Work Text:
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.
Ин. 15:13
Темпл считал, что хуже всего были не камни, падавшие с неба, и не пожары, пожиравшие Дагоску квартал за кварталом, не трупы, раздавленные обломками, не раненые, скулившие в храме, куда их относили попросту потому, что куда-то же надо отнести, и даже не гурки, штурмовавшие город неделями.
Хуже всего было осознание, что самое худшее ещё впереди.
— Что будет, если Дагоска падёт? — спросил он Кадию однажды ночью, когда поток раненых из Нижнего города прекратил заводнять собою Великий Храм, и им обоим выпало немного свободного времени, чтобы передохнуть.
Луна поднялась так высоко, что казалась недосягаемой. Громовые раскаты штурма стихли, оставив после себя зловещую тишину, прерываемую лишь мучительными стонами умирающих. Одни хрипели, другие выли, третьи плакали, иные звали матерей. Кто-то просил воды. Уцелевшие женщины и несколько служителей храма обходили раненых, то предлагая флягу с водой, то меняя повязки. Звуки страданий и тихий шелест одежд не могла заглушить грязная занавеска, отделявшая зал от того крохотного помещения, где на простом деревянном столе, пропитанном ныне кровью, Кадия резал, промывал, зашивал, обеззараживал и прижигал. Темпл слышал разрывающие душу стенания и ничего, совсем ничего не мог с этим поделать. Они уже спасли всех, кого можно было сегодня спасти, а оставшимся облегчили муки кончины.
— Что будет, то будет, Темпл. С нас достаточно забот сегодняшнего дня.
Кадия тщательно умыл руки, по локоть измазанные в крови, и отёр их чуть ли не единственным оставшимся в храме полотенцем — почти все ткани ушли на то, чтобы перевязать раненых. Прозрачная вода в тазике стала алой, как гранатовый сок. Темпл прикусил губу. Как Кадия мог оставаться таким возмутительно невозмутимым, учитывая их положение? Он трудился, не щадя себя, вот уже много недель подряд. Усталость читалась на немолодом лице хаддиша столь же хорошо, что и тексты в священных книгах, по которым он учил Темпла и других воспитанников истории, богословию и закону. Темпл, будучи вдвое моложе, уставал вдвое быстрее и всё никак не мог понять, откуда Кадия черпает силы, чтобы продолжать вести непрестанную борьбу с ужасающими дарами осаждённой Дагоски?
— Давайте уйдём? — попросил Темпл, выглядывая в окно. — Пока ещё не поздно.
Тут и там догорали пожары — ослепительно яркие в чернильно-синей мгле, подёрнутой лунным светом. Смутные фигуры мелькали в россыпи улиц. Все готовились к новой атаке: укрепляли стены, тушили огонь, чистили оружие, пересчитывали стрелы, тащили новых раненых к Великому Храму. Затишье казалось благословением и подарком. Люди старались провести его с пользой. Белокожие солдаты Союза переводили дух, готовясь к новой битве; темнокожие защитники Дагоски вставали на колени, чтобы помолиться и попросить у Бога сил отразить следующую атаку гурков.
— Пожалуйста, Кадия, — Темпл повернулся к учителю. — Прошу вас.
Его сердце болезненно сжималось от тревоги и страха. Они пережили столько поистине жутких дней, что это вполне можно было считать чистейшим везением. Но впереди Темпл видел только страдания и смерть. Нынешнее затишье казалось ему той самой краткой передышкой, за которой на город непременно должен был обрушиться куда более лютый кошмар, в десять раз превосходящий по силе все те ужасы, что уже царствовали в этом Богом забытом месте.
Рано или поздно Дагоска сгорит дотла. И они все сгорят вместе с ней. Рано или поздно сюда ворвутся гурки, и тогда жители — те, кому удастся выжить среди погромов и зверств — станут рабами. Но ладно бы только гурки...
О том, что случится, когда придут едоки, Темплу страшно было даже подумать.
Разверзнется настоящая преисподняя. Живые позавидуют мёртвым.
Хаддиш бросил короткий взгляд за занавеску, отделявшую их от раненых солдат и горожан, бесчисленными рядами занимавших пол в зале. Одним отрубили конечности во время сражения, другим же Кадия ампутировал то, что спасти уже было нельзя. Десятки несчастных, обгоревших во время пожаров, молили о помощи, а бинты на их изувеченных огнём телах местами сделались жёлтыми, местами — красными.
— Предлагаешь оставить всех этих людей, которые так в нас нуждаются? — Кадия бесстрастно оправил свои священнические одежды, некогда белые, но теперь побуревшие от крови. — Нет, Темпл. Я — хаддиш этого храма, я не могу уйти.
Иногда Кадия был невыносим со своим благочестием, с величайшим милосердием, с неустанной заботой о страждущих. Но кто позаботится о нём самом, если дела пойдут ещё хуже, а город падёт к ногам гурков? И если бы только гурков... Темпл должен был отговорить Кадию от героической жертвы. Не ради Кадии. Ради множества людей, которым хаддиш ещё мог помочь. Ради тех, кого, как и Темпла, он был способен вызволить из темницы пороков, из болота отчаяния, из сточной канавы нерадивого образа жизни.
И, конечно же, Темпл хотел спасти Кадию ради себя самого, поскольку совершенно не представлял свою жизнь без этого человека. Благочестивого, святого, праведного. Важного.
Дорогого юному ученическому сердцу.
— Как это вы не можете? — он приблизился к Кадии на расстояние вытянутой руки. — Не вы ли говорили, что у человека всегда есть выбор?
— Это и есть мой выбор. Остаться.
Сердце Темпла сжалось от гнетущего чувства обречённости.
— Вы ведь знаете, что случится, если вы останетесь?
— Конечно, — кивнул хаддиш. — Как знаю и то, что ты не обязан делить со мной эту участь.
Сердце Темпла сжалось ещё сильнее, но только теперь от нежной, болезненной благодарности. Он был трусом и хотел бежать из Дагоски. Сбежать от Дагоски. Но ещё Темпл был влюблён и хотел остаться. Совесть, этот осколок Божьего гласа внутри него, убеждала Темпла быть твёрдым перед лицом опасности, встретить её плечом к плечу с человеком, который подарил ему новую, правильную жизнь.
Он отчаянно не хотел терять этого человека.
Темпл любил этого человека.
— Я прошу вас, Кадия. Нет, я умоляю. Давайте сбежим вместе. Мы могли бы попробовать уплыть. В порту ещё есть...
— Нет такого места, где едоки не нашли бы меня, мальчик мой, — Кадия посмотрел на него устало, но очень внимательно и безгранично тепло. — Но ты должен жить. Если тебе нужно моё благословение, чтобы покинуть город...
— Нет, — Темпл замотал головой. — Нет, я без вас никуда не уйду.
— Ты очень молод. У тебя ещё вся жизнь впереди. Подумай о будущем.
О, Темпл думал об этом. Думал очень много в минувшие недели, тягостные, пропахшие гарью, вымоченные в крови. Он прекрасно помнил, кем был до того, как встретил Кадию: вором, беспринципным мальчишкой, пьяницей и дураком. У него не было цели и не было мотивации. Вся жизнь Темпла до Кадии воспринималась теперь отвратительным сном, постыдным и жалким.
В ней не было Великого Храма, священных книг, аромата ладана и молитвенных песнопений. В ней не было проповедей дорогого сердцу учителя, который всегда говорил то, что делал, а делал только то, что было правильно. В той жизни у Темпла не было Бога. Не было любви.
Не было Кадии.
Возвращаться в такую жизнь Темпл не хотел.
И как бы сильно его не жгло трусливым стремлением выбрать лёгкий путь, он не мог. Одним своим благочестивым присутствием хаддиш не давал Темплу оступиться, упасть или свернуть на кривую. Ему достаточно было только посмотреть на Темпла, чтобы тот отказался от неправого дела, хотя в любой другой ситуации непременно бы выбрал самое худшее. Кадия мог сказать лишь одно слово, но его хватило бы, чтобы Темпл обнаружил в себе и совесть, и силы, и мужество, и светлое чувство, неизменно тянувшее его вверх, к Богу. Так, во всяком случае, Темплу казалось. Кадия был для него примером.
Кадия был для него всем.
И потерять его Темпл не мог, не желал и боялся так сильно, что кровь застывала в жилах.
— Ну и что это будет за будущее, если в нём не будет вас? — спросил он хаддиша. — Я ведь люблю вас.
— И я люблю тебя, Темпл, — честный ответ, и чистый, и благонравный. — Как люблю каждого из своих учеников.
— Нет, — Темпл на миг прикрыл глаза, собираясь с духом, как перед прыжком с высокой скалы в густо пенящиеся воды морские, а потом трясущимися ладонями обрамил лицо Кадии. — Я люблю вас, — повторил он и прижался к чужим губам в сухом, отчаянном, болезненно нежном поцелуе.
Казалось, само время замерло, давая Темплу запомнить это короткое, исполненное тщетных надежд мгновение. Сердце его изнемогало от тревоги, страха и желания. Сердце его трепетало от щемящей благодарности за лучшую жизнь. За возможность обрести своё человеческое достоинство, которое было так легко потерять без крепкого плеча наставника во дни скорбей и бесчинств.
Кадия не ответил на поцелуй, а когда тот закончился, он мягко отстранил от своего немолодого лица чужие молодые руки. Выражение его глаз было очень спокойным, но где-то там, в глубине, Темпл различил горькую печаль.
— Мне жаль, но я не могу дать тебе то, что ты ищешь, — произнёс хаддиш, и слова его вспороли Темплу грудную клетку без кинжала.
Жгучий ком встал в горле. Сухими слезами обожгло нижние веки. Лучше бы Кадия ударил его или отругал. Лучше бы смотрел с презрением или отвращением, а не глубоким участием и заботой о его духовной чистоте. Но это был бы лёгкий путь для них обоих. Лёгкий и неправильный, а Кадия никогда не делал ничего неправильного.
— Такие отношения неугодны Богу, — добавил он, и печаль на дне его глаз при этом лишь обострилась.
— Мне кажется, — ответил Темпл, отходя на шаг, — бессмысленные жертвы Богу тоже неугодны.
— Тогда я постараюсь сделать всё, чтобы моя жертва не была бессмысленной.
Жуткий грохот прорезал тишину ночи. Дрожь сотрясла стены Великого Храма с такой силой, что Темплу пришлось пригнуться. Он зажал уши руками. За окнами вновь вспыхнул пожар, за ним последовали крики. Почти сразу же забили набат. Солдаты ручьём высыпали на улицу, ведущую к стенам Нижнего города. Кто-то что-то крикнул Кадии из храмового зала, куда уже тащили новых раненых.
Кадия стал быстро раскладывать свои инструменты, ещё не успевшие обсохнуть после тщательной помывки. Он коротко кивнул в сторону грязной занавески, за которой тянулись бесчисленные ряды несчастных, обречённых, нуждающихся.
— Моё место среди этих людей, Темпл. Кем я буду, если оставлю их?
Темпл поднял голову, встречаясь с учителем взглядом.
— Живым, хаддиш. Вы будете живым.
С тяжёлым сердцем Темпл удалился в зал, чтобы позаботиться о раненых, поддержать слабых и похоронить мёртвых. И помолиться за Кадию. Где-то не так далеко раздавались звуки ожесточённого сражения.
Это враги вновь шли на штурм.
Когда два дня спустя гуркские войска взяли Северные ворота, несколько фигур, облачённые в белые доспехи, исписанные золотыми письменами, постучались в двери Великого Храма. Их было всего пять, но каждый из них мог принести разрушений больше, чем целая армия.
Безмолвный ужас объял оставшихся в храме людей. Только Кадия казался спокойным, больше того — умиротворённым. Бесстрашный и твёрдый перед лицом неприятеля, хаддиш вышел вперёд, будто хотел закрыть собой всю уцелевшую паству, всех раненых, всех верующих и безбожников. Он встретил едоков улыбкой и готовностью отдать свою жизнь за вверенных ему Богом несчастных, сбившихся в кучу под сенью Великого Храма.
И самым несчастным среди них был Темпл.
Он был влюблён, и всем своим любящим сердцем жаждал уберечь Кадию от смерти: неминуемой, жуткой. Но ещё Темпл был трусом. Малодушным, несчастным трусом, не способным пошевелиться, сделать шаг вперёд и всё-таки встать плечом к плечу с учителем. Загородить его собой.
Поступить по-правильному.
Ему казалось, что само присутствие хаддиша должно было превратить его в храбреца, но, может быть, Темпл жестоко ошибся, делая другого человека ответственным за смелость, которую должен был взрастить в себе сам?
— Говори правду, защищай слабых и не твори зла, — таково было напутствие Кадии, когда он взглянул на Темпла в последний раз. — Да благословит тебя Бог, мой мальчик, — добавил он и вышел с едоками из храма.
Хуже всего были не камни, превратившие Дагоску в руины, и не пожары, выжегшие целые улицы, не трупы, сброшенные в братские могилы, не раненые, продолжавшие скулить в храме, оставленном без хаддиша, и даже не гурки, обращавшие уцелевших жителей в рабов.
Темпл считал, что хуже всего было осознание, что в тот самый миг, когда должно было быть благодарным и самоотверженным, в миг, когда появилась возможность проявить свою любовь и заступиться за человека, подарившего ему новую жизнь, в миг, когда нужно было выйти и предложить едокам себя вместо Кадии, он не сделал ничего.