Archive of Our Own ^beta

Как мысли черные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

Завтрак был окончен; принесли шадди и поднос с почтой. После того как эр Рокэ сгреб к себе на стол всю предназначенную для него корреспонденцию, на подносе остался одинокий конверт, который и подали Дикону. Это оказалось письмо от издателя. Дикон привычно проглядел наискосок два абзаца положенных любезностей (он никогда особо в них не вчитывался, но если бы мэтр Рюфтшайдель забыл уверить его в своем искреннем почтении, герцог Окделл это бы, скорее всего, заметил и, вероятно, огорчился бы) и добрался наконец до сути дела. Издатель почтительнейше уведомлял его, что мэтр Бишон, владелец театра «Морески», просит дозволения связаться с баронессой Сэц-Дамье, дабы договориться о постановке на сцене пьесы по ее роману, и оставлял решение на усмотрение герцога Окделла.

Дикон задумался, и задумался так крепко, что не заметил, как допил свой шадди, как ему подлили еще, и он допил и его тоже, и как герцог Алва закончил проглядывать почту, потянулся и встал. Очнулся он оттого, что у него перед самым носом помахали кружевным манжетом, благоухающим морисской амброй.

— Вести из Надора? — поинтересовался эр Рокэ. — А впрочем, нет, вы бы тогда распереживались. А вы всего лишь впали в оцепенение, как тот гальтарец, что ненароком узрел запретные таинства Лита и на целый Круг погрузился в волшебный сон.

— А, что? — переспросил Дик. — Да! Мне надо посоветоваться с Валентином.

Он не глядя сложил письмо как придется, сунул его за обшлаг рукава, учтиво, хотя и рассеянно, поклонился эру и решительно зашагал к двери.

Рокэ слегка разочарованно посмотрел ему вслед. Герцог Алва был любопытен как кошка и, в любом случае, считал своим священным долгом контролировать все, что связано с его оруженосцем, и теперь ему до смерти хотелось знать, что же было в письме. Но расспрашивать Дикона было бы как-то смешно, и к тому же Рокэ знал, что, если не расспрашивать, в скором времени юноша сам все разболтает. Главное — правильно не расспрашивать: молчать и игнорировать. Оставалось только подождать.

* * *

В театр, в итоге, отправились вдвоем с Валентином. Как только Дикон с ним это обсудил, сделалось совершенно ясно, что иначе и быть не может. В одиночку его бы Спрут на такое опасное предприятие нипочем не отпустил. Он все прохлопает, прозевает, не обратит внимания на очевидные вещи и не спросит о том, о чем совершенно необходимо спросить.

Хотя, разумеется, предварительно они все обсудили. И Валентин на пальцах разложил, чем чревато это предложение и чем оно может грозить. Пока романы Баронессы — всего лишь романы, можно делать вид, что их просто не существует. Тем более, порядочные люди таких книг и не читают, и знать не знают, что за Баронесса такая (а что там за изящный томик лежит в потайном ящичке стола у почтенного отца семейства или в будуаре безупречной олларианки, не пропускающей ни единой службы, о том решительно никому знать не обязательно). Если же такое поставить на сцене — об этом заговорит вся столица. Уже не получится делать вид, что этого как бы нет, и всякий записной ханжа сочтет своим священным долгом кинуть камень...

— И да, — заключил Валентин, — это именно тот случай, когда надлежит поставить в известность твоего эра. Его это тоже касается напрямую.

Эра в известность поставили немедленно. Эр пренебрежительно дернул плечом и сообщил молодым людям, что его добрая репутация скончалась и погребена еще в те времена, когда герцог Окделл и граф Васспард пешком под стол ходили, а в случае, если эта история будет чем-то угрожать автору, за своего оруженосца Первый маршал уж как-нибудь постоять сумеет. Так что если кто и погибнет в итоге, то исключительно репутация юного Окделла.

— Будет лежать в соседней могилке с моей, а вы, Окделл, им станете цветочки носить. И проливать горючие слезы. А то я-то свою даже не навещаю, — завершил свою речь Алва. В итоге выяснилось, что запасы серьезности у графа Васспарда тоже, увы, не безграничны, и на этот раз колодец исчерпан до дна. Проще говоря, оба оруженосца вывалились из кабинета Первого маршала, хватаясь то за бока, то друг за друга, и сгибаясь в три погибели от хохота. Герцог Алва часто действовал так на своего оруженосца. Причем потом, вспоминая задним числом, Дикон вечно терялся в догадках, что же такого эр Рокэ говорил смешного. Ведь вроде же ничего особенного не сказал, а... — и тут Дик снова заливался хохотом.

Но шутки в сторону! Разговор предстоял серьезный. Театра «Морески» Дикон не знал и прежде там не бывал. Почтенные горожане были большие охотники до подобных развлечений, и столица буквально кишела разными театрами и театриками, поменьше и покрупнее, на любой вкус, от почтенных заведений, где ставили исключительно шедевры классики и творения членов Королевской академии, и до невзыскательных балаганчиков, где аляповато размалеванные куклы разыгрывали пошлейшие фарсы. Но эр Рокэ отчего-то театров избегал, а сам Дикон ходил исключительно в Большой Олларовский на Дидериха. Да и то не сразу, а поддавшись на уговоры Валентина. Впрочем, выяснилось, что Валентин и в самом деле был прав. При всей любви Дика к чтению Дидериха, эти пьесы все же писались не для чтения, а для сцены. И со сцены любимые строки звучали совершенно иначе...

«Морескам», конечно, было далеко до Олларовского театра, однако ж это был не балаган. Небольшая труппа, снимавшая старый фехтовальный зал, кое-как приспособленный для представлений, ставила в основном новые пьесы, написанные совладельцем театра, мэтром Рютье. Увидев мэтра, Дикон невольно подумал, как же он похож на крупную борзую. Высокий и тощий, с тонкими нервными пальцами, длинным узким лицом и умными глазами слегка навыкате, он двигался плавно и изящно, но все время казалось, будто ему не терпится сорваться с места и стремглав пуститься в погоню за зверем, и что он лишь из вежливости согласился вместо этого сесть за стол и перебирать листы с черновыми набросками пьесы. Коллега же его и напарник, мэтр Бишон, вопреки своему имени, походил вовсе не на кудрявую дамскую собачонку, а скорее на крупного, медлительного и добродушного пса, вроде тех, которых дриксенские молочники запрягают в тележки вместо осликов.

— Ну, если в целом мы вроде бы договорились, — сказал наконец мэтр Рютье после того, как мэтр Бишон с графом Васспардом по третьему кругу обсудили все деловые вопросы, включая то, что театр, разумеется, обязуется соблюдать строжайшую конфиденциальность, и даже актеры не будут знать, кто скрывается под именем баронессы Сэц-Дамье, и Дикон уже потихонечку поплыл от духоты, свечной копоти и скуки, — может быть, немного поговорим о самой пьесе?

Задремывающий Дик встрепенулся и уставился на мэтра Рютье. Мэтр Бишон с Валентином нехотя кивнули и переглянулись, явно давая друг другу понять, что им еще есть что обсудить и надо будет встретиться снова.

— Я полагаю, — начал мэтр Рютье, шурша страницами и выравнивая стопочку исписанных листов, — что это будет комедия.

— Но отчего же комедия? — удивился Дик. Нет, он был не против доброй шутки, но, однако ж, никогда не думал о своих романах как о чем-то комическом.

— А вы предпочли бы трагедию? — мэтр Рютье вскинул брови и только что уши не насторожил. — Смотрите сами, монсеньор...

Дик досадливо фыркнул. Не то чтобы ему не лестно было зваться «монсеньором», но он как-то еще не привык, и чувствовал, что от каждого «монсеньора» станет озираться в поисках эра Рокэ.

— Если угодно, можно просто «герцог Окделл», — снизошел он.

— Благодарю вас, герцог. Тогда просто «Рютье», без мэтра, — улыбнулся его собеседник.

— Бишон! — заново представился хозяин театра.

— Граф Васспард, — учтиво кивнул Придд.

— Так вот, герцог, — продолжал Рютье, откинувшись на спинку своего стула и протянув длинные ноги под столом так, что носки туфель высунулись с противоположной стороны, — у нас в театре все просто. Печальный конец — трагедия, счастливый конец — комедия. Если вы не намереваетесь переделать сюжет так, чтобы пьеса завершалась смертью влюбленных... нет? — значит, мы с вами будем ставить все же комедию. Ну, просто зритель, когда идет на спектакль, заранее должен знать, чего ему ждать, и запасаться ли носовыми платочками для рыданий.

Дик невольно рассмеялся.

— Да-да, у нас так и говорится: трагедия на два платочка — ну, это так себе, слабенькая, — на три платочка... на пять — это уже шедевр, о таком успехе можно только мечтать! Ну, а комедия — другое дело, тут и критерии другие. Хотя, разумеется, на хорошей, высокой комедии платочек зрителю тоже не помешает — хотя бы для слез умиления. Ну, или если кто, бывает, разрыдался от хохота. Видите, в итоге хорошая трагедия и хорошая комедия в чем-то сходятся...

— Далее, — продолжал Рютье, — нам придется ввести в пьесу слуг. Допустим, лакея графа — и... и, видимо, лакея барона?

Тут он заметно замялся.

— А это для чего? — спросил Дикон.

— Ну, так принято в театре в наше время. Главные герои — это знатные люди, хороший вкус требует, чтобы они вели благородные, возвышенные речи и поддерживали высокие отношения. А их слугам подобает забавлять почтеннейшую публику своими смешными простонародными рассуждениями и заодно всячески помогать влюбленным сойтись. Обычно это лакей первого любовника и горничная его возлюбленной, и они тоже влюблены друг в друга, так что пьеса заканчивается сразу двумя свадьбами, но...

— А знаешь, Рютье, — вмешался молчавший до сих пор Бишон, — я бы обошелся одним лакеем. Горничной у барона быть не может, а еще одна пара мужчин-любовников тут вовсе ни к чему. Пусть будет преданный старый слуга барона, которому матушка велела присматривать за юношей, покинувшим родной дом — вот он и присматривает, как умеет. А если уж юношу угораздило пойти по гайифской дорожке — что ж, старый Жевье поможет мальчику обрести свое счастье. Можно еще вставить пространный монолог, где слуга ворчит и рассуждает о том, что в наше-то время такого не водилось, и не о том он думал, когда качал на коленях маленького господина...

— Старый слуга — это, положим, недурно, — кивнул Рютье, — однако ж для сюжета я бы предпочел молодого пройдоху. Допустим, у графа есть лакей... а может, даже и не лакей, а целый домоправитель с сомнительным прошлым. Граф его подобрал где-то во время своих странствий... чуть ли не с каторги выкупил... увидел, что малый расторопный, и поручил ему все свои дела. Темное прошлое Жюльена графа не смущает, в его преданности он уверен...

— Почему? — спросил Валентин.

— Потому что у графа есть служанка, в которую Жюльен влюблен! — выпалил Дикон.

— А неплохо... — заметил Рютье. — То есть, получается, место, где происходит действие пьесы — это особняк графа?

— Ну разумеется, — сказал Бишон. — Ты же не собираешься таскать их по всем Золотым землям, как делают в этих новомодных гайифских пьесах, когда действие начинается где-нибудь в холтийской пустыне, а заканчивается в императорском дворце в Паоне двадцать лет спустя, при том, что с виду герои не состарились ни на день?

— Ну нет, фу, это пошло, — заметил Валентин. — Как может зритель поверить в подобную ерунду?

— И к тому же мы разоримся на декорациях! — согласился Рютье. — Нет, все действие романа уложится в один день. Герои встретятся, полюбят друг друга и успеют преодолеть все препятствия, которые их разделяют, и все это не покидая особняка графа. Согласно всем канонам правдоподобия и хорошего вкуса.

— Стихи для песен сам сочинишь или Джойса позовем? — мимоходом поинтересовался Бишон.

— А они еще и петь будут? — изумился Дик.

— Обязательно! — в один голос подтвердили Рютье с Бишоном. — Какая же сейчас комедия без пения?

— Государь же вроде бы не одобряет мистерий? — спросил Валентин.

— Государь не одобряет мистерий гайифского образца, — уточнил Бишон. — С танцами и на мрачные гальтарские сюжеты. А когда просто двое влюбленных поют о своей любви, это и мило, и естественно, и непредосудительно. И, главное, никакой гальтарщины!

— Постойте, а они... я имею в виду, граф и барон, они ведь военные? — оживился вдруг Рютье.

— Военные, да... и барона назначили графу в адъютанты. А что? — спросил Дик.

— Тогда, пожалуй, начнем с «Солдатской песенки». Пусть граф... нет, лучше барон ее напевает, выходя на сцену. Такие, знаете ли, куплеты...

Рютье взял чистый лист, открыл чернильницу, склонился над столом и на некоторое время сделался потерян для общества. Бишон, Дик и Валентин как раз успели обсудить, чего лучше выпить, вина или шадди, а слуга успел сварить шадди и откупорить вино, когда Рютье вновь распрямился и удовлетворенно вздохнул.

— Ну вот, — сказал он, посыпал листок песком и протянул его Бишону.

— Хм... хм... «Бьет барабан, красотки смотрят вслед, в душе весна, солдату двадцать лет, позвякивает фляжка на боку, и весело шагается полку. Когда солдат идет вперед на бой, несет он ранец с маршальским жезлом, когда солдат с войны идет домой, несет мешок с нестираным бельем... Пустяк — помереть разок по приказу, по приказу...»*

Первые слова Бишон просто читал, но постепенно начал мурлыкать себе под нос, а последнюю фразу он уже распевал вслух. Дику с Валентином еще предстояло узнать, что в театре «Морески» мэтр Бишон отвечает не только за актерскую игру и все денежные дела. Он был еще и капельмейстером и сочинял всю музыку, что звучала на сцене.

* * *

На первую читку пьесы явились все втроем: и Дик, и Валентин, и Эстебан. Бишон представил молодым господам актеров. «Синеглазого графа» играл тезка Дика, некий Ричард Шэрроу, «наш первый любовник» (Валентин, видя смущение Дика, тихонько пояснил, что «первый любовник» — это актерское амплуа, а не то, что он подумал), высокий, но изящный молодой человек лет двадцати пяти, действительно синеглазый, с коротко стриженными светло-русыми волосами. Заметив, с каким пристальным интересом разглядывает его Дик, Шэрроу ухмыльнулся и скрылся за кулисами. Дик немного отвлекся, знакомясь со «старым слугой Жевье», пожилым резонером, и песочно-рыжим Мартином, который играл в театре слуг и лакеев и теперь готовился блеснуть в роли Жюльена, а потом обернулся и обмер. На сцене стоял эр Рокэ. Нет, не то чтобы эр не знал, куда они собираются, но Дик как-то не рассчитывал увидеть его здесь... и, честно говоря, рассчитывал вовсе его здесь не увидеть. По крайней мере пока. Эр Рокэ надменно взглянул на него, на всех собравшихся, прошелся по сцене...

— Недурно, недурно, — заметил вдруг Бишон, — но знаешь, Дик, хотелось бы меньше сходства. Одно дело — намекать на знатных господ; другое дело — выводить на сцену карикатуру. Это и безвкусно, и небезопасно. Не правда ли, герцог Окделл?

Эр Рокэ рассмеялся, тряхнул головой — и... исчез. На его месте стоял всего лишь Дик Шэрроу, успевший напялить черный парик и какой-то подходящий к случаю костюм из костюмерной. Остальное сыграли осанка, манеры и выражение лица. Это несмотря на то, что Шэрроу на герцога Алву и лицом-то был не очень похож, разве что в том же типе.

Тут в проходе зацокали каблучки, и к сцене подбежала высокая девушка в неброском светло-сером платьице с голубой вышивкой.

— Простите, опоздала! — воскликнула она, ловко вспрыгивая на сцену, которая была хоть и невысокой, но все ж заметно выше колена.

— Ничего, Мабель, — благодушно пробасил Бишон, — если ты когда-нибудь придешь вовремя к назначенному часу, мы уж точно будем знать, что конец света не за горами! Позвольте вам представить, господа: Мабель Шамуа, наша субретка и травести. Она и будет играть барона!

Дик, разинув рот, уставился на непонятную «субретку». Девушка была вовсе не хороша собою. Лицо у нее было самое обыкновенное, Дику понравились разве что серо-голубые глазища да улыбка, открытая и лукавая одновременно. Но фигура... Худая и долговязая, почти лишенная привычных женственных округлостей... Если бы не платье, пожалуй, Мабель и впрямь можно было принять за мальчишку. Дик с Валентином были все же повыше ее, но с коренастым Бишоном она стояла вровень. И это будет барон?!

— Ну ступай, Мабель, ступай скорей, переодевайся! — подтолкнул ее Бишон.

— А что, разве читка в костюмах? — удивилась она.

— Тебе — в костюмах! — вполголоса отвечал Бишон и совсем уж шепотом добавил что-то еще, в чем Дику почудилось «Не смущай мальчика!»

Мабель убежала за кулисы и минут через пять вернулась уже в мужском костюме. Вряд ли это был именно костюм барона — скорее всего, она схватила первое, что подвернулось под руку, по всей вероятности, костюм какого-нибудь пажа. Обтягивающие чулки позволяли беспрепятственно созерцать ее ноги куда выше, чем то допускали любые правила приличия — а впрочем, созерцать-то было особо нечего: у Мабель и ноги оказались тощими, как у мальчишки. Длинные каштановые волосы она убрала под парик и нахлобучила сверху берет с петушиным пером, черным в прозелень. Бишон кивнул, почти не глядя, и с почтительным поклоном предложил господам сесть в кресла на краю сцены, где уже восседал Рютье.

— Все готовы? Все? Ну, пошли! Жевье, твоя реплика первая.

— Ишь, какой роскошный особняк! Сразу видно, денег тут не считают. А вы не смущайтесь, господин барон: встречают-то по одежке, а провожают по уму!

Мабель ответила не сразу, как будто бы зазевалась, но три удара сердца спустя мальчишеский голос отозвался:

— С чего ты взял, Жевье, будто я смущен?

Голос звучал дерзко и приглушенно одновременно, как будто хозяин его был немного испуган, но не желал быть уличенным в этом...

* * *

— Но все же — отчего травести? — спросил Валентин, когда читка кончилась, и Бишон зазвал господ в свой кабинет на стаканчик винца. — Не то чтобы я против, но...

— Понимаете, граф, — ответил вместо Бишона Рютье, — по пьесе барон юн и должен выглядеть совсем мальчиком, а роль его весьма непроста и требует ярких чувств и сложных переживаний. В нашем театре просто нет очень молодых актеров, настолько сложившихся, чтобы почувствовать тонкости этой роли.

— К тому же, — добавил Бишон, — зрителю нравится разделять чувства персонажей. Сами понимаете, далеко не всякий способен будет влюбиться в юношу, который выглядит как юноша. В юношу, который выглядит как прелестная девушка — совсем другое дело!

Дик молча кивнул. Час назад, в начале читки, он бы, пожалуй, возразил на то, что Мабель «прелестна», но сейчас он уже готов был согласиться. Красивой он бы ее по-прежнему не назвал, но глядя на нее, он не думал о том, красива ли она. Она... ну да, она прелестна.

— А барончик-то и в самом деле ничего, — заметил Эстебан, выходя на улицу. — Я бы вдул!

Дик поморщился. За год с лишним совместных трудов он успел уяснить, что все это по большей части пустая болтовня, и Эстебан в подобных случаях промолчать просто не может — как будто боится, что иначе будет выглядеть недостаточно мужественным. Это сделало его несколько терпимей к Эстебану — но приятней от этого не стало.

Валентин, видимо, разделял его чувства. Он взглянул на Эстебана искоса и, не стесняясь прохожих, по-хозяйски обнял его за пояс. Со стороны это могло сойти за дружеский жест, но задницу под рукой, невзначай соскользнувшей ниже талии, Эстебан выпятил совсем не дружески.

* * *

Дик завороженно наблюдал, как из разрозненных клочков и отрывков, из бессвязных, казалось бы, жестов и фраз у него на глазах растет и собирается готовая пьеса. Дик Шэрроу после первого внезапного явления в образе Ворона больше себе подобных шуточек не позволял и играл попросту некоего условного аристократа. Из Мабель в самом деле получился чудесный юноша, хрупкий, легкий и порывистый, скорее игривый эврот, нежели обычный человек (теперь-то Дик окончательно понял, отчего эту роль не доверили мужчине: единственный его ровесник в театре, Жанно, был высоченным, нескладным и говорил гулким ломающимся баском). В общем, барон в исполнении Мабель не имел ничего общего с Диком, каким Дик чувствовал себя изнутри.

Все это позволяло отстраниться и смотреть на происходящее на сцене со стороны, как будто бы не он это написал и это было о каких-то чужих, незнакомых ему людях — людях, которые боязливо и осторожно тянутся навстречу друг другу вопреки всем условностям и предрассудкам. По сравнению с романом пьеса кончалась ничем — никаких объятий и поцелуев, и, разумеется, уж тем более никаких постельных сцен, один лишь намек на то, что может быть... могло бы быть дальше. И, пожалуй, это выглядело куда более волнующе, чем обычный комедийный конец с непременной свадьбой. Когда в финале граф и барон протягивали руки и соприкасались кончиками пальцев, неотрывно глядя друг другу в глаза — это было бы совершенно невыносимо... если бы в решающий момент на сцену не выбегали хохочущие Жюльен с Тониной и Тонина не объявляла, что Жюльен проиграл ей пари и теперь обязан жениться («Ах, господин граф, свобода моя погибла и жизнь кончена! Прощай, шалопай Жюльен, перед вами почтенный отец семейства!» — с усмешкой восклицал рыжий Мартин, опускаясь перед ней на колени и глядя на хохотушку Тонину так, будто перед ним была не скромная субретка, а по меньшей мере герцогиня). И никто как бы и не замечал, что барон и граф уже уверенно сплетают пальцы и встают плечом к плечу, с улыбкой глядя на слуг. Вообще почти всю открытую любовную линию Жюльен с Тониной перетянули на себя, так что происходящего между графом и бароном при желании можно было и не заметить или истолковать как-нибудь иначе. И это при том, что все ключевые реплики обоих героев были взяты прямиком из романа — просто без авторских пояснений они звучали совершенно по-другому. «Что ж, господин барон! Но ведь я же лучше, чем моя репутация. Многие ли вельможи могут сказать о себе то же самое?»

А впрочем, пьесу это не спасло. На премьере сразу сделалось ясно, что роман читали все присутствующие — скабрезным шуточкам из партера не было конца. Дам в ложах было куда меньше обычного, а барышень не видно было и вовсе. Зато, как ни странно, значительную часть публики составляли Люди Чести. О нет, не потомки знатнейших фамилий, ведущих свой род от древних эориев, этих в зале как раз почти и не было, особенно если не считать герцога Окделла и его друга, которые, как и положено самым знатным зрителям и покровителям труппы, заняли свои привычные кресла на сцене. Но все недовольные Олларами, все тайные эсператисты, Круг спустя все еще не перестающие верить, будто в ракановской Талигойе жилось намного слаще, чем в олларовском Талиге, собрались в партере и в ложах подешевле и смотрели пьесу как сатиру на придворные нравы вообще и развратного Первого маршала в частности. Дик, конечно, знал, что они существуют (более того, его с детства уверяли, будто их большинство, и что все честные подданные Талига спят и видят во сне реставрацию Раканов), но когда он воочию увидел, как много их на самом деле, и когда они презрительным свистом встречали каждое появление графа на сцене... ему сделалось не по себе. Он уже привык, что его эра все любят — теперь он обнаружил, сколько среди этих «всех» тех, кто его ненавидит.

Это длилось три дня, три представления подряд. Полный аншлаг, толпы людей, которые явно нечасто бывают в театре и нарочно явились посмотреть именно эту пьесу, и кошачьи вопли во время представления (если на сцену не летели гнилые яблоки и тухлые яйца, то, похоже, исключительно потому, что там сидел молодой герцог Окделл, грозно поглядывавший на самых буйных выразителей народного гнева).

А на четвертый вечер вошедшего в зал Дика встретила непривычная тишина. Партер был набит битком, как и обычно, но зрители отчего-то вели себя очень тихо, шушукались и оглядывались вглубь зала, на центральную ложу, отведенную почетным зрителям, которые почему-либо не пожелают сидеть на сцене. Прежде ложа пустовала (билеты туда были довольно-таки дороги), сейчас же Дикон с изумлением разглядел в полумраке знакомый силуэт, белые перья на шляпе и таинственный блеск сапфиров. Герцог Алва непринужденно расположился в высоком кресле, со скучающим видом разглядывал публику, точно обезьян в зверинце, и о чем-то переговаривался с сидящим рядом виконтом Валме, дожидаясь начала представления. Во время спектакля монсеньор хохотал и аплодировал во всех нужных местах, в антракте милостиво побеседовал с прибежавшим в ложу Бишоном и отбыл сразу после конца спектакля, не дожидаясь Дика.

После этого фурор стремительно сошел на нет. Тут же сделалось ясно, что на самом деле пьеса эта — вовсе не сатира на Алву, а напротив, наглый плевок в лицо всем Людям Чести и демонстрация того, что Алва совершенно не стыдится своего разгульного образа жизни... и так далее, и тому подобное. Граф Штанцлер прислал Дику проникновенное письмо с высокопарными упреками. Дик прочел первый абзац и немедленно отправил письмо в камин, так что все красноречие графа, увы, пропало втуне.

* * *

После спектакля Дик задержался поговорить с Бишоном. Выйдя из кабинета в пустынный коридор, Дикон услышал за углом, в отнорке, ведущем за сцену и в гримерные, взбудораженный шепот, женский и мужской. Он хотел было вежливо пройти мимо — какое его дело, кто и с кем, — но женский шепот внезапно прорвался возмущенным возгласом:

— И уберите руки, маркиз!

— Ну не упрямься, цыпочка! Ишь, недотрога с соседнего порога...

Дикон узнал голос Эстебана и хотел было вмешаться, но не успел: ответом стал хлесткий звук пощечины.

— Ступайте, маркиз! — надменный тон Мабель можно было разливать по кувшинам и продавать тем, кому своей царственной холодности недостает.

— Не больно-то и хотелось, кошка драная!

Эстебан вылетел из бокового коридорчика спиной вперед, сам до ужаса смахивающий на ошпаренного кота, оправил смятый воротник и, не оглядываясь, зашагал к выходу. Смущенный и расстроенный Дик застыл на месте. Когда он наконец осмелился подойти и заглянуть в коридорчик, Мабель там уже не было, а откуда-то из гримерных доносился звонкий смех. Кажется, Мартин с Тониной (они в самом деле были мужем и женой) затеяли петь на два голоса. Раньше бы Дикон непременно зашел и присоединился к веселью: актеры казались ему существами иной природы, из тех вольных птиц, что не делятся на герцогов и простолюдинов, и с ними можно было запросто пить и петь, как будто он и сам такой же, как они, — но теперь гнусная выходка Эстебана как будто порушила что-то прекрасное и эфемерное, и Дику было неловко. Он тихонько вышел на улицу и отправился восвояси.

* * *

Потом два дня спектаклей не было: наступил религиозный праздник, когда театры и прочие увеселительные заведения не работали, — а на третий день снова был спектакль, и на этот раз Дик пришел один, без приятелей. И после спектакля Мабель перехватила его в коридоре. Она была еще в костюме барона и выглядела не столько девушкой, сколько дерзким мальчишкой. Возможно, поэтому Дик не смутился так, как мог бы смутиться, стоя в полумраке наедине с девицей.

— Я собиралась домой — вы не откажетесь меня проводить, герцог?

Дик растерянно пожал плечами.

— Не откажусь, конечно...

Разумеется, юной эреа не подобает бродить по улицам в одиночку — но он как-то никогда не задумывался, кто обычно провожает Мабель до дома.

— Тогда идемте, мне надо переодеться.

И она за руку утянула его к гримерным. Дикон собирался подождать в коридорчике снаружи — но его довольно бесцеремонно втолкнули в тесную комнатушку и захлопнули дверь у него за спиной. Когда Мабель сбросила баронский колет, расшитый цветными стеклышками вместо драгоценных камней, и принялась стягивать штаны, Дик совсем засмущался и отвернулся носом в угол. Но у Мабель были другие планы. Она втиснулась в этот угол и спросила напрямик:

— Я вам совсем не нравлюсь?

Она стояла в одной рубашке, из-под подола нахально торчали голые острые коленки. От нее пахло пудрой и потом. Она была невероятно очаровательна.

— Вы мне... очень... — забормотал Дик, — но я видел... Вы... Эстебан... я, право...

Мабель пренебрежительно фыркнула. Такое лицо бывало у Айрис, когда она на пальцах разъясняла бестолковому братцу, отчего тот или иной матушкин запрет ее не касается.

— Эстебан мне не нравится. Вы — нравитесь. Так вы проводите меня до дома? Если что, то я и одна дойду!

— Прекрасной барышне привет! Я провожу вас, если смею? — не удержавшись, процитировал Дик.

Мабель тут же гордо вскинула голову и обожгла его презрительным взглядом, каким, наверное, взирала давеча на Эстебана.

— «Прекрасной барышни» здесь нет! Домой одна дойти сумею.

И оба звонко расхохотались в один голос. Дик, осмелев, шагнул ей навстречу. Целовалась она восхитительно.

* * *

Дик прочел письмо два раза и уставился невидящим взглядом в серебряное блюдо с омлетом. Алва окликнул оруженосца, понял, что это бесполезно, подошел и подергал за торчащий в пальцах листок. Дикон отдал, давая понять, что можно прочесть.

— «Распоряжением Его Величества Фердинанда, главы святой церкви, почитающего своим долгом блюсти... отменить и запретить дальнейшие представления пьесы театра «Морески»... во избежание распространения соблазнов и падения нравов...»

Алва вздохнул, сложил письмо и вернул его Дикону.

— Что ж! Этого следовало ожидать. Ваш спектакль еще долго продержался, целых две недели.

— А вы не могли бы?.. — Дик уставился на Алву тем щенячьим взглядом, который Рокэ всегда бесил именно оттого, что устоять перед ним он не мог и, в общем и целом, готов был достать луну с неба, когда мальчишка так смотрел. Счастье еще, что Дикон был горд и смотрел так довольно редко.

— Мог бы, — сухо ответил Рокэ, переведя взгляд на омлет, чтобы не видеть этих молящих глаз. — Я мог бы поговорить с кардиналом, он дал бы понять Фердинанду, но... вы уверены, что вы этого хотите? С моей стороны это будет все равно, что расписаться на афише: в роли графа — Рокэ Алва собственной персоной...

Дик мотнул головой.

— Не хочу. Но... Понимаете, там Бишон... Рютье... актеры все... мне перед ними так неудобно...

— Дик, — Рокэ заставил себя посмотреть мальчишке в глаза, — подумайте головой, наконец. Ваш Бишон — не зеленый унар, он взрослый человек и тертый театральный делец. Он с самого начала прекрасно знал и понимал, на что идет. Думаю, эти две недели — самое большее, на что он рассчитывал. И поинтересуйтесь, какие сборы он сделал за это время. Вы удивитесь. Кстати, когда Рютье станет издавать пьесу, не забудьте стрясти с него свою долю и указать на обложке баронессу Сэц-Дамье в качестве соавтора. Пьеса вышла неплоха, не годится упускать такой случай обессмертить свое имя, пусть даже это псевдоним.

* * *

В числе прочих невероятных и разрозненных слухов, доходивших в Южную армию из новоиспеченной «Раканы», был один, который заставил Дикона хоть немного ожить и воспрянуть духом. Обычная повседневная жизнь в столице почти что замерла — но все же не до конца; и, в числе прочего, театр «Морески» внезапно решился возобновить спектакль по роману Баронессы, запрещенный Фердинандом чуть меньше года назад. Самозваный король Альдо, который поддерживал любые попытки делать вид, будто бы в городе все нормально и так, как и должно быть, соизволил лично побывать на спектакле. Увы, но что-то пошло не так. Увидев на сцене синеглазого человека в черном парике, толпа вдруг разразилась овацией. Дикон про себя подозревал — и поделился этим подозрением с Эмилем Савиньяком, — что толпа увидела не просто человека в черном парике, а знакомого всем герцога Алву. Потому что на этот раз Дик Шэрроу играл не просто условного аристократа, а именно Ворона. В общем, спектакль был сыгран всего один раз, исполнителя главной роли со сцены вынесли на руках, а Альдо Ракан счел за лучшее незаметно удалиться в середине второго действия. Поговаривали, будто издан был приказ об аресте Ричарда Шэрроу и Люсьена Бишона, но почему-то так никого и не нашли. Зато потом на улицах до самого бесславного конца правления Альдо Ракана (рассказывали, будто его в ветреный день придавило поваленным старым кленом, но никто не сомневался, что тут не обошлось без тайных сторонников Алвы и Олларов) насвистывали без слов «Солдатскую песенку» и куплеты графа («Нас встречают по одежке...»**)

* * *

В следующий раз спектакль был возобновлен уже во времена свободной дуксии — и все с тем же несомненным успехом. Или сомнительным, смотря что считать за успех. Успели отыграть три спектакля, сумели собрать почти полный зал — по тем временам само по себе успех невероятный. После чего кто-то из дуксов — вроде бы как Свободная Дженнифер, но это неточно, — выступил с зажигательной речью, общий смысл которой сводился к тому, что подобные зрелища суть плевок в лицо свободы и пропаганда гнилой аристократии, и что если не всех участников, то по крайней мере зачинщиков подобного надлежит поставить под балкон. Зачинщики и участники намек поняли и, от греха подальше, поспешили удалиться от оплота свободы на безопасное расстояние.

* * *

Завтрак был окончен, принесли шадди и поднос с почтой. После того как господин регент сгреб к себе на стол предназначенную для него гору срочных писем, на подносе осталось лежать три конверта, адресованных Дику. Два письма из Надора, от матушки и от сестер: подросшие Дейдри и Эдит теперь неизменно «помогали» Айрис сочинять письма братцу (это вместо того, чтобы писать самим, лентяйки несчастные!) Матушкино письмо Дик отложил, письмо Айрис распечатал сразу, заранее зная, что удовольствия от шадди оно ему не перебьет. Дочитав письмо и поделившись с эром парой избранных отрывков, он взялся за третье.

— Мэтр Бишон пишет, — сказал он, поймав вопросительный взгляд эра (Рокэ добросовестно просматривал срочную почту, но рад был любому поводу отвлечься). — Хотят возобновить наш спектакль. Рютье же... ну, вы знаете... так они теперь старое играют.

Мэтр Рютье, увы, не пережил Излома: в одну из голодных зим горячка свела его в могилу. Дикон знал, что его издатель готовит собрание пьес Рютье в одном томе; «Синеглазый граф» там тоже был, «в соавторстве с баронессой Сэц-Дамье».

— Скажи, когда премьера, — отозвался Рокэ. — Я, пожалуй, схожу. Нельзя же все время заниматься одними государственными делами.

— Вы точно этого хотите, монсеньор? — осторожно уточнил Дик.

— А что?

— Да так. Я просто боюсь, что если вы будете на премьере, то главным героем окажетесь вы.

— Хм... Об этом я и не подумал. Что ж, ты прав: придется надеть маску и приехать инкогнито! Давненько я не пихался локтями в партере.