же спохватилась, предложила рассмотреть поближе свои ножи — «или, может, тоже хочешь метнуть?» Решили, конечно, что как-нибудь в другой раз, не в магазине: работа, должно быть, еще не раз их сведет. 

— Я бы сказала, заглядывай, но ты сама знаешь, как обстоят дела со слежкой, — напоследок вздохнула Айно. 

— Лишний раз лучше не рисковать, — согласилась Елена и попрощалась, оглянувшись в дверях. Воздух снаружи показался непривычно свежим.

***

В следующий раз на улицу с цветочным магазином Елене попасть уже не удалось: за один перекресток до нужного квартала поперек дороги стояла полицейская машина, в которой скучал водитель, а его пассажир — еще один полицейский — мерил шагами ширину сквера: от одной лавки и до другой напротив. Могло оказаться так, что дальше ремонтировали лопнувшую трубу или клали новую брусчатку, и поэтому временно перекрыли улицу для машин, а Елена смогла бы пройти по тротуару, но водитель окликнул зазевавшегося полицейского, а тот уже — Елену. 

— Не положено, фройляйн. 

Он развел руки так, словно собирался ловить Елену, не послушай она его, но она остановилась. Не развернулась и не ушла, правда, а заглянула за полицейскую машину, нашла глазами рекламу ателье, за которой прятался нужный магазин. 

— А что такое? — спросила она без всякого интереса в голосе. 

— Не положено, и все. 

Он не уходил и не говорил, что Елене здесь быть нельзя — только то, что дальше дорога была перекрыта, и она решила попробовать еще раз:

— Мне до ателье и обратно: костюм от швеи забрать. 

Полицейский покачал головой — Елена подумала, что он опять повторит свое «не положено», но вместо этого он шагнул в сторону Елены и сделал ей знак, чтобы она тоже подошла поближе. 

— Тут это — шпиона собираются брать. 

Ахнула Елена почти что не наигранно. Взгляд против воли метнулся к цветочному магазину, и Елена тут же отвернулась. 

— Что же… Не забрать костюм? 

— Никак, — развел руками полицейский, и в подтверждение его слов в середине сквера — как раз напротив магазина Айно, показались двое из военной жандармерии: по красным погонам их можно было узнать издалека. 

«Помогут ли Айно ее ножи?»

Пришлось поблагодарить, изобразив подобострастие в голосе, почти что трепет: «Что бы мы делали, если бы полиция не ловила шпионов?» — и уйти ни с чем, пока жандармы не обратили на нее внимания, не решили выяснить, что и кому втолковывает полицейский. И все-таки они проговорили достаточно долго, чтобы он смог ее запомнить, хотя с ее ростом и одной фразы — да даже просто пройти мимо было бы достаточно, чтобы отложиться в памяти у тех, кого учили примечать детали и запоминать необычное. Риск, конечно, но все-таки оправданный: скучающий полицейский проболтался, и если только на улице — в булочной на углу или в том же ателье не обосновались другие шпионы, то речь шла об Айно. 

Теперь придется как-то предупредить Оньянкопона, что встреча с механиком в лучшем случае переносится, а скорее всего отменяется, но ни к нему, на полуподвальную явку, ни уж тем более на чердак Зика нельзя было возвращаться прямо сейчас, не поплутав по городу: вдруг и за ней теперь следили? Но и слишком нарочито запутывать след, то и дело переходя с одной стороны улицы на другую и ныряя во дворы — нельзя, подозрительно; точно так же нельзя бесцельно бродить по городу, подолгу сидеть на лавочках, словно стараясь убить время. 

И поэтому — чтобы предполагаемой слежке все показалось правдоподобным, Елена зашла в магазин готового платья и примерила несколько костюмов, раздосадовав помощницу продавца, которая искренне хотела подобрать Елене брюки по размеру, но все оказывались выше косточки на щиколотке, а значит — неподобающе короткими; выпила потом кофе в кондитерской с видом на площадь и фонтан и села на трамвай, который шел в противположную от Лангеланна сторону. Из трамвая пришлось выйти почти на конечной, когда из пассажиров кроме нее и нескольких школьников никого не осталось, пересесть на другой маршрут и долгой дорогой, через центр города уехать обратно в порт и добраться до квартала с домами для рабочих. К этому времени уже начало едва уловимо смеркаться. 

Зик еще не возвращался: неприметный кусочек тонкого картона, который они вставляли возле дверной петли, был на месте: не защита, конечно, от тех, кто мог наведаться к ним без приглашения — что им будет стоить вскрыть замок, а предупреждение о том, что заходили незваные гости и, может, они все еще там. После утреннего происшествия Елена почти что ожидала увидеть под дверью жандармов, но ей никто не встретился ни на лестнице, ни в квартире — раз их опознавательный знак никуда не делся. 

В эти дни Зик часто задерживался. Скупо пояснял, что занимается важными документами, о которых расскажет позже, и Елена не настаивала, терпеливо ждала. В его отсутствие время тянулось долго; потом, когда он приходил, и они ужинали, или работали, или делали и то, и другое одновременно — словно ускорялось, только чтобы практически совсем остановиться в те минуты, когда Елена уже закончила набирать документы и убрала машинку, а Зик все что-то писал. Еще несколько строк в блокноте, а может и целая страница; Зик еще постоит над развернутой картой, водя по ней карандашом, и только потом, потом он как-то без слов даст ей знать, что работа на этот вечер закончена, и он не ляжет спать, выкурив перед сном сигарету, а попросит Елену раздеться и сесть к нему на диван. 

С некоторых пор она начала снимать все, даже белье, потому что сам Зик тоже раздевался догола, и каждый раз думала, будто теперь-то они зайдут дальше, будто есть грань, за которой и Зику станет мало того, что было. Потом, часом позже и уже на другом диване Елена и обещала себе, что в следующий раз — точно, и находила аргументы, что все так, как должно быть, что решать не ей, а Зику — и опять возвращалась в мыслях к тому, что в следующий раз… Ночами, когда слышно было, как ровно дышал Зик, не хватало сил, или смелости, или перекипевшего в ней возбуждения, чтобы тихонько, уткнувшись лицом в край подушки, поласкать себя самой. 

Зик постучал в дверь условным стуком, торопливо зашел — сразу видно, что с новостями, но и Елене было что рассказать: то, о чем она не могла не волноваться и от чего отвлекала себя воспоминаниями об их вечерах. 

— Агента Самодии, с которой я виделась несколько недель назад и должна была встретиться сегодня, кажется, раскрыли, — сказала Елена на одном дыхании, чтобы выложить все плохое разом, а не пытаться замять его или подсластить. В деталях пересказала встречу с полицейскими, упомянула двоих из военной жандармерии напротив цветочного магазина и тут же ответила на вопрос, который Зик не успел задать: да, она убедилась, что слежки за ней самой не было, когда она возвращалась домой; она провела целый день в городе, занимаясь самыми обычными вещами — сделала все возможное, чтобы снять с себя подозрение. И все-таки спросила — от сомнений никуда не уйдешь:

— Как вы думаете, за мной теперь наблюдают?

— Возможно, — Зик пожал плечами. Он звучал озабоченно, но не слишком — и тут же объяснил, почему: — Через неделю тебя уже не будет в городе — наконец назначили дату экспедиции на Парадиз. 

До этого они все стояли в дверях — где еще делиться неприятными новостями? — но теперь Елена кивнула и прошла вглубь комнаты, села за стол, потому что разговор предстоял длинный и наверняка сложный. То, что давно витало в воздухе и было пока чем-то «между ними», что не обсуждалось даже с другими добровольцами; то, что пугало неизвестностью, в которой только одно было непреложным — их разлука, теперь обрело точную и неожиданно близкую дату. 

— Тебя действительно могут подозревать, — продолжил Зик, — так что особо никуда не ходи. 

— Даже на фабрику? — уточнила Елена, потому что следующая встреча была назначена на завтра. Помимо группы добровольцев там должно было быть еще двое, которым — Оньянкопон доказал, а остальные единогласно подтвердили, — возвращаться обратно уже не придется. 

— На фабрику можно, — решил после короткого молчания Зик, и Елена тут же, пока не забыла, попросила еще патронов.

Зик рассеянно кивнул, сказал, что достанет: мыслями, наверное, уже был в разговоре про экспедицию.

— Елена, — обратился он. — Помнишь мой план?

Забыть то, что потрясло ее, их обоих до слез, было никак нельзя.

— Конечно. 

— Его исполнение зависит не только от меня, — сказал Зик, — наверное, к сожалению. 

Он начал издалека: с событий прошлого года, когда на Парадиз вместе с другими воинами посылали его, и там, сражаясь с защитниками разрушенного города, он лишился обеих рук, а марлийская армия — Колоссального титана и его носителя, конечно, тоже. Вынужденное зло, которое стократно окупилось, в глазах Зика — особенно, потому что там он впервые встретил своего брата. 

— Эрен, а фамилия как и у меня: Йегер.

Брат оказался важным не только потому, что был Зику семьей. У всех титанов была своя особенность, и Зик с присущей ему обстоятельностью рассказал о каждом, оставив Прародителя напоследок. Елена слушала его, едва дыша — ее допустили к самому сокровенному: к святилищу элдийского народа, где обычно хранятся легенды и предания, только вот у элдийцев не было ни слова вымысла, а все самое странное и страшное, как из горячечного сна, оказалось чистой правдой — только поэтому Марли все еще побеждало в войнах. 

Королевское происхождение Зику перешло по матери, объяснял он; брат был другой крови, но имел при этом титана-Прародителя: поэтому план мог осуществиться только с его помощью.

— Он мальчишка, — сказал Зик, — ненавидит меня, наверное. 

Брата Зик видел всего один раз, очень коротко, но теперь говорил о нем так много, словно они росли вместе; Елену уколола смутная, неоформленная неприязнь к нему только за то, что тот занимал так много места в мыслях Зика. Но думать ей так было не просто глупо, а опасно: ей предстояло разыскать Эрена и наладить с ним контакт, и нельзя было начинать миссию с того, что он ей иррационально не нравился. 

— Думаю, найти его будет несложно: Райнер рассказывал, что на острове он настоящая знаменитость. 

— Я все поняла, — кивнула Елена. — Можете во мне не сомневаться. 

Зик коротко поблагодарил, а Елена частью надеялась, что он скажет, что и так не сомневается в ней. Он же будто не заметил этой фразы: принялся рассказывать дальше, что на корабле она, конечно, будет марлийкой — солдат других национальностей посылать побоялись, сделав исключение для нескольких вроде Оньянкопона — его навыки механика могли пригодиться и с пароходом. 

— Но для элдийцев на острове у тебя должна быть заготовлена легенда.

— О моем происхождении?

— Будет гораздо проще объяснить твою верность, — Зик поднял на Елену глаза, — если ты скажешь, будто ты из захваченных Марли земель. К чистокровной марлийке отнесутся с недоверием. 

— Знакомо, — сказала она. — Знакомо даже по добровольцам. 

— В любом случае, — закончил Зик, — я думаю, ты справишься. Главное попасть на остров. 

Выправкой ее документов Зик и занимался всю прошлую неделю: Оньянкопон со своей травмой задержался тогда в госпитале, где встретил Елену, и уже в ее отсутствие, верно, вел долгие разговоры с доктором: так что даже несколько месяцев спустя не потерял с ним контакт. 

— Помню его, — вставила Елена. Вспомнился и сам смешливый доктор, и то странное время, когда она уже знала Зика, но не его добровольцев, когда предательство Марли из чего-то немыслимого сначала стало темой для завуалированных разговоров, а потом неотступной идеей, к которой Елена возвращалась каждую свободную минуту.

— По документам ты проходила реабилитацию, а не работала под моим началом. Подменить приказы в архиве было сложнее всего. Теперь там все в порядке, конечно — очень помогло, что ты служила и на флоте. 

— Случайно там оказалась, — пояснила Елена, — как-то раз не могли укомплектовать экипаж. У меня всего несколько выходов в море. — И тут же спросила, не смогла удержаться: — Вы читали мое личное дело или помните?

— Читал, — ответил Зик, — и помню. 

Война для Елены стала другой, и холодные окопы, еще более холодное море если не забылись совсем — вряд ли такое забудешь, — то немного поблекли в памяти. Этот разговор вернул их — особенно ледяную воду и острое чувство близости собственной смерти.

— Я могла бы там погибнуть, — тихо сказала Елена. 

— Но ты не погибла, и теперь ты здесь. 

Елена знала этот тон: мягкий, как первый предвестник ласки; короткий взгляд — на нее и куда-то в сторону. Про экспедицию, документы, корабль — теперь уже в другой раз; Елена закрыла блокнот, в котором делала заметки, и потянулась к верхней пуговице рубашки. 

***

Последний день застал Елену врасплох: она знала, конечно, назначенную дату и делала все необходимое для отъезда: вместе с Зиком сочиняла легенду о происхождении, которую потом расскажет элдийцам на острове, складывала свои вещи — оставит тут и как-нибудь с оказией заберет. Кроме сборов готовилась и мысленно: к тому, что снова придется надеть нелепую белую форму и перейти под командование какого-нибудь марлийского тугодума, к тому, что все еще плохо укладывалась в голове — к их с Зиком разлуке. 

После того, как саквояж был собран и задвинут в угол у дивана, комната показалась опустевшей, хоть и вещей у нее было всего ничего: пара смен гражданской одежды, немного личных бумаг, какие-то мелочи. Елена оглянулась — не забыла ли чего? — и глаз зацепился за настенный календарь, с которого Зик каждое утро срывал листок. Она знала, что в понедельник — то есть завтра нужно уже быть в штабе, но календарь с красной цифрой лишний раз напомнил, какое теперь число. 

— Будут ли последние инструкции? — спросила Елена. — Напутствия?

Зик убрал локти со стола, качнулся на стуле, запрокинув голову и посмотрев в точку, где скосы крыши сходились вместе. За прошедшую неделю они успели поговорить будто бы обо всем, но каждый раз обнаруживалось что-то еще.

— Очень волнуюсь за Эрена, — сказал Зик наконец, — как он тебя примет. 

— Я сделаю все, что в моих силах. — в очередной раз пообещала Елена. — Я знаю, как он важен для плана и для вас. 

В их разговорах теперь было много Эрена, и Елена смирилась с этим еще в первый день: так же, как и раньше удалось принять, что у Зика есть свой взгляд на судьбу элдийцев, а ее собственная роль в ней — помочь плану осуществиться, а не додумывать то, что хотелось бы ей и не расстраиваться глупо из-за того, что этого не будет. Зик знал про Эрена больше, чем мог бы сам вынести из их короткой встречи: из рассказов другого воина, Райнера; делился с Еленой случаями из его кадетских времен и вздыхал, опуская глаза и пряча улыбку, что с ним будет тяжело, — но по-доброму, не волнуясь всерьез. Мало-помалу Елена переняла его настроение, и образ мальчишки, собранный из пересказанных историй и печальной братской любви, начал у нее складываться в одно. Елена найдет его и сама уже все расскажет о Зике: пусть Эрен увидит Зика ее глазами и все поймет, конечно, поймет. 

— Спасибо, — сказал Зик, — я на тебя рассчитываю. 

Слышать это всякий раз было приятно, и Елена не смогла сдержать улыбки, поэтому отвернулась, словно хотела проверить китель, который был тщательно выглажен и на вешалке у дверей дожидался завтрашнего дня; смахнула невидимую пылинку и подошла к окну. Уже вечерело, но закат пока золотил воздух в комнате, ярким поджигал цифру на календаре, к которой взгляд возвращался сам собой и натыкался, как на торчащий гвоздь. Елена с усилием отворачивалась и пыталась найти утешение в спокойном недвижимом небе, в свежей листве дерева возле дома напротив, в мягком завитке у Зика на затылке, который непослушно торчал чуть в сторону. Зик часто стоял у окна и курил, смотрел иногда на комнату, но чаще наружу; Елена теперь видела то — с того же самого угла, в том же вечернем свете, — что видел и он, и эту картинку она тоже постаралась отложить в памяти. 

Попозже, когда совсем стемнеет, можно будет спуститься и немного пройтись по той прохладе, которая еще напоминала о зиме, особенно если поднимался ветер, но Зик вряд ли согласится, а Елена точно не предложит. И из-за риска — за ней все так же могли следить, и потому, что если подумать — они ведь никогда не гуляли просто так, разве что однажды, в лесу у Сент-Юхас. Разговорились и забрели далеко, а потом возвращались: медленно, словно не было ни военной базы под боком, ни войны, а только влажный лес и прозрачный воздух, какой бывает поздней осенью.

— Все уже обговорили, выходит? — спросил Зик, когда у соседей снизу часы отбили полный час, и опять стало тихо. 

— Выходит, да.

— Да, — повторил он. 

«Пока еще не приглашение», — сказала себе Елена, не тот тон и не тот взгляд; сразу же, пока Зик еще молчал, подумала: «В этот раз все может быть по-другому». Пришлось, конечно, добавить: «Если вообще будет», потому что от беспокойства и тревожной грусти, из-за проклятых соседских часов, которые скоро пробьют четверть часа, Елена не находила себе места: у окна, за столом — все было не то, и не знала, чем занять голову и руки.

— Времени еще целая ночь, — сказала она, оборвав бесконечный поток мыслей, и в ее голосе ничего не выдало сомнений. — Так ведь?

— Так, — согласился Зик. 

Елена стояла чуть сбоку от стола, и от предвкушения покалывало пальцы, как в самый первый раз, даром что теперь, наверное, будет последний — нет, не думать сейчас об этом, а лучше вообще никогда… Зик тоже поднялся, попутно снимая очки. 

— Чего бы ты хотела? — спросил он.

Первая, инстинктивная мысль: ей так хотелось бы сократить и без того близкое расстояние между ними и обхватить Зика за плечи, прижать и вжаться, а дальше или слова найдутся, или слезы. Но так, конечно, было нельзя, и Елена очень хорошо это знала: дистанция между ними исчезла в одних вещах, но не во всем. 

На вопрос надо было как-то отвечать: Зик явно спрашивал не про чай, за которым они часто коротали время, и не о ее соображениях по поводу экспедиции — все, что можно было о ней сказать, уже прозвучало. 

— Елена? — опять обратился Зик. 

В делах он всегда был терпеливым, в постели — обычно тоже: не торопил Елену, когда она одним только большим пальцем ноги, подняв остальные и изогнув ступню, медленно проводила по всей длине его члена. Ловил ее взгляд и одними глазами будто бы говорил: «Смотри, что ты делаешь», и Елена видела, как подергивается его член, как напрягаются ноги и мышцы живота, и делала это опять, еще раз и еще, и сама уже задыхалась от восторга, от его удовольствия.

— Того же, что и всегда, — сказала она, опустив глаза. Короткое, мелькнувшее воспоминание мгновенно распалило; ей хотелось — нет, было очень нужно все это опять: и его сбившееся дыхание, стоны под конец, и жадные поцелуи, которыми он покрывал ее ступню, и горячий рот с рядом зубов, по которому можно было провести пальцем, прежде чем скользнуть чуть глубже, к подвижному языку. 

И все же налет меланхолии, из-за которого возбуждение не затухало, а становилось более разделенным, общим, одним на двоих — как сближала тайна или сговор, сделал этот раз немного другим. Зик раздевался, привычно кладя вещи на спинку стула, а Елене казалось, будто он снимает одежду особенно медленно, для нее; они коротко, словно ненароком пересеклись взглядами и отвели глаза с понимающей улыбкой. 

Зик помог Елене с нательной сорочкой: подхватил подол, доходящий до бедра, и потянул вверх, провел пальцами по талии и выше. Затем, словно чтобы показать, что это вышло вовсе не случайно, он уже без всякой ткани между ними коснулся ее груди, прижал большим пальцем сосок. Непривычно — Зик все внимание уделял ее ногам; мог, правда, погладить по плечу, по руке, но уже после, передавая Елене полотенце или стакан воды — коротким, легким движением, по которому было не понять: для него самого, или для Елены или просто так. 

— Ложится в ладонь, — тихо заметил Зик.

— Ну да.

Елена не хотела прерывать его, но вместе с этим все яснее понимала, что нужно, нужно снять белье — так, что уже и начало казаться, будто всегда удобная резинка врезается в тело, а мягкое кружево отделки царапает ноги, и еще одной секунды она не выдержит. Поэтому и потянула белье вниз, качнув бедрами, чтобы удобнее было снять, по очереди согнула колени, выпуская из коротких свободных штанин ноги — все, чтобы не наклоняться, не отвлекать Зика, чтобы он все так же касался ее груди рукой, которая и немного сжимала, и гладила, и ловила между пальцами твердый сосок. А теперь, когда из одежды на ней остались только чулки — может, теперь он опустит руку ниже, коснется ее и там, и Елена хотела уже сказать: «Попробуйте, какая я мокрая: из-за вас — тут сделать паузу, коротко взглянуть в глаза — для вас», но не успела. Зик и правда провел рукой вниз: по талии и по бедру, еще ниже — Елена подняла ногу и поставила ее на стул, — к колену, над которым заканчивался чулок. 

— Снимешь? — попросил он и тут же потянул сам, словно не хотел ждать. 

На диване Зик уже не торопился: начал с того, что обеими руками накрыл ее стоящие вместе ступни и, скользнув большими пальцами к подошвам, помассировал их, немного согрел — вдоль пола вечно тянуло сквозняком. Потом, откинувшись на спинку и на подушки, погрел уже дыханием и тут же то ли поцеловал, то ли прихватил зубами кожу, прижимая к лицу обе ее ступни. Одной рукой он спустился к члену — Елена заметила это и мягко отвела его руку, размазала по головке выступившую каплю и, обхватив, провела по всей длине сама. Зик то посасывал ее пальцы, закрыв глаза, то жарко, самозабвенно целовал сами ступни и все никак не мог оторваться, и Елена почувствовала, что не она одна думала — и гнала мысли — о том, что следующий раз может выдаться нескоро. 

— Да, не изогнуться, — сказала Елена, когда попробовала, и у нее, конечно, не получилось, — и не достать ртом. Это вам тоже нравилось.

— В другой раз, — не задумываясь ответил Зик, и Елена вдруг заметила, какие непривычно яркие и влажные у него губы; тут же высвободила одну ступню и едва касаясь обвела его приоткрытый рот пальцами, подразнила, не дала поймать и втянуть внутрь, выгнула ступню, чтобы Зик не дотянулся языком. Сдалась потом, не смогла долго томить и его, и себя, подставила торопливым поцелуям свод одной ноги, а другой провела по его лицу вверх, касаясь пальцами сначала щеки, потом скулы и лба, мягких волос — и также медленно вниз, совсем убрала с лица, чтобы накрыть его член. Зик вздохнул, и в коротком неразборчивом слове Елена угадала свое имя — что он еще мог сказать со стоном, прикусывая ее большой палец, обводя его языком? 

— Зик, — тоже позвала она и добавила то простое и откровенное, что первым пришло в голову: — Мне так хорошо. 

Руки оставались свободными: Елена ласкала себя, когда опиралась на подушки, а потом, опускаясь на локти, могла дотянуться только до сосков и тогда крепко их прихватывала. Узкий диван требовал от них скоординированности движений и неудобных поз; и все же Елена устроилась как-то полулежа: вытянула левую ногу вдоль спинки — к лицу Зика, и согнула правую, которой скользила по его прижатому к животу члену. В таком положении она могла касаться и себя, погрузив два пальца внутрь и задевая основанием ладони клитор; прерывисто, шумно вдохнула, потому что и Зик не прятал стонов. 

Жаль, что все прошлые разы у Елены не хватало на себя времени, концентрации — все внимание уходило на то, чтобы не сбиваться с ритма и не терять нужный угол той ноги, которой она ласкала его член, этому пришлось почти что учиться, и Зик подсказывал, как лучше, а иногда реагировал без всяких слов, но Елена понимала, что все делает правильно. Долго копившееся возбуждение звенело в ее теле теперь, и ей все нужно было больше, больше — мокрых и звучных поцелуев, которые Зик оставлял на ее ступне, собственных прикосновений: быстрее, нет, под другим углом, нет, глубже, больше. Отчаянно хотелось близости — не как избитого эвфемизма, а настоящей: слиться и стать одним, потому что такого момента больше не будет — горечь последней перед расставанием ночи, вся нерастраченная ласка, которую отдавать было даже приятнее, чем принимать. Сделать это можно было, приняв его — в себя; инстинктивно и с той же быстротой, как от горячего отдергивают руку, Елена вернула к себе левую ногу и нашла опору для колена, другой провела еще раз по члену и тоже поставила на диван, приподнялась на коленях и рухнула обратно, направив в себя его член. Они ахнули почти одновременно.

— Елена, что же ты… — Зик спросил быстро и сбивчиво, но не закончил, только втянул в себя воздух. 

Чтобы опять вернуть ногу к его лицу, пришлось опереться на руки, немного откинуться назад и двигаться при этом только слегка, чуть подкручивая бедра и прогибаясь в пояснице: ужасно неудобно и так же невозможно хорошо, особенно если надавить пальцами на мягкие губы Зика и скользнуть ими в рот, подставить поцелуям ступню. Елена чувствовала, как от быстрого дыхания ходит его грудь и дрожит напряженный живот, как он крепко, впиваясь ногтями, держит ее другую ногу выше колена.

— Подожди, подожди, — шепнул Зик и опять: — что же ты делаешь?

Елена не знала, что на это ответить, да и н ужно ли было отвечать что-то вообще; не дала Зику заговорить опять, надавив на язык большим пальцем, потому что вот сейчас, почти, еще немного… Она слышала, как он неразборчиво, смазано о чем-то ее просил, но не могла, не хотела остановиться, не теперь, когда зашла так далеко. Ее рациональная часть, которая даже сейчас помнила про экспедицию, подсказывала, что больше такого случая не представится, что или она сама п огибнет, или выделенный Зику срок жизни истечет до ее возвращения, или им как-то помешает его план, сложись все согласно задумке. 

— Разве вам… — продолжать: «не нравится?» Елена не стала, потому что и так все было ясно. Зик сам подавался бедрами ей навстречу и прижимал к лицу ее ступню, беспорядочно целуя, прикусывая, лаская языком. 

Потом, за особенно чувствительным укусом толкнулся вверх так, что Елена чуть не потеряла равновесие, вцепился в ее колено — наверняка останутся следы от ногтей, но Елена не думала о боли, о неудобной позе и даже почти не думала о собственном удовольствии: замерла, вжавшись в его бедра; глазами, слухом — всеми чувствами сразу вобрала его оборванный вдох и долгий, шумный выдох, еще один толчок внутрь себя и горячую сперму — тоже внутри. 

Елена поднялась и на дрожащих ногах спустилась с дивана, Зик тоже встал, по очереди взял со стола портсигар и очки, но и то, и другое тут же положил на место. В комнате совсем стемнело, и он зажег лампу; мягкий свет выхватил его растерянное выражение лица, надломленные брови. 

— Елена, — тихо позвал он и подошел к ней близко, почти вплотную. — Что же ты сделала? — немного помолчал и добавил, исправился: — Мы. Наверное, мы. 

Елена ответила не сразу. Чуть наклонив голову, она прижалась лбом к его лбу, и тут же почувствовала, как по бедру крупной каплей стекает сперма, оставляет за собой влажную дорожку. 

— Зик, я… — Елена заговорила, не зная что скажет дальше: что не могла по-другому, что думала не только о себе, а о нем, в первую очередь — о нем, о них? — Я… простите. 

— Теперь-то что, — коротко ответил Зик, но не отстранился и не взял сигареты, чтобы курить у окна, отвернувшись от комнаты, от Елены. — Все… все попало внутрь?

— Да. 

Рукой, которая лежала поверх стола, Зик потянулся к Елене — коснулся живота где-то под ребрами и провел по прямой линии вниз, к лобку и дальше. То, о чем Елена загадывала, дрожа от нетерпения, когда они только раздевались; теперь, конечно, не ласка, а сосредоточенное и аккуратное движение. Зик поймал спускающуюся по бедру каплю, двумя пальцами провел между ее ног, немного надавив, потом поднял руку и посмотрел на нее почти что удивленно. Он не потянулся за полотенцем; Елена хотела подать сама, но поняла, что не сдвинется с места: их слишком связала, опутала неловкая тишина, и Елена не могла отвести глаз от его руки, от него самого, когда он поднял руку чуть выше и лизнул пальцы, потом погрузил их в рот. 

— Если позволишь, я… 

Зик не договорил. Взялся потом за плечо Елены, словно без этого упал бы, опустил другую руку и провел ей с нажимом — пальцы легко скользнули внутрь, и он опять их облизнул, собрал губами то, что как-то оказалось на тыльной стороне ладони. Он повторил это еще раз, сгибая внутри нее пальцы, и Елена закусила губу, отвернулась: Зик касался ее медленно, но как раз там, где ей нужно было больше всего, 

— Может, мне сесть на диван? — предложила она. — Вам будет удобнее. 

Зик замер, потом с кивком согласился. Елена поправила съехавшее на пол покрывало и села сначала на край, потом глубже, откидываясь на спинку. Развела ноги и подумала, что он раньше ее в таком положении не видел, до этого дня и не касался ни разу, и еще: что она и сама посмотрела бы, как из нее, если напрячь мышцы, выскальзывает его сперма. Зик сел на пол перед ней — так их косо освещала лампа, — и сначала просто посмотрел, оставив руки у нее на бедрах. Многое случилось за вечер, за все вечера до этого, а Елена только теперь впервые почувствовала, как горят покрасневшие щеки. 

«Тянет, словно нарочно», — подумала Елена и почти его поторопила. Сдержалась только усилием воли: после долгого, изучающего взгляда прикосновение окажется еще желаннее и слаще, пошлет горячую волну по всему телу. Тогда, когда она была на нем, не хватило толчка, одного отчаянного движения; все, что копилось, скручиваясь в ней тугой спиралью, не ушло и не растаяло даже после растерянного вида, с которым Зик на нее посмотрел, а прикосновения, хоть и вынужденные, натягивали струну еще сильнее.

Она дернулась, когда Зик опять погрузил в нее пальцы: сущее мучение, пытка, и что она может теперь — умолять, чтобы он не останавливался, чтобы немного согнул пальцы, как тогда? Не пришлось, потому что Зик сделал так сам — и несколько раз, чуть быстрее, потом поспешно облизал пальцы и вернул руку опять.

— Давайте я вам помогу, — шепотом предложила Елена и обеими руками развела в стороны половые губы. Помогла, конечно, в первую очередь самой себе, коснувшись указательным пальцем клитора, и закрыла глаза. Ей надо было совсем немного: несколько его движений, скоординированных со своими, всего одно, ну пожалуйста, она в третий раз за вечер была на грани, вот теперь — 

Зик убрал руку. Елена услышала, как он опять облизывает пальцы, почувствовала его локти на обеих ногах, вес его тела, когда он положил голову на руки. Пришлось открыть глаза — Зик смотрел на нее внимательно и серьезно и, прежде чем что-то говорить, дождался, пока она отдышится, отведет от влажного лба волосы.

— Елена, — мягко обратился он. — Ты же знаешь о моем плане. Что, если теперь ты… 

Он говорил дальше: про то, что она единственный человек, кому он так доверял, опять про план и про ненасильственное вымирание, и при этом смотрел на нее, устроив на сцепленных руках голову, снизу вверх. 

— Зачем, Елена? — спросил он напоследок и, наверное, не ждал уже никакого ответа, но Елена набрала в грудь воздуха, чтобы заговорить — вдох получился рваный, как перед слезами.

Она действительно заплакала: на самых первых словах, когда попыталась объяснить, что любит его, до беспамятства, до совершенного самозабвения любит, что его доверие, и он сам, и его план — для нее высшая ценность. Что все это связано, все — одно. 

— Понимаете меня? — спросила она, потому что сама едва понимала, что говорит, захлебываясь плачем. 

— Елена, Елена, — потерянно повторил он. — Говори. 

И она продолжала: про экспедицию, которая разлучит их навсегда, про то, что она, конечно, помнит про его план и про свою в нем роль, что кроме нее никто не может добраться до Эрена на далеком острове. 

— Да, — коротко сказал Зик. — Кроме тебя — никто. 

Он немного привстал, потянулся, чтобы большими пальцами вытереть ей слезы, и сел потом обратно.

— Ты и правда очень важная часть плана, — добавил он. — Я понимаю тебя. 

— Я тоже теперь понимаю, — вздохнула Елена. — Простите. Ну, я встану?

Но Зик не поднялся и не дал Елене встать, а провел обеими руками по ее бедрам: к коленям и обратно, к животу, спустился большими пальцами ниже и развел ее губы так же, как это делала сама Елена. Невесомое прикосновение прохладного воздуха и сразу же, секундой позже — его горячего рта. 

Слезы — наверняка совершенно безобразные, ее признания, которые вырвались сами собой, и уже было слишком поздно, их разговор — все сбило настрой, но Зик внимательно и долго ласкал ее, добавил пальцы, когда она попросила, и каждый раз, отрываясь от нее, только чтобы как следует вдохнуть, обдавал ее прерывистым и жарким дыханием. Он поглядывал на нее, приподняв брови: «Ну, подскажи, как лучше», хоть и сам делал все чудесно, просто замечательно, вырисовывая восьмерки и круги кончиком языка, двигая пальцами внутри нее. 

— Зик, Зик, все так, — ответила Елена на очередной немой вопрос и откинулась на спинку, обеими руками сжала свою грудь и перебралась пальцами на соски, скользнула потом руками ниже, но оставила их на бедрах, не решаясь обхватить голову Зика, направить его, прижать еще ближе. К долгожданному оргазму подтолкнула сначала мысль: Елена проговорила про себя, словно впервые осознав, что Зик сидит перед ней не коленях и ласкает ее руками и ртом — она увидела его как чужими глазами, их обоих — со стороны. Потом дальше, почти к самому пику — особенно влажный, сочный звук, с которым он отрывался от нее губами, только чтобы тут же коснуться опять. И быстрые пальцы внутри, конечно: Елена качнула бедрами, подалась вперед и резко выдохнула через прикушенную губу; Зик не отстранился, пока она не отвела его голову сама. 

Елене думалось раньше, что такой ночью уснуть не выйдет: она всю неделю спала плохо, просыпаясь в странный предутренний час и подолгу рассматривая темный потолок, заложив за голову руки. Теперь же, только поднявшись с дивана и оглянувшись — где же сорочка? — поняла, что по-настоящему устала, что притих внутренний голос, который по кругу рассказывал ей одно и то же, напоминал, что уже случилось и чего никогда не будет, что должно скоро — через несколько дней, день, полсуток — произойти. Но последняя ночь прошла незаметно, без долгих бессонных часов, когда и глаза успевали привыкнуть к темноте, и не свет еще — слишком рано, а серость просачивалась сквозь окно, обрисовывая внутри мебель и предметы, профиль Зика, если тот спал на спине. 

Ранним утром комната выглядела черно-белой: не включали лампу, потому что нечем было завесить окно, и с улицы свет оказался бы слишком заметным. Кофе делали тоже почти что наощупь, но Елена знала, где турка, и где вода, как зажечь конфорку; по шипению узнала, когда кофе был готов. В таком же сером, предутреннем свете одевались, и Елена, подойдя к окну, где можно было лучше рассмотреть хитрые застежки, подтянула потуже портупею, чтобы та точно не выделялась под кителем — рядовым собственного оружия не полагалось, но ей нужно, очень важно было его при себе иметь. Они почти не говорили: обменивались короткими фразами, между которыми растягивалось долгое, многозначительное молчание.

— Подожди, поправлю ремни. 

Кожаный квадрат на спине, к которому крепились лямки, оказался не по центру, и Зик выровнял его, сам подтянул провисший ремень. Потом, все так же стоя у Елены за спиной, сжал немного ее плечи и сразу отпустил. Они не упоминали прошедший вечер — он все еще был с ними, в них — зачем тогда слова? В скупом, взвешенном жесте Елена почувствовала то, о чем Зик говорить никогда бы не стал. 

Но до самого расставания, до неловкой паузы в дверях и последней, драгоценной и короткой минуты молчать было нельзя.

— Все, что я сказала вам вчера, — начала Елена, — все так и есть. 

Фразу можно было прочитать по-разному и про разное; Елена, вглядываясь в лицо Зику, пыталась уловить, как именно он ее понял. Она повторила бы свое признание с легкостью, с облегчением, если бы увидела приподнятые брови, тень улыбки, но Зик сосредоточенно кивнул. 

— Я сделаю все для вашего плана, — сказала Елена с только легким разочарованием. — Можете не сомневаться.

— Ты все сделаешь правильно, — отозвался Зик. 

У соседей забили часы: ей было пора, но семь глухих ударов — это целая вечность, это десяток секунд, теперь самых важных, а все остальное — потом. Они обнялись — сначала почти что дежурно, как чужие, и замерли, не отпуская друг друга, словно оба оцепенели. Елена потерлась своим виском о его, вдохнула теплый сонный запах где-то за ухом, у шеи и не вслух, а про себя повторила то сокровенное, чем так хотелось опять поделиться, и ничего не могло быть естественнее и проще, особенно когда Зик поглаживал ее по спине, а потом, прежде чем отстраниться, на секунду прижал покрепче.

Уходя, она оставила Зику ключ от чердачной квартиры — ей он уже был ни к чему, а хранить его в качестве сувенира, на память было бы слишком уж опасно. Мелочь, а все-таки Елена думала об этом до самой трамвайной остановки, где уже собралась толпа из тех, кому тоже нужно было ко времени в сторону порта: не в штаб флота, конечно, как Елене, а в доки, в мастерские, в складские бараки. В трамвае ей досталось удобное место у заднего окна, выходившего на рельсы: там не было давки, как у дверей, и пассажиры не толкались локтями, не наступали на ноги. Вокруг нее вообще не было никого, заметила вдруг Елена, кто мог бы ненароком ее задеть, и это в переполненном трамвае: странно только до того момента, когда она увидела себя в отражении и вспомнила,обратила внимание, что на ней не гражданское пальто, а белый китель военного. 

В штабе флота, который находился в порту, Елене раньше бывать не приходилось. С первого же шага, с длинного коридора, выкрашенного в темно-зеленый, она решила, что где-то в центре, в правительственных кварталах, должен быть еще один штаб: нарядный, с высокими потолками и люстрами, с кабинетами, где столы из дуба и с ярким сукном — там принимают адмиралы и там же планируются морские походы — конечно, не в этом здании, которое напоминало перестроенный барак. Елена успела отвыкнуть от неизменного запаха казенных помещений: пыль от бумажных подшивок, затхлость, пот посетителей; здесь, недалеко от воды, к нему добавлялась еще и тяжелая сырость. 

Офицера, который должен был ее принять, пришлось подождать в коридоре, где не было ни окон, ни часов, и поэтому время тянулось особенно тягостно, совсем не двигалось с места. Елена успела рассмотреть и стены, которые перекрашивали не раз, и на сколах краски виднелись другие цвета; и пол с вытертым линолеумом, и расположенные на равных промежутках лампы, от которых делалось больно глазам. Тогда же, пока ждала, напомнила себе, что она — рядовой, и повела плечами, немного сгорбилась, чтобы стереть ту выправку, тот уверенный разворот плеч, который неизменно давало собственное оружие — а Елена к пистолету под рукой привыкла, совсем с ним сжилась. 

Ее вызвали не меньше чем через полный час ожидания, потом попросили немного постоять в темном тамбуре, из которого можно было попасть к офицеру или в еще один кабинет. За одной дверью стучали на печатной машинке и шуршали бумагами, за другой — позвякивали ложечкой о чашку. Через несколько минут Елену окликнули из-за второй. 

— Рядовой Елена Пуласки, — отрапортовала Елена. В руках она держала документы: так уже долго, что корочка удостоверения успела нагреться. 

Марлийский офицер отставил чай, освобождая перед собой место, сделал Елене знак, чтобы она подошла поближе.

— Значит, только с лечения, — прочитал он, перелистнув страницу ее книжки.

— Так точно, — ответила Елена. — Приехала в столицу семичасовым поездом. 

Все было подготовлено, каждая маленькая деталь: во внутреннем кармане лежал прокомпостированный билет, а один из проводников семичасового мог бы под присягой подтвердить, что у него в вагоне среди пассажиров была высокая блондинка. 

— С озер? — переспросил офицер. — Говорят, там настоящий курорт. Ну? 

— Так и есть, — согласилась Елена. — В военном санатории прекрасно помогают восстановиться после тяжелой контузии.

— Армия рада видеть вас снова в строю. Свободны.

***

Отплытие отложили из-за шторма, и всю команду отправили обратно в казармы: среди матросов ходил слух, что офицеры боялись, будто корабль затонет в порту. Качало так сильно, что Елена была готова этому слуху поверить; другим тоже: что их судно — ржавая посудина и в зависимости от того, куда их посылают, может затонуть в пути или кое-как, только чудом добраться. Значит, рядовым вроде нее не сообщали еще о конечной точке перехода — поймут потом, наверное, когда корабль возьмет курс на северо-восток, где кроме острова ничего больше и не было. Елена отмалчивалась, когда возле настенной карты в клубе поднимался почти что крик, когда спорщики, каждый уверенный в собственной правоте, ставили в пользу своего варианта по пачке сигарет, по порции обеда. Парадиз никто не упоминал, и Елена перестала прислушиваться к спорам, листала разрозненные номера «Марлийского патриота», смотрела из окна, где то шел дождь, то небо прояснялось, и узкая полоска моря, которую было видно от клуба, казалась светлой и чистой, спокойной, как в полный штиль. Почему тогда их не возвращали на корабль?

Новую дату отплытия если и назначили, то точно также до низших чинов доносить не стали; Елена гадала, просиживая долгие, ничем не заполненные часы в клубе или лежа на койке и смотря в потолок, знал ли Зик, что они еще в порту, а не на полпути к острову. Всякий раз приходила к выводу, что не мог не знать — у него везде были свои люди, которым и новая дата отплытия могла быть известна, а значит и Зику наверняка тоже. О причинах промедления тоже думала, и с каждым днем — шторм давно прошел, — все яснее виделось, что дело было в ее документах. Наверняка бумаги показались кому-то подозрительными, и тот самый офицер с чаем или кто-то еще запросил проверку, а они всегда были бесконечно долгими, потому что одно ведомство передавало информацию другому — и все с задержками, с медлительностью, присущей неповоротливой армейской структуре. 

На исходе пятых суток, когда море из окна клуба казалось даже ровнее обычного, Елена поймала себя на мысли, что на следующий день попробует поговорить с Оньянкопоном: они раз или два пересекались взглядами в столовой, но никак не показывали, конечно, что были раньше знакомы. Он мог что-то знать про сроки отплытия или не знать, но разделить ее опасения по поводу документов: плохо, но если так и окажется, то вдвоем продумывать план действий все же лучше, чем одной. 

Так получилось, что он подошел к ней сам: после обеда оказался рядом, когда у окна для грязной посуды собралась очередь, и спросил, не обращаясь к кому-то определенному, не найдется ли лишней сигареты. Елена знала, что он не курил, но первая хлопнула себя по пустому карману и сказала, что у нее в пачке завалялась парочка, и она сама как раз собиралась выйти на заднее крыльцо. 

— У тебя новости от Зика? — спросила Елена первым делом, когда они оказались на улице. Без сигарет, конечно: оба не курили, но никто не обращал на них внимания — опять спорили о порте назначения, жаловались друг другу на то, что мочи больше нет ждать в этой казарме, что хочется в море.

— Нет, — покачал головой Оньянкопон. — Не плывем, потому что после шторма ремонтируют корабль. Меня тоже вызывали помогать.

— Вот так, — выдохнула Елена. — А я уже думала… Не важно. 

— После машинного отделения парохода мне все больше нравятся самолеты, — признался Оньянкопон. — Ну, скоро уже будет готово. Ты зря так волновалась. 

— Я не… — начала Елена, но не стала продолжать — он был прав, потому что она действительно переживала. — Не хотела подвести Зика. 

Стало почти что совестно: документы ей готовили под контролем Зика, через людей, которых он знал и кому доверял — что же выходило, она сомневалась и в нем? Нет, о таком даже подумать было нельзя; о корабле она тоже не переживала, потому что верила, иррационально и от этого особенно крепко, что раз она здесь по плану Зика, то ничего дурного не случится с ней — и с тысячей матросов заодно, с самим судном тоже. 

Было еще кое-что, тоже связанное с Зиком и с ней самой, и теперь, с каждым днем все больше ее занимало — раз можно было не думать уже о документах и просто ждать, ждать, пока на корабле не поменяют котлы — Оньянкопон рассказывал ей, как шел ремонт. Той последней ночью, когда потушили лампу, но дрожащую, напряженную тишину никак нельзя было спутать с сонной, Зик заговорил, даже не уточнив сперва, не спит ли еще Елена. Он спрашивал про беременность так, как если бы это слово ему было трудно произносить; без упрека, просто констатируя факт, говорил, что если вдруг и правда получилось, то вымирание откладывается на еще одно поколение.

— В одном только Либерио огромное элдийское гетто, — словно защищаясь, ответила Елена. — Думаете, там не занимаются сексом? Этой ночью, каждую ночь.

— Занимаются, — спокойно сказал Зик. — Но это же мой план, и я думал, что я сам…

Он не договорил, и Елена стала перебирать варианты: ребенок, если он будет, окажется из-за нее наполовину марлийской крови, на что Зик пояснял, что если и среди воинов есть полукровки, то элдийскому дару это, верно, не важно. Они говорили дальше: про воинов, про наследование титанов, и Елена даже отвечала, только вот думалось не о страданиях и гнете, который лежал на целом народе, а о том, что в ребенке будет половина от Зика, и он останется с ней, когда сам Зик уйдет. 

Но знать наверняка они, конечно, тогда не могли; Елена до сих пор не была уверена сама, а Зик — Зик даже через лучших законспирированных инофрматоров во флоте не сможет получить ответ и так и будет мучиться от неведения. Все смешалось в невообразимо сложный узел: Елена искренне извинялась тогда — повторила бы эти слова сейчас и так же от всего сердца, но и искренне радовалась тому, что между ними было. И теперь, с планом, который мог отложиться на еще одно поколение: так хотелось, чтобы все вышло по замыслу Зика, и вместе же с тем Елена ловила себя на том, что, лежа на койке, держит руку на животе, совершенно плоском, конечно, и думает, думает…

Ответ пришел в первый же день их морского перехода. На утреннем построении знакомо потянуло внизу живота, но до того, как поднимут флаг и их наконец распустят, оставалась долгая перекличка, пятнадцать минут на ветру, который гудел в ушах и трепал волосы, хлестал ими по лицу. «Медленно, — думала Елена, держа руки строго по швам, — как же все бесконечно медленно». В тесную уборную, где в конце ряда из близко устроенных писсуаров было две кабинки с дверями, тоже будет очередь, где стоять придется еще дольше, чем на палубе, и тогда-то свежий морской ветер вспомнится с наслаждением, хоть теперь от него щипало щеки и покрасневшие уши. Хуже душных корабельных отсеков, где подвесные нары размещались в три этажа, были только уборные для низших чинов.

Потом, оказавшись в кабинке, где едва можно было развернуться, а зарешеченная лампа на низком потолке не только светила, но и грела, заставляя покрываться испариной, Елена спустила брюки и увидела на белье вытянутое пятнышко крови — небольшое, пока не просочившееся к форме. Елена смотрела на него, забыв про очередь, которая не помещалась в уборной и выходила в коридор, не обращая внимания на тяжелый запах мочи. 

— Долго еще там?

В дверь забарабанили, потом добавили что-то сальное, матросское. Елена ответила ему в том же тоне, пытаясь управиться со сложенным в несколько раз кусочком ткани и не коснуться при этом грязного унитаза.

Из уборной — сразу на воздух, надышаться свежим и соленым, подставить ветру лицо и не думать, слезятся глаза из-за вони или, или… Елена остановилась возле перил и вытерла лицо: черные клубы дыма от их труб уходили вверх и в сторону, ложились на другую палубу, поэтому липкая гарь не покрывала здесь металлические перегородки. На горизонте небо сливалось с морем, которое застыло ровным матовым листом: солнце пряталось где-то за облаками и не подсвечивало, не серебрило воду. 

Вспомнилось вдруг, уж очень все было похоже: однажды с такого же белого, обложенного неба, с невозможной для человеческого понимания высоты на нее посмотрел Звероподобный титан. Ее жизнь кончилась и опять началась в тот день, словно чуткие пальцы титана — нет, Зика — вылепили из ее же тела новую Елену, в которой не нашлось места страху смерти и сомнениям, а только вере, слепой и слепящей. Зик был с ней всегда, даже когда они не делили кабинет на военной базе или чердачную комнату: в памяти и в мыслях, его имя — на языке как заговор, как оберег. Он будет с ней и на острове — далеком пока, даже тонкой нитки не было видно на горизонте; и она, конечно, все сделает правильно, оправдает его доверие. Елена вытерла глаза и улыбнулась, запрокидывая голову к небу.