Work Text:
«Мне сорок, я белая женщина из Нью-Йорка, воспитанная матерью-одиночкой, которая ходила на все протесты в поддержку абортов, нося меня с собой в слинге; я гетеросексуальна, но множество дорогих мне людей так или иначе относятся к квир-сообществу; я была в церкви один раз, если можно считать экскурсию по Нотр-Даму посещением церкви; я ни разу не молилась и не знаю ни одного человека, который носил бы крестик не в перевернутом виде. За неделю до этого интервью я знала о Ватикане только его географическое расположение; за час — прочитала Википедию и все заметки, оставленные моим коллегой. Ничего серьезного, но он не выйдет из больницы еще пару недель, и это не то интервью, которое можно провести по скайпу.
Я лечу в Ватикан брать интервью у папы римского.
Х. брал интервью у прошлого папы (см. №хх от 20хх), поэтому выбор изначально пал на него. Когда он неожиданно и крайне неудобно попал в больницу, вся редакция стояла на ушах — кроме меня. Помимо Х., в нашей газете есть еще много верующих белых мужчин за шестьдесят, которые убили бы за такую возможность; я не была последней в очереди, я вообще не вставала в эту очередь. И тем не менее, после череды созвонов с Ватиканом, босс вызвал меня в кабинет и велел собирать чемодан.
Одному Господу ведомо, почему.»
<...>
«Самолет садится в семь сорок; в восемь двадцать встречающий конвой доставляет меня в Ватикан в бронированной машине. За стены я попадаю только в девять — настолько долго длится проверка со стороны службы безопасности. На той стороне меня встречает генеральный секретарь Ватикана и приносит свои извинения за строгость процедуры — „в связи с очевидными событиями“. Он представляется как кардинал Альдо Беллини и „тот ужасный человек, который будет возвращать статью на правки, пока не будет проклят“ (он разрешил мне оставить эту фразу; он также полностью ее подтвердил в последовавшие месяцы)»
<...>
«В первые пять минут нашей встречи он спрашивает, успела ли я позавтракать. Я вежливо отвечаю, что нас покормили в самолете. Папа Инносент (к этому моменту я все еще чувствую себя так, словно говорю с настоящим Сантой) этим недоволен. Еда из самолета — это не еда, заверяет он. Мы можем пойти на кухню. Нам накроют ранний ланч. Хочу ли я хотя бы кофе? Я соглашаюсь на кофе и стараюсь не мыслить стереотипами, но все-таки не выдерживаю и указываю на мексиканское гостеприимство, так контрастирующее с холодным католическим приемом на входе. Мой комментарий, кажется, сбивает его с толку — он смотрит на меня удивленно, потом широко улыбается. „Это полная ерунда“, говорит он уверенно, „нет какого-то особого мексиканского, европейского, азиатского гостеприимства — всем людям естественно желать обогреть и накормить одинокого человека вдали от дома. Я побывал более чем в двадцати странах, и в каждой находилась добрая душа, бабушка или целая семья, зазывающая меня за стол!“. Я абсолютно ему верю; я также абсолютно уверена, что дело в том, что у него просто такое лицо, но не решаюсь ему об этом сказать (странно, но безжалостный Беллини не вырезал эту фразу)»
<...>
«За кофе он упоминает, как ждал возможности увидеться с Х.; говорит, что читал его статью об эмпатичном отношении к наркопотребителям в начале нулевых, был глубоко тронут и применил все описанное в своей миссии Конго. Он даже написал Х. письмо с благодарностью и некоторыми вопросами, но так и не получил ответ (позднее, когда Х. выписался из больницы и прочитал это интервью, он поднял архивы за те годы и действительно смог найти письмо за скромной подписью «храни вас Господь, с уважением, Бенитез В.» — теперь он не перестает всем говорить, что у него есть фанмейл от папы римского). Инносент извиняется за то, что не успел как следует ознакомиться с моей работой, так как замена произошла очень неожиданно, а он был очень занят — и здесь же начинает задавать вопросы про женский шелтер, деятельность которого я освещала в серии статей (см. №хх от 20хх). Я читала о прошлых миссиях Инносента в Википедии, но даже без этого сразу могла бы понять что он сам был причастен к волонтерской работе — его вопросы демонстрируют глубину, которую можно заиметь, только поработав «в поле», и искренний интерес. Мы говорим про шелтер двадцать минут; когда я делаю паузу, мой кофе безнадежно остыл. Мой голос дрожит. Инносент касается моей руки. «Я уверен, мы можем что-нибудь с этим сделать», говорит он; «в конце концов, я самый влиятельный человек в мире, мне теперь об этом постоянно напоминают». Это вызывает у меня короткий смешок. В тот момент я еще думаю, что он проявляет обычную вежливость, но Инносент быстро делает запись на бумажке с ватиканской вязью наверху. «Я мало кого знаю в Штатах, к сожалению... думаю, мы можем попросить кардинала Трембли заняться этим вопросом, выделить какую-то небольшую сумму, просто чтобы обратить внимание на вопрос». Я перебиваю его. Он не указывает на мою невежливость и просто смотрит теплыми темными глазами. «Это шелтер для женщин в тяжелых жизненных ситуациях», указываю я, «он принимает женщин в разводе, женщин, родивших вне брака, женщин трансгендерных и не гетеросексуальных». Он кивает в такт моим словам «Он помогает с медицинскими расходами», нажимаю я, «в том числе... с абортами». Инносент продолжает улыбаться так же ровно, как в начале нашей беседы. «Я не могу выделить деньги католической церкви на проведение абортов», говорит он так, словно предлагает мне разделить с ним какую-то шалость, «но, скажите, если церковь выделит деньги на покупку продуктов и постельного белья, разве у шелтера не останется больше свободных финансов на любую другую помощь, в которой бедные женщины могут нуждаться?». (Над этой частью интервью мы с Беллини ругались дольше всего; в конце концов, вечером предпоследнего перед сдачей материала дня он написал мне короткое «да Бог с вами, публикуйте так», в котором чувствовалась бесконечная усталость человека, имеющего дело с социальными сетями начальства, не утруждающего себя излишней дипломатичностью. К моему удивлению, по личной инициативе он также дал мне контакты нескольких церквей Нью-Йорка, более чем открытых к сотрудничеству — но это материал для отдельной статьи).
Проходит почти час от времени, выделенного на мое интервью. За это время я не успела узнать о папе Инносенте ровным счетом ничего, и в то же время узнала все, что мне было нужно. Остальные вопросы я задаю уже просто для удовлетворения любопытства.»
<...>
«Он утверждает, что мой атеистичный взгляд на мир его не смущает. Тем не менее, он удивляется, когда я говорю, что ни разу не молилась. „Даже в школе?“, спрашивает он; я объясняю, что в американских школах молиться не принято. В ответ он рассказывает про школы своего детства — всего четыре класса со строгими монашками вместо учительниц, с молитвой утром и перед обедом, и строгими наказаниями за любые провинности. Как просвещенную представительницу либеральной Америки, такое должно меня шокировать, но в словах Инносента столько тепла и нежности, что и мне кажется, что я немного скучаю по залитым солнечным светом классам в одноэтажном деревянном здании... Потом он спрашивает, хочу ли я попробовать помолиться. Я журналистка; конечно, я хочу попробовать все, что не запрещено законом, но я совершенно не представляю, как. Вера для меня — понятие из какой-то другой жизни. Он обещает помочь так, что по нему видно — ему это доставляет не меньше удовольствия.
Мы начинаем не с латыни или крестов. Инносент говорит мне вспомнить детство; вспомнить любого взрослого человека, с которым я чувствовала себя в безопасности, которого я уважала и считала примером, чье одобрение до сих пор значит для меня много. Я знаю ответ с первых слов, но немного мешкаю, прежде чем спросить, может ли это быть женщина. Мои слова вызывают у него неожиданное веселье — он заверяет, что не смеется надо мной, что он, напротив, искренне рад. У всех есть мать, говорит он, у меня была мать, у Спасителя тоже, и Господь нам не только отец но и мать-создательница. Я деликатно не уточняю, не является ли это ересью (Беллини в своих правках прикладывает к этой строчке длинный список литературы)... Инносент просит меня занять любую позу, в которой мне удобно; сам он расслабленно перебирает в руках четки. Потом он просит меня вспомнить то чувство из детства, позволить ему заполнить меня целиком, сосредоточиться на Том, кто смотрит на меня с такой же заботой, с какой смотрела мать; и обратиться к этому образу с тем, что меня тревожит. Слова молитв, объясняет Инносент, позволяют направить мысль, но обойтись можно и без них. На первый раз он предлагает мне повторить за ним несколько простых строчек, просто чтобы сосредоточиться. Это было бы неловко, как участвовать в спектакле, не зная своей роли, если бы рядом все время не ощущалось его тепло...
Мне кажется, что меня ничего не тревожит, пока я не закрываю глаза и не пытаюсь сосредоточиться — и следующие несколько минут провожу в бессловесной беседе с... чем-то. Увы, на меня не снисходит никакое откровение, и голос свыше не отвечает на мои вопросы — я просто высказываюсь, как могла бы выговориться на могиле матери, но без той боли, которая обычно сопровождает эти визиты. Открыв глаза, я действительно чувствую себя немного лучше. Инносент встречает меня сияющей улыбкой... Я осторожно говорю, что это напомнило мне медитации, которым мой класс по йоге учил один улыбчивый индус. Инносент это не оскорбляет — к этому моменту я начинаю понимать, что мой опыт общения с американскими фундаменталистами создает у меня слишком тревожные ожидания; наоборот, он с энтузиазмом соглашается, что между этими состояниями есть сходство, и хорошая молитва может быть такой же расслабляющей, как медитация.»
<...>
«Мы говорим о наших матерях. Его мать превосходно готовила, и он с особой нежностью вспоминает ее энчилады, с которыми не сравнится ни один мексиканский ресторан; мне пришлось научиться готовить в начальной школе, потому что мою мать нельзя было подпустить к плите. Моя мать возглавляла книжный клуб, который собирался раз в неделю на нашей кухне; его мать не умела читать, но знала все псалмы наизусть на латыни. Моя мать делала два аборта: до моего рождения и после. Его мать выгнала старшую дочь из дома, узнав, что она забеременела, не будучи в браке. Это сильно сбивает меня с толку, и Инносент замечает это и впервые улыбается немного грустно. „Можно любить кого-то очень сильно и не соглашаться с ними во всем“, говорит он (мне кажется, отсылаясь не только к истории из своего детства). „Не волнуйтесь. Я спросил у декана год отпуска в семинарии и остался с сестрой, пока она не готова была вернуться к работе“. Это успокаивает меня немного, пока я не вспоминаю выдержку из его биографии в Википедии. „Сколько лет вам было?“, подозрительно уточняю я. Он смеется. Четырнадцать! У меня вырывается комментарий о том, что мне хотелось бы серьезно поговорить с людьми из его прошлого, и это его чрезвычайно забавляет.
Он показывает мне фотографии — на них много красивых женщин, много смеющихся детей, которые совсем не выглядят голодными, грязными и несчастными. По центру я вижу седую старушку с круглым лицом и знакомыми темными глазами. Инносент очень на нее похож. „Мы все помирились“, говорит он. „В конце концов, все были вместе и были счастливы“. Мне хочется думать, что он, как какой-нибудь святой, делится со мной пророчеством.
Энчилады на фото выглядят очень вкусно. Я спрашиваю рецепт, не надеясь на ответ, но Инносент воодушевляется сильнее, чем за весь наш разговор до этого. Он не помнит детали, но обещает мне, что позвонит сестре — она хранит все семейные рецепты...»
<...>
«Поскриптум к статье: когда она уже была готова к печати, мне позвонили из Ватикана. Если бы это был Беллини, я не знаю, что бы я сделала, но звонок был из офиса самого папы. Инносент был крайне доволен сообщить мне, что все же смог узнать рецепт! К тому моменту я уже почти забыла про свою просьбу, и не ожидала бы, что человек его положения выделит время на то, чтобы ее исполнить, но он заверил меня, что ему было совсем не трудно и даже приятно лишний раз позвонить сестре.
Мы проговорили какое-то время — не по делу, а просто как пара приятелей. Инносент пожаловался, что ему не позволили прочитать статью до печати, потому что Беллини якобы хотел защитить меня от его правок (не могу поверить, что мне нужно его поблагодарить). Я передала ему приветы от Х., и он, в свою очередь, радушно приглашал нас приезжать еще, вместе и по отдельности. Он спросил, как дела у «моего» шелтера; я призналась, что лучше, чем когда-либо, что помощь церкви была неоценима, и, в порыве откровенности — что он единолично примирил одну воинственную атеистку с идеей существования Бога и верующих в Него. Он деликатно поправил: не единолично. А как же кардиналы Трембли и Беллини, и все служащие всех церквей Нью-Йорка, ответившие на наш призыв, и все добрые христиане, пожертвовавшие для нас? Верить в Бога, сказал он, можно и дома под одеялом; церковь же объединяет.
Это должно было рассмешить, но вместо этого в горле встал ком, и через него я с трудом спросила, могу ли я сделать что-нибудь для него. Лично для него, в качестве жеста доброй воли. Он немедленно заверил, что ему ничего не нужно; потом задумался, и, наконец, с удивительным смущением спросил, могу ли я кое-что напечатать. Он объяснил, что они с сестрой с большим удовольствием вспомнили энчилады, которые готовила их мать, и очень жалели, что этот рецепт никто знает за пределами их семьи; что мать была бы очень рада им поделиться, и очень гордилась бы что попала в настоящую газету. Конечно, это не материал для Нью-Йорк Таймс, но, может быть, в одном из наших изданий есть кулинарная колонка?
Кулинарной колонки у нас нет. Так что, дорогие читатели, я представляю вам рецепт любимых энчилад папы римского Инносента...»