Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

— Вам лучше, монс’ньор? — круглое лицо женщины немного расплывалось, и всё же он видел её вполне различимо.

— Да, — ответил он хриплым шёпотом. — Пить.

Она поднесла к его губам травяной отвар — мята, шиповник, смородина и что-то ещё. Горло саднило уже не так сильно и дышать как будто стало легче.

— Сколько… — он с трудом сдержал кашель, потому что кашлять очень больно, а ему нужно было спросить, узнать… — сколько времени прошло?

— Почти месяц, монс’ньор.

Почти месяц! Смешно расстраиваться из-за времени: он чуть не погиб. Потерял целую армию — о, теперь-то его имя точно впишут в историю. Леонард Манрик, маршал, проморгавший измену и заговор у себя под носом и лишившийся армии через четыре… да, через четыре месяца после назначения. Грандиозный провал. Сейчас это не казалось таким важным, можно было даже мысленно подшучивать над своей неудачливостью: всё равно изменить ничего не выйдет. Армия распалась: полки предателя-Люра присоединились к восставшим; прочие дезертировали, разбрелись, кто куда. Кто-то привёз его сюда — должно быть, к своим родственникам. Верный расчёт — за его спасение они получат больше денег, чем могут себе представить. Пусть хозяйка Жаклин и ухаживает за ним ради выгоды, она делает это хорошо — раз он жив и понемногу выздоравливает. Если подумать, никому в целом мире нет до него дела — только до состояния его отца. Все эти горькие мысли — о поражении, о бессилии, об одиночестве — сейчас не так ранили, потому что всё это происходило как будто не с ним; собственное прошлое казалось сюжетом романа или пьесы, а тот, с кем всё это случилось — одним из персонажей. Надо сказать, автор был не слишком милосерден к своему герою… Мысли текли медленно, вяло, неохотно; не хватало сил и сознание то и дело заволакивал тяжёлый душный туман.

Изо всех сил стараясь не провалиться в горячечный бред, сохранить ясность мыслей, удержаться в реальности, он пытался представить себе, что происходит в Эр-При, в Олларии, в Талиге… человеческие чувства, мотивы, интриги раз за разом ускользали, рассыпались, путались. Слишком много переменных и нет логических связей. Числа — вот они настоящие, действительные, надёжные — чёткие ряды и последовательности, подчинённые определённому закону, всё взаимосвязано и взаимообусловлено. Стройные цепочки выкладок, причин и следствий, если — то.

Он пришёл в себя окончательно уже зимой: принц-самозванец захватил столицу и назвался королём. Жаклин особо подчёркивала, что никто из её кумушек-соседок не знает, кого именно она выхаживала — они все пребывали в уверенности, что Леонард её дальний родственник. О да, по нынешним временам такое инкогнито дорогого стоило: Жаклин, пожалуй, уберегла его от тюрьмы или чего похуже… К середине месяца зимних Скал он понемногу начал вставать: мышцы, конечно, ослабели за время болезни, но не это его пугало: теперь даже незначительное усилие заставляло его задыхаться от нехватки воздуха. Леонард не знал, пройдёт ли это когда-нибудь, или он так и останется… калекой. Думать об этом было неприятно, но далеко не так горько, как можно было ожидать. После возвращения от врат Рассвета или Заката им овладело странное равнодушие ко всему.

Леонард распорол потайной шов на штанах — большая удача, что их и не украли мародёры! Розовые и жёлтые топазы, три — тысячи на две с половиной таллов — он отдал Жаклин, ещё двумя расплатился за лошадь — крепко сбитую торскую кобылу. Да, за эти деньги можно было купить и недурного линарца, может, даже не самого плохого полумориска, но те капризны и не любят холод, а лохматая лошадка неприхотлива, не мёрзнет, и шаг у неё плавный и ровный. Бурая кобылка — Веточка — увезла его перед рассветом, чтобы любопытные не разглядели лица. Леонард мысленно дал обещание: если он доберётся невредимым до своих — до тех, кто верен королю Талига, а не самозванцу — он отблагодарит Жаклин более весомо, хотя она, кажется, и так довольна.

Веточка бежала уверенной и ровной рысью; пожалуй, дорога будет легче, чем он опасался. Леонард засмотрелся на белый-белый снег и чёрные, будто нарисованные углём ветки. Треугольник, четырёхугольник неправильной формы… В голове сами собой возникали числа и равенства, и от этих мыслей было радостно и спокойно: числа существуют и взаимно соотносятся, подчиняясь удивительной гармонии; каждая связь, которую ему удавалось установить, была проста, красива и самодостаточна. Совершенна.

— Привет! — оклик вырвал Винсента из сонной меланхолической задумчивости, которую навевал осенний дождь за окном.

— Привет, — Винсент обернулся к дяде и спрыгнул с подоконника.

В коридоре седьмого этажа было сумрачно и тихо: пятая пара закончилась четверть часа назад, факультативы начинались позже… В противоположном конце несколько студентов сидели на лавочках, а тут, напротив второй аудитории, кроме них не было ни души.

— Подвезти? — спросил Леонард.

Винсент согласился без раздумий — он мог бы вызвать такси или поехать на метро, но ему хотелось поговорить с дядей.

— Что-то случилось? — Леонард всегда видел всех своих племянников насквозь; родители так не умели, а вот дядя…

— Ну, у нас сегодня была лекция по истории математики, — Винсент пристегнулся, и машина плавно тронулась с места, — и там как раз рассказывали про твоего знаменитого тёзку… Ну, который родился в конце прошлого Круга и…

— Да, да, тот Леонард Манрик, которого мне придётся превзойти, чтобы меня тоже запомнили, как хорошего математика, а не бледное подобие почившего гения, — рассмеялся дядя.

— Ты и так… вон сколько всего открыл! — на самом деле Винс был не очень в курсе подробностей — то, чем занимался тот Леонард Манрик из прошлого, — частично школьная, частично вузовская программа. То, чем занимался его дядя, — что-то куда более сложное, куда более абстрактное…

— В сравнении с моим великим предком — не так уж много. И заметь, он дал мне фору: всерьёз занялся наукой в тридцать шесть, а я увлёкся математикой ещё в школе…

— Я вообще удивлён, что он решил этим заниматься! — с досадой сказал Винсент. Почему-то это тревожило, не давало покоя, почти злило, как задача, решение которой зашло в тупик, хотя вначале она казалась элементарной… — Слушай, ну вот смотри: там передел власти, восстание, какие-то мистические события, эпидемии, безумцы и пророки, Рокэ Алва и самозванный принц Альдо… Рушится мир, меняется Круг, какие-то катаклизмы, война, хаос — вот это всё! И у него была власть, и маршальское звание — ну ладно, армию у него увели — но вот как можно было оставить всё это, возможность сражаться рядом с Первым маршалом Алвой — и он просто бросает армию и… Не, не, я понимаю, научные открытия, он первым нормально увязал в систему алгебру, геометрию, теорию чисел… Число Манрика, мнимая единица, комплексные функции, специальные функции… Это всё круто, и если бы не он, возможно, мы бы сейчас не достигли того прогресса, ну, жили бы как двадцать лет назад или пятьдесят… Но ведь он не мог этого знать, он же это делал не ради… блага будущих поколений!

— Не совсем, — безмятежно возразил дядя Лео. — Не только ради этого, но ради этого в том числе.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, вообще-то есть его воспоминания. Их периодически переиздают, и они даже приносят неплохой доход. И считаются ценным документом эпохи, и для историков, и для любителей исторической прозы или киноделов…

— И это не тягомотина вроде «Наставлений» Танкреда или «Слова потомкам» Эммануила? — подозрительно осведомился Винс.

— Нет, — улыбнулся дядя Лео. — Мне они не показались скучными. И там есть и про войну, и про маршала Алву…

— Ну хорошо, и что? Если он планировал опубликовать это… Он же писал так, чтобы выставить себя в выгодном свете! Ради прогресса — это может быть просто красивая поза!

— Почему бы тебе не прочесть самому и не составить собственное мнение? — с мягкой усмешкой прервал обвинения Леонард, а затем всё-таки продолжил. — Потому что не всем хочется приключений, Винс. Особенно когда у тебя проблемы со здоровьем и тебе уже тридцать шесть. Всё это как-то теряет свою прелесть… И учти, что тогдашний военный поход означает очень некомфортные бытовые условия. Промочишь ноги с утра — ходишь в ледяных мокрых сапогах весь день. Если ты офицер — ты переобуешься вечером. В сухие. Может быть. Но если дождь идёт полмесяца… И никакой мембранной обуви, которая сохраняет тепло.

— Не считай меня идиотом! — фыркнул Винсент. — А почему проблемы со здоровьем?

— Потому что его чуть не убил Симон Люра, если ты помнишь такого исторического персонажа, — в голосе дяди ему послышалась лёгкая укоризна.

— Но его же вылечили?

— Не до конца. Я не особенно в этом разбираюсь, но насколько я понял, после ранения часть лёгких перестала функционировать. И это сильно ограничивало его возможности в плане физических нагрузок. Чтобы воевать в таком состоянии, нужно очень любить войну.

— А, — Винсенту стало неловко.

— …а он её не любил, — продолжил Леонард, — вообще не хотел быть военным.

— Так почему он им стал? Он же мог сразу…

— …сказать отцу, что хотел бы, допустим, заниматься математикой? Гипотетически да. Лишиться наследства, жить очень скромно, но так, как хочется… Он рассматривал этот вариант, но видишь ли, помимо денег он бы потерял весь круг общения.

— Ну… он завёл бы новых друзей в Университете или…

— Со временем — возможно, хотя вообще-то у него не очень получалось ладить с людьми. Но одномоментно он остался бы один. Это… страшно. В то время и в том обществе чтобы пойти против воли того, кто старше и выше — главы семьи, старейшины, короля — это очень смело. Тогда людям требовалось какое-то огромное потрясение, чтобы радикально поменять свою жизнь. Если ты почти умер и родился заново — это позволяет взглянуть на вещи по-новому.

— У тебя они есть? — помолчав, спросил Винсент. — Воспоминания Леонарда Манрика?

— Есть. И бумажная книга, и электронная версия.

— А можно сейчас электронную, а завтра бумажную? — Винсент смотрел на серую пелену дождя и пытался представить себе старинный военный лагерь — получалось неуютно, грязно, уныло и холодно.

— Можно, — кивнул Леонард.

Он останавился точно напротив двери, и Винс выскочил наружу, не открывая зонта, совершил марш-бросок до двери, помахал рукой на прощанье и нырнул внутрь, в тепло. Да, пожалуй, сидеть у камина с чашечкой шадди или бокалом «Крови» над формулами куда приятнее, чем шляться в дождь по грязи… Уй да, у них же ещё дорог нормальных не было…

Винсент забрался в кресло с планшетом, шадди и тыквенным печеньем, открыл присланный файл… Комната, зачёт по урчпам, клуб послезавтра вечером и весь мир отодвинулись далеко-далеко на периферию, почти исчезли.

Леонард Манрик писал невычурно, но живо и остроумно; а ещё в его словах сквозила лёгкая грусть — не мрачная тяжесть сожалений, не беспросветное уныние, а задумчивая неясная печаль. Возможно, когда он сел писать свои мемуары, тоже стояла осень, дождь барабанил по крыше, за окном дрожали на ветру жёлтые листья, а в камине пело пламя. Винсент ясно представил себе кого-то, похожего на дядю Лео в старинной рубашке с кружевными манжетами, в небрежно наброшенной домашней куртке или жилете, выводящего ровные строчки аккуратным почерком и иногда поднимающего голову, чтобы взглянуть на непогоду за окном или на огонь в камине…

В шестнадцать лет Леонард Манрик, как и все знатные юноши того времени — как и многие знатные юноши сейчас! — поступил в Лаик, полный счастливых надежд и лишь самую чуточку — боязни не оправдать отцовские ожидания. Лаик и теперь была местом не самым приятным, а тогда, Круг назад, в ней было ещё мрачнее. Первые четыре месяца учащихся не отпускали домой, к семьям; на ночь комнаты воспитанников запирались, чтобы не допустить озорства или непристойного поведения; впрочем, кому и сколько заплатить за возможность выйти в неурочное время или за бутылку вина, было общеизвестно. Леонард Манрик этим не злоупотреблял: так, пару раз выбирался с приятелями, чтобы покутить — хотя Винсент употребил бы другое слово. Пробраться в закрытую часть здания, выпить вина, закусить холодной жареной курицей, перекинуться в тонто, а потом пойти смотреть на звёзды, потому что астрономы обещали, что в это день пролетит комета, и кто-то из унаров даже стащил из класса зрительную трубу, чтобы рассмотреть это выдающееся явление…

Винсент подумал, что они, кажется, и впрямь были взрослее и старше в свои шестнадцать… до следующей страницы, в которой Леонард Манрик описывал злоключения ментора фехтования, Арамоны, по прозвищу «Красавчик». Тот был, по свидетельству Леонарда, весьма недурён собой, хотя пьянство уже начало исправлять это недоразумение, приводя внешний облик в соответствии с внутренним содержанием. Как фехтовальщик, Арамона был бездарен, как ментор — глуп и жесток; он не трогал знатных и богатых учеников, отыгрываясь на кавалерах, четвёртых сыновьях баронов из глуши и тех, чьи родители были в опале. Леонард Манрик в силу богатства и связей отца был избавлен от придирок и издевательств Красавчика, но ненавидел его наравне с остальными — подлость Арамоны, заискивание перед вышестоящими и привычка срывать злость на слугах и учениках из неблагонадёжных и небогатых семей никого не оставляли равнодушными.

Первыми удар нанесла компания потомков Людей Чести — они держались особняком, презирая «навозников» — тех, чьи предки получили дворянство от Франциска Великого. Винсент мысленно закатил глаза: кое-кто и сейчас придерживался того же мнения, безнадёжно отстав от прогресса на пару Кругов.

Итак, Люди Чести оказались не особенно изобретательны и всего лишь всыпали в рагу для менторов изрядное количество нарианского листа — шутка не слишком остроумная сама по себе, а учитывая то, что не столь давно кто-то из прошлых выпусков аналогичным образом улучшил начинку для пирогов, и вовсе довольно блёклая. Тем не менее, унаров порадовало и это нехитрое развлечение. Компания «навозников» и кэналлиец Бернардо — из бедных и нетитулованных дворян — свою месть готовила и обдумывала куда тщательнее.

Они подбрасывали Красавчику письма от вымышленной эрэа по имени Магдалена — рано овдовевшей и изнемогающей от скуки в провинциальном городишке. Леонард настаивал, что Арамона не настолько туп, чтобы поверить в эту историю, явно шитую белыми нитками; его товарищи возражали, что он переоценивает умственные способности Красавчика — и оказались правы. Тот с готовностью заглотил наживку и ходил с видом ещё более напыщенным, чем обычно. На письма он отвечал скоро, довольно многословно, но не слишком изысканно. Ответы эрэа Магдалены — изящные, поэтические, но становящиеся всё более игривыми и непристойными — сочиняли в основном Бернардо и Дамиан. Леонард правил стиль и, что самое важное, писал эти письма, старательно изменяя наклон и начертание букв, украшая их уймой завитушек. Возможно, преподавай Арамона описательные науки, он и мог бы что-то заподозрить, потому что, по мнению самого Леонарда, подделка была небезупречна; но теньент учил их фехтованию и почерк никого из унаров не знал. Следующим актом комедии должна была стать мимолётная встреча распалённого Красавчика с объектом страсти — они планировали разыскать подходящую актрису или куртизанку, которая согласилась бы им помочь за достойную плату, но тут возникла заминка. Дела чести не терпят отлагательств, а вот розыгрыш нелюбимого преподавателя вполне мог подождать.

В первую же разрешённую отлучку у Леонарда Манрика состоялась дуэль с Ги Ариго. Граф Ариго был предводителем и заводилой у старого дворянства; он был не слишком смел и по большей части противостояние Лучших Людей и Людей Чести ограничивалось словесными пикировками; в ходе одной из таких словесных дуэлей Ариго, раззадоренный поддержкой своей свиты, чувствовавший себя в ударе, перешёл черту. Винсент честно не видел большой разницы между теми словами, на которые Леонард, Дамиан и Бернардо отвечали колкостями, и теми, за которыми последовал мгновенный вызов. Всё это так или иначе сводилось к оскорблению предков и насмешками над происхождением; нюансы Винсент не различал, в отличие от унаров того времени.

Винсент отложил планшет, отхлебнул остывший шадди и уставился в окно. Дуэль — пусть не до смерти, но ведь всякое могло случиться! — в шестнадцать лет… Нет, кто-то из Алв дрался и в четырнадцать, но… Самым удивительным, впрочем, был не сам факт дуэли в столь юном возрасте — ледяное, равнодушное спокойствие, с которым Леонард принял решение. О, он волновался перед дуэлью — примерно так, как Винсент перед каким-нибудь не слишком важным экзаменом! — но при этом написал кучу прощальных писем, «привёл в порядок все свои дела» — и от этого веяло чем-то жутким, чем-то неправильным. Сам Леонард опасался скорее выволочки от отца, чем смерти от раны, и Винсент поёжился: что за человеком был тессорий Леопольд Манрик, если его средний сын боялся его недовольства больше, чем возможного увечья! Фехтовали они с Ги примерно наравне; Арамона был исключительно бездарным ментором, поэтому все свои умения они оба переняли от частных учителей ещё до Лаик. Пару приёмов показал Леонарду Бернардо — тот дрался легко и красиво, будто танцуя смертельно опасный танец. Винсент невольно усмехнулся столь банальному сравнению, а потом вдруг подумал, что четыреста лет назад эти слова не были столь затасканными. Он вернулся к чтению с неясным предчувствием какой-то беды, хоть и знал, что Леонард Манрик проживёт ещё шестьдесят шесть лет, и волноваться ему не о чем. Итак, шансы были приблизительно равны. Секундантами Леонарда стали, разумеется, Дамиан и Бернардо, секундантами Ги Ариго — Людвиг Ноймаринен, старший сын и наследник герцога Рудольфа, и Густав Линдхольм, из бергерской знати. Людвиг Ноймаринен в склоке между «навозниками» и Людьми Чести не участвовал, но поскольку принадлежал к последним, то и общался в основном с ними.

Дуэль Леонард вроде как выиграл, не испытав при этом естественного торжества, и сам удивившись этому. Вроде как — потому что Ги Ариго продырявил ему рукав, даже не оцарапав кожу, а сам Леонард неглубоко ранил его куда-то в бедро. После недолгого спора секундантов победу присудили Леонарду, но удовлетворение было весьма мимолётным. Сразу после дуэли, состоявшейся в рощице на полпути к столице, Леонард поспешил в родной дом — чтобы выслушать от отца, насколько глубоко его разочарование средним сыном. Успехи Леонарда в учёбе не удостоились никакой похвалы, зато неумение завязывать полезные знакомства и решать проблемы словами, а не шпагой подверглись разгромной критике. Леонард не собирался сообщать отцу о дуэли, но тессорию уже кто-то донёс, и в ответ на прямой вопрос Леонард не стал ни лгать, ни уворачиваться. Леопольд Манрик не обрадовался тому, что уроки мэтра Карно, нанятого учить его сыновей помимо прочего фехтованию и гимнастике, были, очевидно, хорошо усвоены. Он негодовал, что вместо ссоры с Ариго Леонарду следовало завести приятельские отношения с наследником Ноймариненов. Леонард отцу не перечил, хотя и не видел возможности исполнить это пожелание.

Несмотря на довольно сдержанную манеру письма, Винсент вполне ощутил горечь, которую, очевидно, испытывал Леонард после этого разговора. И безнадёжность — Леонард ещё не осознал, но почувствовал, что никакой успех не заставит отца им гордиться. Всегда найдётся весомый повод для недовольства. Хотя он прикладывал большие усилия, чтобы оправдать отцовские надежды.

Блестящих способностей Леонард Манрик не проявил, но был прилежным учеником. Большинство наук давалось ему не слишком легко, но и не очень тяжко: он мог довольно точно изобразить растение или предмет, воспроизвести карту любого государства Золотых Земель, сочинить сносный сонет, перевести несколько страниц с древнегальтарского, рассказать о приходе к власти Франциска Великого или о военных походах Лакония. За одним исключением: в математических вычислениях среди соучеников равных ему не было, и мэтр логических наук Йохан Трауб всегда ставил Леонарда в пример остальным. Леонарду вскоре стали доставаться задачи не из «Начал арифметики и алгебры», а из других книг; иногда условие было написано на бумаге от руки. Леонард решал их почти так же быстро, что и задания из учебника. Леонарду Манрику очень нравилась математика; он видел в числах и геометрических фигурах логику и красоту; все связи, соотношения, пропорции укладывались в стройную систему, завораживающую своей простотой и гармонией.

Винс свирепо сопнул носом: конечно, гениям везде мерещится простота! Вон, дядя Лео тоже не видит ничего сложного ни в тервере, ни в урчпах, у него в математике нет нелюбимых дисциплин, есть любимые и обожаемые — те, которые составляют область его научных интересов — чуть ли не треть от всех существующих!

Естественно, ни о какой карьере сьентифика Леонард Манрик не помышлял: он грезил военными подвигами, как почти все юноши его времени и сословия, мечтал служить непременно в кавалерии. Фехтовал он неплохо, но не исключительно хорошо, зато метко стрелял и любил охоту.

…Тем временем роман в письмах прекрасной эрэа Магдалены и Арнольда Арамоны явно требовал кульминации. В следующий отпуск в городе товарищи Леонарда нашли подходящую кандидатуру на роль прелестницы: она представилась как Лилия и была публичной женщиной, оставившей ремесло актрисы бродячего театра ради спокойной и сытой жизни в Олларии. На авантюру она согласилась легко; может, из-за щедрой платы, может, из озорства, а может, из симпатии к Бернардо, который осыпал её комплиментами с южной пылкостью.

При помощи Лилии трое благородных юношей отыскали второго необходимого участника предстоящего спектакля: Мартин обладал впечатляющим ростом, военной выправкой, успел побывать и актёром, и солдатом, и помощником шорника и брался за любую непыльную работу, за которую хорошо платили.

Лилия подсказала Леонарду некоторые обороты и словечки, чтобы не дать Красавчику сорваться с крючка — тот уже начал проявлять нетерпение и некоторое раздражение, что раззадорившая его красотка оттягивает сладостный момент единения не только душ, но и тел. Кроме этого, Лилия снабдила их надушенным шёлковым платочком с вышитой монограммой М.А. Письмо и платок были незамедлительно вручены Арамоне, который вновь воспрял духом, забросал возлюбленную записками, а по школе ходил с видом гордым и значительным, напоминая индюка — Бернардо как-то нарисовал его в образе этой птицы, но так как кэналлиец был неважным художником, то менторы не углядели в картинке ничего предосудительного.

Винсент выдохнул: это и впрямь было совершенно непохоже на нудятину Эммануила и Танкреда! Воспоминания Леонарда Манрика напоминали хороший приключенческий роман и было совершенно непонятно, почему кто-то читает современную историческую прозу о том времени, если есть живое, настоящее свидетельство, превосходящее её по всем параметрам? Почему «Воспоминания» не изучают на уроках литературы? Или они были в списке книг для чтения по желанию?..

— Ну и последнее… — Лилия кокетливо повела плечом, уронила пару капель духов на сиреневый платок, а затем вдруг задрала юбки — у Леонарда перехватило дыхание от неожиданности и непристойности этой сцены — с нажимом провела платком между бёдер, а потом свернула его и как ни в чём не бывало протянула Бернардо. — Ваш дурак точно не откажется от встречи…

Леонард слышал её как будто сквозь шум несуществующего дождя. Щёки горели, перед глазами стояла картина: белая-белая кожа на фоне персиковых оборок и льняной нижней юбки, край чулка, отделанный розовым кружевом, хорошенькая ручка, скрывающаяся за складками подола…

— Это… не слишком? — сдавленно спросил он.

— Ну что вы, монсеньор, — звонко рассмеялась Лилия. — В самый раз!

Он поторопился распрощаться, надеясь, что в комнате не слишком светло и его смущение не так заметно. Дамиан явно разделял его желание поскорее уйти, а Бернардо, напротив, не сводил с Лилии глаз. Они переглянулись и по молчаливому уговору Дамиан и Леонард спустились вниз, а Бернардо остался наверху с Лилией. Что ж, не его одного вывела из равновесия эта выходка! Избегая смотреть друг другу в глаза, они ввалились в кабачок по соседству и молчали, пока не опустошили стаканы с терпким кагетским вином.

— Хорошо бы Бернардо поторопился, — неодобрительно заметил Дамиан, почти расправившийся с половиной цыплёнка.

Леонард тряхнул головой, отгоняя непрошенное воспоминание.

— Да, хорошо бы.

На счастье, лошади у всех троих были недурны — они успели в последние минуты, потому что гнали во весь опор. Леонард надеялся, что быстрая скачка и ветер отвлекут его, или, может, опасение опоздать; но ни страх перед возможным наказанием, ни вечерняя прохлада не остудили вдруг вспыхнувшего внутри огня. Он едва вспомнил, что нужно сунуть Жану пару таллов, когда передал ему поводья, и до комнаты добрёл будто во сне. Леонард попробовал открыть Книгу ожидания — смысл слов ускользал от него; пробовал вспоминать стихи или формулы — всё было туманно и спутано, будто в лихорадке. И только Лилию он видел ясно, как наяву: смеющиеся серые глаза, приоткрытые губы, белые-белые ноги… Может, Бернардо был прав, оставшись — его теперь не мучали воспоминания… Или мучали — но уже другие?.. Касаться себя было неловко, но уж лучше так, чем полночи проваляться без сна. И как хорошо, что Бернардо забрал кошкин платок…

…Утром он проснулся с ясной головой, и даже стыд отступил. Писал же мэтр Демаршелье в своём медицинском трактате, что соки не должны застаиваться в организме и вредить работе ума… Ладно, в следующую отлучку их ждёт представление, зато через раз можно было бы навестить Лилию…

Бернардо выглядел возмутительно довольным и безмятежным — настолько довольным, что у Леонарда мелькнула гадкая мысль оставить его в этот раз сражаться с уравнениями в одиночестве. Впрочем, он мгновенно одёрнул себя: тренировки с Бернардо помогли ему выиграть дуэль, а он вместо благодарности мелочно мстит за то, что друг оказался умнее и быстрее разобрался в своих желаниях?

Красавчик Арамона, конечно, повёлся: ходил индюк индюком, выпячивая грудь, а вечерами строчил «прелестной Магдалене» неприличные записки.

— Будем же благодарны Арамоне за его сдержанность — он не прислал ответного платка… — фыркнул как-то Дамиан, когда они читали очередное письмо в высшей степени скабрёзного содержания.

— …или не сопроводил свою писанину иллюстрациями, — подхватил Бернардо.

— Избави Создатель! — картинно закатил глаза Дамиан. — Он достаточно намекает тут на достоинства своего, гм, клинка — не хватало ещё изображения!

— Судя по описанию, — усмехнулся Леонард — листа будет маловато, уместнее было бы указать масштаб, как на карте…

Бернардо прыснул, а затем захохотали все трое.

Сцену для предстоящего спектакля, а также главную ложу выбирали тщательно. Они сняли в Кошоне две комнаты в домах напротив друг друга: та, что располагалась в мансарде на этаж выше была назначена зрительным залом; комнатка ниже с достаточно большими окнами стала подмостками и основной декорацией. Дамиан раздобыл зрительную трубу, которую они по очереди передавали друг другу. Они расположились по обе стороны от окна и жадно смотрели за разыгрываемым представлением. Вот Красавчик, завитый, напудренный, важный подходит к дому… Прекрасная Магдалена на мгновение показывается в окне, как бы невзначай бросает взгляд на мостовую… Арамона поднимается по ступенькам — они не видят его, но отсчитывают шаги в восторженном предвкушении… И наконец герои выходят на сцену: он начинает страстный монолог, протягивает к ней руки… Прелестница смущена, разгневана, обескуражена: она отстраняет своего настырного поклонника, отступает… Он преследует её, достаёт письмо — Леонард вспоминает аромат нухутской бумаги, чернил и духов, и как тщательно выводил виньетки на монограмме…

Магдалена в изумлении смотрит на бумагу, смеётся, отмахивается от Красавчика: тот — вот, однако, самовлюблённый болван! — хоть и начал понимать свою ошибку, кажется, пытается её уболтать и соблазнить. Чудесно! Изумительно! Дамиан изобразил аплодисменты, бесшумно смыкая ладони, Бернардо зашёлся беззвучным хохотом. Леонард пока держался — ровно до того момента, когда улице показалась довольно высокая полноватая горожанка, чуть косолапящая, с отталкивающим лицом и до ужаса неподходящими к её облику роскошными золотыми волосами.

— Это… она? — Дамиан всхлипнул от смеха и зажал себе рот рукой, Бернардо молча кивнул.

Что ж, неудивительно, что с такой женой Красавчик пустился во все тяжкие… Томительное ожидание, пока госпожа Арамона поднимается по лестнице, а её муж берёт хорошенькую вдовушку за локоть и склоняется к шее, чтобы поцеловать… Супруга Красавчика не могла бы выбрать лучшего момента, чтобы появиться на сцене! Её и без того некрасивое лицо от гнева стало ещё уродливее; они даже слышали, как она костерит мужа на все лады, правда, большую часть слов было не разобрать. Лилия, умница, благоразумно отступила, не мешая разъярённой женщине хлестать мужа словами и перчатками.

— А она тем… темпераментна, — сквозь смех пробормотал Бернардо.

Красавчик перед женой терялся: вяло заслонялся руками и пытался её увещевать. Наконец его виноватый вид возымел действие — а может, госпожа Арамона всё же вспомнила о приличиях. Она обратилась к мнимой любовнице — уже не так громко, к сожалению. Магдалена всплеснула руками, потом прижала их к груди — сама невинность! Её противницу не успокоили ни кроткий вид, ни жесты: она накинулась на бедную вдову — к счастью, только словесно. Красавчик тем временем поглядывал на дверь, явно собираясь сбежать: свидание, очевидно, было испорчено. И в дверях он столкнулся с разгневанным супругом вовсе-не-вдовы и вовсе-не-Магдалены!

Леонард в жизни так не смеялся — живот болел так, будто его резали, воздуха не хватало, но оно того стоило! Вся горечь, вся несправедливость, всё уродство Лаик, отравлявшее жизнь унаров, воплотилось в теньенте Арамоне, и сейчас все они были посрамлены, побиты и осмеяны в его лице! Пьеса подходила к завершению: супруги Арамона покинули сцену, униженные и разозлённые. Последний поклон: на улице Красавчик осмелился предложить своей жене руку, и она оттолкнула его с такой яростью, что Леонарду на мгновение даже стало жаль её.

Они выждали время, спустились вниз и встретились со своими актёрами — с добровольной частью труппы — в трактире на другом конце Кошоне. Леонард заплатил им на десять таллов больше — они честно заслужили эти деньги. Лилия пересказала кратко их разговоры там, в комнате — что ж, они угадали верно, но некоторые словечки и ругательства стоило записать дословно. Это был не конец их затеи. Возвращались в Лаик они обессилевшие от хохота и донельзя довольные.

Арамону они увидели на следующий день: тот был хмур, небрит, с тёмными кругами под глазами и царапинами на щеках. Однако! Леонард опустил голову, пряча улыбку. Когда Красавчик попросил у мэтра описательных наук их последние сочинения, сердце Леонарда ёкнуло, но Арамона быстро отложил листы, подписанные Леонардом и Дамианом, не углядев сходства. Он долго, придирчиво изучал работу Бернардо, но, не найдя там ничего предосудительного, с досадой удалился. Что не помешало ему на уроке фехтования сорвать злость на ненавистном кэналлийце, который фехтовал куда лучше ментора. Бедняга Бернардо простоял всё время со шпагой на вытянутых руках; к концу занятия его смуглое лицо отливало нездоровой бледностью — казалось, ещё чуть-чуть — и он свалится без сил, но тот стойко вынес наказание. Зато после был вынужден привалиться к ледяной стене в коридоре.

— Плохо? — сочувственно спросил Леонард.

— Холодно, — дёрнул плечом Бернардо. — Мне казалось, я привык…

Кэналлийцу и так было несладко в стылой Лаик, так ещё и его комнатка оказалась угловой, а дров слуги жалели: несмотря на то, что за обучение в школе не брали плату, а менторов, принимавших подарки от родственников учеников, выгоняли мгновенно и безжалостно, пожертвования на процветание школы, на сбор ботанических коллекций, покупку книг, ремонт здания и прочие нужды не возбранялись, а очень даже поощрялись. Поэтому келью Леонарда можно было назвать если не уютной, то сносной, и в ней было довольно тепло, — в отличие от комнаты Бернардо, напоминавшей не то тюремную камеру, не то склеп, где на влажных стенах в самые холодные ночи вода застывала инеем.

Леонард не задумывался о несправедливости и о том, к чему ведёт имущественное неравенство до момента, когда однажды не проводил Бернардо до его комнаты. И только тогда понял, почему Арамона закрывал глаза на выходки Ги Ариго или некоторых других унаров, а Бернардо регулярно доставалось ни за что. Тогда-то и родилась идея отомстить ему как можно более эффектно и изящно. Последний акт пьесы будет сыгран уже после их выпуска — жаль, конечно, что они не увидят рожу Красавчика… Сейчас можно было отложить его подготовку: Бернардо требовалась помощь. Арамона изрядно запугал слуг, поэтому вполне невинная просьба протопить получше и притащить горячего вина для Бернардо стоила Леонарду какую-то неприличную сумму и долгих уговоров; зато на следующий день тот выглядел не как оживший покойник, а как обычно.

— Gracias, — сверкнул глазами Бернардо, когда они сели завтракать.

— Как будет по-кэналлийски: «Не стоит благодарности?», — спросил Леонард.

— No lo…

— Унар Бернардо, вы, как видно, не голодны, раз позволяете себе отвлекать соседей разговорами!

В этот момент всякие мысли о том, не чрезмерной ли была их шутка и стоит ли продолжать, навсегда оставили Леонарда. Вяло ковыряя остывшую кашу, он продумывал реплики будущей пьесы — каждая должна быть острее пики и разить точно и неотвратимо…

В следующий отпуск они отправились в Олларию: Леонарду надо было непременно навестить отца и получить причитающуюся порцию родительских упрёков; Бернардо с Дамианом обещали подождать его в какой-то харчевне, где как раз шли петушиные бои. Леонард не слишком хотел смотреть на птиц, вырывающих друг у друга перья, но если выбирать между тем, чтобы наблюдать за самой дракой и тем, чтобы самому быть побитым, пусть и словесно… Как будто у него был выбор.

В этот раз почти обошлось: отец только сообщил ему, что генерал Альфред Гогенлоэ-цур-Адлерберг возьмёт его в оруженосцы и служить Леонарду предстоит неподалёку от столицы. Леонард коротко поблагодарил его за заботу. О наследнике Ноймариненов Леопольд не вспомнил, а компанию Дамиана считал вполне подходящей для сына. О Бернарде же Леонард не сказал ни слова лжи, но преподнёс факты так, чтобы отец считал эту дружбу вполне нужной и уместной. Жизнь в Лаик требовала изворотливости, хитрости, умения просчитывать ситуацию — и Леонард понемногу этому учился.

Что касается научных знаний, в Лаик скорее упорядочивали, систематизировали и дополняли то, что унары усвоили ещё с домашними учителями — на большее бы не хватило времени; зато здесь молодые дворяне получали первый навык светского общения — не с друзьями семьи и их детьми, а просто с равными себе. Лаик была миниатюрной моделью и двора, и армии, и давала возможность каждому из них завязать знакомства и выбрать, к чему они расположены. Леонард понял это много позже; но даже если бы решил после Лаик избрать светскую карьеру, он едва ли смог бы переубедить отца. У старшего брата, Фридриха, был выбор; у Леонарда его не осталось.

Вырвавшись из фамильного особняка, Леонард помчался к друзьям: те как раз успели немного выиграть и нужно было срочно вытащить их, раззадоренных успехом, пока они не проигрались до нитки. В чём-в чём, а в азартных играх Леонард разбирался; отец много и охотно рассказывал ему, какими способами можно убедить человека расстаться с деньгами — чтобы сын не угодил в чужую ловушку и чтобы умел расставлять собственные. Ни Дамиан, ни в особенности Бернардо уходить не желали и к голосу разума были глухи. Что ж, алчность и азарт можно перебить куда более сильным стремлением…

Они ввалились к Лилии, опьянённые страстью и одержанными победами: Дамиан и Бернардо — на ставках в петушиных боях и за карточным столом, Леонард — в споре, что следует делать дальше. Она и в самом деле была прелестна — белокурая, улыбающаяся, явно им обрадовавшаяся… Лилия принесла вина и привела подруг — хорошенькую румяную Софи и нежную, как лесная фиалка, Фиону. Софи досталась Леонарду, Фиона — Дамиану, а Лилия уселась на колени к Бернардо.

Это был чудесный вечер: ни неловкости, ни смущения он не испытывал. Шутки — свои и чужие — казались особенно остроумными, вино и мясной пирог — божественно вкусными, а девушки — совершенно очаровательными. Софи вскоре перебралась ему на колени, и он с восторгом ощутил тепло и мягкость её тела. До этого ему не приходилось прикасаться к женщине… так. С девушками, равными ему по положению, он танцевал — и только; и в танце думал в основном о том, чтобы не сбиться с ритма и не перепутать фигуры. Ему нужно было произвести впечатление… или хотя бы его не испортить, и Леонард был сосредоточен на этом. Вообще танцевать он не любил, точнее, не любил танцевать на балах, когда сначала требовалось пересилить себя, подойти к незнакомой или смутно знакомой эрэа, подходя, оценить, насколько благосклонно она настроена и стоит ли просить её о танце… И после этого следить за тем, чтобы двигаться синхронно с прочими парами, не выбиваясь из линии или хоровода… Улыбаться, поддерживать беседу… Иное дело — уроки танцев или домашние приёмы — там некого было стесняться.

Были ещё служанки — но насчёт них отец высказался очень строго и категорично, и Леонард не пытался нарушить этот запрет. На самом деле, не столько из-за отца, сколько из-за матери. Когда она была ещё жива, Леонард однажды услышал, как мама выговаривала Фридриху, что это неприлично и бесчестно. Она редко сердилась, но они с братом куда сильнее боялись расстроить мать, чем отца. А потом её не стало, но Леонард знал, что она не одобрила бы… Нет, иногда он засматривался на какую-нибудь миленькую горничную, но… дальше взглядов дело не заходило.

…Софи прижалась к нему теснее и посмотрела как-то беспомощно и лукаво одновременно, как-то так, что не поцеловать её было невозможно — и он поцеловал нежные розовые губы, белую шею, родинку у уха… Кожа у неё пахла чем-то таким… дурманящим, сладковатым, пряным и манящим, и Леонард приник к ней губами, зарылся носом в волосы… Софи чуть приподнялась, задев бедром его пах — у него аж дыхание перехватило от желания.

— Пойдёмте, монсеньор… — она поманила его за собой, взяла за руку и увела в соседнюю комнату. Он едва замечал обстановку — пара стульев, подсвечник на низком столике, кровать… Смотрел только на неё: на выбившиеся из причёски каштановые локоны, на обнажённые плечи, на то, как она садится на кровать, как небрежно и изящно скидывает туфли… У неё были прехорошенькие ножки; он осторожно взял её ступню в руку, погладил, обхватил щиколотку пальцами — Софи негромко рассмеялась, придвинулась ближе, так, что он оказался между её разведённых ног. Платье задралось, открывая край чулок и нежную кожу бёдер над ней. Леонард отпустил её ножку и провёл рукой от колена до края чулок и выше…

…Он очнулся, когда в дверь снова постучали — не очень громко, но настойчиво. За окном стемнело, и даже не слыша боя часов, он мог с уверенностью сказать, что они безнадёжно опоздали. Плевать! Оно того стоило. Софи улыбнулась ему, и он в который раз поцеловал её плечо — нежно-розовое, точно яблочный лепесток. В теле поселилась удивительная лёгкость; и та же лёгкость и безмятежность царила в мыслях. Любое наказание и гнев менторов казались пустяковыми. Леонард натянул исподнее и рубашку и приоткрыл дверь. Дамиан уже был одет; Бернардо сидел в одном сапоге, Лилия протягивала ему второй.

— Сейчас! — почему-то шёпотом произнёс Леонард. — Всё равно не успеем.

Дамиан кивнул — он тоже не выглядел расстроенным.

Вечер был прохладен и свеж; в голове немного прояснилось, но радость никуда не исчезла. Они летели, будто тени, сперва по узким улочкам, потом по тракту через рощицу, и Леонард чувствовал себя совершенно счастливым. Ему стоило некоторого труда спрятать улыбку, когда слуги в Лаик сразу препроводили их к полковнику Дювалю. Глядя в его единственный глаз, Леонард поймал себя на удивительном ощущении: ему не было страшно. Что с ними могут сделать? Следующей увольнительной им не видать — ясное дело, но это пустяки — совсем скоро, меньше чем через месяц, они покинут эти мрачные серые стены навсегда. Лишат еды на день? Пфффф, небольшая потеря! Кормили в Лаик довольно скверно, а уж после чудесного ужина в Олларии…

— Унар Леонард! Унар Дамиан! Унар Бернардо! Почему вы вернулись на два часа позже отбоя?! — рявкнул Дюваль.

Они молчали.

— Придумываете какую-нибудь нелепицу?! — громыхнул Дюваль. — Давайте, вы же будущие офицеры — избави Создатель от таких вояк! Лошадь у кого-то расковалась?

— Никак нет, мой полковник! — звонко выкрикнул Бернардо. — Задержались у дам, они очень просили остаться! Больше не повторится!

Дюваль явственно усмехнулся в усы, и Леонард понял, что этот день будет удачным до самого конца.

— На бой тоже опоздаете на пару часов? — уже тише, но всё так же свирепо спросил Дюваль.

— Ни в коем случае, мой полковник, — ответил Леонард твёрдо. — Перед боем — никаких женщин и вина.

— Ну, я смотрю, главное вы уже выучили, — уже вполне миролюбиво фыркнул полковник. — Завтра вместо трапез перепишете трижды армейский устав — параграф про нарушения распорядка.

Армейский! Не устав школы! В этот момент Леонард всерьёз зауважал полковника Дюваля.

— Унар Дамиан, унар Леонард! Разошлись по комнатам! Унар Бернардо! Останьтесь.

Сердце легко царапнула тревога: вдруг для Бернардо последствия будут тяжелее, чем для них двоих? С другой стороны, не так уж долго им осталось учиться, и полковник Дюваль казался человеком незлым… Леонард разделся и забрался под одеяло, чувствуя себя уставшим, но это была приятная усталость — как после охоты, только лучше. Стоило сомкнуть веки, как он провалился в сон.

Утром он проснулся свежим, бодрым и довольным. Правда, голодным, и с некоторой тоской подумал, что не так уж плоха каша и бобы, хотя вчерашний вечер и Софи, конечно, стоили этой пустяковой жертвы. Устав им выдали один на всех, поэтому они могли переговариваться, склоняясь к страницам.

— Что тебе сказал Дюваль вчера? — Дамиан опередил Леонарда с этим вопросом.

— Да так… похвалил за смелость, сказал, что не все в армии такое оценят. Посоветовал не дерзить и обещал поговорить с каким-то своим приятелем, чтобы тот взял меня в оруженосцы.

— Ого! Ждал выволочку, получил поощрение? — с уважением уточнил Леонард.

— Ага.

— Надо же, вы ещё здесь? — скривился Ги Ариго, когда они шли на землеописание. — А я уж было понадеялся, что воздух очистится от вони…

— Пока ты здесь, это, очевидно, невозможно, — парировал Дамиан. — Поскольку единственный источник зловония — это твой рот.

— Осторожнее, с тобой мы ещё не дрались, — прошипел Ги.

— Не впечатлён и не испуган, — пожал Дамиан плечами.

— Не надоело? — меланхолично спросил Леонард. — Унар Ги, это единственное доступное вам развлечение — весьма посредственные оскорбления?

— Оскорбительно само ваше присутствие в месте, предназначенном для дворян, а не для потомков лавочников, крестьян и разбойников.

— Это прежде всего школа, унар Ги. Эти стены оскорбляет присутствие человека, неспособного вычислить движение земных светил, я уж не говорю про уравнения!

— Считать предметы — это всё, на что способен сын торгаша?

Леонард не успел ответить, поскольку ментор описательных наук начал урок. Хорошо бы его будущий эр, будущий эр Дамиана и приятель Дюваля служили вместе… А то ведь можно оказаться вместе с Ги Ариго, чтоб его кошки драли…

Винсент посмотрел на часы в правом верхнем углу. Столько ещё нужно всего сделать, зачёт по урчпам, колок по терверу… Он добрался пока только до выпуска Леонарда Манрика из Лаик: на прощание друзья подбросили теньенту Арамоне «Правдивую историю о посрамлении похотливого ментора» — пьесу, которую они с друзьями написали по мотивам своих приключений, изменив только имена и кое-какие обстоятельства. Сие выдающееся творение в своих мемуарах он не приводил, только пару довольно невинных цитат оттуда, а ещё из писем прекрасной Магдалены и её неудачливого воздыхателя. Одну копию пьесы Леонард забрал себе; ещё парочку они подбросили в библиотеку Лаик, спрятав её между книжных страниц; что это были за книги, он не уточнял. В примечании было указано, что пьеса не сохранилась, но, возможно, именно её упоминал в своих мемуарах Серж Валмон: «…препохабнейшая, забавная и поучительная история об одном из преподавателей, скрасившая мне и моим друзьям не один вечер в этих мрачных и серых стенах…» Отличная шутка! Винсент и сам несколько раз опускал планшет, чтобы просмеяться и продолжить чтение!

Его немного смутил эпизод, когда Леонард с друзьями пошли к проституткам. Нет, никаких подробных описаний не было, скорее, упоминание вскользь, чтобы пояснить разговор с полковником Дювалем. Винсента неожиданно покоробило, как легко, без стыда и сожалений Леонард Манрик писал об этом. И видимо не предполагал, что кто-то из его потомков осудит его за связь с продажной женщиной. С другой стороны, наверное, для того времени это было нормой? Может, он и был безответно влюблён в какую-нибудь знатную девушку, но не стал об этом писать? Вообще насколько он был откровенен и честен в своих воспоминаниях? Могло ли статься, что девушек он выдумал, чтобы похвастаться (да, по современным меркам гордиться было нечем, но тогда-то в этом не видели ничего зазорного!)? Хотя нет, это довольно глупо, а глупцом Леонард Манрик не был…

Усилием воли Винс закрыл книгу и мрачно уставился на материалы к коллоквиуму по терверу. Леонард Манрик — оба, прошлый и настоящий, конечно, сказал бы, что это ерунда; ну а для простых студентов, не хватающих звёзд с неба, это был весьма серьёзный вызов.

Chapter Text

— Зачем нам готовиться к экзаменам? — скептически высказался Бернардо. — Всё равно всё зависит от фехтования!

— Не совсем, — поправил Леонард, отрываясь от нового труда по алгебре, который дал ему почитать мэтр Йохан. Книга была напечатана в Дриксен всего полгода назад, ещё пахла краской и клеем. Когда Леонард открыл её, то испытал тот самый священный трепет, о котором толковали церковники. Двое дриксенских учёных, братья Швейдер, очень далеко продвинулись в решении кубических уравнений, и Леонард искренне восхищался их выкладками. В этих вычислениях была особая красота — та, что пронизывает всё сущее и проистекает из гармонии и сообразности. Леонард бережно вложил ленточку между страниц, которых до него касались только три человека, закрыл книгу и осторожно положил на стол — о том, чтобы небрежно прихватить драгоценный труд пальцем и держать на весу и речи быть не могло!

— Смотри, вес оценки по фехтованию действительно больше, чем оценки по любому другому предмету, но если посчитать сумму…

Бернардо закатил глаза:

— Ты очень мне льстишь, если думаешь, что я тебя понимаю!

Дамиан согласно кивнул:

— Да, будь снисходителен к своим собеседникам — мы всё-таки не сьентифики из Дриксен!

— Ладно, давайте… на каком-нибудь понятном примере. Не считая фехтования, экзаменов восемь, так?

— Так, — согласился Бернардо, подпёр щёку левой рукой и принялся рисовать индюка со шпагой — в нём по-прежнему нельзя было узнать Арамону, хотя небольшой прогресс всё же наметился.

Отец в детстве объяснял Леонарду любые расчёты в деньгах, чтобы было понятнее, и это всегда срабатывало.

— Тогда представь, что за первое место по фехтованию дают тысячу таллов, за второе место — девятьсот пятьдесят и так далее…

— И так далее — это на пятьдесят таллов меньше каждому, кто выступил хуже? — уточнил Дамиан.

— Да. Теперь другие экзамены: для простоты примем, что все оценки имеют равный вес и стоят… скажем, двадцать таллов за безупречный ответ.

— Так… — с ноткой заинтересованности протянул Бернардо.

— Таким образом, за восемь превосходно сданных экзаменов ты получаешь сто шестьдесят таллов.

— То есть… — Дамиан свёл красиво очерченные брови, размышляя. — Ты хочешь сказать, что если тот, кто выше тебя на строчку в турнирной таблице — совершеннейший болван, и следующие двое не сильно лучше, то ты можешь подняться на три позиции выше?

— Гипотетически да, но это крайне маловероятная ситуация — что кто-то настолько туп, что наберёт меньше десяти из ста шестидесяти — это меньше половины за один экзамен! Красавчик не участвует, не забывай. Но вот подняться на две ступеньки при удачном стечении обстоятельств и отличных знаниях можно. На одну — ещё проще.

— И ты хочешь сказать, что из-за этого призрачного шанса мы должны сутками не вылезать из библиотеки вместо того, чтобы наслаждаться жизнью? Почему бы тогда не упражняться в фехтовании до изнеможения, ведь там успех там стоит куда дороже? — Бернардо не выглядел переубеждённым.

— Представь себе, что на экзамене по алгебре ты окажешься в противоположном от меня углу аудитории, — вздохнул Леонард. — И сдашь его с тем же результатом, что и Ги.
— Веский довод, — поморщился Бернардо.

— Ну вот смотри, это всё довольно просто… — Леонард потянулся за «Началами алгебры и арифметики», бросив нежный взгляд на книгу братьев Швейдер.

В итоговом списке Леонард оказался третьим — как раз потому, что блестяще сдал экзамены, в отличие от превзошедшего его в фехтовании Маурицио. Райан О’Шэй неожиданно возглавил список, выиграв у Людвига Ноймаринена — тот стал вторым, и Леонард размышлял, глядя на его хмурое лицо, расстраивает ли его поражение само по себе или вероятное недовольство герцога Рудольфа.

Самого Леонарда вполне устраивали его результаты; вряд ли его отец всерьёз рассчитывал, что Леонард окажется первым в выпуске. Его старший брат, Фридрих, в своё время стал восьмым, и граф Леопольд отчитал его так, будто тот был последним или предпоследним.

Дамиан был доволен своим девятым местом, а Бернардо — пятым. И особенно гордился тем, что проигравший ему Густав не поднялся выше благодаря оценкам за прочие экзамены. Бернардо мог быть и вторым, может, даже первым, но ему в тот день категорически не везло и, кажется, он опять простудился. Леонарда это почему-то сильно тревожило — наперекор здравому смыслу: Бернардо ведь уже не был ребёнком и вряд ли умер бы от лихорадки; но всякий раз, когда тот заболевал, Леонарду становилось не по себе. Ничего, сейчас весна и Лаик они покинут уже завтра; лишь бы приятель Дюваля служил не на севере…

Ему хотелось попрощаться с мэтром Йоханом — не суетливо, между делом, торопясь на торжество в день святого Фабиана, а спокойно и чинно — накануне вечером. Подходя к его комнате, Леонард услышал шаги и голоса. Повинуясь какому-то безотчётному порыву, он замер, прижавшись спиной к стене и навострив уши.

— …выпуск посредственностей, — огорчённо взмахнул пухлой рукой старший ментор описательных наук. — Вы не согласны, коллега?

— Не могу разделить ваше мнение, — мирно возразил мэтр Йохан Трауб. — Может, среди них нет второго Дидериха, но что касается математики…

— Да, да, вы с осени твердите о своём Леонарде! — досадливо перебил его собеседник. — Я говорю не об одной узкой области — я говорю об общем кругозоре, о желании постигать мир и творить новое!

Лицо Леонарда вспыхнуло. Он не напрашивался на похвалу; и как же неловко будет, если его здесь застанут… И в то же время это было приятно.

— Никто из ваших блестящих студентов не посвятил себя наукам, — сочувственно ответил Йохан Трауб. — Я понимаю.

— Думаете, ваш самородок продолжит учиться? Он выпорхнет из этого промозглого, ветхого дома на волю, к балам, охотам и битвам, и думать забудет про ваши уравнения и пересекающиеся прямые!

— Не думаю, что продолжит, — кротко согласился мэтр Трауб. — Но я рад буду ошибиться.

— Рады ошибиться? Вы, сьентифик? — иронично переспросил его ментор описательных наук. Ответа Леонард уже не расслышал: он на цыпочках прокрался вглубь коридора и после прошёлся до библиотеки и обратно, чтобы согнать красноту со щёк и явиться к мэтру Траубу как ни в чём ни бывало.

— Входите! — ему явно были рады.

Леонард на мгновение растерялся — ему вновь стало стыдно за подслушанный разговор, но он быстро взял себя в руки.

— Я хотел вернуть вам книги. И… поблагодарить.

Почему всякие изящные и уместные фразы так легко слетают с языка, когда говоришь не от сердца, формально, и так сложно найти слова, чтобы сказать что-то искреннее?..

— Садитесь, Леонард.

Не «унар Леонард», просто по имени… Вот у Йохана Трауба не было никаких проблем с точным выражением своих мыслей! Леонард положил на стол три одолженных тома и опустился в кресло, чувствуя себя гораздо менее скованно, чем когда вошёл сюда.

— Спасибо за книги и за ваши уроки, — а вот красноречие упорно не желало возвращаться. Да что же такое, только что они сочинили чудесную пьесу, полную искромётных и тонких шуток, а теперь он и двух слов связать не может?

— Мне, в свою очередь, было очень приятно вас учить. Не знаю, планируете ли вы продолжать занятия наукой, но тринадцатого Летних Скал в Университете будет лекция мэтра Лорье по высшей арифметике…

— Я… попробую получить увольнительную в этот день, — Леонард записал дату карандашом на оборотной стороне листа, который держал в руках, машинально сложил его пополам и ещё раз пополам.

— Вы хотели о чём-то спросить? — как обычно деликатно осведомился Йохан Трауб.

— Если вы не слишком заняты. Есть несколько теорем и формул, которые…

— Показывайте! — мэтр Трауб зажёг ещё пару свеч, и вместе с ним склонился над листом бумаги. Когда свечи прогорели почти до конца, они оторвались от записей — исписанных листов заметно прибавилось.

— Что ж, время уже позднее… — задумчиво произнёс Йохан Трауб. — Удачи вам, молодой человек. Всё, что от вас зависит, вы делаете на совесть; если удача будет на вашей стороне, то вы несомненно многого добьётесь.

— Спасибо. Доброй ночи.

К друзьям Леонард явился совершенно счастливым — это был совсем другой сорт счастья, непохожий на тот, когда он обнимал Софи, но ничуть не менее ценный.

— И где же вас кошки носили всё это время, драгоценный друг? — недавняя работа над «Правдивой историей о посрамлении похотливого ментора» и спешно прочитанные перед экзаменом книги не прошли для Дамиана бесследно, и он периодически сбивался на выспренний слог.

— Обсуждали с мэтром Траубом кое-какие геометрические построения… и немного алгебру.

Бернардо тихо застонал:

— Мы только что сдали математику, всю! Тебе больше нет необходимости… — он подскочил, как ужаленный и с подозрением уставился на Леонарда. — Только не говори, что ты собираешься податься в сьентифики!
— Нет, конечно! — фыркнул Леонард. — Я могу заниматься наукой в свободное время…

Бернардо с трагической миной потрогал ему лоб.

— Что делать? И ужель безумие заразно?

— Вот тебе и польза от экзаменов — теперь и ты цитируешь Дидериха к месту и не к месту, — рассмеялся Леонард.

— Между прочим, пока вы, эр математик, выписывали свои закорючки, мы не теряли времени даром: уже заказаны вино и ужин, слуги предупреждены, атака Ги и компании его подпевал успешно отражена, и нет никаких препятствий, чтобы наконец насладиться заслуженным отдыхом! — возвестил Дамиан всё в той же театральной манере.

— Отрадно слышать, — ответил Леонард ему в тон.

Они разошлись по комнатам для вида, но лишь затем, чтобы очень скоро встретиться в своём излюбленном месте на чердаке. Ночь была ясной и тихой, вино кружило голову и казалось, что завтра их ждёт прекрасное будущее.

— Хорошо бы служить вместе, — высказал Дамиан то, о чём каждый из них думал много раз.

— Хорошо бы, — эхом отозвался Леонард.

— Отец нашёл мне невесту, — неожиданно признался Дамиан.

— Ты её знаешь? — Бернардо подался вперёд.

— Видел однажды, когда мне было шесть, а ей — три, — усмехнулся Дамиан.

— Так съезди познакомься! — и Бернардо круто обернулся к Леонарду. — А ты? Тебя, наверное, с колыбели обручили с кем-то?

— Нет, к счастью. Пока нет. А тебя?

— О нет! — глаза Бернардо весело сверкнули. — Я буду выбирать сам, раз я глава семьи!

— Матушка не приглядела тебе какую-нибудь хорошенькую юную… рэа, да?

— Рэа. Нет. Не приглядела. Но была одна девушка… — Бернардо мечтательно зажмурился.

— Кстати о девушках, — оживился Дамиан. — Если будет возможность, послезавтра вечером я бы навестил трёх прелестнейших особ…

— Непременно, — подтвердил Бернардо.

Винсент с тоской посмотрел в окно, потом в приложение на смартфоне: снова шёл дождь, город стоял наглухо и беспросветно. Опять придётся спускаться в метро, причём выйти из дома нужно максимум через десять минут… Винс кое-как собрался, пару раз провёл расчёской по волосам и выскочил на улицу. О том, каково было в конце прошлого Круга без нормальных зонтов, непромокаемой одежды и обуви — и без метро! — думать не хотелось. Он вспомнил вчерашний разговор с дядей — когда он читал воспоминания Леонарда Манрика, что-то показалось ему странным, и вот теперь Винс понял, что именно.

Прислонившись к стене вагона, он достал смартфон и набрал сообщение:

«Ты сегодня когда будешь в универе?»

Дядя ответил практически сразу:

«Примерно с 11, а что? У меня третья пара, потом перерыв, заседание кафедры и потом факультатив по функциональному анализу. Книгу привезу».

«Ты вчера сказал, что Леонард Манрик (который не ты) плохо ладил с людьми, но у него и друзья были в школе, и мэтр Трауб ещё…»

В этот раз дядя чуть помедлил с ответом.

«Читай дальше» — и прислал анимированный стикер с лисой, которая сперва подмигивала, а затем закрывала глаза и прятала мордочку за пушистым хвостом.

Эти стикеры бывшая студентка Леонарда нарисовала ему в подарок. Винс даже немного завидовал: нет, он не был обделён женским вниманием, но до дядиной популярности ему было очень далеко. Студенты Леонарда обожали — за интересные лекции, понятные объяснения, очень спокойную и доброжелательную манеру вести семинары; многим он нравился не только как преподаватель, но дядя всегда держал дистанцию со своими учениками и коллегами, железно соблюдая правило: никаких романов на работе.

Впрочем, особенно настойчивых поклонниц и поклонников не останавливали ни его принципы, ни прямой отказ, ни обручальный браслет на правой руке. Иногда достаточно было пары разговоров; в тяжёлых случаях Леонард менялся с другими преподавателями группой, у которой вёл семинарские занятия. Поначалу бурные проявления чувств сильно его смущали и выбивали из колеи; со временем Леонард стал относиться к этому философски, как к издержкам профессии, и научился убеждать самых настырных в тщетности их усилий.

Эр Альфред, назвавший его имя на дне святого Фабиана, смотрел на него оценивающе, будто прикидывая, оправдывает ли Леонард оказанную ему честь. Вначале оценка была как будто не слишком лестной, и просьба отлучиться на полдня только усугубила отрицательное впечатление. Но Леонарду нужно было увидеться с отцом, и эр Альфред с некоторой неохотой отпустил своего оруженосца. Ещё Леонард планировал встретиться с друзьями и самыми очаровательными девицами Олларии, но об этом он, разумеется, умолчал.

Впрочем, обратно он явился точно в срок, в состоянии, не позволяющем заподозрить его в сомнительных забавах. По крайней мере, неодобрения в глазах эра Альфреда стало меньше. Вскоре генерал Гогенлоэ-цур-Адлерберг отбыл в расположение своих войск вместе со своим оруженосцем. Так Леонард оказался в Марипоз, где его эр занимал должность коменданта. У Альфреда Гогенлоэ ушло чуть меньше месяца, чтобы изменить мнение о своём оруженосце: Леонард зарекомендовал себя человеком аккуратным и вдумчивым; никогда не путал пакеты и карты, приказы выполнял точно и без возражений; кроме того, у него был на диво разборчивый почерк и считать он умел получше гоганских торговцев и сьентификов. Эр Альфред охотно диктовал ему письма, а со временем стал доверять проверку расходных книг и счетов. Интендантская служба его возненавидела — впрочем, Леонард воспринял эту потерю нечувствительно.

Людей, с которыми ему удалось поладить в гарнизоне, можно было пересчитать по пальцам одной руки — включая эра Альфреда. С прочими же — от солдат до старших офицеров — у Леонарда не сложилось хороших отношений. Он был готов к тому, что и здесь Люди Чести будут относиться к нему с презрением; так и случилось, но это оказалось едва ли не меньшим злом.

Одной из основных проблем армии, по мнению Леонарда, было параллельное существование нескольких иерархических систем: изначально он насчитал три, после добавил ещё и четвёртую. И в каждом конкретном случае взаимоотношения между людьми определялись позицией в этих системах, но будто случайно: Леонард, сколько ни пытался, не мог установить алгоритм, по которому в каждом конкретном случае определялось уместное и должное. Сами эти ранги — писаные и неписаные — противоречили друг другу; почему однажды неформальное старшинство оказывалось важнее формального, а в другой раз — безжалостно игнорировалось, для Леонарда оставалось загадкой.

Первая иерархическая система — официальная — соответствовала армейским званиям. Она была довольно простой, понятной и удобной — вернее, была бы, если бы трёх других не существовало. Вторая система была сословной: в армии можно было встретить как наследника старинного герцогского рода и родича короля, так и сына крестьянина, и весь спектр промежуточных состояний: дети зажиточных мещан, люди с пожалованным личным дворянством, третьи сыновья баронов, вторые сыновья графов… Очевидно, что иногда возникали ситуации, когда незнатный человек командовал подразделением, в котором служил некто много выше его по общественному положению. Согласно уставу, происхождение не имело значения, важными были лишь звания — но на практике выходило иначе. Может, в действующей армии, во время боя и впрямь стирались всякие различия между герцогом и потомственным сапожником, и первый без оговорок слушался второго, если второй был капитаном, а первый — теньентом, но в мирное время в гарнизоне недалеко от столицы положение в обществе имело огромное значение. Это разделение было знакомо ему по Лаик, и предсказать чужое поведение или выбрать собственную стратегию исходя из этих двух параметров — звания и происхождения — было несложно. Однако имелась и третья шкала: шкала реального военного опыта. Капитан-штабист не равен капитану, отличившемуся в бою с неприятелем, боевой генерал — паркетному шаркуну.

Жонглировать этими тремя переменными уже было не так просто; и всё же настоящую сумятицу и хаос вносила четвёртая: личное обаяние. Если первые три были более-менее измеримы и из соотношения между ними можно было попытаться что-то просчитать, то эта… путала все карты. У неё было множество форм и обличий: одни и те же качества одного человека украшали, а другого превращали в посмешище. Кого-то любили за лёгкость и веселье, кого-то — за суровую молчаливость и основательность. В одних восхищало кокетство, в других — прямота; кого-то ценили за мягкость и обходительность, кого-то — за резкость и решительность. Как, почему — ответа на этот вопрос Леонард так и не нашёл. Всё, что ему удалось понять — этого четвёртого, волшебного свойства ему не досталось. Деньги, происхождение, связи — да, с этим ему повезло. Но всего этого было недостаточно, чтобы нравиться другим.

Недостаточно не затевать ссор и безупречно выполнять свои обязанности; недостаточно уметь вести светские беседы, обходя чересчур щепетильные темы. Требовалось что-то ещё, нечто неуловимое, неосязаемое, и в то же время очень веское, очевидное окружающим. Что-то, чему нельзя научиться, что нельзя развить в себе — можно только родиться с этой счастливой чертой.

Так странно… в Лаик ему сказочно повезло: у него были друзья, которые как будто не замечали отсутствия у него столь важного качества (как и он сам, в свою очередь, не придавал значения бедности Бернардо). Двое из девятнадцати; гарнизон Марипоз насчитывал более пяти тысяч человек, но из них с трудом набралось четверо тех, с кем можно было хотя бы поговорить, не то что приятельствовать.

В Марипоз Леонард в полной мере осознал, что означает выражение «человек не нашего круга». В Лаик все учащиеся были благородными юношами, умеющими держаться в обществе: да, некоторые лучше, некоторые хуже; кто-то мог похвастаться богатством или двадцатью поколениями знатных предков, кто-то — нет. И тем не менее, между ним, Леонардом, и Бернардо или даже между ним и Ги Ариго не было никакой пропасти. Их цели, мечты и устремления если не совпадали полностью, то были в достаточной степени схожи, чтобы не вызвать непонимания. Вражда между унарами была продолжением политических игр старших родичей, дружба — обусловлена либо интересами семьи, либо личной симпатией; они не казались друг другу чужими, сколько бы люди Чести ни утверждали обратное.

Большинство юношей его возраста или чуть старше в Марипоз происходили из иных сословий. У них были в ходу иные шутки, вульгарные и не всегда понятные Леонарду; они мечтали о другом, гордились и хвастались не тем, чем было принято в свете. Попытка завести с ними дружбу обернулась взаимным разочарованием; нашлись, правда, те, кто искал в общении с ним выгоду, но таких людей отец научил определять и окорачивать ещё до Лаик. Ни одалживать деньги, ни платить за выпивку едва знакомых людей Леонард не собирался.

Офицерам постарше, в свою очередь, был неинтересен он сам — неоперивщийся юнец, почти ничего не знающий о жизни.

Было бы не так обидно, если бы его друзья столкнулись с тем же; но нет, ни Дамиан, ни Бернардо не жаловались на скуку и одиночество. Бернардо повезло угодить в Южную армию, в Тронко: там было тепло, почти как в Кэналлоа; и его эр, весьма пожилой генерал от кавалерии, и многие офицеры относились к нему с отцовской теплотой. Бернардо с удовольствием наставляли в военных и светских науках: от стрельбы с лошади, до искусства пить до утра, от расстановки войск и стратегии до осады хорошеньких вдовушек, а то и замужних женщин.

Дамиан уехал со своим эром в Торку и тоже был весьма доволен: в первом же бою его неопасно ранили, зато сослуживцы сразу прониклись к нему симпатией: он зарекомендовал себя человеком смелым, не нытиком и не размазнёй; ну а боевой опыт — дело наживное. В Торке Дамиан познакомился с Рокэ, маркизом Алвасете, наследником герцога Алваро Алвы, оруженосцем фок Варзов, был совершенно очарован — никто больше не удостоился столь красочных и восторженных эпитетов! Дамиан с огромной гордостью писал о своём приятельстве с Рокэ, оказавшимся вовсе не заносчивым, несмотря на знатность, красоту, исключительное владение шпагой и прочие достоинства. Наследник герцогов Алва оказался тем ещё шутником и выдумщиком; вместе с компанией других юнцов они регулярно устраивали какие-то проделки, влипали в истории, пили, играли в карты, соблазняли дам — словом, прекрасно проводили время. Слабым утешением послужило то, что Дамиан рассказал Рокэ Алве о своих друзьях по Лаик, и история с теньентом Арамоной вызвала живое одобрение, как и сообщники Дамиана по проказам. Можно было надеяться, что при личном знакомстве это заочное впечатление сыграет в пользу Леонарда.

Итак, Леонард мог бы отлично проводить время в Торке или в Тронко, но был вынужден торчать в Марипоз, где единственными отдушинами стали письма друзьям — и математика. Не без труда он испросил себе увольнительную на несколько дней, чтобы тринадцатого Летних Скал послушать лекцию в Университете. Он надеялся встретить там Йохана Трауба, и надежда эта оправдалась.

Винс вздохнул. Серьёзно, что ж там за беспросветный тухляк был, в этом гарнизоне, чтобы радоваться лекции по вышмату? Хотя… Лекция раз в год или в несколько месяцев — это прямо событие. И да, ехал он летом, погода была нормальная…

После третьей пары они с дядей поехали обедать в «Барсука и лисицу». В университетской столовой было слишком людно и шумно — не поговорить; да и готовили там довольно средне.
Книга оказалась увесистой, в очень красивом кожаном переплёте с тиснением. Такого издания Винсент не помнил: в сети было несколько вариантов прошлых тиражей с разными картинками на суперобложках, но ничего похожего на эту книгу.

— Это по персональному заказу тебе переплели? — он машинально обвёл выпуклый узор.

— Нет, это ограниченный тираж для библиотек: домашней, королевской, Университета и так далее. Их выпустили сто штук и потом почти все раздарили — ну, в имении осталось ещё несколько. Эту книгу мне подарили как раз перед Лаик.

— То есть ты это прочёл ещё в четырнадцать?

— Ага. В учебниках по алгебре и геометрии были короткие вставки о знаменитых математиках: кто что доказал или открыл и когда. И мне, конечно, стало интересно, тем более, что он мой предок и тёзка…
Винсент неопределённо кивнул. Сам он в том возрасте помнил разве что парочку древнегальтарских учёных — в основном благодаря потешным стишкам и анекдотам.

— Он классно пишет! И, так, ну, довольно современно. Как думаешь, это его так отредактировали?

— Редакторских правок, насколько я знаю, было очень немного: орфографию поменяли на послереформенную, и всё. Наверное, так кажется потому, что он пишет от первого лица. В романах двухсотлетней давности и старше в основном автор пишет обо всех персонажах разом, как будто глядя на них с высоты, поочерёдно описывая чувства то одного, то другого. Наш мэтр по литературе и изящной словесности называл это «последовательно залезает персонажам в голову». А сейчас принято писать от имени одного персонажа-репортёра или нескольких. Все поступки и чувства других действующих лиц даются в его интерпретации. О том, как он сам выглядит со стороны, он имеет опосредованное представление — через реакцию окружающих.

— Да, наверное, — задумчиво согласился Винс.

Возможно, им что-то такое тоже преподавали в Лаик, но он, в отличие от дяди, учился небрежно, по крайней мере по тем предметам, которые считал бесполезными для дальнейшей учёбы и карьеры. Это дядя Лео закончил Лаик с отличием, первым в выпуске, и учителя его обожали…

— Ты прямо всё это помнишь… Школьный курс литературы?

— Помню, — улыбнулся дядя. — Мне нравилось. Ну и что ещё делать в школе, как не учиться?

Он помолчал, а затем прибавил с оттенком грусти:

— С друзьями в Лаик мне не повезло, в отличие от моего тёзки.

Винс помолчал, осмысляя сказанное. Леонард о Лаик всегда отзывался неплохо; когда Винсент только готовился туда поступать, он больше всех его успокаивал и уверял, что всё будет отлично — так, в общем, и случилось, со многими одноклассниками Винс до сих пор общался, а с Конрадом и Максом они были очень близкими друзьями, вот как тот Леонард, из прошлого, с Дамианом и Бернардо…

Официантка поставила на стол тарелки и приборы, беззвучно вздохнула, скользнув взглядом по дядиным рукам — сначала по безупречно отглаженным манжетам и золотым запонкам в форме желудей, а потом — по обручальному браслету. Она, очевидно, жалела о дядиной поспешности в таком важном вопросе: он мог бы сейчас быть свободен и поухаживать за ней… Что ж, мир не обязан соответствовать чьим-то ожиданиям — так обычно говорил отец. Винс про себя подосадовал: она чуть не сбила его с какой-то важной мысли…

Спустя несколько мгновений него дошло: Леонард теперь разговаривал с ним, как со взрослым! Раньше дядя подбадривал его перед школой: не врал, но говорил обтекаемо, не о себе — о том, что это может быть весело и интересно, что многие находили себе в Лаик друзей на всю жизнь…

— Ты… прям совсем было плохо? Или терпимо? — серьёзно спросил Винс, гордясь оказанным доверием.

— Терпимо, — успокоил его дядя. — Никаких ужасов, вроде травли или отвержения, просто… я был сам по себе, одноклассники — сами по себе. Но, конечно, временами бывало одиноко и обидно. Знаешь, как будто тот Леонард Манрик мне пообещал, что всё отлично сложится — и обманул.

— Ты думал, что у тебя будет так же! — понимающе кивнул Винсент.

— Да. Но не вышло. Зато в Университете таких проблем уже не было. А у него, видишь, получилось наоборот с этим гарнизоном.

— Ну да, а мог бы тусить в Торке с Рокэ Алвой и Дамианом!

— Или умереть от вражеской пули в первый же месяц, — мягко возразил дядя.

— Ты тоже, когда читал, переживал за него куда сильнее, чем за… ну, за литературного героя? Я понимаю, что ничего уже не изменишь, всё уже произошло — и всё равно…

— Конечно, — дядя вновь улыбнулся, будто что-то вспоминая. — Ещё как переживал. Но вот тебе спойлер без деталей: всё будет хорошо.

Какое-то время они ели молча, отдавая дань мастерству повара — фрикасе из кролика было изумительным, не еда, а произведение искусства.

— А, вот ещё вспомнил! Почему мне показалось, что он пишет более актуально! — Винсент даже взмахнул рукой. — У него же, ну, вполне современные проблемы: взаимоотношения с родителями, поиск друзей, что делать, если профессия мечты разочаровала… Некоторые ситуации — вообще совершенно как сейчас. Помнишь тот эпизод, когда эти его собутыльники сказали, что он за всё заплатит?

— А, да. Конечно, — кивнул дядя. — Каждый из Манриков, абсолютно каждый проходит через это — раз или два, пока не научится вычислять таких людей загодя.

— Да, я помню, как ты мне рассказывал… И у меня было — ну, ты помнишь. И, получается, у его отца тоже — он же пишет, что отец дал ему тот же совет, что и ты мне: не спорить, молча заплатить и уйти, и больше никогда с этими людьми и им подобными не пить.

— Люди не так сильно изменились за четыреста лет, — подтвердил Леонард.

— И до сих пор гонятся за сиюминутной выгодой и не умеют мыслить стратегически, — осуждающе заключил Винс, отставил пустую тарелку и потянулся за морковным пирогом.

Оллария после Марипоз казалась очень большой и нарядной. И красочной — люди были одеты так пёстро и вразнобой! В гарнизоне большинство носило военную форму; чёрные и белые полоски сливались в один невнятный оттенок, и издалека люди казались серыми, будто город наводнили полчища огромных крыс. Леонард даже головой тряхнул, прогоняя дурацкие мысли. Не время хандрить — в ближайшие дни он избавлен от необходимости созерцать до кошек надоевшую крепость и её обитателей.

Каштаны ещё не отцвели и кое-где виднелись лиловые облачка сирени. Университет располагался на границе между Старым и Новым городом в здании бывшего монастыря святого Игнасиуса. От старой постройки остался почти только фундамент; выше стены отстроили заново, окна стали выше и шире, появились галереи, полуарки, пинакли — словом, в новый облик нисколько не напоминал прежний — мрачный и аскетичный.

Леонард порадовался, что не надел военную форму — да, с родовыми цветами ему и впрямь не слишком повезло, но в чёрно-белом мундире он куда сильнее выделялся бы среди студентов и преподавателей, чем в зелёном колете с еле заметной бледно-розовой оторочкой. Он пошёл туда же, куда стекалась большая часть народу, и угадал: перед распахнутыми дверями главной аудитории стоял юноша чуть старше самого Леонарда, бледный от волнения и важности момента, который спрашивал, кто они, и заносил имена в весьма потрёпанную книгу.

— На лекцию мэтра Лорье?

— Да.

— Имя?

— Леонард Манрик.

— Вы вольнослушатель?

— Э… да.

— Вам туда, эр, центральные ряды за красной лентой.

Именитых гостей, пришедших развлечься, как в театре, сажали на места с лучшим обзором. На полпути Леонарда окликнули.

— Мэтр Трауб!

— Очень рад, что вы здесь! Садитесь с нами!

Леонард с радостью принял приглашение — мэтр и его коллеги сидели чуть левее центра и несколько ниже, чем располагались места для знати, зато ближе к лектору и здесь Леонард куда больше ощущал сопричастность происходящему. И как удачно, что он выбрал тёмно-зелёное: его одежда не так уж выделялась на фоне тёмных преподавательских мантий…

Мэтр Лорье был прекрасным математиком и блестящим лектором. Время пролетело незаметно; Леонард с одной стороны с удовольствием разобрал бы ещё сколько-то атрейовых уравнений, а с другой — чувствовал себя переполненным новыми знаниями. Их стоило как-то переварить, осмыслить, разложить в голове по местам…

— Выпьете с нами? — мэтр Трауб уже поднялся и аккуратно собрал свои записи в кожаный футляр.

— Да, с удовольствием, — Леонард свернул исписанные листы и последовал за бывшим преподавателем. Хорошо, что он пошёл пешком — в Университете сегодня было столпотворение, и неизвестно, если ли конюшня в том заведении, куда они пойдут с мэтром Траубом, а брать с собой слугу — значит оповестить отца обо всех своих действиях в мельчайших подробностях. В Марипоз он успел отвыкнуть от этого — отсутствие пристального отцовского надзора было одним из немногих плюсов службы в гарнизоне.

На трактирной вывеске плясали четверо поддатых зайцев, но внутри было на удивление чисто и довольно тихо. Столы, видно, недавно скоблили; металлическая посуда блестела. Но главное — на каждом столе стояла кружка с несколькими карандашами и перьями, а подавальщица — милая пухлая женщина средних лет с ямочками на щеках и у локтей — осведомилась у них, не нужна ли им бумага и чернила.
— Университетский трактир, — широко улыбнулся Оливер Бозо, магистр логических наук и ассистент преподавателя алгебры.

Леонард молча кивнул. Тут было славно, и приятели мэтра Трауба оказались на диво приятными и интересными людьми. Какая жалость, что он вынужден тратить лучшие годы юности на гарнизонную службу, вместо того, чтобы учиться новому, постигать гармоничный и строгий мир цифр… Они обсудили лекцию и несколько смежных тем; Леонард выписал себе несколько названий книг, которые решил непременно приобрести и увезти с собой в Марипоз. Постепенно от математики перешли к земным делам. В Университете, так же, как и везде, были свои интриги, борьба за должности и посты — впрочем, по сравнению с грызнёй в высшем свете или среди армейского командования, соперничество в научных кругах казалось безобидной детской игрой. Он мог бы, наверное, стать для этих людей своим — куда проще, чем завоёвывать авторитет и любовь солдат! — но интересы семьи требовали от него иного.

Забавно, как все люди без исключения становились заложниками денег: одни выбивались из сил, чтобы заработать на жизнь, другие — чтобы сохранить и приумножить и без того огромные состояния. И почти никто не следовал велению сердца, не жил так, как хотел.

Леонард настоял, что заплатит за своих сотрапезников — они ему нравились, и для него это был сущий пустяк. Они распрощались, и он, поколебавшись, зашагал к уютному дому недалеко от утопающей в цветах Мытной площади. Конечно, Лилия могла быть не одна, но ему повезло. Она, казалось, искренне ему обрадовалась, хотя из них троих отдавала предпочтение Бернардо. А вот Софи, по словам Лилии, была занята. Леонарду почудилось, что она лукавит, но ему не хотелось ссориться и чего-то требовать. Она не была Бернардо ни невестой, ни даже любовницей — так почему Леонард должен отказываться… Некстати вспомнился сиреневый платок, задранная юбка… Должно быть, его взгляд был очень красноречив в этот момент. Лилия засмеялась чарующим звенящим смехом и уселась ему на колени — боком. Поцеловала его — долго, сладко, обещающе. Иначе, чем Софи. Потом взяла его правую руку — левой Леонард обнимал её за талию — прижала сперва к своей щеке, а затем приподняла юбку и положила его ладонь себе на колено, обтянутое шёлковым чулком.

День спустя Леонард возвращался в Марипоз в компании пары порученцев, взвода солдат и теньента — тот доставлял какие-то пакеты от Первого маршала, письма и прочие бумаги. С собой Леонард увозил несколько прекрасных воспоминаний, чтобы предаваться порочным грёзам, когда станет совсем невмоготу, пару в высшей степени непристойных картинок, семь новых трудов по математике и очередную порцию отцовских наставлений.

Леонард вернулся в унылую обыденность гарнизонных будней с твёрдым намерением прожить оставшиеся два и три четверти года если не с удовольствием, то хотя бы с пользой. По дороге к месту службы у него созрел план — и удивительно, что это решение не пришло ему в голову раньше! После того, как истекут три положенных года при генерале Гогенлоэ-цур-Адлерберге, он подаст прошение о переводе в Тронко. В Торку Леонарду хотелось меньше, да и отец не одобрил бы этот вариант: по мнению тессория в Торке было слишком неспокойно, слишком легко погибнуть — а учитывая, сколько людей и каких людей ненавидели тессория и мечтали с ним поквитаться, риск возрастал минимум вдвое. В Тронко временами буянили дикари-бириссцы в степях за Расанной, но ситуация там была куда менее напряжённой, чем в Торке. Мелкие приграничные стычки, в которых крайне редко кого-то ранили, не то что убивали.

После этого выносить скуку и убожество жизни в Марипоз стало легче. У него появилась цель, и оставалось достаточно времени, чтобы подготовиться. Реальный боевой опыт в гарнизоне приобрести было невозможно; значит, следовало сосредоточиться на том, чему здесь можно было научиться. Леонард поделил вечера поровну между занятиями математикой, изучением трудов известных полководцев и развлечениями: чтением романов и пьес, карточной игрой и визитами к одной миленькой кружевнице.

Со штабными офицерами они постепенно поладили: Леонард содержал всю корреспонденцию в идеальном порядке, со временем научился лихо гонять и отчитывать нерасторопных порученцев и всегда предупреждал, в каком настроении пребывает генерал Гогенлоэ. А вот с интендантская служба ненавидела Леонарда всё сильнее день ото дня. Он безошибочно определял подделанные счета, фальшивые рапорты о списании пришедшего в негодность имущества, находил расхождения в конторских книгах… Началось всё с какого-то пустяка, с мелочи — генерал Гогенлоэ послал его проверить, привезли ли фураж и в порядке ли бумаги. Наглый красномордый фуражир сунул Леонарду скомканную бумагу и махнул рукой на подводы, мол, всё тут, не сомневайтесь. Когда Леонард настоял на пересчёте и потребовал учётную книгу, тот сначала пытался возражать, потом возмущался и мямлил что-то про потери в дороге… порчу… усушку… утруску… В итоге главный интендант, краснея и бледнея, был вынужден объясняться с самим генералом, а трое из интендантской службы, включая спорщика, лишились своих постов. И эр Альфред, видимо, давно искавший повода проучить снабженцев, поручил своему оруженосцу и паре штабных офицеров проверить документы за последние пару лет, а также следить за текущими поставками. Интенданты негодовали и раздували усы; и напрасно. Объём хищений, обнаруженных корнетом Манриком, теньентом Мэрном и полковником Ловалем, впечатлил даже невозмутимого генерала Гогенлоэ. Больше половины интендантской службы незамедлительно уволили, но без трибунала. Альфред Гогенлоэ не хотел признавать, что что-то во вверенном ему гарнизоне было не в порядке.

После этого Леонард вместе с теньентом Мэрном и полковником Ловалем ненадолго обрели популярность среди простых солдат: в похлёбке стало попадаться мясо, капусты в их рационе поубавилось, а хлеба и бобов — прибавилось, причём куда лучшего качества. И зимнее обмундирование тоже выдали новое, ладно сработанное. Леонард поздравил себя с первой победой, пусть и не на поле боя.

На исходе второго года службы ему удалось встретиться с Бернардо: того послали в столицу с какими-то донесениями и пакетами, и он умудрился убедить своих спутников проехать не через Эр-При и Ларитан, а через Лэ и Марипоз. Второй путь был незначительно длиннее, но в трактире на выезде из Линарэ их предупредили, что в Эр-При как будто размыло дорогу… Словом, всё сложилось наилучшим образом.

Эр Альфред, поворчав для виду, отпустил Леонарда в Олларию. Эти дни были самыми радостными за три года службы — куда там лекции мэтра Лорье! В ночь перед отъездом они почти не спали: говорили, говорили, говорили. Пили конечно, но на удивление умеренно — не потому, что весь следующий день им предстояло провести в седле, а потому, что в этом не было необходимости. Бернардо соскучился по нему не меньше, чем сам он — по Бернардо, несмотря на то, что у того в Тронко была куча приятелей.

— Когда закончатся три года службы, нам дадут отпуск, — неожиданно серьёзно сказал Бернардо. — Я приглашаю тебя в Кэналлоа — увидишь, что такое настоящая весна. И какое у нас море.

— Я приеду, — улыбнулся Леонард. Ему вдруг стало тепло, как будто они уже сидели где-то на нагретых солнцем камнях с видом на синие волны. — А Дамиана ты позовёшь?

— Сомневаюсь, что он согласится, — неопределённо дёрнул плечом Бернардо. — Может, он вообще не уедет из Торки — ему там очень нравится. Честно говоря, слушать вживую его восторженные восхваления Рокэ Алвы мне не очень хочется. Мне он пишет нечасто, и большая часть его писем — о сыне соберано, о его выдумках, о дуэлях, о картах — к кошкам, мне интересно, что происходит с моим другом, а не что происходит с моим сюзереном! Будь Рокэ Алва девицей, я бы решил, что он влюбился и добивается чести застегнуть на его руке обручальный браслет!

— О, полагаю, он был бы не одинок в этом стремлении, и едва выиграл бы главный приз в этом состязании, — рассмеялся Леонард.

— Я напишу ему, но он откажется, вот увидишь! — фыркнул Бернардо. — А ты — ты ведь приедешь?

— Обязательно. Я обещаю.

Бернардо просиял, а потом неожиданно обнял его — и какое-то время они просто сидели так молча. Слова были не нужны.

Вся поездка в Олларию получилась прекрасной, праздничной, будто Зимний Излом в детстве. Леонарду хотелось сказать про перевод в Тронко, но он решил повременить: скажет, когда приказ будет утверждён. Приедет к Бернардо в гости летом через год — и обрадует. Сейчас и без того всё шло чудесно, лучше, чем можно было вообразить. Они навестили Лилию и Софи, побродили по улочкам Старого города, выиграли приличную сумму в карты и, конечно, напились — не до потери человеческого облика, но до того, что стоять на ногах ещё получалось, а вот идти — не очень.

Ещё Леонард пригласил Бернардо домой — и отец был в высшей степени с ним любезен, а самому Леонарду не перепало нравоучений: семейные дела Манрики никогда не выносили на публику. И даже расставание в Марипоз получилось почти радостным: оставалось потерпеть всего год. И год этот и впрямь пролетел быстро.

«…от „Белого цветка” в сторону Сеньи, и потом третий поворот направо», — Леонард помнил это описание наизусть. Кэналлоа весной была прекрасна; тут росли удивительные, незнакомые цветы, а знакомые были больше и ярче, так что он едва их узнавал. Воздух, напоённый их ароматом, пьянил без вина; небо синело ярко, будто сапфир. Моря он пока не видел, но оставалось совсем чуть-чуть… Первый, второй… третий поворот, дорога через невысокие холмы, кое-где покрытые кустарниками; виноградники чуть в стороне — ровные ряды, расчертившие склоны. Потянуло солью и прохладой, а затем он увидел море — огромное, перекатывающее сине-зелёные волны к берегу, и носящихся над водой чаек.

Справа от дороги было небольшое поселение — где-нибудь в Надоре эти хижины показались бы ветхими и убогими, но здесь, посреди буйной южной растительности, на фоне моря они виделись совершенно очаровательными. Слева возвышался двухэтажный дом побольше и понаряднее, и рядом с ним — часовня. Леонард засмеялся и пустил коня кентером — до встречи оставались какие-то считанные минуты.
Изгородь вокруг небольшого сада была чистой формальностью: в ней даже не было ворот, просто проём напротив дорожки, ведущей к крыльцу. Сад был не слишком ухожен, но очень живописен и красив дикой, броской красотой. Площадка перед домом была засыпана песком. На улице не было ни души; в окне мелькнуло детское личико и тут же исчезло. Заржала лошадь, и Леонард узнал Вьенто. Значит, Бернардо дома, если только не отправился куда-нибудь пешком или на лодке…

Он спешился, привязал Каштана к дереву — коновязи поблизости не наблюдалось. Скрипнула дверь и на крыльцо вышла женщина — невысокая, изящная, в тёмно-синей юбке и чёрной блузке с корсажем, с чёрной мантильей поверх вколотого в волосы высокого гребня.

— Добрый день! — он улыбнулся ей и запоздало сообразил, что наверное стоило обратиться по-кэналлийски…

— Здравствуйте, — тихо отозвалась она. На талиг женщина говорила бегло, но с сильным акцентом. У неё были прекрасные глаза — больше, блестящие, осенённые длинными ресницами, но взгляд… взгляд был каким-то пустым и блуждающим, потерянным. — Вы, должно быть, Леонард Манрик?

— Да, — сердце неясно кольнуло ожидание несчастья.

— Бернардиньо… много о вас рассказывал. Очень много, — она улыбнулась одними губами.

Ощущение чего-то непоправимого, чего-то жуткого усилилось в разы. И он спросил, уже почти зная, что услышит от этой женщины с мёртвыми глазами и голосом:

— Что случилось? Бернардо…

— Его больше нет, — выдохнула она.

Вдруг исчезли все звуки — шум моря, крики чаек, шелест листьев и травы. Солнце заливало всё ослепительным светом, но не грело — ему вдруг стало холодно, холоднее, чем в зимнюю ночь на крепостной стене. Он не знал, сколько времени провёл так — в ледяном молчании, прежде чем смог что-то почувствовать. А потом пришла боль — невыносимая, от которой хотелось кричать, кататься по земле и выть, но он только шагнул навстречу женщине в чёрном, и они сели рядом на белые ступени крыльца.

Ему уже было когда-то так же больно — когда умерла мама. А теперь он сидел рядом с матерью своего лучшего друга, потерявшей сына, оглушённый тем же горем, что и она.

— Подрался на дуэли… Семь дней назад. Его ранили в грудь, и он умер тем же вечером, — она говорила негромко и монотонно, не позволяя себе плакать, только стиснула его руку до боли — он так и не снял перчаток, но сейчас это не имело никакого значения, ничто сейчас не имело значения, кроме их общей беды. — Он много о вас говорил, и перед смертью тоже. Не хотел, чтобы вы видели его мёртвым. Поэтому с похоронами я поторопилась. Вы хотите освежиться с дороги или?..

— Вы меня не проводите, дора Элена?

— Конечно.

Он поднялся первым и предложил ей руку. Они обошли дом и пошли по тропинке через напрямик через сад, а потом по полю — трава тут уже вымахала выше колена. Часовня была древней, очень древней: восьмигранное основание с древнегальтарских времён, основная кладка в эсператистском стиле — и крыша, построенная уже после принятия олларианства. Дора Элена повела его дальше — за часовней был вход в трёхстороннюю крытую галерею. Галерея приходилась ровесницей церковному фундаменту; кое-где виднелись более поздние заплатки, но большая часть камней была заложена ещё во времена Золотой Анаксии. Часть статуй уже искрошились, несмотря на защиту каменной крыши; часть сохранилась неплохо, как и имена — сотни имён, выбитых на стенах. Дора Элена подвела его к правому углу: надгробие было скрыто алыми и багровыми цветами, увядающими и совсем свежими, должно быть, принесёнными сегодня. На стене внизу белело имя.

— Я вас оставлю. Приходите в дом, когда… Попрощаетесь.

Она сжала его руку и ушла — он не услышал звука шагов. Леонард остался один посреди пустоты. Он стоял и смотрел на красные как кровь лепестки, пока не начал слышать: свист ветра, шорох травы, шум прибоя… Тогда он вышел из мортуария и пошёл к морю. Застыл посреди бескрайнего луга и долго-долго смотрел на пронзительно-синюю воду, пока глаза не обожгло слезами. «Перед смертью он побывал на родине. Увидел близких. И море». Эта мысль, конечно, не могла его утешить, но с ней он смог вытереть слёзы и побрести обратно к дому, на который пару часов — или целую вечность — назад он смотрел с такой радостью и с такой надеждой…

Леонард пробрался через сад, вышел наугад на задний двор, нашёл конюшню. Конюх, невысокий щуплый паренёк, заулыбался и затараторил что-то на кэналлийском, но Леонард понял его и без слов. Каштан покосился на хозяина укоризненно, но дал погладить себя по морде и потом даже пихнул его несильно носом. А вот Вьенто… Чалый мориск вскинулся, увидев его, заржал — горестно, будто жалуясь. Леонард подошёл и попробовал его погладить — тот сбросил его руку и фыркнул. И его тоже было нетрудно понять: он тосковал по своему всаднику и не хотел, чтобы его касался кто-то другой.

— Если бы я мог… Если бы это было в человеческих силах… — тихо сказал Леонард. Конь разочарованно отвернулся к стене.

Леонард вышел наружу. Только что был день, светило солнце — и вот уже сад окутала сиреневая мгла, а на небе зажглась луна и показались первые звёзды. Он медленно поднялся по ступеням и постучал. Изнутри что-то прокричали — слов он не разобрал, а затем дверь распахнулась. Хорошенькая горничная сперва поприветствовала его на кэналлийском, осеклась, присела в глубоком реверансе и продолжила уже на талиг.

— Здравствуйте, дор Леонард!

— Здравствуйте…

— Терсита, дор! — она заулыбалась и поманила его за собой. — Ваши вещи наверху, — она махнула рукой в сторону слабо освещённой лестницы. — Нам прямо, дор Леонард!

Купальня здесь была без изысков — просто большая деревянная бадья, похожая на половину бочки — возможно, когда-то она и была ею. Ему, в общем, было всё равно. И то, что помогать ему будет молоденькая горничная, нисколько его не смущало и не горячило кровь. Девушка так девушка. Она посматривала на него с интересом и щебетала без умолку, мешая талиг и кэналли. Он не вслушивался в то, что она говорила; кажется, что-то о гибели Бернардо… Какая жалость… мы все так его любили… И дор Леонард, конечно, расстроен… Смысла в её словах было не больше, чем в плеске прибоя; и столько же искренних сожалений. Леонард почти разозлился на неё, но на гнев не хватало сил. Он вдруг почувствовал себя уставшим, будто не спал пару суток и всё это время провёл в седле. Механически надел принесённую Терситой рубашку — самую тёмную из всех, что у него имелись и позволил ей помочь со всем остальным. Внутри, там, где раньше находилось сердце, было пусто, гулко и холодно.

Он последовал за Терситой в столовую — тоже довольно тёмную, освещаемую масляными лампами. Единственный подсвечник стоял на подоконнике; дора Элена что-то шила на оттоманке у окна и, рядом с ней сидели две девочки — видимо, сёстры Бернардо. Младшая, Исабель, что-то перебирала в шкатулке, старшая, Каэтана, играла на мандолине — еле слышно, будто шёпотом.

Дора Элена улыбнулась, что-то приказала Терсите — Леонард разобрал только имя, Гильермо — не спеша отложила своё шитьё и встала. Следом за ней поднялись её дочери, и в этот момент вошёл Гильермо — младший брат Бернардо, теперь — рэй Бальестерос. Должно быть, Бернардо был очень похож на него, когда в тринадцать лишился отца и стал главой семьи. Гильермо тогда был совсем крохой, а сейчас ему было десять, и он изо всех сил старался выглядеть взрослым и сильным. У него хорошо получалось: голос его почти не дрожал, когда он представлялся и знакомил Леонарда со своей семьёй; когда вёл к столу старшую сестру (а Леонард — дору Элену); когда спрашивал потом Леонарда о дороге, о службе, о погоде, о здоровье близких. И Леонард отвечал так же светски, отстранённо, едва замечая, что именно он ест и пьёт. А потом вдруг Исабель спросила о Лаик и назвала имя погибшего брата. Оно прозвучало звонко, словно что-то разбилось.

Сперва говорить было тяжело, слова не шли на язык, но потом с каждой фразой становилось легче. Он рассказывал и рассказывал: о проказах (смягчив некоторые детали) и ночных вылазках, о дружбе, об уроках, об Олларии… В какой-то момент Леонард сделал паузу, и заговорила Исабель: о детских играх, о том, как они катались на лодке и ездили в Сенью на праздники…

Потом Каэтана взяла свою мандолину, и они пели все вчетвером, а он слушал и понимал каждое слово. И пустота в груди как будто стала чуть меньше. Глубокой ночью они разошлись по комнатам. Он замер перед дверью, и провожавшая его Терсита понимающе улыбнулась:

— Конечно, дор, вы можете зайти.

И открыла соседнюю комнату.

В свете масляной лампы и луны из окошка многого было не разобрать. На столе лежала стопка бумаг; Леонард вытянул одну наугад — сероватый лист, на таких они писали в Лаик. При наличии воображения в пятнистом звере можно было опознать леопарда; молния художнику удалась не вполне и скорее напоминала ветку, зато нарианские листья, окружавшие герб, были изображены весьма правдоподобно и с большим тщанием. Леонард сухо, судорожно рассмеялся и прижал бумагу к груди. Потом положил на самый верх бумажной груды, подошёл к кровати и сел с краю, будто кто-то спал на постели. Провёл по подушке, едва касаясь рукой — он когда-то сидел так у постели Бернардо, когда тот болел в Лаик.

— Видишь, я приехал к тебе в Кэналлоа, — беззвучно сказал он в темноту. — Как обещал.