Chapter Text
— Вам лучше, монс’ньор? — круглое лицо женщины немного расплывалось, и всё же он видел её вполне различимо.
— Да, — ответил он хриплым шёпотом. — Пить.
Она поднесла к его губам травяной отвар — мята, шиповник, смородина и что-то ещё. Горло саднило уже не так сильно и дышать как будто стало легче.
— Сколько… — он с трудом сдержал кашель, потому что кашлять очень больно, а ему нужно было спросить, узнать… — сколько времени прошло?
— Почти месяц, монс’ньор.
Почти месяц! Смешно расстраиваться из-за времени: он чуть не погиб. Потерял целую армию — о, теперь-то его имя точно впишут в историю. Леонард Манрик, маршал, проморгавший измену и заговор у себя под носом и лишившийся армии через четыре… да, через четыре месяца после назначения. Грандиозный провал. Сейчас это не казалось таким важным, можно было даже мысленно подшучивать над своей неудачливостью: всё равно изменить ничего не выйдет. Армия распалась: полки предателя-Люра присоединились к восставшим; прочие дезертировали, разбрелись, кто куда. Кто-то привёз его сюда — должно быть, к своим родственникам. Верный расчёт — за его спасение они получат больше денег, чем могут себе представить. Пусть хозяйка Жаклин и ухаживает за ним ради выгоды, она делает это хорошо — раз он жив и понемногу выздоравливает. Если подумать, никому в целом мире нет до него дела — только до состояния его отца. Все эти горькие мысли — о поражении, о бессилии, об одиночестве — сейчас не так ранили, потому что всё это происходило как будто не с ним; собственное прошлое казалось сюжетом романа или пьесы, а тот, с кем всё это случилось — одним из персонажей. Надо сказать, автор был не слишком милосерден к своему герою… Мысли текли медленно, вяло, неохотно; не хватало сил и сознание то и дело заволакивал тяжёлый душный туман.
Изо всех сил стараясь не провалиться в горячечный бред, сохранить ясность мыслей, удержаться в реальности, он пытался представить себе, что происходит в Эр-При, в Олларии, в Талиге… человеческие чувства, мотивы, интриги раз за разом ускользали, рассыпались, путались. Слишком много переменных и нет логических связей. Числа — вот они настоящие, действительные, надёжные — чёткие ряды и последовательности, подчинённые определённому закону, всё взаимосвязано и взаимообусловлено. Стройные цепочки выкладок, причин и следствий, если — то.
Он пришёл в себя окончательно уже зимой: принц-самозванец захватил столицу и назвался королём. Жаклин особо подчёркивала, что никто из её кумушек-соседок не знает, кого именно она выхаживала — они все пребывали в уверенности, что Леонард её дальний родственник. О да, по нынешним временам такое инкогнито дорогого стоило: Жаклин, пожалуй, уберегла его от тюрьмы или чего похуже… К середине месяца зимних Скал он понемногу начал вставать: мышцы, конечно, ослабели за время болезни, но не это его пугало: теперь даже незначительное усилие заставляло его задыхаться от нехватки воздуха. Леонард не знал, пройдёт ли это когда-нибудь, или он так и останется… калекой. Думать об этом было неприятно, но далеко не так горько, как можно было ожидать. После возвращения от врат Рассвета или Заката им овладело странное равнодушие ко всему.
Леонард распорол потайной шов на штанах — большая удача, что их и не украли мародёры! Розовые и жёлтые топазы, три — тысячи на две с половиной таллов — он отдал Жаклин, ещё двумя расплатился за лошадь — крепко сбитую торскую кобылу. Да, за эти деньги можно было купить и недурного линарца, может, даже не самого плохого полумориска, но те капризны и не любят холод, а лохматая лошадка неприхотлива, не мёрзнет, и шаг у неё плавный и ровный. Бурая кобылка — Веточка — увезла его перед рассветом, чтобы любопытные не разглядели лица. Леонард мысленно дал обещание: если он доберётся невредимым до своих — до тех, кто верен королю Талига, а не самозванцу — он отблагодарит Жаклин более весомо, хотя она, кажется, и так довольна.
Веточка бежала уверенной и ровной рысью; пожалуй, дорога будет легче, чем он опасался. Леонард засмотрелся на белый-белый снег и чёрные, будто нарисованные углём ветки. Треугольник, четырёхугольник неправильной формы… В голове сами собой возникали числа и равенства, и от этих мыслей было радостно и спокойно: числа существуют и взаимно соотносятся, подчиняясь удивительной гармонии; каждая связь, которую ему удавалось установить, была проста, красива и самодостаточна. Совершенна.
***
— Привет! — оклик вырвал Винсента из сонной меланхолической задумчивости, которую навевал осенний дождь за окном.
— Привет, — Винсент обернулся к дяде и спрыгнул с подоконника.
В коридоре седьмого этажа было сумрачно и тихо: пятая пара закончилась четверть часа назад, факультативы начинались позже… В противоположном конце несколько студентов сидели на лавочках, а тут, напротив второй аудитории, кроме них не было ни души.
— Подвезти? — спросил Леонард.
Винсент согласился без раздумий — он мог бы вызвать такси или поехать на метро, но ему хотелось поговорить с дядей.
— Что-то случилось? — Леонард всегда видел всех своих племянников насквозь; родители так не умели, а вот дядя…
— Ну, у нас сегодня была лекция по истории математики, — Винсент пристегнулся, и машина плавно тронулась с места, — и там как раз рассказывали про твоего знаменитого тёзку… Ну, который родился в конце прошлого Круга и…
— Да, да, тот Леонард Манрик, которого мне придётся превзойти, чтобы меня тоже запомнили, как хорошего математика, а не бледное подобие почившего гения, — рассмеялся дядя.
— Ты и так… вон сколько всего открыл! — на самом деле Винс был не очень в курсе подробностей — то, чем занимался тот Леонард Манрик из прошлого, — частично школьная, частично вузовская программа. То, чем занимался его дядя, — что-то куда более сложное, куда более абстрактное…
— В сравнении с моим великим предком — не так уж много. И заметь, он дал мне фору: всерьёз занялся наукой в тридцать шесть, а я увлёкся математикой ещё в школе…
— Я вообще удивлён, что он решил этим заниматься! — с досадой сказал Винсент. Почему-то это тревожило, не давало покоя, почти злило, как задача, решение которой зашло в тупик, хотя вначале она казалась элементарной… — Слушай, ну вот смотри: там передел власти, восстание, какие-то мистические события, эпидемии, безумцы и пророки, Рокэ Алва и самозванный принц Альдо… Рушится мир, меняется Круг, какие-то катаклизмы, война, хаос — вот это всё! И у него была власть, и маршальское звание — ну ладно, армию у него увели — но вот как можно было оставить всё это, возможность сражаться рядом с Первым маршалом Алвой — и он просто бросает армию и… Не, не, я понимаю, научные открытия, он первым нормально увязал в систему алгебру, геометрию, теорию чисел… Число Манрика, мнимая единица, комплексные функции, специальные функции… Это всё круто, и если бы не он, возможно, мы бы сейчас не достигли того прогресса, ну, жили бы как двадцать лет назад или пятьдесят… Но ведь он не мог этого знать, он же это делал не ради… блага будущих поколений!
— Не совсем, — безмятежно возразил дядя Лео. — Не только ради этого, но ради этого в том числе.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, вообще-то есть его воспоминания. Их периодически переиздают, и они даже приносят неплохой доход. И считаются ценным документом эпохи, и для историков, и для любителей исторической прозы или киноделов…
— И это не тягомотина вроде «Наставлений» Танкреда или «Слова потомкам» Эммануила? — подозрительно осведомился Винс.
— Нет, — улыбнулся дядя Лео. — Мне они не показались скучными. И там есть и про войну, и про маршала Алву…
— Ну хорошо, и что? Если он планировал опубликовать это… Он же писал так, чтобы выставить себя в выгодном свете! Ради прогресса — это может быть просто красивая поза!
— Почему бы тебе не прочесть самому и не составить собственное мнение? — с мягкой усмешкой прервал обвинения Леонард, а затем всё-таки продолжил. — Потому что не всем хочется приключений, Винс. Особенно когда у тебя проблемы со здоровьем и тебе уже тридцать шесть. Всё это как-то теряет свою прелесть… И учти, что тогдашний военный поход означает очень некомфортные бытовые условия. Промочишь ноги с утра — ходишь в ледяных мокрых сапогах весь день. Если ты офицер — ты переобуешься вечером. В сухие. Может быть. Но если дождь идёт полмесяца… И никакой мембранной обуви, которая сохраняет тепло.
— Не считай меня идиотом! — фыркнул Винсент. — А почему проблемы со здоровьем?
— Потому что его чуть не убил Симон Люра, если ты помнишь такого исторического персонажа, — в голосе дяди ему послышалась лёгкая укоризна.
— Но его же вылечили?
— Не до конца. Я не особенно в этом разбираюсь, но насколько я понял, после ранения часть лёгких перестала функционировать. И это сильно ограничивало его возможности в плане физических нагрузок. Чтобы воевать в таком состоянии, нужно очень любить войну.
— А, — Винсенту стало неловко.
— …а он её не любил, — продолжил Леонард, — вообще не хотел быть военным.
— Так почему он им стал? Он же мог сразу…
— …сказать отцу, что хотел бы, допустим, заниматься математикой? Гипотетически да. Лишиться наследства, жить очень скромно, но так, как хочется… Он рассматривал этот вариант, но видишь ли, помимо денег он бы потерял весь круг общения.
— Ну… он завёл бы новых друзей в Университете или…
— Со временем — возможно, хотя вообще-то у него не очень получалось ладить с людьми. Но одномоментно он остался бы один. Это… страшно. В то время и в том обществе чтобы пойти против воли того, кто старше и выше — главы семьи, старейшины, короля — это очень смело. Тогда людям требовалось какое-то огромное потрясение, чтобы радикально поменять свою жизнь. Если ты почти умер и родился заново — это позволяет взглянуть на вещи по-новому.
— У тебя они есть? — помолчав, спросил Винсент. — Воспоминания Леонарда Манрика?
— Есть. И бумажная книга, и электронная версия.
— А можно сейчас электронную, а завтра бумажную? — Винсент смотрел на серую пелену дождя и пытался представить себе старинный военный лагерь — получалось неуютно, грязно, уныло и холодно.
— Можно, — кивнул Леонард.
Он останавился точно напротив двери, и Винс выскочил наружу, не открывая зонта, совершил марш-бросок до двери, помахал рукой на прощанье и нырнул внутрь, в тепло. Да, пожалуй, сидеть у камина с чашечкой шадди или бокалом «Крови» над формулами куда приятнее, чем шляться в дождь по грязи… Уй да, у них же ещё дорог нормальных не было…
***
Винсент забрался в кресло с планшетом, шадди и тыквенным печеньем, открыл присланный файл… Комната, зачёт по урчпам, клуб послезавтра вечером и весь мир отодвинулись далеко-далеко на периферию, почти исчезли.
Леонард Манрик писал невычурно, но живо и остроумно; а ещё в его словах сквозила лёгкая грусть — не мрачная тяжесть сожалений, не беспросветное уныние, а задумчивая неясная печаль. Возможно, когда он сел писать свои мемуары, тоже стояла осень, дождь барабанил по крыше, за окном дрожали на ветру жёлтые листья, а в камине пело пламя. Винсент ясно представил себе кого-то, похожего на дядю Лео в старинной рубашке с кружевными манжетами, в небрежно наброшенной домашней куртке или жилете, выводящего ровные строчки аккуратным почерком и иногда поднимающего голову, чтобы взглянуть на непогоду за окном или на огонь в камине…
В шестнадцать лет Леонард Манрик, как и все знатные юноши того времени — как и многие знатные юноши сейчас! — поступил в Лаик, полный счастливых надежд и лишь самую чуточку — боязни не оправдать отцовские ожидания. Лаик и теперь была местом не самым приятным, а тогда, Круг назад, в ней было ещё мрачнее. Первые четыре месяца учащихся не отпускали домой, к семьям; на ночь комнаты воспитанников запирались, чтобы не допустить озорства или непристойного поведения; впрочем, кому и сколько заплатить за возможность выйти в неурочное время или за бутылку вина, было общеизвестно. Леонард Манрик этим не злоупотреблял: так, пару раз выбирался с приятелями, чтобы покутить — хотя Винсент употребил бы другое слово. Пробраться в закрытую часть здания, выпить вина, закусить холодной жареной курицей, перекинуться в тонто, а потом пойти смотреть на звёзды, потому что астрономы обещали, что в это день пролетит комета, и кто-то из унаров даже стащил из класса зрительную трубу, чтобы рассмотреть это выдающееся явление…
Винсент подумал, что они, кажется, и впрямь были взрослее и старше в свои шестнадцать… до следующей страницы, в которой Леонард Манрик описывал злоключения ментора фехтования, Арамоны, по прозвищу «Красавчик». Тот был, по свидетельству Леонарда, весьма недурён собой, хотя пьянство уже начало исправлять это недоразумение, приводя внешний облик в соответствии с внутренним содержанием. Как фехтовальщик, Арамона был бездарен, как ментор — глуп и жесток; он не трогал знатных и богатых учеников, отыгрываясь на кавалерах, четвёртых сыновьях баронов из глуши и тех, чьи родители были в опале. Леонард Манрик в силу богатства и связей отца был избавлен от придирок и издевательств Красавчика, но ненавидел его наравне с остальными — подлость Арамоны, заискивание перед вышестоящими и привычка срывать злость на слугах и учениках из неблагонадёжных и небогатых семей никого не оставляли равнодушными.
Первыми удар нанесла компания потомков Людей Чести — они держались особняком, презирая «навозников» — тех, чьи предки получили дворянство от Франциска Великого. Винсент мысленно закатил глаза: кое-кто и сейчас придерживался того же мнения, безнадёжно отстав от прогресса на пару Кругов.
Итак, Люди Чести оказались не особенно изобретательны и всего лишь всыпали в рагу для менторов изрядное количество нарианского листа — шутка не слишком остроумная сама по себе, а учитывая то, что не столь давно кто-то из прошлых выпусков аналогичным образом улучшил начинку для пирогов, и вовсе довольно блёклая. Тем не менее, унаров порадовало и это нехитрое развлечение. Компания «навозников» и кэналлиец Бернардо — из бедных и нетитулованных дворян — свою месть готовила и обдумывала куда тщательнее.
Они подбрасывали Красавчику письма от вымышленной эрэа по имени Магдалена — рано овдовевшей и изнемогающей от скуки в провинциальном городишке. Леонард настаивал, что Арамона не настолько туп, чтобы поверить в эту историю, явно шитую белыми нитками; его товарищи возражали, что он переоценивает умственные способности Красавчика — и оказались правы. Тот с готовностью заглотил наживку и ходил с видом ещё более напыщенным, чем обычно. На письма он отвечал скоро, довольно многословно, но не слишком изысканно. Ответы эрэа Магдалены — изящные, поэтические, но становящиеся всё более игривыми и непристойными — сочиняли в основном Бернардо и Дамиан. Леонард правил стиль и, что самое важное, писал эти письма, старательно изменяя наклон и начертание букв, украшая их уймой завитушек. Возможно, преподавай Арамона описательные науки, он и мог бы что-то заподозрить, потому что, по мнению самого Леонарда, подделка была небезупречна; но теньент учил их фехтованию и почерк никого из унаров не знал. Следующим актом комедии должна была стать мимолётная встреча распалённого Красавчика с объектом страсти — они планировали разыскать подходящую актрису или куртизанку, которая согласилась бы им помочь за достойную плату, но тут возникла заминка. Дела чести не терпят отлагательств, а вот розыгрыш нелюбимого преподавателя вполне мог подождать.
В первую же разрешённую отлучку у Леонарда Манрика состоялась дуэль с Ги Ариго. Граф Ариго был предводителем и заводилой у старого дворянства; он был не слишком смел и по большей части противостояние Лучших Людей и Людей Чести ограничивалось словесными пикировками; в ходе одной из таких словесных дуэлей Ариго, раззадоренный поддержкой своей свиты, чувствовавший себя в ударе, перешёл черту. Винсент честно не видел большой разницы между теми словами, на которые Леонард, Дамиан и Бернардо отвечали колкостями, и теми, за которыми последовал мгновенный вызов. Всё это так или иначе сводилось к оскорблению предков и насмешками над происхождением; нюансы Винсент не различал, в отличие от унаров того времени.
Винсент отложил планшет, отхлебнул остывший шадди и уставился в окно. Дуэль — пусть не до смерти, но ведь всякое могло случиться! — в шестнадцать лет… Нет, кто-то из Алв дрался и в четырнадцать, но… Самым удивительным, впрочем, был не сам факт дуэли в столь юном возрасте — ледяное, равнодушное спокойствие, с которым Леонард принял решение. О, он волновался перед дуэлью — примерно так, как Винсент перед каким-нибудь не слишком важным экзаменом! — но при этом написал кучу прощальных писем, «привёл в порядок все свои дела» — и от этого веяло чем-то жутким, чем-то неправильным. Сам Леонард опасался скорее выволочки от отца, чем смерти от раны, и Винсент поёжился: что за человеком был тессорий Леопольд Манрик, если его средний сын боялся его недовольства больше, чем возможного увечья! Фехтовали они с Ги примерно наравне; Арамона был исключительно бездарным ментором, поэтому все свои умения они оба переняли от частных учителей ещё до Лаик. Пару приёмов показал Леонарду Бернардо — тот дрался легко и красиво, будто танцуя смертельно опасный танец. Винсент невольно усмехнулся столь банальному сравнению, а потом вдруг подумал, что четыреста лет назад эти слова не были столь затасканными. Он вернулся к чтению с неясным предчувствием какой-то беды, хоть и знал, что Леонард Манрик проживёт ещё шестьдесят шесть лет, и волноваться ему не о чем. Итак, шансы были приблизительно равны. Секундантами Леонарда стали, разумеется, Дамиан и Бернардо, секундантами Ги Ариго — Людвиг Ноймаринен, старший сын и наследник герцога Рудольфа, и Густав Линдхольм, из бергерской знати. Людвиг Ноймаринен в склоке между «навозниками» и Людьми Чести не участвовал, но поскольку принадлежал к последним, то и общался в основном с ними.
Дуэль Леонард вроде как выиграл, не испытав при этом естественного торжества, и сам удивившись этому. Вроде как — потому что Ги Ариго продырявил ему рукав, даже не оцарапав кожу, а сам Леонард неглубоко ранил его куда-то в бедро. После недолгого спора секундантов победу присудили Леонарду, но удовлетворение было весьма мимолётным. Сразу после дуэли, состоявшейся в рощице на полпути к столице, Леонард поспешил в родной дом — чтобы выслушать от отца, насколько глубоко его разочарование средним сыном. Успехи Леонарда в учёбе не удостоились никакой похвалы, зато неумение завязывать полезные знакомства и решать проблемы словами, а не шпагой подверглись разгромной критике. Леонард не собирался сообщать отцу о дуэли, но тессорию уже кто-то донёс, и в ответ на прямой вопрос Леонард не стал ни лгать, ни уворачиваться. Леопольд Манрик не обрадовался тому, что уроки мэтра Карно, нанятого учить его сыновей помимо прочего фехтованию и гимнастике, были, очевидно, хорошо усвоены. Он негодовал, что вместо ссоры с Ариго Леонарду следовало завести приятельские отношения с наследником Ноймариненов. Леонард отцу не перечил, хотя и не видел возможности исполнить это пожелание.
Несмотря на довольно сдержанную манеру письма, Винсент вполне ощутил горечь, которую, очевидно, испытывал Леонард после этого разговора. И безнадёжность — Леонард ещё не осознал, но почувствовал, что никакой успех не заставит отца им гордиться. Всегда найдётся весомый повод для недовольства. Хотя он прикладывал большие усилия, чтобы оправдать отцовские надежды.
Блестящих способностей Леонард Манрик не проявил, но был прилежным учеником. Большинство наук давалось ему не слишком легко, но и не очень тяжко: он мог довольно точно изобразить растение или предмет, воспроизвести карту любого государства Золотых Земель, сочинить сносный сонет, перевести несколько страниц с древнегальтарского, рассказать о приходе к власти Франциска Великого или о военных походах Лакония. За одним исключением: в математических вычислениях среди соучеников равных ему не было, и мэтр логических наук Йохан Трауб всегда ставил Леонарда в пример остальным. Леонарду вскоре стали доставаться задачи не из «Начал арифметики и алгебры», а из других книг; иногда условие было написано на бумаге от руки. Леонард решал их почти так же быстро, что и задания из учебника. Леонарду Манрику очень нравилась математика; он видел в числах и геометрических фигурах логику и красоту; все связи, соотношения, пропорции укладывались в стройную систему, завораживающую своей простотой и гармонией.
Винс свирепо сопнул носом: конечно, гениям везде мерещится простота! Вон, дядя Лео тоже не видит ничего сложного ни в тервере, ни в урчпах, у него в математике нет нелюбимых дисциплин, есть любимые и обожаемые — те, которые составляют область его научных интересов — чуть ли не треть от всех существующих!
Естественно, ни о какой карьере сьентифика Леонард Манрик не помышлял: он грезил военными подвигами, как почти все юноши его времени и сословия, мечтал служить непременно в кавалерии. Фехтовал он неплохо, но не исключительно хорошо, зато метко стрелял и любил охоту.
…Тем временем роман в письмах прекрасной эрэа Магдалены и Арнольда Арамоны явно требовал кульминации. В следующий отпуск в городе товарищи Леонарда нашли подходящую кандидатуру на роль прелестницы: она представилась как Лилия и была публичной женщиной, оставившей ремесло актрисы бродячего театра ради спокойной и сытой жизни в Олларии. На авантюру она согласилась легко; может, из-за щедрой платы, может, из озорства, а может, из симпатии к Бернардо, который осыпал её комплиментами с южной пылкостью.
При помощи Лилии трое благородных юношей отыскали второго необходимого участника предстоящего спектакля: Мартин обладал впечатляющим ростом, военной выправкой, успел побывать и актёром, и солдатом, и помощником шорника и брался за любую непыльную работу, за которую хорошо платили.
Лилия подсказала Леонарду некоторые обороты и словечки, чтобы не дать Красавчику сорваться с крючка — тот уже начал проявлять нетерпение и некоторое раздражение, что раззадорившая его красотка оттягивает сладостный момент единения не только душ, но и тел. Кроме этого, Лилия снабдила их надушенным шёлковым платочком с вышитой монограммой М.А. Письмо и платок были незамедлительно вручены Арамоне, который вновь воспрял духом, забросал возлюбленную записками, а по школе ходил с видом гордым и значительным, напоминая индюка — Бернардо как-то нарисовал его в образе этой птицы, но так как кэналлиец был неважным художником, то менторы не углядели в картинке ничего предосудительного.
Винсент выдохнул: это и впрямь было совершенно непохоже на нудятину Эммануила и Танкреда! Воспоминания Леонарда Манрика напоминали хороший приключенческий роман и было совершенно непонятно, почему кто-то читает современную историческую прозу о том времени, если есть живое, настоящее свидетельство, превосходящее её по всем параметрам? Почему «Воспоминания» не изучают на уроках литературы? Или они были в списке книг для чтения по желанию?..
***
— Ну и последнее… — Лилия кокетливо повела плечом, уронила пару капель духов на сиреневый платок, а затем вдруг задрала юбки — у Леонарда перехватило дыхание от неожиданности и непристойности этой сцены — с нажимом провела платком между бёдер, а потом свернула его и как ни в чём не бывало протянула Бернардо. — Ваш дурак точно не откажется от встречи…
Леонард слышал её как будто сквозь шум несуществующего дождя. Щёки горели, перед глазами стояла картина: белая-белая кожа на фоне персиковых оборок и льняной нижней юбки, край чулка, отделанный розовым кружевом, хорошенькая ручка, скрывающаяся за складками подола…
— Это… не слишком? — сдавленно спросил он.
— Ну что вы, монсеньор, — звонко рассмеялась Лилия. — В самый раз!
Он поторопился распрощаться, надеясь, что в комнате не слишком светло и его смущение не так заметно. Дамиан явно разделял его желание поскорее уйти, а Бернардо, напротив, не сводил с Лилии глаз. Они переглянулись и по молчаливому уговору Дамиан и Леонард спустились вниз, а Бернардо остался наверху с Лилией. Что ж, не его одного вывела из равновесия эта выходка! Избегая смотреть друг другу в глаза, они ввалились в кабачок по соседству и молчали, пока не опустошили стаканы с терпким кагетским вином.
— Хорошо бы Бернардо поторопился, — неодобрительно заметил Дамиан, почти расправившийся с половиной цыплёнка.
Леонард тряхнул головой, отгоняя непрошенное воспоминание.
— Да, хорошо бы.
На счастье, лошади у всех троих были недурны — они успели в последние минуты, потому что гнали во весь опор. Леонард надеялся, что быстрая скачка и ветер отвлекут его, или, может, опасение опоздать; но ни страх перед возможным наказанием, ни вечерняя прохлада не остудили вдруг вспыхнувшего внутри огня. Он едва вспомнил, что нужно сунуть Жану пару таллов, когда передал ему поводья, и до комнаты добрёл будто во сне. Леонард попробовал открыть Книгу ожидания — смысл слов ускользал от него; пробовал вспоминать стихи или формулы — всё было туманно и спутано, будто в лихорадке. И только Лилию он видел ясно, как наяву: смеющиеся серые глаза, приоткрытые губы, белые-белые ноги… Может, Бернардо был прав, оставшись — его теперь не мучали воспоминания… Или мучали — но уже другие?.. Касаться себя было неловко, но уж лучше так, чем полночи проваляться без сна. И как хорошо, что Бернардо забрал кошкин платок…
…Утром он проснулся с ясной головой, и даже стыд отступил. Писал же мэтр Демаршелье в своём медицинском трактате, что соки не должны застаиваться в организме и вредить работе ума… Ладно, в следующую отлучку их ждёт представление, зато через раз можно было бы навестить Лилию…
Бернардо выглядел возмутительно довольным и безмятежным — настолько довольным, что у Леонарда мелькнула гадкая мысль оставить его в этот раз сражаться с уравнениями в одиночестве. Впрочем, он мгновенно одёрнул себя: тренировки с Бернардо помогли ему выиграть дуэль, а он вместо благодарности мелочно мстит за то, что друг оказался умнее и быстрее разобрался в своих желаниях?
Красавчик Арамона, конечно, повёлся: ходил индюк индюком, выпячивая грудь, а вечерами строчил «прелестной Магдалене» неприличные записки.
— Будем же благодарны Арамоне за его сдержанность — он не прислал ответного платка… — фыркнул как-то Дамиан, когда они читали очередное письмо в высшей степени скабрёзного содержания.
— …или не сопроводил свою писанину иллюстрациями, — подхватил Бернардо.
— Избави Создатель! — картинно закатил глаза Дамиан. — Он достаточно намекает тут на достоинства своего, гм, клинка — не хватало ещё изображения!
— Судя по описанию, — усмехнулся Леонард — листа будет маловато, уместнее было бы указать масштаб, как на карте…
Бернардо прыснул, а затем захохотали все трое.
***
Сцену для предстоящего спектакля, а также главную ложу выбирали тщательно. Они сняли в Кошоне две комнаты в домах напротив друг друга: та, что располагалась в мансарде на этаж выше была назначена зрительным залом; комнатка ниже с достаточно большими окнами стала подмостками и основной декорацией. Дамиан раздобыл зрительную трубу, которую они по очереди передавали друг другу. Они расположились по обе стороны от окна и жадно смотрели за разыгрываемым представлением. Вот Красавчик, завитый, напудренный, важный подходит к дому… Прекрасная Магдалена на мгновение показывается в окне, как бы невзначай бросает взгляд на мостовую… Арамона поднимается по ступенькам — они не видят его, но отсчитывают шаги в восторженном предвкушении… И наконец герои выходят на сцену: он начинает страстный монолог, протягивает к ней руки… Прелестница смущена, разгневана, обескуражена: она отстраняет своего настырного поклонника, отступает… Он преследует её, достаёт письмо — Леонард вспоминает аромат нухутской бумаги, чернил и духов, и как тщательно выводил виньетки на монограмме…
Магдалена в изумлении смотрит на бумагу, смеётся, отмахивается от Красавчика: тот — вот, однако, самовлюблённый болван! — хоть и начал понимать свою ошибку, кажется, пытается её уболтать и соблазнить. Чудесно! Изумительно! Дамиан изобразил аплодисменты, бесшумно смыкая ладони, Бернардо зашёлся беззвучным хохотом. Леонард пока держался — ровно до того момента, когда улице показалась довольно высокая полноватая горожанка, чуть косолапящая, с отталкивающим лицом и до ужаса неподходящими к её облику роскошными золотыми волосами.
— Это… она? — Дамиан всхлипнул от смеха и зажал себе рот рукой, Бернардо молча кивнул.
Что ж, неудивительно, что с такой женой Красавчик пустился во все тяжкие… Томительное ожидание, пока госпожа Арамона поднимается по лестнице, а её муж берёт хорошенькую вдовушку за локоть и склоняется к шее, чтобы поцеловать… Супруга Красавчика не могла бы выбрать лучшего момента, чтобы появиться на сцене! Её и без того некрасивое лицо от гнева стало ещё уродливее; они даже слышали, как она костерит мужа на все лады, правда, большую часть слов было не разобрать. Лилия, умница, благоразумно отступила, не мешая разъярённой женщине хлестать мужа словами и перчатками.
— А она тем… темпераментна, — сквозь смех пробормотал Бернардо.
Красавчик перед женой терялся: вяло заслонялся руками и пытался её увещевать. Наконец его виноватый вид возымел действие — а может, госпожа Арамона всё же вспомнила о приличиях. Она обратилась к мнимой любовнице — уже не так громко, к сожалению. Магдалена всплеснула руками, потом прижала их к груди — сама невинность! Её противницу не успокоили ни кроткий вид, ни жесты: она накинулась на бедную вдову — к счастью, только словесно. Красавчик тем временем поглядывал на дверь, явно собираясь сбежать: свидание, очевидно, было испорчено. И в дверях он столкнулся с разгневанным супругом вовсе-не-вдовы и вовсе-не-Магдалены!
Леонард в жизни так не смеялся — живот болел так, будто его резали, воздуха не хватало, но оно того стоило! Вся горечь, вся несправедливость, всё уродство Лаик, отравлявшее жизнь унаров, воплотилось в теньенте Арамоне, и сейчас все они были посрамлены, побиты и осмеяны в его лице! Пьеса подходила к завершению: супруги Арамона покинули сцену, униженные и разозлённые. Последний поклон: на улице Красавчик осмелился предложить своей жене руку, и она оттолкнула его с такой яростью, что Леонарду на мгновение даже стало жаль её.
Они выждали время, спустились вниз и встретились со своими актёрами — с добровольной частью труппы — в трактире на другом конце Кошоне. Леонард заплатил им на десять таллов больше — они честно заслужили эти деньги. Лилия пересказала кратко их разговоры там, в комнате — что ж, они угадали верно, но некоторые словечки и ругательства стоило записать дословно. Это был не конец их затеи. Возвращались в Лаик они обессилевшие от хохота и донельзя довольные.
Арамону они увидели на следующий день: тот был хмур, небрит, с тёмными кругами под глазами и царапинами на щеках. Однако! Леонард опустил голову, пряча улыбку. Когда Красавчик попросил у мэтра описательных наук их последние сочинения, сердце Леонарда ёкнуло, но Арамона быстро отложил листы, подписанные Леонардом и Дамианом, не углядев сходства. Он долго, придирчиво изучал работу Бернардо, но, не найдя там ничего предосудительного, с досадой удалился. Что не помешало ему на уроке фехтования сорвать злость на ненавистном кэналлийце, который фехтовал куда лучше ментора. Бедняга Бернардо простоял всё время со шпагой на вытянутых руках; к концу занятия его смуглое лицо отливало нездоровой бледностью — казалось, ещё чуть-чуть — и он свалится без сил, но тот стойко вынес наказание. Зато после был вынужден привалиться к ледяной стене в коридоре.
— Плохо? — сочувственно спросил Леонард.
— Холодно, — дёрнул плечом Бернардо. — Мне казалось, я привык…
Кэналлийцу и так было несладко в стылой Лаик, так ещё и его комнатка оказалась угловой, а дров слуги жалели: несмотря на то, что за обучение в школе не брали плату, а менторов, принимавших подарки от родственников учеников, выгоняли мгновенно и безжалостно, пожертвования на процветание школы, на сбор ботанических коллекций, покупку книг, ремонт здания и прочие нужды не возбранялись, а очень даже поощрялись. Поэтому келью Леонарда можно было назвать если не уютной, то сносной, и в ней было довольно тепло, — в отличие от комнаты Бернардо, напоминавшей не то тюремную камеру, не то склеп, где на влажных стенах в самые холодные ночи вода застывала инеем.
Леонард не задумывался о несправедливости и о том, к чему ведёт имущественное неравенство до момента, когда однажды не проводил Бернардо до его комнаты. И только тогда понял, почему Арамона закрывал глаза на выходки Ги Ариго или некоторых других унаров, а Бернардо регулярно доставалось ни за что. Тогда-то и родилась идея отомстить ему как можно более эффектно и изящно. Последний акт пьесы будет сыгран уже после их выпуска — жаль, конечно, что они не увидят рожу Красавчика… Сейчас можно было отложить его подготовку: Бернардо требовалась помощь. Арамона изрядно запугал слуг, поэтому вполне невинная просьба протопить получше и притащить горячего вина для Бернардо стоила Леонарду какую-то неприличную сумму и долгих уговоров; зато на следующий день тот выглядел не как оживший покойник, а как обычно.
— Gracias, — сверкнул глазами Бернардо, когда они сели завтракать.
— Как будет по-кэналлийски: «Не стоит благодарности?», — спросил Леонард.
— No lo…
— Унар Бернардо, вы, как видно, не голодны, раз позволяете себе отвлекать соседей разговорами!
В этот момент всякие мысли о том, не чрезмерной ли была их шутка и стоит ли продолжать, навсегда оставили Леонарда. Вяло ковыряя остывшую кашу, он продумывал реплики будущей пьесы — каждая должна быть острее пики и разить точно и неотвратимо…
***
В следующий отпуск они отправились в Олларию: Леонарду надо было непременно навестить отца и получить причитающуюся порцию родительских упрёков; Бернардо с Дамианом обещали подождать его в какой-то харчевне, где как раз шли петушиные бои. Леонард не слишком хотел смотреть на птиц, вырывающих друг у друга перья, но если выбирать между тем, чтобы наблюдать за самой дракой и тем, чтобы самому быть побитым, пусть и словесно… Как будто у него был выбор.
В этот раз почти обошлось: отец только сообщил ему, что генерал Альфред Гогенлоэ-цур-Адлерберг возьмёт его в оруженосцы и служить Леонарду предстоит неподалёку от столицы. Леонард коротко поблагодарил его за заботу. О наследнике Ноймариненов Леопольд не вспомнил, а компанию Дамиана считал вполне подходящей для сына. О Бернарде же Леонард не сказал ни слова лжи, но преподнёс факты так, чтобы отец считал эту дружбу вполне нужной и уместной. Жизнь в Лаик требовала изворотливости, хитрости, умения просчитывать ситуацию — и Леонард понемногу этому учился.
Что касается научных знаний, в Лаик скорее упорядочивали, систематизировали и дополняли то, что унары усвоили ещё с домашними учителями — на большее бы не хватило времени; зато здесь молодые дворяне получали первый навык светского общения — не с друзьями семьи и их детьми, а просто с равными себе. Лаик была миниатюрной моделью и двора, и армии, и давала возможность каждому из них завязать знакомства и выбрать, к чему они расположены. Леонард понял это много позже; но даже если бы решил после Лаик избрать светскую карьеру, он едва ли смог бы переубедить отца. У старшего брата, Фридриха, был выбор; у Леонарда его не осталось.
Вырвавшись из фамильного особняка, Леонард помчался к друзьям: те как раз успели немного выиграть и нужно было срочно вытащить их, раззадоренных успехом, пока они не проигрались до нитки. В чём-в чём, а в азартных играх Леонард разбирался; отец много и охотно рассказывал ему, какими способами можно убедить человека расстаться с деньгами — чтобы сын не угодил в чужую ловушку и чтобы умел расставлять собственные. Ни Дамиан, ни в особенности Бернардо уходить не желали и к голосу разума были глухи. Что ж, алчность и азарт можно перебить куда более сильным стремлением…
Они ввалились к Лилии, опьянённые страстью и одержанными победами: Дамиан и Бернардо — на ставках в петушиных боях и за карточным столом, Леонард — в споре, что следует делать дальше. Она и в самом деле была прелестна — белокурая, улыбающаяся, явно им обрадовавшаяся… Лилия принесла вина и привела подруг — хорошенькую румяную Софи и нежную, как лесная фиалка, Фиону. Софи досталась Леонарду, Фиона — Дамиану, а Лилия уселась на колени к Бернардо.
Это был чудесный вечер: ни неловкости, ни смущения он не испытывал. Шутки — свои и чужие — казались особенно остроумными, вино и мясной пирог — божественно вкусными, а девушки — совершенно очаровательными. Софи вскоре перебралась ему на колени, и он с восторгом ощутил тепло и мягкость её тела. До этого ему не приходилось прикасаться к женщине… так. С девушками, равными ему по положению, он танцевал — и только; и в танце думал в основном о том, чтобы не сбиться с ритма и не перепутать фигуры. Ему нужно было произвести впечатление… или хотя бы его не испортить, и Леонард был сосредоточен на этом. Вообще танцевать он не любил, точнее, не любил танцевать на балах, когда сначала требовалось пересилить себя, подойти к незнакомой или смутно знакомой эрэа, подходя, оценить, насколько благосклонно она настроена и стоит ли просить её о танце… И после этого следить за тем, чтобы двигаться синхронно с прочими парами, не выбиваясь из линии или хоровода… Улыбаться, поддерживать беседу… Иное дело — уроки танцев или домашние приёмы — там некого было стесняться.
Были ещё служанки — но насчёт них отец высказался очень строго и категорично, и Леонард не пытался нарушить этот запрет. На самом деле, не столько из-за отца, сколько из-за матери. Когда она была ещё жива, Леонард однажды услышал, как мама выговаривала Фридриху, что это неприлично и бесчестно. Она редко сердилась, но они с братом куда сильнее боялись расстроить мать, чем отца. А потом её не стало, но Леонард знал, что она не одобрила бы… Нет, иногда он засматривался на какую-нибудь миленькую горничную, но… дальше взглядов дело не заходило.
…Софи прижалась к нему теснее и посмотрела как-то беспомощно и лукаво одновременно, как-то так, что не поцеловать её было невозможно — и он поцеловал нежные розовые губы, белую шею, родинку у уха… Кожа у неё пахла чем-то таким… дурманящим, сладковатым, пряным и манящим, и Леонард приник к ней губами, зарылся носом в волосы… Софи чуть приподнялась, задев бедром его пах — у него аж дыхание перехватило от желания.
— Пойдёмте, монсеньор… — она поманила его за собой, взяла за руку и увела в соседнюю комнату. Он едва замечал обстановку — пара стульев, подсвечник на низком столике, кровать… Смотрел только на неё: на выбившиеся из причёски каштановые локоны, на обнажённые плечи, на то, как она садится на кровать, как небрежно и изящно скидывает туфли… У неё были прехорошенькие ножки; он осторожно взял её ступню в руку, погладил, обхватил щиколотку пальцами — Софи негромко рассмеялась, придвинулась ближе, так, что он оказался между её разведённых ног. Платье задралось, открывая край чулок и нежную кожу бёдер над ней. Леонард отпустил её ножку и провёл рукой от колена до края чулок и выше…
…Он очнулся, когда в дверь снова постучали — не очень громко, но настойчиво. За окном стемнело, и даже не слыша боя часов, он мог с уверенностью сказать, что они безнадёжно опоздали. Плевать! Оно того стоило. Софи улыбнулась ему, и он в который раз поцеловал её плечо — нежно-розовое, точно яблочный лепесток. В теле поселилась удивительная лёгкость; и та же лёгкость и безмятежность царила в мыслях. Любое наказание и гнев менторов казались пустяковыми. Леонард натянул исподнее и рубашку и приоткрыл дверь. Дамиан уже был одет; Бернардо сидел в одном сапоге, Лилия протягивала ему второй.
— Сейчас! — почему-то шёпотом произнёс Леонард. — Всё равно не успеем.
Дамиан кивнул — он тоже не выглядел расстроенным.
Вечер был прохладен и свеж; в голове немного прояснилось, но радость никуда не исчезла. Они летели, будто тени, сперва по узким улочкам, потом по тракту через рощицу, и Леонард чувствовал себя совершенно счастливым. Ему стоило некоторого труда спрятать улыбку, когда слуги в Лаик сразу препроводили их к полковнику Дювалю. Глядя в его единственный глаз, Леонард поймал себя на удивительном ощущении: ему не было страшно. Что с ними могут сделать? Следующей увольнительной им не видать — ясное дело, но это пустяки — совсем скоро, меньше чем через месяц, они покинут эти мрачные серые стены навсегда. Лишат еды на день? Пфффф, небольшая потеря! Кормили в Лаик довольно скверно, а уж после чудесного ужина в Олларии…
— Унар Леонард! Унар Дамиан! Унар Бернардо! Почему вы вернулись на два часа позже отбоя?! — рявкнул Дюваль.
Они молчали.
— Придумываете какую-нибудь нелепицу?! — громыхнул Дюваль. — Давайте, вы же будущие офицеры — избави Создатель от таких вояк! Лошадь у кого-то расковалась?
— Никак нет, мой полковник! — звонко выкрикнул Бернардо. — Задержались у дам, они очень просили остаться! Больше не повторится!
Дюваль явственно усмехнулся в усы, и Леонард понял, что этот день будет удачным до самого конца.
— На бой тоже опоздаете на пару часов? — уже тише, но всё так же свирепо спросил Дюваль.
— Ни в коем случае, мой полковник, — ответил Леонард твёрдо. — Перед боем — никаких женщин и вина.
— Ну, я смотрю, главное вы уже выучили, — уже вполне миролюбиво фыркнул полковник. — Завтра вместо трапез перепишете трижды армейский устав — параграф про нарушения распорядка.
Армейский! Не устав школы! В этот момент Леонард всерьёз зауважал полковника Дюваля.
— Унар Дамиан, унар Леонард! Разошлись по комнатам! Унар Бернардо! Останьтесь.
Сердце легко царапнула тревога: вдруг для Бернардо последствия будут тяжелее, чем для них двоих? С другой стороны, не так уж долго им осталось учиться, и полковник Дюваль казался человеком незлым… Леонард разделся и забрался под одеяло, чувствуя себя уставшим, но это была приятная усталость — как после охоты, только лучше. Стоило сомкнуть веки, как он провалился в сон.
Утром он проснулся свежим, бодрым и довольным. Правда, голодным, и с некоторой тоской подумал, что не так уж плоха каша и бобы, хотя вчерашний вечер и Софи, конечно, стоили этой пустяковой жертвы. Устав им выдали один на всех, поэтому они могли переговариваться, склоняясь к страницам.
— Что тебе сказал Дюваль вчера? — Дамиан опередил Леонарда с этим вопросом.
— Да так… похвалил за смелость, сказал, что не все в армии такое оценят. Посоветовал не дерзить и обещал поговорить с каким-то своим приятелем, чтобы тот взял меня в оруженосцы.
— Ого! Ждал выволочку, получил поощрение? — с уважением уточнил Леонард.
— Ага.
— Надо же, вы ещё здесь? — скривился Ги Ариго, когда они шли на землеописание. — А я уж было понадеялся, что воздух очистится от вони…
— Пока ты здесь, это, очевидно, невозможно, — парировал Дамиан. — Поскольку единственный источник зловония — это твой рот.
— Осторожнее, с тобой мы ещё не дрались, — прошипел Ги.
— Не впечатлён и не испуган, — пожал Дамиан плечами.
— Не надоело? — меланхолично спросил Леонард. — Унар Ги, это единственное доступное вам развлечение — весьма посредственные оскорбления?
— Оскорбительно само ваше присутствие в месте, предназначенном для дворян, а не для потомков лавочников, крестьян и разбойников.
— Это прежде всего школа, унар Ги. Эти стены оскорбляет присутствие человека, неспособного вычислить движение земных светил, я уж не говорю про уравнения!
— Считать предметы — это всё, на что способен сын торгаша?
Леонард не успел ответить, поскольку ментор описательных наук начал урок. Хорошо бы его будущий эр, будущий эр Дамиана и приятель Дюваля служили вместе… А то ведь можно оказаться вместе с Ги Ариго, чтоб его кошки драли…
***
Винсент посмотрел на часы в правом верхнем углу. Столько ещё нужно всего сделать, зачёт по урчпам, колок по терверу… Он добрался пока только до выпуска Леонарда Манрика из Лаик: на прощание друзья подбросили теньенту Арамоне «Правдивую историю о посрамлении похотливого ментора» — пьесу, которую они с друзьями написали по мотивам своих приключений, изменив только имена и кое-какие обстоятельства. Сие выдающееся творение в своих мемуарах он не приводил, только пару довольно невинных цитат оттуда, а ещё из писем прекрасной Магдалены и её неудачливого воздыхателя. Одну копию пьесы Леонард забрал себе; ещё парочку они подбросили в библиотеку Лаик, спрятав её между книжных страниц; что это были за книги, он не уточнял. В примечании было указано, что пьеса не сохранилась, но, возможно, именно её упоминал в своих мемуарах Серж Валмон: «…препохабнейшая, забавная и поучительная история об одном из преподавателей, скрасившая мне и моим друзьям не один вечер в этих мрачных и серых стенах…» Отличная шутка! Винсент и сам несколько раз опускал планшет, чтобы просмеяться и продолжить чтение!
Его немного смутил эпизод, когда Леонард с друзьями пошли к проституткам. Нет, никаких подробных описаний не было, скорее, упоминание вскользь, чтобы пояснить разговор с полковником Дювалем. Винсента неожиданно покоробило, как легко, без стыда и сожалений Леонард Манрик писал об этом. И видимо не предполагал, что кто-то из его потомков осудит его за связь с продажной женщиной. С другой стороны, наверное, для того времени это было нормой? Может, он и был безответно влюблён в какую-нибудь знатную девушку, но не стал об этом писать? Вообще насколько он был откровенен и честен в своих воспоминаниях? Могло ли статься, что девушек он выдумал, чтобы похвастаться (да, по современным меркам гордиться было нечем, но тогда-то в этом не видели ничего зазорного!)? Хотя нет, это довольно глупо, а глупцом Леонард Манрик не был…
Усилием воли Винс закрыл книгу и мрачно уставился на материалы к коллоквиуму по терверу. Леонард Манрик — оба, прошлый и настоящий, конечно, сказал бы, что это ерунда; ну а для простых студентов, не хватающих звёзд с неба, это был весьма серьёзный вызов.