Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Практически всякий, кто тесно знал госпожу Дори Сангема-бай, рано или поздно сообщал ей, что она обладает удивительным талантом говорить.

Точнее, иногда на место этого слова вставали всяческие синонимы, но не в этом была суть.

Госпожа Дори Сангема-бай сладко улыбалась в ответ и вежливо соглашалась; и что думала на самом деле, естественно, не давала знать, как и надлежит любому воспитанному человеку, настроенному на долгие и плодотворные коммуникации.

А думала она, что говорить — равно как и все остальные затейливые синонимы — она, разумеется, умеет; но всё же — основные, и самые ценные свои таланты видела в двух других вещах.

Слушать. И слышать.

У бармена виноградно-карие, упруго бегающие глаза и пухлые губы; он чуть задерживает взгляд на лице Дори, и она, сжав пальцами бокал, с аккуратно незаметной поспешностью выскальзывает из-за стойки, направляясь к столикам.

Кто ты без своего костюма… точнее даже, прежде всего — кто ты без своих перламутрово-пурпурных волос, краска для которых добывается из дорогущих моллюсков, обитающих лишь вокруг одного из островов далёкого Ли Юэ; дальше уже по списку — без кричаще-экстравагантных, на заказ пошитых нарядов, без драгоценностей в ушах и на шее, без машины с открытым верхом, без телефона последней модели, не вышедшей ещё в официальную продажу?…

Человек, которому легко спрятаться в толпе прохожих.

На голове у Дори объёмистый берет, похожий на тюрбан,— очень кстати эта мода на них в Сумеру в последние годы; в подошвах сапог — спрятаны высоченные платформы, превращающие её рост в почти что средний для женщины; одежда — неброская, недорогая, в глазах — цветные линзы вместо достославных очков, и в целом… госпожу Дори Сангема-бай едва ли кто-нибудь признает в этом человеке.

Так что ничего не мешает Дори слушать. И слышать.

Что здесь — в достаточно приличной пивной, популярной среди людей Академии, — и сейчас — как раз немногим после окончания рабочего дня — развлечением может оказаться весьма занятным. Дори ниже сдвигает берет на лоб; поднимает бокал, позволяя, впрочем, просочиться меж губ лишь самой малости кисловатого вина.

Великое умение слушать и слышать — ничто без умения аккуратно пить.

И тот вот смазливый мальчик за соседним столиком, высокий и худой как жердь, с длинными, чуть ниже лопаток, светлыми волосами, собранными в растрёпанный хвост, — явно таким умением похвастаться не может. И привлекает внимание Дори пылкой тирадой, которая длится уже, кажется, минуты две, впору бы засекать:
— …но я с каждым годом всё острее чувствовал, что едва ли не чахну там, понимаете? Я, разумеется, — он вроде бы и понижает голос, но в то же время вещает чеканно-отчётливо, будто нарочито, — я, разумеется, никак не отрицаю важности проектирования и постройки функциональных, пускай и до уныния типовых зданий на благо великой страны Сумеру, но… Просто, — он тихо цыкает языком, — просто в какой-то момент слишком остро ощутил, что больше не готов участвовать в этом лично. В конце концов, прошло уже достаточно времени, я защитился, я зарекомендовал себя, у меня были отличные показатели эффективности, но… что я при этом видел? Все проекты — такие же заурядные, одинаковые, как под копирку; и любая моя попытка внести хоть что-то новое в заведомо требуемое по стандартам… ну… вы знаете… — он театрально опускает взгляд. — Вела лишь к ухудшению этих показателей, скажем так. Более ни к чему. И в какой-то момент я просто подумал: что, дальше ничего не изменится? и что, я всю жизнь вот так должен… — он осекается, но тоже почти демонстративно, и припадает к стакану с ядовитого цвета коктейлем.

— Но поступок всё-таки рискованный, Кавех, — отвечают совсем негромко, и Дори напрягается, чтобы услышать, — я в чём-то могу понять твою точку зрения, но… Ты правда считаешь, что в частной практике много перспектив?

Мальчика окружает компашка из четырёх человек; и все глазеют вроде заинтересованно, и слушают — впрочем, наверняка не слышат, отмечает Дори, — вроде внимательно, но… всё равно между жестов, между взглядов и поз — ощущается это вроде.

Смазливое лицо мальчика на краткое мгновение кривится; он, не иначе, тоже ощущает — но не хочет ни показывать этого, ни, вероятно, даже себе в подобном признаваться.

— Ну а почему нет? Нет, я понимаю, что во многом придётся начинать с нуля, и это будет не так-то просто, — он прикрывает глаза, и Дори обращает внимание, что ресницы у него длинные-длинные, как на каком-нибудь мультяшном портрете, — но я и не жду всего и сразу. Не хочу, чтобы звучало нескромно, но, — он чуточку фальшиво усмехается, выдерживает паузу, плавно поглаживая стакан, — объективно говоря, сейчас я достаточно обеспечен. Могу позволить дать себе время. Разобраться во всём, выработать стратегию, создать имя и репутацию… Да и частные заказы, в отличие от академических, одним Сумеру не ограничены, что тоже расширяет спектр возможностей. Деловых поездок я не боюсь, с людьми общаться умею… — последняя фраза почти звенит самодовольством, которое — удивительно — тут же и испаряется, уступая место внезапно искренним ноткам:
— Да в конце концов, разве то, чтобы в итоге заниматься чем-то действительно интересным, тем, от чего у тебя глаза гореть будут, а не очередной картонной стереотипной поделкой — не стоит того, чтобы рискнуть?..

Он понижает голос, а к Дори тут, как назло, подкрадывается официант:
— Желаете ещё чего-то? — И ей не нравятся полупризрачно-подозрительные искорки в виноградных глазах; она мягко изображает растерянность, приправляет сладковатую улыбку жгучим прищуром, качая головой:
— Спасибо. Пока что ничего не нужно.

И оборачивается, слушая продолжение очередной тирады:
— Простите, конечно, но я вам скажу честно, — и судя по румянцу, проступившему на щеках, вероятно, честнее, чем этот товарищ сам посчитает нужным завтрашним утром, — Академия сама практически ничего не делает, чтобы удерживать у себя людей по-настоящему творческих. Идейно творческих, я бы сказал. Да, тёплое место, стабильная работа с хорошенькой зарплатой, общественный статус… но некоторым почему-то в голову не приходит, что есть люди, для которых это ещё не всё и даже не главное, кто не готов дело жизни продавать за материальные блага! — длиннопалые руки возмущёнными птицами взвиваются над столом. — И да, несомненно, определённая дисциплина и унификация нужна, от этого никуда не денешься, но когда, простите, стоит сделать шаг влево, шаг вправо от прописанного до последней чёрточки ГОСТа… и ладно бы из желания выебнуться, так нет — из желания искренне сделать лучше, не превратить красивый древний город в картонный улей из человейников… — Мальчик глубоко втягивает воздух носом. — Так вот. Когда любая такая попытка оборачивается только тем, что тебя месяц гоняют по инстанциям и с интонациями роботов ебут мозги, что якобы ты… плохо выполняешь свою работу, неэффективен, непрофессионален… У меня, знаете ли, в свою очередь, возникают сомнения, — новый жадный глоток явно повлиял на формулировку этой фразы, — в том, что это именно я здесь не понимаю, что такое профессионализм. И в том, что именно с этими людьми… мне хотелось бы продолжать работать.

Ужасно. Дори точно ещё не знает, что у него там за область деятельности, но — уже уверена, что занятий по риторике в программе обучения профессионалов не наблюдалось. У неё зудит в ушах; она отхлёбывает вина чуть больше, чем только что, и кривится от жгучего вкуса.

— Или что, тоже скажете, что я наивный дурачок-идеалист, которому пора повзрослеть?..

Интонация явно предполагает строго определённый ответ; зло распалившийся румянец даёт понять, что обманывать ожиданий не стоит. Всё предсказуемо до очевидности, включая последующий диалог, полный истинно академических цветастостей и витиеватых способов до конца не озвучивать правды — точнее, того, что считаешь правдой; но всё же… что-то цепляет Дори. Что-то заставляет её дождаться момента, когда стайка собеседников упорхнёт от мальчика — под поводом довольно надуманным, но это он едва ли уже заметил.

Как его там?..

— Кавех, — представляется он, протягивая белую узкую ладонь, едва Дори садится за его столик.

О. А может, всё проще, чем кажется. И на выпивку для него разоряться не придётся.

— Добрейшего вечера, — звякает Дори, изображая на губах полуулыбку. — Извините, я буквально краем уха услышала ваш разговор, и… Если не секрет, кем вы работаете?

Она смотрит открыто, не щурясь, обволакивающе вежливо и даже нежно, но — по тревоге, по настороженности во встречном взгляде ощущает, что нет: в коктейль это всё-таки обойдётся. И призывает бармена. Глаза Кавеха вспыхивают огоньком; возможно, слишком ярким, и возможно, он устыдился бы, если бы видел со стороны.

Но по-прежнему играет интеллигента:
— Совершенно не секрет. Я архитектор. Был задействован в таких проектах, как…

Внезапная идея вырисовывается в мозгу так стремительно и ярко, что с полминуты Дори позволяет себе слушать её, а не Кавеха. И слышать. Тот, справедливости ради, всё равно едва ли говорил что-то, что могло бы им с идеей быть интересно.

А дослушав, Дори выдыхает, сжимая пальцами бокал:
— Отлично. Тогда, полагаю, у меня есть для вас деловое предложение.

Кавех вскидывает брови, жадно тянется губами к своему стакану.

Дори слегка оттягивает берет — так, чтобы сбоку упала на лицо перламутрово-пурпурная прядь. Кавех глазеет с пару секунд, понимая, что это движение что-то означало, но не понимая ещё, что именно; а потом до него доходит, и брови уже взлетают под самый лоб.

— Вы…

— Я. Но имею смелость надеяться, что для вас, как для человека столь открытого и смелого, чтобы по своей воле уйти из Академии во имя свободы творчества, подобное не столь важно, — Дори хмыкает. — Ну разве то, что некоторые наши… представители власти, — она стреляет глазами наискось вправо и вверх, — имеют обо мне и о моём деле некоторые… предрассудки, так много значит? — И добавляет взглядом: уж вы-то это понимаете, верно? — Поверьте, мой проект будет по-настоящему незаурядным, даже провокационным, и… несомненно требующим индивидуального подхода. Не чета тем сереньким госзаказам, которыми вас должны были душить в Академии. Я всё это делаю для себя, а не для… — она коротко, заглушая фразу, кашляет и делает ещё глоток. — Я заинтересована. Возможно, смогу заинтересовать и вас?

Кавех, чуточку склонив голову, глядит на неё внимательно. Его щёки по-прежнему залиты румянцем, а губы густо расцвечены алкоголем; но — в глазах ещё пылает осознанность, горячая, жгучая, цепкая. И любопытство.

Самое перспективное состояние, походя отмечает Дори.

Chapter Text

Дори не вспомнила бы уже, когда конкретно всё началось. Она тогда была слишком юна; слишком верила тому, что ей говорят; слишком не умела ни слушать, ни слышать, ни заострять внимание на том, что было действительно важно.

Сначала ей говорили про простуды сестры; про аллергию; про ещё что-то безобидное; потом — про патологически сниженный иммунитет; а сама сестра… сестра только улыбалась и повторяла, как по написанному, всё, что твердили родители, и почти не запиналась в терминах.

Потом — на всех на них рухнули серо-белые стены больницы. Там пахло лекарствами резко, остро и гадостно, но Дори привыкла через неделю.

Родители пытались ещё скрывать от неё диагноз, но она протолкалась между их локтями вперёд, к врачу, заглянула в медкарту. И сразу поняла, что это будет надолго, и это… не факт, абсолютно не факт, чем закончится; в конце концов, до этого пусть не всё — но что-то слышать она всё же умела, и пользоваться поиском в интернете умела тоже.

Сестра улыбалась и повторяла, что всё с ней будет хорошо, и с каждой неделей — всё более картонно и механически.

Дори даже не пришлось опять протискиваться меж локтями — только глянуть снизу вверх с укором, — чтобы ей показали счёт за лечение:
— Что это?

— Очень эффективное, редкое лекарство.

Сумма в правом столбце смотрелась так, что Дори заподозрила на секунду, будто у неё двоится в глазах. Нет.

— Откуда столько? За что?

Родители, как по команде, почти синхронно опустили головы.

— Из бюджета оно почти не закупается. До конца года… нет никаких шансов.

Никаких шансов. Действительно. Особенно — у тех, кто и сам работает в таких же серо-белых стенах; другого учреждения, да — но ни сути дела, ни уровня доходов это практически не меняет.

Дори сморгнула. Случайно набежавшие слёзы слетели с ресниц — но суммы в правом столбце остались прежними.

Она прокашлялась и кивнула, тайком сжимая руки в карманах в кулаки:
— Ну хорошо. Попробуем обеспечить.

Кажется, ей в затылок полетело полушёпотом сказанное — «как?», и минимум два настороженных взгляда.

Но их не следовало сейчас — ни слышать, ни видеть.

На улице — раннее лето, дело к вечеру, но темнеть ещё не начало; и стоит характерная вкусная прохлада, какая бывает, кажется, только в такие долгие светлые раннелетние вечера, и время кажется застывшим, будто патока.

Самое время распить бутылочку вина. Или две; или даже три; или… честное слово, Дори даже уже не считает, потому как у этого мальчишки какая-то просто редкостная способность — и манера — пить. Так со вкусом; так наслажденно; будто не столько пьянея, сколько распаляясь от каждого бокала, вдохновлённо горя глазами и болтая что-то бешено быстро, как из пулемёта, и при этом заумными такими фразами, что и запутаться впору. Пить он может долго, долго, долго, пьянея мягко и аккуратно: и ни разу не дебоширил, не грозил испачкать скатерть летнего стола или уснуть лицом в какой-нибудь закуске — да нет, только говорит, говорит, говорит, и всё более охотно и откровенно.

А Дори любит, когда люди пьянеют так: если пить рядом до незаметного медленно, потягивая бокал по часу, если не стремиться побольше рассказать о себе — как делают обычно, — а слушать, аккуратно задавая наводящие вопросы… можно услышать столько занятных вещей, что определённо, стоит попробовать.

Кто-то такой манере опьянения — она знает — завидует; но сама — напротив — считает одной из самых опасных. Не так страшно обнаружить себя наутро в луже рвоты, как в луже вчерашних несвоевременных откровений; и потом, это обманчивое, куражное счастье, накатывающее спьяну и почти не дающее похмелья, — слишком притягательно, и оттого сильно повышает вероятность скатиться в пучину при серьёзных проблемах.

И Дори практически видит такую перспективу где-то в глубине пылающих глаз мальчишки; и ей — наверное — чуточку даже печально от этого. Не грустно, не тоскливо — просто печально; как печально бывает смотреть на жука в инсектариуме, что так занятно бегает и перебирает лапками, — но ты понимаешь прекрасно, что даже до ближайшей весны он едва ли уже доживёт.

— Я устал, Дори. Я просто устал… знаешь, я скажу тебе честно — я затрахался. Я угодил в настоящий рассадник бюрократов, которые всех задушат и задушнят своими миллионами бессмысленных бумажек и беспощадно формализованных требований, нужными, по сути, лишь для того, чтобы проще было осваивать бюджет. Так, — он кривовато усмехается, — так, знаешь, чтоб де-факто никто ничего не замечал, потому что во всём этом разобраться физически невозможно, но де-юре всё было официально…

Дори улыбается — располагающе и легко. Этот разговор и вправду ей почти интересен; да вообще, признаться, она приезжает сюда регулярно, в свой строящийся ещё особняк, с рядком бутылок дорогого вина в багажнике, не только проверить, как продвигается дело, — но и посидеть вот тут, на природе, отдохнуть и… послушать.

— Я ощущал себя в какой-то бессильной пустоте, знаешь. Чувствовал, что то, чем я действительно хотел заниматься… с каждым годом будто становится только дальше. Часть времени я перекладывал бумажки и оформлял многометровые отчёты, часть — выполнял однотипные заурядные проекты, вроде какого-нибудь павильона, каких и так точно таких же — тысячи, или автобусной остановки… Они не могут уже сделать шаблоны, поставить это на поток, им обязательно надо, чтобы кто-то корпел над серостью, как механическая кукла?.. Зачем нужны программисты-автоматизаторы, чёрт возьми? Заставлять монотонно выполнять одну и ту же работу — лучший способ нас зазомбировать, и всё под эти вечные колыбельные про науку, познание, торжество разума и силу человеческой мысли…

Дори щурится на солнце, цедя меж зубов свой крохотный глоток вина. Парень вещает невыносимо цветасто; пьёт невыносимо опасно, если на жизнь смотреть рационально; но со многим в его речах… Дори не стала бы спорить. И симпатичный. И обаятельный по-своему. Да ладно, впрочем, даже в его манере пить… тоже есть и некоторые плюсы.

Словом, может оказаться полезен — найти бы по-настоящему общий язык.

— Кстати, слушай… если честно, я очень рад, что мы с тобой настолько оказались на одной волне. Хотя ты, казалось бы, мой работодатель, но это ведь не помеха, так? — он легко улыбается тонкими губами, но мгновенно прячет улыбку. — Знаешь, в Академии и этого тоже не было… нет, выпить с заказчиком иногда получалось, да и корпоративы бывали, но чтобы вот так, по душам…

Его одна волна бушует в целом море недешёвого вина, конечно, ну да не важно: как потребуется — Дори найдёт подход к нему и трезвому, а пока что — ей просто нужно услышать то, что нужно. В таком состоянии это проще.

— Да ладно, какое там по душам, — он резко морщится, тут же делая жадный глоток. — По-хорошему говоря… там вообще был настоящий змеятник. Такая, представь себе, корпоративная культура — культура хождения по головам. С виду все, конечно, вежливые, интеллигентные, расшаркиваются друг перед другом, а зазеваешься… — он глубоко вздыхает, и Дори чудится в глубине этого вздоха какой-то едва ощутимый всхлип. — Пойдут даже не просто по головам, а конкретно по твоей голове, я бы так уточнил, а после сломают шею, зашагают дальше — и внимания не обратят даже, — фразы начинают подпружинивать показной поэтичностью. — Или даже больше: спровоцируют, доведут до того, чтоб забылся, подставился, а потом…

Его голос тихо звякает металлом, и Дори навостряет уши.

Честно говоря, про беды Академии в исполнении Кавеха она слушала уже множество раз: стоит хорошенько выпить — и его неизбежно уносит куда-то в том направлении. И Дори — да что там — почти эстетически приятной кажется его без-пяти-минут-ненависть; но Дори и прекрасно знает, что подобные чувства не берутся ниоткуда. Что-то ещё; есть там что-то ещё; было там что-то ещё, кроме несвободы творчества, бюрократических дрязг и акульих отношений в коллективе.

Такой силы чувства берутся из личного. Дори знает наверняка.

И должна разобраться, что там, — чтобы понять, насколько он может быть полезен.

— Ладно, — тем же самым металлом звякнув опять, перебивает сам себя Кавех. — Это не так уж и важно, на самом деле. Важнее то, что мне действительно было некуда развиваться. У меня было многое, но не было главного, и… — он окидывает взглядом недостроенный особняк, — знаешь, я очень рад, что так вышло. Я благодарен тебе. Не представляешь, насколько мне здесь лучше.

Дори улыбается снова, причём практически искренне. Сколько она повидала таких кипящих мальчишек — а этот, всё же, даже для неё в чём-то умудряется быть милым. И недурный профессионал, к тому же; никогда бы не подумала, глядя на то, как наслажденно и безжалостно он пьёт, при своей-то должности, но… ей нравится то, что он делает. Правда. Нравится. Проект особняка изначально смотрелся… интересно; незаурядно; и чем-то ласково откликнулся в сердце, будто Кавех, при их тогда ещё коротком знакомстве, при её не слишком конструктивных указаниях — не разбиралась в подобном она никогда, — сумел сделать что-то необычное, неповторимое и подходящее именно ей.

А теперь, при строительстве, она наблюдает, как эта футуристичная, полубезумная, шикарная, очень-в-её-стиле конструкция постепенно обретает очертания, становясь реальностью… и чёрт возьми. Это круто.

— Я тоже рада, что мы смогли пересечься, Кавех, — она подливает ещё вина. Ему — полный бокал, и себе — от силы треть.

— Это мой первый полностью самостоятельный проект, — восторженно подхватывает он, заливая почти половину содержимого бокала себе в рот, — и знаешь, это правда необыкновенно. Непохоже… не похоже ни на что из того, что я делал раньше. Я говорил, в Академии большинство поручений не располагало к проявлению креативности… в центральном отделении был ещё какой-то выбор, какие-то возможности, но когда я перевёлся в один из филиалов, точнее, в градостроительное бюро…

— Перевёлся? Сам? Но зачем? — осторожно, точно бирюльку, роняет Дори.

Кавех вздрагивает. В его светло-карих — хотя скорее цвета красного пива, сказала бы Дори, — глазах отчётливо видно осознание того, что он сболтнул лишнего. Он вдыхает, выдыхает глубоко; отпивает ещё; и смотрит на Дори вопросительно, с болью и беспомощностью почти, но та прекрасно знает, как стоит отвечать на такие взгляды.

Он вдыхает ещё раз. И явно — даже сейчас — размышляет в этот момент, как сформулировать вопрос покрасивше.

— У тебя бывало когда-нибудь, чтобы ты кого-то встретила — и это поменяло сразу всю твою жизнь?..

Его звали Джавад, и Дори не смогла бы вспомнить, когда и как к ней поступила эта информация. Он был невысоким, худощавым, его тёмные волосы росли неровно и хаотично, явно давно не будучи стрижеными; под необычно чёрными — ещё темней волос, — глазами пунцовели синяки, заметные даже на его очень смуглой коже и выдававшие давний недосып, но — взгляд всегда был внимательным, цепким и чуточку прищуренным.

Дори и Джавад то и дело пересекались в серо-белых коридорах больницы. Дори знала, что в соседней палате у него здесь лежит отец — с тем же диагнозом, что и Авиталь; и тоже едва ли смогла бы вспомнить, когда это узнала. Они практически не общались; могли перемолвиться парой фраз о том, когда вернётся какой-нибудь доктор, но не более.

Дори и так уже с лихвой выполняла свою ежедневную норму по общению. Здесь, в серо-белом, такого не хотелось точно.

Это невозможно, говорили ей. Только не в Сумеру, говорили ей. Ты никогда не заработаешь достаточно, только наживёшь себе проблем, говорили ей. И родители — уходили опять в своё ежедневное серо-белое, а Авиталь кашляла всё чаще и громче, и её глаза прорезали сеточки багрово-лопнувших капилляров.

Тогда Дори, кажется, не решила даже — а как-то вот поняла, что на самом деле ничего невозможного нет.

Бизнес в Сумеру не поощрялся, но и запрещён не был. Ультимативно, во всяком случае. Формально считалось, что государство — читай, Академия, — и без того способно обеспечить гражданам всё, что им нужно для безбедной жизни, а вместе с тем и решить, какая жизнь считается безбедной и что для неё нужно; но иногда — случается — если скромный предприниматель захочет немного помочь… Если то, что он продаёт, действительно важно. И, конечно, действительно нужно гражданам для безбедной жизни. И, разумеется, приносит при этом пользу. И — без этого уж никак нельзя — не несёт никакой угрозы светлым научно-просветительским ценностям великой страны Сумеру…

Дори все говорили, что ничего не получится; а она вспоминала багровую сетку капилляров в глазах Авиталь — и вертелась, точно угорь на раскалённом песке.

И получалось. Дори чётко знала, что ей нужно, и шла только к этому. Не нарывалась, не бросала вызова власти; не продавала ничего откровенно угрожающего ценностям, не нарушала в открытую закон и вела себя достаточно тихо, чтобы никто не обращал на её делишки лишнего внимания. Да и нелишнего тоже.

Вероятно, она могла бы пойти другим путём — в какое-нибудь ещё серо-белое, как родители; но там и с образованием было-то не заработать особо много, а уж она и вовсе не имела бы шансов.

А ещё — у неё было чутьё. Странное чутьё на людей, которое будто подсказывало, кто и где мог бы пригодиться.

И особенно — чутьё на себя.

Она заранее знала, что невозможного нет и у неё получится.

Она платила по счетам, закупала для Авиталь лекарства, и багровая сеточка бледнела. Приносила небольшие презенты — порой хорошо ложившиеся в конверты — врачам и младшему персоналу, чтобы те уделяли больше внимания Авиталь, не халтурили и всегда уточняли, не нужно ли ей чего, прежде чем засесть отмечать очередной вечер у себя в подсобке.

Дори их не осуждала. Серо-белое — оно такое.

Год, быть может, полтора, размылись в первом рывке. Никто не верил, что такое возможно, но — Дори зарабатывала неплохо. Обеспечивала Авиталь всем, что было нужно. Дарила дорогие подарки, чтобы хоть чем-то порадовать, — и та улыбалась сквозь силу и кашель, получая очередной гаджет или побрякушку. Да впрочем, Дори баловала сюрпризами и родителей, и других родных; купила кое-что из мебели в дом; приоделась сама. Да чёрт возьми, их семье и так было нелегко — неужели они не заслужили?..

Болезнь застыла в цугцванге: резкое ухудшение удалось купировать, но и только. Авиталь теперь угасала плавно и мучительно медленно: и могла, по прогнозам, протянуть ещё от нескольких лет до десятка, но не вырваться даже в эти годы из больницы.

Она всё равно улыбалась.

— В Академии Сумеру ведутся очень перспективные исследования на эту тему, — бодро вещали врачи. — Возможно, вы могли слышать о веществе с рабочим названием… — и произносили слово такое длиннющее, что Дори носила в кармане бумажку с ним. — Может быть, осталось полгода, от силы год… рекомендую записаться на испытания, как только их откроют для добровольцев, проект достойный, поверьте…

Родители кивали. Дори ощущала в происходящем какую-то смутную неправильность; но опять тащилась работать — точнее, как презрительно поправляли в Сумеру, барыжить, — и спала в те времена не так уж много, и уставшему сознанию — простого, привычного и складного им-лучше-знать оказывалось достаточно.

Она столкнулась с Джавадом в серо-белом коридоре, куда выходили двери нескольких палат. Кивнули друг другу. Дори заметила, как его цепкий взгляд задержался на её новых, дорогих довольно-таки наручных часах.

— Можно задать тебе один вопрос? — внезапно произнёс Джавад.

Его голос тоже был сухим и каким-то… сдержанным, будто для Джавада слова были платными, и потому говорил он исключительно по существу.

— Пожалуйста, — повела плечом Дори; и дежурно улыбнулась — в серо-белых стенах это было непривычно, — хотя и подозревала, что вопрос ей понравиться не должен.

Но Джавад сумел её удивить.

— Я вижу, у тебя есть деньги. Почему сестру не увезёшь отсюда?

— Куда?

— Да в Мондштадт, например. Там от этой дряни куда эффективнее лечат.

Дори немного растерялась. Нет, она тоже слышала об успехах Мондштадта; но, что называется, вы, голубчик, тоже рассказывайте… Родители говорили, что в Сумеру медицина самая лучшая — иначе и быть не может, здесь наука-то на каком уровне; врачи говорили, что испытания того нового препарата начнутся скоро — надо только подождать; а Мондштадт… да что Мондштадт, да откуда там хорошей медицине взяться-то? продают себя, как могут… Туда одни билеты-то сколько стоят — а уж за лечение заломят столько, что нам никогда не потянуть, нет, моя девочка, даже тебе; то ли дело здесь, в Сумеру, где почти всё бесплатно…

Словом, внятного, аргументированного ответа — который ждали от неё сейчас, судя по пронзительному взгляду чёрных глаз, — у Дори не было.

Она вообще… не особо хороша была в таких вещах. В поиске информации, анализе и тому подобном; её способности были в другом, и она это знала; точнее, чуяла — что было не меньше. В серо-белом ей всё равно едва ли были бы рады когда-нибудь, думала она порой.

— С чего ты взял?

— Ну, — Джавад помедлил и сухо усмехнулся, — я бы по-другому сформулировал: в Мондштадте от этой дряни в принципе лечат. А не купируют, как тут.

Дори прищурилась, бегло обведя губы кончиком языка.

Она уже знала: никогда не давай собеседнику понять, что он заставил тебя сомневаться.

— У меня другая информация.

— Откуда? — его голос сделался ниже и злей. — От врачей, которые сами стригут деньги с твоих выплат за лекарства, не говоря уже, — он опять скользнул взглядом по часам, — обо всём остальном?

Вёл он себя не больно-то приятно; Дори чуточку хотелось нахамить в ответ, но — она отчётливо ощущала, что его злость направлена не на неё. Совсем. Даже… странно; он как будто искал в ней сообщника, будто искал компанию для этой злости.

Она поправила часы на запястье.

— Расскажи мне об этом больше.

Посмотрела на Джавада искоса, и они столкнулись взглядами; и — правда — в его глазах не было по отношению к ней злости, напротив даже — будто бы настороженный, алертный интерес. Возникло странное, щекотное чувство: Дори отчётливо ощутила, как ей тоже, резко, как порой начинает лихорадить, становится интересно.

Но он, конечно, умел обломать:
— Я… давай завтра, хорошо? Мне нужно подготовить кое-какие материалы. Ты здесь будешь? Во сколько?

Настаивать едва ли был резон. Дори кивнула и назвала время.

— Договорились, — Джавад поднялся с места и тут же ушёл, не попрощавшись даже жестом.

А назавтра ждал её в коридоре у палат:
— Сходи лучше сначала к сестре. Это надолго, — и опустился на диван, достав из сумки поразительно пошарпанный ноутбук.

У Авиталь всё было… как обычно. Она кашляла и говорила, что всё в порядке. Выйдя из палаты, Дори застала Джавада в той же позе, что и оставляла, прищуренно склонившимся над клавиатурой; услышав шаги, он тотчас закрыл крышку и поднялся с места:
— Пошли?

— Куда?

— Где сможем поговорить спокойно.

Это интриговало всё сильней. В ближайшей кофейне, где нашлись свободные, отдалённые друг от друга столики, Дори купила на двоих кофе.

— Смотри.

Когда она вспомнила про свой кофе — тот уже остыл, превратившись в противно-тёплую горькую жижу, но Дори даже не ощутила вкуса.

Она смотрела на экран. Указ о выделении средств… на разработку… орфанных препаратов. Слов понятна была где-то половина, но одно было завораживающе знакомым — записанным на той бумажке, что Дори постоянно носила с собой, почти как талисман. Дальше — вложенный документ; огромный, ужасающе научный; там понятных слов обнаружилось ещё меньше, но Джавад сдержанно, минут за десять, объяснил основную суть.

И последнее. Решение комитета по этике…

— Есть такой комитет? — Дори нахмурилась, щурясь, будто от этого змеи серо-чёрных букв на белом фоне могли начать означать что-нибудь другое. Под рёбра будто заползла такая же змея, холодная и склизкая. — И он что-то решает?

— Очень многое, — криво усмехнулся Джавад. — В том числе — решает, как правило, оставлять свою деятельность без широкой огласки.

— Противоречит… принципу невмешательства в эволюцию человека… То есть, это значит, — голос Дори даже не дрогнул почти, — в этом году ничего не начнут испытывать точно?

Ухмылка Джавада сделалась шире. Смуглые пальцы забегали по клавиатуре.

Такую прорву документов ноутбук открывал долго-долго, ожесточённо гудя. В них отличались только года, иногда и даты целиком, но остальное — было почти неизменным. Дори рассматривала их, пока буквоциферные змеи не запрыгали перед глазами, а затем подняла взгляд на Джавада:
— Это… уже десять лет?

Он кивнул.

— Но зачем? И вообще, — она ощутила, как змея под рёбрами делает стойку, раскрывая капюшон, — что значит — невмешательство в эволюцию человека? Да в принципе ведь любая борьба с серьёзным заболеванием… по сути, таким ведь вмешательством и является, разве нет?

— Говори об этом потише, — полушёпотом усмехнулся Джавад. — Нет ничего расплывчатей в формулировках, чем заповеди, законы и принципы. Впрочем, всё суть одно и то же. — Он глубоко вздохнул, глотнул кофе и продолжил:
— Каждый год Академия выделяет огромные суммы на исследования по всем направлениям. О чём потом нам гордо сообщают СМИ, напоминая, что наша держава — самая научная и просвещённая в мире, — он хмыкнул. — Потом вступает в дело комитет по этике. Тихо и незаметно, как… ну, сама придумаешь. Он проверяет планируемые исследования на соответствие Принципам, обычно с такими вот результатами, — он кивнул подбородком на экран ноутбука, горящий нервным желтоватым светом. — Почти что в каждом проекте остаются обычно один-два пункта, куда и уходят деньги. Ну. Частично уходят, я бы сказал.

— То есть, — Дори за прошедший год узнала достаточно, чтобы правильно расслышать это частично, — это самое вещество… препарат… ну… пытаются начать разрабатывать и испытывать уже десять лет, и каждый раз запрещают?

— Именно. Проблема в том, что, — и тут то-самое-слово, которое Дори и с бумажки-то читать запиналась, слетело с губ Джавада легко и упруго, — является разработкой, основанной на генной инженерии. Комитет по этике не уважает её. Сильно. Или, напротив, может быть, слишком любит. На вмешательство в эволюцию она тянется на ура.

— А наш врач…

— Едва ли в курсе. Это всё корнями утекает наверх, в Академию, вплоть до самого Президиума, и следует знать, куда смотреть, чтобы видеть. А простым врачам подобное видеть едва ли есть интерес, ты ведь не за это платишь им деньги, — Джавад медленно, явно смакуя, отхлебнул ещё кофе и опять положил пальцы на клавиши. — Хочешь ещё кое-что о нашей замечательной медицине?

Здесь он уже ничего внезапного, откровенно говоря, не показал. Так… очевидное-вероятное; всем, по большому счёту, известное — и воспринимаемое как норма. Да, конечно, осваивают и пилят; да, воруют и кладут к себе в карман; да и какое нам дело, слушай? ничего не изменишь…

Разница в заявленной — и фактической зарплате сотрудников. Несколько поспешно и странно закрытых дел о коррупции. Накладные, подтверждавшие, что в больницу регулярно поступали лекарства и расходные материалы, которых де-факто всегда не хватало, и приходилось закупать за свой счёт. И в конце концов — мелькнуло то самое лекарство, из-за которого Дори впервые поняла, что невозможного нет; количество значилось скромное, но…

— Я пробил информацию с начала года, — Джавад, спокойный и безразличный, умело и ёмко объяснявший непонятное, был её проводником в этом мире серо-чёрных змей. — Кроме твоей сестры и моего отца, был только один пациент; он умер, — это слово куснуло Дори по ушам, — спустя несколько месяцев, и столько доз ему явно было не нужно.

Чего ты хотела — чтобы все жили честно? Так ведь не бывает, девочка моя. Считай, что кто-то за свою тяжёлую, ответственную работу — просто получает больше, чем остальные, но слегка неофициально…

Всё то, что Дори с детства преподносили как что-то естественное, нормальное, то, с чем и бороться-то бесполезно — проще смириться и горько высмеять, — будто собралось воедино, слипшись отвратительно-серой змеиной массой, и плюхнулось перед ней на столик.

Все звери… все змеи?.. равны, но некоторые равнее других.

Дори неприязненно скривилась; её передёрнуло, по телу пробежал озноб, и та змея, что внутри, — жгуче ужалила в рёбра.

— И всё ради денег! — с омерзением воскликнула Дори, тихо стукнув по столу кулаком.

Джавад глянула на неё искоса, с какой-то странной эмоцией.

— Именно так.

— Всего лишь ради каких-то денег! — она кричала полушёпотом, но на глаза навернулись слёзы.

— Ну, не поверишь, — Джавад усмехнулся сухо, бархатно и горько, и Дори из-под влажных ресниц могла заметить, как он опять мазнул взглядом по её часам, — для кого-то деньги — совсем не всего лишь.

— Эй, — это было так возмутительно, что её слегка отпустило, — да я вообще-то, если хочешь знать…

— И так знаю. Знаю, что ты прилично зарабатываешь сама. И ты молодец. Но ты… очень способная, знаешь ли, и так повезло далеко не всем.

Что-то было в его голосе, что помогло Дори прийти в себя; даже странно сделалось от той вспышки, что случилась пару минут назад. На людях нельзя себе такого позволять.

— Да ла-адно. Ты-то вон какой умный. Юрист небось?

Джавад покачал головой:
— Не имею возможности обучиться. Кроме отца, у меня никого нет, — он резко, ощутимо запнулся, и смотрелось это странно, как внезапный глитч в видеоигре, — и сейчас я работаю, чтобы обеспечить ему лечение.

— С твоими-то мозгами…

— В Сумеру мои мозги без образования всё равно ничего не значат, — припечатал он. — А уезжать мне не на что. Хотя… — добавил он чуть тише, — если бы мог, уехал бы, конечно, с отцом в Мондштадт.

Проблема, о которой забыли как будто, снова выплыла перед ними. С пару минут молчали, неловко отхлёбывая кофе.

— А откуда мне знать, что ты мне не лжёшь? — наконец спросила Дори. — Что ты всё вот это, — она кивнула на ноутбук, — сам же и не подделал?

Знать она не могла — но чуяла. Понимала. Очень много чего, болезненного и мерзкого; и этого в целом было достаточно, но вопрос от этого актуальности не терял.

— Большая часть — из открытых источников. Схлопотать срок за нелегальный доступ к секретным документам Академии — последнее, знаешь ли, чего бы мне хотелось сейчас.

Дори вскинула брови:
— Почему тогда…

— Я уже сказал. Многие не знают даже, куда смотреть. А видеть не хотят практически все. — Он чуть помолчал, наслаждаясь, видимо, пафосом своих фраз, и добавил:
— Поперёк Академии не пойдёт никто. Это всё очень умная и продуманная система. Каждый понимает, что против неё бессилен. И никому до этого нет особого дела… пока происходящее устраивает его лично.

Дори опустила глаза. В горле телепался невнятный стыд. Это было не лучшее ощущение, и приятно было не осознавать — чуять, что в ближайшие годы ей придётся, кажется, совсем от него избавиться.

— Однако ты сама можешь всё проверить.

Не могу, засранец. Или на год погрязну в бумажках. Я просто думаю в другую сторону. Джавад был умён настолько, что рядом с ним она впервые за долгое время ощущала себя глупой — хотя и понимала, что это само по себе глупо, потому как они попросту оба умны совершенно по-разному.

Дори достала из кармана телефон, бегло ввела в поисковик несколько фраз.

— Хо-ро-шо.

Джавад вопросительно молчал.

— Если так, то в Мондштадт мы полетим вместе. За мой счёт, вчетвером. Я могу себе это позволить.

Она смотрела искоса за его реакцией: даже такое смуглое лицо — умеет, оказалось, бледнеть настолько, чтобы это становилось заметно.

— С чего тебе… — он напряжённо сдвинул чёрные брови.

Дори едва ли могла бы ответить точно. Она не понимала до конца, что ей движет. Стремление и вправду оградить себя от обмана; желание таким вот образом — сказать спасибо за открытые глаза; простая солидарность; или то самое чёртово чутьё, которым понимаешь, что эта вот встреча — сможет поменять сразу всю твою жизнь?..

— Хочу убедиться, — ответ был, впрочем, кристально очевиден, — что ты не лжёшь. Что действительно хочешь отвезти отца в Мондштадт так же, как и я сестру. Или, — она глянула искоса, — может, просто пытаешься избавиться от нас, зная что-то ещё?..

Его не задело — она видела, — совершенно. Это был хороший знак.

— У тебя, — интересно, когда он уже взглядами своими дыру прожжёт в запястье, — всё равно не хватит денег, чтобы вылечить их обоих. Да и не станешь ты это делать. Но… — едва Дори вдохнула, чтобы возразить, он продолжил, — даже услышать, что просто скажут тамошние специалисты… для нас очень важно. Ты права.

— Ну так?..

— Но где у меня гарантии, что ты меня не обманешь? Даже билеты стоят дорого, очень. Может, ты просто хочешь так проверить мою реакцию, убедиться в том, что я не вру, что готов буду повезти отца? Но я ведь… не могу волновать его просто так. Ты должна понимать, правда?.. Да и зачем тебе…

Дори могла бы, наверное, привести ещё с пару десятков аргументов, не меньше.

Могла бы — но совершенно не увидела смысла это делать; так что вместо этого — просто мягко коснулась руки Джавада, напряжённо лежавшей у клавиатуры.

Тот — удивительно — даже не вздрогнул.

— Ох, парень… Боюсь, кому-то из нас придётся довериться первым.

Chapter Text

— У меня?.. Ну-у, — Дори перекидывает копну молочно-фиолетовых волос на другое плечо, улыбается и заправляет за ухо прядь, — сложно сказать. Но … пожалуй, скорее нет. Бывали, конечно, интересные встречи, и выливались во что-то важное потом, но чтобы вот прям так сразу… Неужели у тебя такое было? — она смотрит на Кавеха снизу вверх из-под крупных очков, и глаза её — она знает прекрасно — горят неподдельным интересом.

Его скулы краснеют чуть сильней. Может быть, впрочем, и просто от вина.

— Я, ну… да, у меня такое было. С этого всё и началось.

Он молчит не то чтобы долго, но по ощущениям Дори — долго-долго-долго; рассматривает столешницу, как что-то чрезвычайно любопытное, опустошает бокал почти до дна, а потом наконец выдыхает:
— Слушай, у нас есть что-нибудь покрепче? Я, ну… если ты реально хочешь узнать… Только вина для такой истории, — он по-прежнему прячет от неё взгляд, — маловато, если честно.

Очень нравится, конечно, Дори это вот его у нас; ну да ладно, ладно. Правда бесплатно почти никогда не обходится. А у нас, госпожи Дори Сангема-бай, есть кое-что как раз на такой случай…

— Да, найдётся, пожалуй, — легко усмехнувшись, она выуживает из сумки-холодильника полную, красивую, чуть запотевшую бутылку абсента, водружая её на стол.

И секундой спустя — наблюдает за тем, как Кавех, молча и деловито, явно уверенный в том, что делает, не допивает вино из бокала, не просит новой посуды — а напротив, наливает ещё вина, не доставая до края где-то на треть, и туда уже добавляет абсент.

Дори не скрывает удивления. А он не замечает, будто всё в порядке вещей.

Впрочем, ладно, так даже лучше. Он жадно, с редкой целеустремлённостью человека, который хочет осознанно для чего-то напиться, — залпом опустошает почти полбокала… того, что у него получилось. Дори не хочется думать, каково это на вкус.

И лишь потом он начинает рассказ.

— В общем… я только перешёл на третий курс Академии, сам совсем молодым был ещё, дурным… хотя тогда мне, разумеется, так не казалось. И вот весна, самое начало учебного года… а в такое время знаешь, что самое весёлое? Правильно, — кивает он, мотнув светлыми прядями, не дожидаясь от Дори даже намёка на ответ, — просвещать перваков. Они приходят, чистые такие, незамутнённые, смотрят на тебя большими глазами, когда ты рассказываешь, что да как… А ещё весело вкидывать им всякие шняги… ну… — он чуть запинается, — сформулируем так, задачки со звёздочкой, которые у нас в Академии уже спустя полгода каждый знает, а тут…

Глотками из бокала Кавех накрепко намерен, кажется, заполнять как минимум каждую вторую паузу между фразами.

— Было у нас место такое… в парке, вокруг озера, недалеко от Академии. Мы там собирались часто… знакомились, общались, спорили, пили… И вот весна, — он глубоко, звучно втягивает воздух носом, — темнеет поздно, сумерки, и я такой, знаешь, сижу с перваками… Ты слышала про дилемму вагонетки? — он поднимает взгляд.

— Ну… что-то слышала, да. В общих чертах, — сладковато улыбается Дори; это, как правило, беспроигрышный ответ на такие вопросы — когда не хочешь, чтобы собеседник свернул туда, куда тебе не нужно.

Кавех — целенаправленно хмелеющий, кажется, уже сильнее, чем обычно во время их встреч, — улыбается в ответ, и направление сохраняет прежнее:
— Ну вот, я в тебе не сомневался, видишь… Так вот. Я молодёжь как раз этим озадачил. Они не слышали раньше, начали обсуждать, спорить, я ещё парочку вопросов им подкинул, довольно провокационных… — То, как люди Академии умудряются даже в изрядном подпитии без запинки выговаривать такие длинные слова, для Дори, наверное, навсегда останется загадкой. — Сижу смотрю на них, слушаю… Весело. Забавные такие, юные ещё совсем. А потом отошёл покурить, и тут он подходит, значит…

Кавех внезапно, резко и как-то даже зло, опустошает бокал до дна и тут же своим странным коктейлем — до краёв наполняет слова. Дори с философским спокойствием наблюдает за уровнем абсента в бутылке.

— Он мне сразу странным таким показался… Аккуратным слишком, вылизанным, что ли. Вроде и одет вполне обычно, и пьёт типичное наше винище дешманское, причём довольно активно, а всё-таки… Не знаю. Он подошёл и говорит, знаешь так, с гонором, мол — и ты этой ерундой хочешь кого-то впечатлить? Да ей сто лет в обед! — Кавех с насмешкой хлопает себя по лицу. — И сам тоже с третьего курса, главное дело, а понты кидает будто профессор. Начал мне раскладывать, что да как, всё как по учебникам, мол все эти дилеммы уже разжёваны давно, и просто стыдно вот такое перед молодёжью выпячивать…

Он замолкает, опять приникая к бокалу.

— И что дальше? — спрашивает Дори после затянувшейся паузы.

— А дальше, — улыбается влажными губами Кавех, — дальше, веришь, нет, но мы тут же и поспорили. Причём не по поводу того, что устарело, а что нет, а именно в рамках тех же парадоксов, веришь!.. Стоим там, короче, два здоровых лба, и дискутируем об этом старье… не хуже той молодёжи, — его улыбка становится шире. — Он… бля, знаешь, это очень сложно объяснить. Он такой странный оказался. Каждая фраза, каждое слово. Абсолютно не так, как мыслю я. Смотрел как будто с такой стороны, с какой я никогда и не думал даже, что смотреть можно. Но главное, что самое смешное, мне при всём при этом было с ним так легко, что аж дико… Знаешь вот эту фигуру речи, что якобы, один за другого фразы заканчивать может?

— Слышала, — плавно поводит плечами Дори, прищуриваясь кобрино, цедя очередной свой крохотный глоток. — Но если хочешь знать, всегда… в подобном сомневалась.

— Я тоже! А тут — ну веришь, нет, но мне казалось, что это оно и было! Вот только, — он опускает глаза, — фразы он не заканчивал. Просто… просто как будто знал, чем я их закончу, и заранее начинал продумывать контраргументы. Зараза.

Кавех подливает в бокал абсента на опустевшую треть.

— Короче, мы проспорили до утра, буквально обо всём на свете. Я сам не заметил, как так вышло… сначала стемнело, потом рассвело, а мы всё говорили и говорили. Нет, ну конечно, мы ещё и пили… — добавляет он как что-то совершенно очевидное, — это не могло не повлиять, и я не помню даже, что конкретно мы обсуждали, но всё же… На нас смотрели ещё как-то косо, это помню. Я не понимал, почему. А потом мне сказали, что аль-Хайтам… так его звали… знаменитый хам и душнила, на весь даршан известный, даже странно, что я никогда не слышал…

Он поправляет волосы, откидывает на спину хвост. Дори молчит, опасаясь неосторожным вопросом — нарушить эту почти внезапную, так удачно на неё свалившуюся исповедь.

— Он и правда, веришь… правда был душнилой и хамом, — и не повидай Дори ещё десятки, сотни таких же мучительных улыбок, эта и вправду могла бы её напугать. — Он хамил так, будто его воспитывали волки, хотя ладно, не хочу так обижать волков… будто он не знал вообще, что на свете существует вежливость. Но он был такой необыкновенный. Не похожий ни на кого из моего круга общения… да и вообще ни на кого. Он смотрел на мир настолько иначе, чем я, что это мне в голову не вмещалось… Когда совсем рассвело, когда у озера никого не осталось, мы ещё не договорили. И пошли в общагу. В Академии с третьего курса как раз живут уже в других корпусах, в отдельных одноместных комнатах, — с неловкой поспешностью разъясняет Кавех, будто пытаясь отсрочить продолжение основного монолога, — типа, наконец всем восемнадцать, все уже взрослые, и коменды тоже далеко не так строго следят за соблюдением правил… — глоток и вздох. — Короче. Завалились мы сначала ко мне, потом к Хайтаму, опустошили запасы алкоголя и там, и там. Хотя ещё когда только с озера уходили, через пару часов начинались занятия, но кого это волновало…

Нетвёрдым жестом захмелевшего человека Кавех опять опрокидывает в себя всё, что осталось в бокале. Дори предпочитает новый налить самостоятельно — намешав опять людоедский этот коктейль, ну так уж и быть; но Кавех перехватывает бутылку абсента из её руки, залпом выпивает из бокала треть мешанины и доливает чистого абсента.

— Извини, — вкрадчиво роняет Дори, помогая ему сопроводить бутылку, чтобы та опять заняла стабильное положение на столе. — До сих пор… не могу понять, какие тут правильные пропорции.

Кавех эту реплику игнорирует. Это явно не то, что занимает его сейчас.

— Так вот… Слушай, мне никогда и ни с кем не было так интересно, это меня и подкупило. Чтобы вот так пересечься случайно, чтобы столько часов о чём-то говорить и спорить, чтобы не хотелось даже прекращать… Слушай, я не смог тогда разглядеть, какая это мразь, — его голос жесточеет так резко, что даже Дори вздрагивает слегка, — а он и вправду ещё тогда был конченый, он ни с кем ужиться не мог, и даже не скрывал этого!.. Веришь, нет, но даже тогда, спустя сутки с небольшим после нашего знакомства… мы пили и спорили уже столько, что вырубились в конце концов вдвоём на его кровати… И вот просыпаюсь я от того, что мне больно! Весь скальп как огнём! Этот мудила, представляешь, во сне мне волосы прижал, от души так, — Кавех фыркает как-то осознанней, чем ожидала Дори, даже кокетливо немного, — привык разваливаться, как тюлень на нересте, с-сука… Я ору, разумеется, возмущаюсь. И чего ты думаешь? Он мне начинает лекцию читать, мол, сам виноват, что такую шевелюру отрастил, и вообще, длинные волосы — это нерационально и непрактично, позорит почётное звание учёного…

Он усмехается так светло и сладко, что — ладно, чего уж там — даже Дори становится чуточку страшно.

— Я думал, честно, что мы через неделю друг друга утомим окончательно. Ну типа — хорошо, пообщались конструктивно, сутки, двое, трое… но не вечно же! Мы ведь такие разные, и он невыносимый! — Кавех раздражённо хлопает себя ладонями по коленям. — Но нет. Наоборот вышло. Я сам не знаю, как, — он жадно отхлёбывает ещё, — но как-то мы с тех пор и расцепиться не могли… Пиздец странно было всё это. Стыдно сейчас, конечно, за такие глупости. Но знаешь, он взрывал мне мозг. Он мыслил абсолютно не так как я, совершенно, категорически. И мне раз за разом хотелось его разгадывать. Понять, как он думает, что у него внутри…

— Вполне себе нормальное желание, — негромко вставляет Дори, когда Кавех, громко вздохнув, замолкает как-то настораживающе надолго. Он вздрагивает; снова пьёт и продолжает:
— Мне кажется, и он ко мне относился так же. Мы были такие разные, что все вокруг на нашу дружбу смотрели большими глазами. А я не понимал даже, почему, — он горько фыркает, и Дори может показаться от отсвета, конечно, но вроде бы его глаза поблёскивают чуть, — мне казалось, он такой удивительный, незаурядный, неестественно рациональный, будто робот, что я хочу его изучать, изучать, и плевать мне, что он ублюдок и хам… Да и не был он довольно долго со мной ублюдком, и даже хамом не был. Я просто не разглядел, — Кавех ставит руки на стол, упираясь локтями, и прячет лицо в ладони, чуть растопырив длинные пальцы. — Не думал, что это важно. Мы были с ним такими кричаще разными, что я думал, нам совсем… совсем нечего делить… очень я ошибался.

Он опять глубоко втягивает воздух носом; закашливается чуть-чуть — и жадно запивает это крупным глотком своего коктейля. Вот уж умный поступок.

— Мы будто дополняли друг друга. Чего не было у меня — было у него, и наоборот. Мне казалось тогда, это самый близкий для меня человек на свете… а сейчас мне кажется, что я был мертвецки пьян всё время нашей дружбы, честно тебе скажу, — как-то пониже голосом, и на удивление бегло, добавляет он.

Дори, снова оценив уровень абсента в бутылке, думает, что такое предположение, в общем-то, не так уж абсурдно.

— Я столького не замечал…

— И как долго вы дружили?

— Так чтобы… по-настоящему… — Кавех запинается, надсадно кашлянув, — или мне казалось, что по-настоящему… около четырёх лет. Доучились, перестали быть студентами, оба пошли в аспирантуру… И тут… тут вот подвернулся этот чёртов конкурс. Название тебе ничего не скажет, просто поверь, это одно из крутейших мероприятий в Академии… даже отбор в участники хер пройдёшь с первого раза, не говоря уже о том, чтобы… выиграть…

Он опять утыкается взглядом в столешницу, но Дори сейчас даже может его понять.

— Хайтам меня сам уговорил туда податься. Мол, да что тут такого, ничего не теряем, просто откинут нашу заявку среди сотен других, да и всё… А у нас уже многое за плечами было. Совместные работы, проекты… да что там! мы жили, по сути, в одной комнате, и всё равно не ссорились почти. Не ждал я, — Кавех резко, широко растопырив пальцы, дрожащей рукой проводит снизу вверх по лицу, — никак не думал, что он поведёт себя вот так.

— Как?

— Да… бля, так, с ходу, это очень сложно ёмко сказать, — он кривовато, абсолютно пьяно усмехается. — Нашу заявку приняли. Мы… мы были рады до смерти…

Вытянув руки вперёд себя на столе, он глухо падает лицом на предплечья. Дори уже думает, что в лучшем случае придётся покупать новую скатерть, а в худшем вызывать врача, но — через пару секунд Кавех резко поднимает голову, и глаза его бешено блестят.

— Я долбоёбом кажусь каким-то тебе сейчас, наверно? — Дори на этот вопрос тактично не отвечает. — Мол, очаровался словами красивыми, пригрел на груди змею, конченого ублюдка, который меня предал, едва большими деньгами запахло, да? Но бля! Дори! Мы молодыми были, дурными, это лучшее было время! У нас в голове была одна романтика познания, высокий долг учёного и прочее ёбаное говно! По двадцать с небольшим нам было, понимаешь? И как он умел красиво пиздеть! И мыслить красиво! И я им восхищался! И я ещё верил, что люди бывают нормальными, адекватными бывают, что у них бывает совесть, что не может человек, который несколько лет тебе был самым близким, вот так вот взять и уебански предать!

Он утыкается снова лицом в руки, но на этот раз уже более плавно, дыша тяжело и сбивчиво; и Дори, размышляя всё ещё про скатерть и телефон своего врача, который лишнего болтать не будет, — с некоторым расслаблением наблюдает, как Кавех тихо успокаивается, и когда встаёт опять — лицо его уже выглядит нормально. Ну, точнее… как лицо человека, который целый вечер в промышленных количествах заливал в себя сначала просто вино, а затем вино с абсентом.

— Между нами всё начало портиться, — глухо, как-то неожиданно безэмоционально продолжает Кавех. Подносит ко рту бокал; с явным удивлением наблюдает, что тот пустой; переводит взгляд на бутылку из-под вина, которая уже опустела тоже; задумчиво крутит меж пальцами тонкую ножку, а затем, вздохнув и будто сдавшись, внезапно твёрдыми движениями наливает себе чистого абсента, отпивает и характерно морщится.

— Так вот. Между нами всё начало портиться, и на удивление быстро. Я… я не понимаю толком, почему это случилось, честно тебе скажу. Я… Он всегда надо мной стебался, всегда мне хамил. И я над ним, и я ему тоже. Вот только… Почему-то только сейчас ощутилось, что всё это было не игрой. Ну точнее… Точнее, это я ощутил, а что ему было, не знаю, — пожимает плечами Кавех. — Мы перестали разговаривать… ну, в смысле… по душам, или как это называют. Совсем. Мы и раньше-то не особо, но… я знал, что мы не хотим друг друга обидеть, что всё это такое, наносное, не всерьёз…

Он прикрывает глаза и нос ладонью. На этот раз одной.

— Короче. Блядь. Ладно. Это всё лирика. Дай я расскажу, чем всё кончилось, — его речь становятся медленней и глуше. — К концу проекта мы уже откровенно грызлись. На тему… ну… всего, чего ни попадя. Кто как живёт… кто сколько пьёт… и особенно — кто ценнее, кто перспективнее как учёный, понимаешь? Ну, то есть… вообще, в Академии частенько такое считалось нормальным, и многие из-за этого разбегались, швыряя друг в друга дерьмом, но… Я всегда думал, что это не про нас. Если уж мы, такие разные, сошлись когда-то по своей воле, если захотели жить и работать вместе, когда никаких ещё блядских проектов не было даже, значит… не просто так это, правда?

Он пытается отпить ещё абсента — и тут же кривится снова, привыкший, видимо, что в бокале жидкость не такого сурового градуса.

— Нас ещё подкалывали многие. Типа… он за меня, со своим рациональным мышлением, всё сделал, я бы без него не справился, — сопяще вдыхает. — Или… он бы без меня не справился, потому как одно предисловие, со всеми уточнениями, растянул бы на пятьдесят страниц… да, такие вот у нас в Академии шуточки. Да бля, мы такое слышали, наверное, с того самого начала третьего курса, а может, и раньше… никогда не цепляло, а теперь…

— Я могу тебя понять, — осторожно, на всякий случай, вворачивает Дори, когда пауза чуть затягивается, но Кавех, кажется, её даже не слышит.

— И мы выиграли конкурс, — с каким-то пугающим отвращением на лице продолжает он. — Нам в качестве приза выделили квартиру… там такие правила, одна квартира на всех участников. Ну, вроде как, чтобы могли все вместе работать дальше… Галимая показуха, конечно, — он уродливо кривится. — Все обычно это жильё либо продают и стоимость делят, либо один выкупает полностью у остальных… остального… если деньги есть. Херня такая. Формальность. Была церемония, тупая и надутая, мы получили де-юре эту ёбаную хату под расписку. А после здорово поругались…

Дори видит, как у Кавеха характерно слипаются глаза, и голова как будто сама клонится к горизонтально-надёжной поверхности стола. Но — нет; Кавех, резко проморгавшись, оглядывает обстановку так, будто проснулся здесь только что; натыкается взглядом на бокал с абсентом — и, чуть поколебавшись и по-прежнему кривясь, одним махом отправляет всё содержимое в рот.

— Так вот, — его голос становится безразличным и механическим, и Дори на всякий случай нащупывает в кармане телефон, незаметно достаёт и косится на номер врача в списке контактов. — Так вот… Хайтам… аль-Хайтам… мы так омерзительно поругались, — веки Кавеха опять клонятся вниз, и он ожесточённо, зло моргает, явно сопротивляясь себе. — Он сказал… блядь, я не хочу… ладно… он много чего наговорил. Он довёл меня. И бля, да, я знаю, конечно, все эти типичные аргументы, что якобы сам поддался… сам виноват… что никто не несёт ответ… ответственность за свои эмоции, кроме себя самого… В рот я ебал это всё, — пьяно подытоживает он. — Дори, хоть ты мне веришь, что он провокатор?!

Та медленно кивает. Возможно, от неё потребуется что-то больше, но… а, нет, не требуется.

— Он довёл меня. Правда, блядь, довёл. Говорил, что я, — его дыхание прерывается чем-то похожим на всхлип, — бесталанная пародия на учёного, напрочь изу… веченная эмоциями, что я некомпетентный истерик, что я… Бля. Нахуй. Я не хочу это вспоминать, слушай. Короче. Я психанул тогда и переписал на него свою часть квартиры.

Дори вскидывает брови; и тут же — воровато опускает обратно, чтоб Кавех, даже в таком состоянии, не обратил внимания, что она наблюдает за его исповедью как за занятным сериалом. Нет, она допускала такую развязку, но… считала маловероятной, на уровне какой-то бредовой теории, и чтобы так…

— Бля, ты смеяться будешь, — он сам пытается, кажется, смеяться, но выходит неловко, наигранно, неуклюже и очень пьяно, — но я не помню даже толком, как это сделал. Он меня пиздец как вывел. Я перед этим несколько дней бухал. Съехал из общаги в гостиницу, когда мы жёстко посрались… был там один… и не просыхал вообще. Бля. Плохо помню, что было. Первые дни вообще телефон не включал… а потом… включил, и он дозвонился мне. И наговорил опять такого, что… — голос Кавеха срывается. — Ярче всего помню только, как подъехал к той общаге, где мы с ним жили столько лет… кинул письмо в почтовый ящик… а там номер на единичку, блядь, на единичку отличается от номера моей собственной комнаты, понимаешь ты, Дори…

Кажется, он беззвучно плачет.

Дори чуточку отводит взгляд. Не то чтобы это шоу прям брало её за живое, но — она даже и в шоу такие сцены не любит. Нет, они, несомненно, полезны; но догадаться, что и почему с человеком творится, ты можешь и без того, чтобы созерцать его в столь неприглядные моменты. Должна быть хоть какая-то этика.

— И что? — аккуратно спрашивает она тогда, когда не может видеть — но понимает — но чувствует, — что беззвучные всхлипы затянулись.

— И всё, — сухо и глухо отвечает Кавех. — Он просто всё подписал и забрал квартиру.

И даже Дори в этот момент вскидывает брови — чёрт возьми, такое шоу дорогого стоит:
— Серьёзно?..

Она сама, вероятно, так бы и поступила; но от этих двух идиотов — интеллектуальная элита страны, аж подумать страшно, — подобного не ожидала.

— Да. И написал мне ещё потом, что когда я успокоюсь, перестану истерить, отойду от своих эмоций, — голос Кавеха сочится таким ядом, что вот, кажется, ставь какой-нибудь прибор, добывай, консервируй да и убивай недругов, прелестная идея для стартапа, — он… он… он готов со мной поговорить. И что он всегда… — в том, как резко начинает вздыматься его грудная клетка, Дори чудится что-то нехорошее, и она выдёргивает из кармана телефон, — всегда рад меня будет видеть… видеть… в своей квартире. И что если когда-нибудь… если когда-нибудь, нахуй, мне будет некуда идти!..

На последней фразе его голос взмывает вверх, резко и истерично; и тут же Кавех, вероятно, сумев осознать, как это смотрится — пускай по его состоянию и не скажешь, — прячет лицо в ладони, будто сам себя заглушая.

— Я не ответил ничего тогда, — невнятно доносится из-за длиннопалых кистей. — Сил не хватало больше. Заблочил его, ну, загнал в чёрный список… но ты же понимаешь, если бы он реально хотел квартиру вернуть… или деньги… способы были… и связаться мог… хоть фейковую почту создать… Видно, не хотел, — Кавех усмехается, глухо, деревянно и пусто. — Спасибо хоть больней не делал… мне и так… — он сглатывает. — Впрочем… потом ещё, сильно потом… когда я перевёлся… был один звонок, но… нахуй. Мне самому уже точно тогда вообще ничего не нужно было.

Последняя фраза звучит на удивление связно, даже складно; но тут же Кавех, прерывисто, резко всхлипнув, словно ему не хватает воздуха, — глубоко вздыхает и снова падает лицом на выпростанные руки.

Дори тактично глядит в сторону, а не на то, как характерно вздымаются сейчас его плечи. Любуется летом, любуется сумерками, любуется изящно темнеющими очертаниями своего недостроенного дворца. Есть… есть вещи, за которыми просто бессовестно наблюдать, кем бы и где бы ты ни был; и если наблюдать за чужой рвотой, скажем, просто противно, то здесь — здесь это как-то иначе.

На лицо Кавеха, когда он выпрямляется наконец, она тоже не смотрит. И старательно не слышит рваные, частые, влажно свистящие вдохи.

— Я вызову тебе такси, — он всё равно, она уверена, возражать не станет, хотя бы для того, чтоб она не услышала, как характерно дрожит и срывается его голос. Спустя минут десять у участка тормозит блестяще-новенькая машина, и Дори, усаживая Кавеха на заднее сиденье, между делом суёт ему какой-то пустой пластиковый пакет, первый из тех, что подвернулся под руку:
— На всякий случай. Не обижай моего таксиста.

— Спасибо, — Кавех улыбается широко и беззащитно; смотрит на Дори в упор своими глазами цвета красного пива, будто просит то ли понимания, то ли помощи, и на мгновение кажется ей куда трезвее, чем в течение последнего часа.

Но Дори слишком хорошо помнит, сколько по итогу в бутылке осталось абсента.

— Будь аккуратней. И береги себя. Напиши, как доберёшься, — она на прощание легко пожимает его узкую руку.

Подняв большое и бурое облако пыли, машина скрывается за поворотом.

А Дори после этого ещё какое-то время сидит за тем же летним столиком; дышит вечереющим воздухом, глядит по сторонам и размышляет о чём-то. И допивает абсент.

Chapter Text

В Мондштадте оба они услышали одно из последнего, что хочешь слышать от врача, только что осмотревшего твоего родного человека:
— Так что же вы раньше не пришли?

Светловолосый, с уложенными обручем косами и какой-то неестественной, пластиково-белой кожей — неожиданно молодой доктор смотрел на них, улыбаясь беспомощно и грустно, и, кажется, сам жалел совершенно искренне, что они не пришли раньше.

Объяснять не имело смысла. Интересно, хоть кто-нибудь врачам на этот вопрос отвечает содержательно — раз уж они продолжают так упорно его задавать?..

И Авиталь, и отца Джавада, Рахима, пришлось оставить на обследование на несколько дней. Стоя на больничном крыльце, ощущая под рёбрами сосущую тревожную пустоту, Дори столкнулась взглядом с Джавадом — и почувствовала, что пустота эта у них хотя бы общая.

Мондштадт был издевательски весенним, уже почти летним. Всё сверкало солнцем, искрило и разноцветнело на все лады; узкие пешеходные улочки были полны туристами, которые весело глазели по сторонам, восклицали, показывали пальцами, беспрерывно трещали фотовспышками и оживлённо болтали друг с другом. Дори и Джавад бездумно мотались по этим улочкам, не желая оставаться в давяще-зыбкой гостиничной напряжённости; и молчали, молчали, молчали не менее оживлённо, каждый остервенело уткнувшись носом в экран телефона, ожидая нового сообщения или поспешно набирая ответ.

Дори была не против. С ней бывало такое редко, но с Джавадом легко молчалось; в конце концов, у них была одна общая, огромная, зыбкая, серо-молочная пустота.

Вообще, ощущалось, что он себя чувствует должником. Но вёл он себя спокойно и достойно: его чувство долга Дори не раздражало и не тяготило. Весь полёт, всё заселение в гостиницу, всю дорогу до больницы — на первом месте для Джавада был всегда Рахим; но напоив его лекарствами, поднеся вещи, поправив подушку и убедившись, что с ним всё хорошо, — Джавад заботился об Авиталь и Дори, вежливо, сдержанно и так, будто это было его работой. Возможно, он так и думал; возможно, ему комфортнее было так. Дори не возражала.

Сама она не жалела о том, что заплатила за него эти деньги, совершенно. Она поняла уже, что деньги нужно не бояться тратить, а уметь зарабатывать; её родители экономили всю жизнь, ну и что с того, чем-то помогло?.. А с Джавадом действительно было легче. Едва купили билеты, он сам вызвался подобрать жильё, и за какой-то вечер прошерстил все гостиницы и съёмки в округе, составив список подходящих вариантов; простыми словами умел рассказать о том, что ждёт в больнице, и на чём базироваться будет возможное лечение; да и таскать на пару с Авиталь багаж… Дори, если честно, тоже было бы не с руки. И глядя на невысокую фигуру Джавада, на его тонкие хмурые черты, светлевшие при каждой улыбке отца, — Дори ощущала странную теплоту от мысли, что им помогла.

Чаще, впрочем, на лице Джавада замирало выражение настороженное и алертное: казалось, он постоянно ждал удара — и готов был защитить всех, кто окажется рядом. Всех своих, как минимум. Дори, конечно, тоже не ликовала; её тоже не выпускала из когтей душная лапа тревоги, и всё это солнечно-туристическое безумие подчёркивало как будто, насколько они чужие тут и насколько неуместны. Но выражение лица Джавада, мрачно-острое настолько, словно он постоянно держал в кармане нож, сжимая рукоять в ладони, и только и ждал, когда настанет время сделать выпад… вскоре начало царапать глаз даже Дори.

И не только царапать глаз, но и как-то… печалить?..

Она не знала, как это правильно сказать.

Но всё вокруг кричало солнцем. Мондштадт пестрел вывесками днём, Мондштадт сиял светодиодами ночью; он как будто постоянно орал на ухо — купи, купи, купи-купи-купи! — и демонстрировал всячески, навязчиво до одержимости, что купить здесь можно и вправду практически всё — от бестолковой безделушки на телефон до первоклассного здоровья и счастливой полноценной жизни.

Насчёт последнего, впрочем, Мондштадт не мог их всё-таки убедить. Сомнения, душащие и душные, жили во влажных уголках глаз у обоих.

Но на третий день, когда они призраками шатались по центру города, где была ярмарка, и в уши назойливо лезла тугая, раздражающе-весёлая музыка, — Дори не выдержала. Она отошла к какому-то торговому шатру; купила там сувенирный плетёный браслетик, цветов таких же ярких и кричащих, как и всё в Мондштадте.

— Вытяни руку, — сказала она Джаваду, вернувшись.

Он послушался, не став задавать вопросов. Она своими короткими пальцами неуклюже завязала цветные нити там, где сквозь суховатую кожу рельефно проступали вены.

— Это тебе.

Смотрелось, конечно, максимально странно: он, сосредоточенный, серьёзный, замкнутый, в тёмной неприметной одежде, — и легкомысленный этот, оруще яркий браслет на смуглом запястье.

Джавад недоуменно перевёл на Дори взгляд:
— Зачем?

— Затем, что я хочу, чтобы ты в этом чёртовом городе хотя бы раз улыбнулся.

Он мог бы начать спорить, говорить, что не стоило, или что там ещё принято в таких случаях говорить; и Дори, признаться, почти уверена была, что так он и сделает. Но — нет; вместо этого он как-то почти мгновенно и, кажется, действительно очень искренне расплылся в улыбке, от уголков его глаз разбежались лучики морщинок, и не по годам рано повзрослевшее лицо сделалось моложе:
— Спасибо.

А ещё через три дня — Дори впервые увидела, как он плачет.

И подумать, конечно, тогда ещё не могла, что в ближайшие двадцать с небольшим лет, в которые будет, конечно, много всякого и разного, но все они будут светло пронизаны знанием этого человека, — лишь дважды будет наблюдать его слёзы.

Он не всхлипывал, но и не прятал их: горячие, крупные, они падали на бело-чёрно-холодные листы отчёта о диагностике, оставляя неровные кляксы.

Рахиму обещали около года жизни; причём — на финальной стадии болезни это должен был быть очень мучительный год. Надежд не то что на выздоровление, даже на стабилизацию состояния было мало; и окончательно они испарялись, стоило только посмотреть на последний лист — прайс предполагаемой программы лечения, и особенно — на огромное, издевательски жирное, точно стайка откормленных мух, число в правом нижнем углу.

У Дори был тоже такой отчёт, холодный и безжалостный, лежал на скучной гостиничной тумбочке. У Авиталь прогнозы были лучше, если повезёт — обещалось даже, что она сможет жить почти полноценно, пускай и не слезая с лекарств. Но жирных мух на последней странице было не меньше.

Со стоимостью билетов и диагностики эти гадостные числа были несравнимы. С текущими доходами Дори — по большому счёту, тоже не очень. Сейчас у неё таких денег не было; и за те сроки, что требовалось, — она не успела бы заработать, даже если бы вернулась в Сумеру и занималась своим юным бизнесом дни и ночи напролёт.

Джавад как-то коротко, рвано и удушливо выдохнул; с размаху пластом улёгся на кровать, погрузившись головой в подушку, и прикрыл глаза. Слёзы продолжали течь, и будто бы ему совершенно не мешали — он ничего не пытался с ними сделать.

— Мне никогда не заработать таких денег, — выдохнул он бесцветно и тихо.

Интересно, жалеет он о том, что вообще приехал в Мондштадт, подумала Дори. О том, что в принципе на всё это согласился. Ей хотелось думать, что нет.

Но в Сумеру никто не делал таких прогнозов. В Сумеру вообще никто особенно не делал прогнозов. В Сумеру им обещали, что всё будет хорошо, и кормили рассказами о достижениях отечественной науки, которые доступны всем и даром. Почти. Все звери равны.

— Даже тебе не заработать, — добавил Джавад таким тоном, будто вот именно это-то окончательно делало ситуацию из просто поганой — совсем отвратительной.

Дори задумчиво вздохнула. Плавно легла на спину, расположив тело перпендикулярно телу Джавада, положила голову ему на грудь. На ширину кроватей в этой гостинице не поскупились, так что небольшой рост позволял Дори это сделать, свесив вниз только икры.

Она затылком ощущала прерывисто-нервное дыхание Джавада. Если сосредоточиться и прикрыть глаза — могла, кажется, расслышать, как сбивчиво и быстро, будто опаздывая куда-то, бьётся его сердце, эхом резонируя у неё в черепе.

Гостиничный потолок был серо-белым.

— Мы можем заработать их вместе, — негромко сказала она.

— Как и чем? — Джавад говорил ровно, но всё же в его голосе ощущалась тихая бессильная злость. — Два юнца без образования, серьёзно?

— Так же, как я зарабатывала в Сумеру, — Дори пожала бы плечами, если бы это не было настолько неудобно в её позе.

Дыхание Джавада потихоньку выравнивалось — а сердце, напротив, забилось ещё быстрей, будто пыталось что-то кому-то доказать.

— Н-ну да. Только вот мы не в Сумеру, Дори. Это там ты балансировала на грани, зашибала за счёт того, что мало у кого хватало смелости заниматься такими… спорными вещами. Это был не Мондштадт. А тут каждый второй торгует чем-нибудь. Да и, — он суховато кашлянул, и Дори подумала, что он, кажется, уже не плачет, — я-то тебе зачем?.. И я отца не оставлю. Здесь так здесь. Там так там.

Она улыбнулась даже. Он был таким искренним, тёплым, убеждённым, уверенным во всём, что говорит и делает… и нужным ей до безумия. Его сердце билось под её затылком.

— Здесь. И вместе. Ты хоть знаешь, сколько я искала такие мозги, как у тебя?..

— Сколько?

Он переспросил так серьёзно, что Дори, не удержавшись, издала короткий смешок. Наверное, это нервное, подумалось походя.

— Да как-то… знаешь, нисколько, если честно. Потому что пока тебя не встретила, не знала, что ты существуешь. Что в тебе есть столько всего, чего мне не хватает. Да и что мне вообще столько всего не хватает…

Ей отчего-то не было тяжело и не было страшно. Напротив, это был, пожалуй, один из тех моментов, когда она полностью, абсолютно была уверена в том, что делать дальше. Не сказать чтобы она, что сейчас, что после, как-то сильно в такой уверенности нуждалась; но всё же — от чувства этого было хорошо, оно наполняло будто беззвучным и ярким светом, в подобной ситуации, наверное, не слишком уместным и даже вызывающим, но уж как есть.

Она поёрзала, устраиваясь на груди Джавада поудобнее.

— Дори, ты серьёзно? Глянь, сколько тут таких умных. Это невозможно.

— Считать что-то невозможным — твой осознанный выбор, — фыркнула она, повернув голову; едва не уткнулась носом в подбородок Джавада, и, вдохнув, смогла уловить запах тёплой кожи. — Ты со мной или нет?

— С тобой, — сразу, не колеблясь, произнёс он. — Остальные варианты ещё хуже.

— Ну вот и прекрасно. Значит, теперь у нас много работы, — звонко заметила Дори.

Она нашла его бессильно лежавшую на кровати кисть; состыковала ладони, переплела пальцы — и подняла получившийся замок ближе к потолку, распрямив локоть, а Джавад не сопротивлялся совсем, будто тело его было какой-то гомункульной куклой и не вполне ему принадлежало. Короткие, полноватые, белые пальцы Дори перемежались с его пальцами, худощавыми и смуглыми, длинными почти несоответственно росту, и это было… красиво. Тёмная полоса. Светлая.

— Так что через пять минут встаём и начинаем что-то делать, ладно?

— Да, госпожа, — честно, в его совершенно убитом недавно голосе Дори уж такой насмешки точно не ожидала.

Его рука была тёплой.

— Я… в прошлый раз здорово перебрал, прости, пожалуйста, — говорит при следующей встрече Кавех таким тоном, будто то же самое не повторил уже раз пять в переписке.

Дори смотрит ему в глаза. Видит отчётливо: он до конца не помнит, что именно успел рассказать, и оттого боится.

— Ох, слушай, да ерунда, — она машет рукой, и перстни вспыхивают в свете солнца. — Бывает, я всё понимаю. Абсент коварная штука. Особенно если… пить его так, как пьёшь ты.

Его скулы ещё чуточку розовеют, но улыбка… он красиво улыбается, на самом деле. Красиво и очень смущённо — хотя, казалось бы, не того ждёшь от человека, который способен вещать точно радио, не задумываясь, слушают его или нет; и честное слово, у Дори почти пропадает желание дразнить его дальше.

— Меня научили такому коктейлю в другом городе… далеко отсюда, — поясняет он. — Конечно, не так его надо пить. Ну, то есть… почти никогда не надо, зависит от намерений…

Дори догадывается, даже практически уверена, что это за город, — но ничего не говорит. Не будем вскрывать эту тему. Надо бы и пожалеть мальчика; да и не то чтобы ей самой… очень хотелось такое вспоминать, если честно.

Обо всём, о чём Кавеху в тот раз помешало рассказать накатившее опьянение, Джавад, разумеется, уже сообщил; для него поиск информации, оперативный и точный, проблемой никогда не был. Да, рассорившись с этим самым… как его… аль-Хайтамом, Кавех спешно перевёлся в ничем не примечательное градостроительное бюро; да, формально также принадлежащее Академии, но… Несколько лет, кажется, зализывал там раны, перекладывая бумажки и доблестно оформляя по всем требованиям абсолютно шаблонные проекты; судя по всему, иных занятий в данном заведении принципиально не предлагалось.

И вот — теперь восстановился, видать, наконец воскрес, и вздумал нести свободное творчество, ментально плюя в напыщенные академические рожи. Забавно.

Впрочем, природа встаёт на пути алкогольной близости. Приходит лето; на улице становится удушающе, адово жарко; Дори по возможности прячется в квартире или в офисе под стаями первоклассных кондиционеров, и даже в сам по себе Алькасар-сарай приезжает редко — там-то, в бетоннокоробочных ещё комнатах, с жарой бороться непросто. Хотя десяток портативных станций климат-контроля закупает — рабочих жалко; но всё равно, с полноценными кондиционерами эти машинки не сравнятся, какими бы ни были.

На улице дышать нечем. В гостиной, обдуваемой сразу двумя машинками, почти терпимо; вот только гостиная к откровенности не особо располагает.

— Так вот. Помню, в прошлый раз мы затронули эту тему, но разговор пошёл не о том… Так вот. Как считаешь, откуда у людей вообще берётся стремление окружать себя красотой, и для чего оно нужно? — Его вопросы — полуриторические чаще всего; так что Дори чувствует допустимым лишь вежливо сощуриться в ответ, чуть наклонив голову. — Нет, я не буду даже поднимать вопрос о субъективности понятия красоты; хорошо, допустим, есть вещи, красивые в усреднённом понимании большинства, и давай таковые примем за объективно красивые. Но тем не менее — нужны ли они в принципе?.. И если да, то зачем?

— Чтобы получать удовольствие? Просто от того, что наблюдаешь что-то подобное рядом? — аккуратно роняет Дори.

Кавех звучно, почти торжествующе щёлкает пальцами, ему явно по душе её ответ:
— Именно! Это очень распространённая точка зрения. И в принципе, во многом, с точностью до формулировок, я готов даже с ней согласиться. К примеру, для людей, для которых роскошь по тем или иным причинам является стилем жизни, это вот удовольствие от красоты почти принципиально… становится частью этой самой роскоши, и потому окружать себя красивыми вещами… выглядит особенно важным. Так?..

Он стреляет глазами — иронично, бегло, и в то же время как-то даже не только вежливо, но и почти ласково; и Дори ловит себя на том, что эта его мягкая, но всё же наглость… ей симпатична.

Она аккуратно, почти не сладко улыбается в ответ — и позволяет себе кивнуть.

— Но! Тем не менее, это уже своего рода специфическая, эксклюзивная, даже элитная красота. Здесь всё понятно: есть деньги — окружай себя чем хочешь, нет — так стоит ли жаловаться? Впрочем… впрочем, на самом деле, этот вопрос тоже тесно связан с тем, о чём я говорю… да в общем-то, всё сводится к одному — является ли наблюдение вокруг себя красоты действительно фундаментальной потребностью человека? Или же всё это… пускай не блажь, но как минимум роскошь?..

Понятно, разумеется, в чей огород — не просто камушек, но целый камнепад; но всё же стиль рассуждений с момента перехода в гостиную… ощутимо так поменялся. Громко костерить власть там, где то и дело шастает мимо кто-нибудь из рабочих, — не лучшая идея, и мальчик это понимает прекрасно.

Не тупой. Совсем. У него другие минусы. А уж рассказывать в такой обстановке о чём-то личном, вроде того, что он в тот раз под своим ядовитым коктейлем так легко сообщил, — и вовсе, идея ещё хуже.

— Особенно интересен, на мой взгляд, такой вопрос. Насколько важна эстетическая ценность, когда дело касается общественных объектов?.. С личным, казалось бы, всё проще: даже если у тебя нет средств — есть время и воображение, и свой маленький микрокосм — ты уж украшай как хочешь. И многие так и делают… ты бы знала, сколько я встречал любопытнейших вручную изготовленных штук, авторы которых сделали их буквально за бесценок, фактически из… компоста и палок, исключительно ради хобби…

Дори цедит вино аккуратно, сквозь зубы, в дозах настолько гомеопатических, чтобы насыщенной, густой кислотой только чуточку обожгло язык.

Кавех наполняет бокал до краёв; у Кавеха в глаза пляшут огоньки и черти, и он, кажется, счастлив просто от того, что кто-то его слушает. И Дори понимает, что радио не нуждается, в общем-то, в подтверждении того, что его слышат, чтобы продолжать вещать; но знает наверняка, что доброе слово и динамику приятно. Улыбается Кавеху, и тот, перехватив её взгляд, улыбается в ответ, говорить при этом не прекращая.

День катится к вечеру, все важные дела должны быть уже сделаны — рано Дори в Алькасар-сарай никогда не приезжает; но всё равно, казалось бы, рабочие недовольны могли бы быть тем, что их главнюк настолько длительно, вольно и алкогольно общается с заказчиком практически у них на глазах. Но нет; но как ни странно, наоборот; но Кавеха здесь на удивление любят — хотя лично Дори что-то в этом плане как раз совершенно не удивляет.

В гостиную входит один из рабочих, крепкий, грузный, здоровенный мужик ростом метра под два, Дори такому хорошо если до рёбер дотянется; и она не видит скорее, но чувствует, как этот мужик и Кавех сталкиваются взглядами, как происходит какой-то молчаливый обмен информацией, — и яркая тирада тут же прерывается коротким:
— Так. Извини, я сейчас.

Кавех отходит в дальний конец гостиной; разговаривают вполголоса, и Дори часть беседы не слышит, да и каких-то терминов не понимает, но прежде всего — просто не считает нужным слушать. Куда интереснее смотреть: наблюдать за тем, как худой, улыбчивый Кавех, даже в своей расхлябанной небрежности оруще интеллигентный до мозга кости, увлечённо объясняет что-то загорелому рабочему, плечистому, грубоватому, который наверняка весьма далёк от науки — но слушает, слушает, и явно доволен тем, что слышит.

От человека Академии, даже бывшего… Дори такого явно не ожидала. Впрочем, Кавеху отдать должное: все их праздные сеансы общения он позволял себе, только если не был занят ничем другим. А порой — она, бывало, приехав, слышала мягкое, доброжелательное, издевательски простое Дори, извини, но пожалуйста, подожди немного; и это было… так очаровательно, непосредственно нагло, что ей, опять же, даже почти что нравилось.

И всё равно. Что-то тревожно трепыхается внутри, точно сигнальная лампочка или жилка на виске, причём с каждой встречей — всё сильнее; что-то не нравится чутью — а чутьё своё Дори особенно привыкла и слушать, и слышать.

Она щурится, чуть крепче сжимая пальцами стекло бокала. Она продолжает наблюдать; и эта настороженная неопределённость внутри потихоньку раздражает.

Рабочий прощается и уходит с благодарной улыбкой на лице. Кавех, вернувшись, легко, единым жестом — сразу и плюхается на стул, и опустошает едва ли не полбокала:
— Прости ещё раз, так на чём мы остановились? — И тут же продолжает сам, явно не намеренный ждать ответа:
— А, да, точно! Мы говорили об эстетической ценности общественных объектов, которые возводятся, по сути своей — ну, во всяком случае, так официально предполагается, — за счёт бюджета, на совместно уплаченные налоги всех работающих граждан. И вот как ты считаешь, стоит ли при этом уделять много внимания, скажем, красоте новостроек, или пусть будет лучше что-то абсолютно серое, заурядное, зато дешевле и больше? А следует ли тратиться на то, чтобы провести пышный праздник, который подарит радость людям и надолго запомнится? Баловство это, роскошь — или ближе к закрытию потребности, которое многим даст плюс не только к качеству жизни, но и к работоспособности?..

Дори не стирает с губ аккуратной слушающей улыбки.

Но что-то всё равно тревожно трепыхается внутри, точно жилка на виске, — и Дори даже иногда думает, что не так уж и хотела бы это слышать.

Chapter Text

Мондштадт — разноцветный, яркий и крикливый, неизменно продающий себя и всё, до чего мог дотянуться, — оказался к ним, впрочем, куда более ласков, нежели предполагал Джавад.

Или дело было просто в том, что они теперь были друг у друга?..

Или в том, что оба решили не считать задуманного — невозможным.

Джавад работал дни и ночи напролёт, и только в этой работе, казалось, находил отвлечение от всего, что витало в воздухе, становясь всё более тяжёлым, выраженным и чёрным; Джавад занимался документами, юридическими вопросами и аналитикой — переводить массивы пугающих цифр в понятные прогнозы ему не составляло труда.

А Дори… Дори улыбалась. Дори улыбалась почти постоянно, потому что кто-то из них двоих должен был, а у Джавада на это явно не хватало сил. Дори улыбалась так старательно и часто, что улыбка приросла к её лицу, точно маска, и она даже этому не расстроилась; купила только затемнённые очки, чтобы чуточку размыть взгляд. Улыбаться глазами она к тому времени ещё не научилась.

Кто-то должен был улыбаться. Работать с людьми. Говорить им, как они хороши, когда это было нужно, и как они не правы, когда приходилось. Дори была ещё совсем молода, ей ещё казалось, что первое куда эффективнее. Или не казалось, быть может.

Кто-то должен был смотреть на людей. Слушать их и слышать. Чуять, что именно из мириадов наводнивших Мондштадт почти-одинаковых-побрякушек — при этом, как ни удивительно, различной формы, размера, стоимости и предназначения, — будет хорошо продаваться.

Так или иначе — справлялись. И поднимались так быстро, что немало кто, наверное, счёл бы подобное невозможным. Успешно платили за лечение. И оставалось ещё прилично — на подарки для Авиталь и Рахима, на съём квартиры в центре города, на расширение бизнеса… на то, чтобы жить так, как средний житель Сумеру мог бы, вероятно, только мечтать; да и Мондштадта — тоже.

Другие бы начали грызться. Дори достаточно уже насмотрелась на людей, чтобы это понимать. Но Джавад был каким-то… необыкновенным, ни на кого не похожим. С ним вообще погрызться не получалось. Она уверена была, что всё дело в нём.

— Мы будем деловыми партнёрами, — объявила она ещё тогда, когда их отношения с невозможным находились под большим вопросом. — Равноправными.

— Как хочешь, — пожал плечами Джавад. — Но мне достаточно быть твоим наёмным работником. Я, в конце концов, знаешь… не слишком приспособлен к такой роли, как у тебя.

— Боишься, что подставлю как партнёра, да?..

Он посмотрел так, что больше Дори подобных вопросов не задавала.

— Мои деньги — твои деньги, — говорила она, когда невозможное стало рядом. Джавада она оформила так, как он хотел, и он… он действительно вёл себя так, как её наёмный работник. Лучший работник на свете, безотказный, самый близкий помощник, который, точно джинн из лампы, готов исполнить был любое её поручение.

А она в благодарность поручала только то, что он умел, мог и что ему нравилось.

— Ты ведь всё равно мой партнёр, что бы там ни было написано в бумажках.

— Мне столько не нужно, — пожимал плечами Джавад. — Ты ведь прекрасно знаешь, сколько мне нужно и зачем.

Взгляд его потихоньку становился пустым и чёрным. Черты лица заострялись сильней, хотя казалось, куда уж. Рахиму лечение не помогало; и пускай он чувствовал себя пока неплохо, подолгу общался с Джавадом и даже пару раз выбирался на прогулку по Мондштадту — врачи, бестолково отводя глаза, всё чаще повторяли страшное, холодное слово «паллиатив».

Дори не знала, чем здесь можно помочь. У неё были только деньги. Тогда она — это было, наверное, своеобразным выражением беспомощности, но — опять начала дарить подарки. Рахиму Джавад покупал что угодно, и на это никогда не стеснялся брать часть партнёрских дивидендов, но сам — ходил в потрёпанных шмотках, всё с тем же стареньким ноутбуком. Дори подарила новый. И телефон. И ещё много чего. Джавад благодарил и улыбался — уже грустно, уже вымученно, но хоть как-то.

Авиталь потихоньку… не выздоравливала, нет, но приближалась к стабильному состоянию; чудес не случилось — ей всю жизнь предстояло принимать лекарства, терпеть множество ограничений и периодически лежать в больнице, но — ей хотя бы уверенно утверждали, что теперь она будет жить. Возможно, даже столько же, сколько обычный… сколько здоровый человек.

Дори знала, что не должна, но всё равно ощущала смутное, иррациональное чувство вины — когда Джавад тоскливо прятал от неё чернеющие глаза, а она брала в свою его сухую руку.

Время шло.

…Рахима хоронили в Сумеру. Жара безжалостно жалила; небо было безоблачным, и лазурно-аквамариновым, точно на картинках, и — пробитым посередине остриём шпиля Академии, который прекрасно видно было даже с пригородного кладбища.

Джавад не прятал слёз. Дори сжимала его кисть, впервые за долгое время ощущая отчаянную, ледяную беспомощность; она хотела бы, она ужасно хотела бы сделать что-то, чтобы ему было не так больно, но совершенно не представляла, что.

Она хотела бы ему сказать, что они сделали всё, что могли, — но знала, что это наверняка будет ложью. Шпиль Академии искрился на солнце, сверкал; слепил глаза и будто бы следил за ними неотрывно, куда ни брось взгляд, как глаза и пальцы персонажей на картинках, которые принято считать оптическими иллюзиями.

Народу на похоронах было мало, и Дори тоже мало что запомнила, кроме исступлённой боли на лице Джавада и его руки в своей. Люди говорили что-то. Ей было не особенно интересно. Даже её способность слушать и слышать — иссякала, испарялась сейчас, практически не нужная, в общем-то, и вероятно, это было и к лучшему.

Уже под конец поминок, когда все разбредались кто куда, они с Джавадом вышли вдвоём на раскалённую улицу — и тогда он обнял Дори, резко, порывисто и с силой; и она уткнулась лбом в его неуютное жёсткое плечо, которое дёрнулось так, будто он, уже вроде бы не плакавший, ещё раз сдавленно всхлипнул, и это было самым ярким, что ей запомнилось.

И сверкающий шпиль Академии, конечно.

На следующий день Дори приехала к родителям. Те — она ощущала — по-прежнему, как нелепо бы это ни звучало, не могли простить её за Мондштадт; и это оседало уже, признаться, в горле какой-то колкой обидой. Да, она слукавила тогда; да, увезла Авиталь со словами «только на диагностику», а после — оттуда, издалека, поставила перед фактом; но чёрт возьми… с тех пор давно уж всё можно было простить. Дори не раз обеспечивала родителям перелёт в Мондштадт и обратно; они виделись с Авиталь; они видели её состояние; видели, в каких условиях она жила, как ей становилось лучше, да и слышали, в конце концов, в больнице Сумеру всё те же дежурные ответы, что бюджетных лекарств нет, что исследования так и не окончены, что клинические испытания так и не начаты, что может быть, в следующем году…

Но в их глазах Дори всё равно наблюдала упрёк, как и в скрипучих, сдержанных, но осторожных всё-таки фразах о том, что может быть, если бы остаться в Сумеру…

Она не понимала даже, о каком если бы они говорят, но упрёк был сухим и мерзким, словно мёртвое тельце пустынного жука.

Она оставила им, конечно, как любила, кучу дорогих подарков, и сумму денег, на которую безбедно можно было бы жить c полгода, даже не ходя при этом работать в серо-белое — хотя и знала, что ходить они будут всё равно, — но покинула дом, когда-то бывший родным, поспешно, почти сбежала, так, будто он внезапно вспыхнул и запылал от жары, а родители — так и продолжали сидеть за столом, чинно попивая чай.

Когда Дори шла обратно, впрочем, уже темнело, и на улицах становилось прохладней, и мозг как будто бы остывал. Она вернулась в гостиничный номер, раскинула руки и с размаху рухнула на кровать:
— Завтра улетим в Мондштадт?

Джавад утвердительно промолчал.

…Но шпиль Академии всё ещё колол сердце, точно игла.

Спустя ещё несколько месяцев состояние Авиталь стабилизировали; находиться в Мондштадте больше не было нужды, и она тут же захотела обратно, к родителям и на родину.

— Тоже поедешь? — спросил Джавад.

Они стояли у огромного, во весь рост, панорамного окна квартиры, которую снимали. Джавад упирался в стекло лбом, и Дори, даже просто глядя на это, могла представить, как это было холодно и жгуче. Снаружи бушевал ливень. Как и вчера, впрочем, и позавчера. Тут это гордо звалось поздней осенью.

— Я хочу, — кивнула Дори.

— А ты, — он чуточку задохнулся своим вопросом, — зачем?.. Ну, то есть, неужели она, — он опустил голову, — неужели твоя сестра не сможет просто жить с родителями…

…там обязательно ты..? Дори далеко не всегда уже надо было слушать, чтобы слышать.

— Вообще не поэтому, — золотистой монеткой уронила она.

Снаружи шипяще шуршало каплями.

— Тогда почему?

— Потому что я хочу там что-то сделать, — и монетка в её голосе обрела золотую твёрдость. — Мы с тобой… выходим из периода, когда главным были деньги. Теперь деньги — только инструмент. Нужно искать что-то другое.

— И что?

— Я хочу что-то сделать в Сумеру, — повторила она, и кажется, на мгновение её челюсти сжались так явно, что Джавад заметил, и в его взволнованной интонации это ощущалось:
— Что ты собираешься делать?!

Дори усмехнулась. Она любила и его, и этот город, и всё, что думала делать дальше. Больнее всего за прошедшие пару лет ей было — от того, что было больно ему; а в остальном… в остальном на удивление всё складывалось удачно, и этот шанс нельзя было упустить.

— Я вернусь и покажу им всем, как можно жить иначе.

— Ты…

Пауза. Неловкая пауза и шипящий дождь.

— …ты что думаешь вообще? Дори, ты понимаешь ведь, что это не Мондштадт? Это тут кому угодно можно впаривать все эти цветяшки, пользуясь тем, что они сюда приехали развлекаться и большую часть времени пьяные, но не там же…

Опять повисла пауза. И Дори, глядя искоса на то, как Джавад, по-прежнему упираясь лбом в стекло, обречённо наблюдает за дождевыми каплями, — ощутила внезапное, резкое тепло, согревшее рёбра стремительно, точно огонь печи, точно какой-то оранжевый цветок. Чёрт возьми; ей многое ещё надо было объяснить; но без этого человека она никогда не сделала бы того, что сделала уже, и никогда не думала бы о том, что хотела сделать сейчас, и ей, в любом случае, повезло просто чертовски, дьявольски, так, как бывает раз на миллион.

Она мягко фыркнула:
— А ты думаешь, там никому не нужны цветяшки?.. — Он помолчал с пару секунд, и этого ей показалось достаточным для того, чтобы продолжить:
— Мне кажется, или между нами однажды… вот только в чуть противоположном ключе… уже бывал этот разговор?

Они ещё молчали. Дождь шипел. Дори видела, как тепло усмехается Джавад, будто бы априорно пряча эту усмешку даже от неё, сбивая стеклянным холодом окна; и несмотря на всю тягостность, это казалось каким-то очень нежным, очень интимным и важным моментом, какие повторяются в жизни не так уж и часто.

И Джавад не обманул её ожиданий ответом:
— Тебя вообще можно хоть в чём-нибудь убедить?

— Один раз тебе удалось. И знаешь… иначе вообще бы ничего этого не было, — Дори тряхнула чуть завивавшимися волосами, и протянула ему кисть, которую он через секунду перехватил своей, сухой и тёплой.

И утащила его от этого мерзкого холодного окна; и усадила за стол; и налила ему чего-то вкусного — ну, чего нашлось в холодильнике, а то хозяйственностью, признаться, они оба не отличались; и где-то минут, наверное, сорок, не меньше, после этого говорила-говорила-говорила — а он слушал, слушал, слушал.

А на завтрашний день они купили билеты в Сумеру.

— Привет, отдыхаешь?

— Ну как тебе сказать. Пытаюсь.

— Ты дома?

— Угу. В такую погоду любая минута под климат-контролем — знаешь ли, уже отдых.

— Отлично. Я тогда буду примерно через полчаса.

— Что-то случилось?

— Ну… почти нет. Но ты же сама просила приглядывать за тем архитектором?

У Дори как-то легко, еле ощутимо, неудивлённо печальнеет в груди; всё ожидаемо, но всё же… Обидно.

Джавад приносит с собой запах тёплой кожи и раскалённого лета, свой неизменный рюкзак с ноутбуком и документами — и бумажную сумку с едой из дорогого, не особо-то близкого отсюда ресторана. Пытается подсластить пилюлю, понимает Дори; но Дори и сама, если честно, пилюли предпочитает послаще.

Они едят холодную закуску из морепродуктов с какими-то фруктами на шпажках, запивают свежевыжатым соком и практически молчат — во всяком случае, о деле не говорят ни слова; и лишь когда остро-солёная сладость прогоняет из-под рёбер невнятную тоску, Дори, некультурно облизывая пальцы, произносит наконец:
— Ну, рассказывай, как он меня кинул.

Джавад внезапно широко усмехается влажными от сока губами:
— Слушай, я не уверен, мне кажется, он скорее себя кинул. Крайне странный малый.

И последующие сорок минут — они пялятся в экран ноутбука, листают распечатки; Дори щурится, выслеживая взглядом чернобуквенных змей, и жадно слушает разъяснения.

— Ну и короче, следи за руками. Я тут специально красным обвёл, — мизинец Джавада застывает в сантиметре от экрана, — и там вон ещё в стопке есть подписанный им оригинал документа, цифры те же… А это вот смета. Чувствуешь разницу?

Дори, полуприкрыв один глаз, задумчиво практикуется в устном счёте.

— Тут же…

— … сравнительно немного, — со временем Джавад научился незаметно как-то продолжать её фразы так, чтобы не перебивать, а будто бы просто любезно договаривать. — Совсем немного. Именно! — Он звонко хлопает ладонью себя по колену.

Дори грустно щурится.

Ей нравился этот мальчик. Дряни в башке, конечно, — хоть мусоровоз вызывай; и пить не умеет всё-таки решительно; но что-то было в нём… Когда после энного бокала, бешено сверкая глазами, он взахлёб рассказывал об искусстве, свободе творчества и всём этом дерьме, о том, почему он ушёл из сытенькой Академии на вольные хлеба, где мог бы долго искать ещё жирных проектов, не вздумай Дори поразвлечься, — она… она почти верила, что он не врал.

И что он… мог бы пригодиться.

А госпожа Дори Сангема-бай, к слову сказать, ни-ког-да не обижала тех, кто мог ей пригодиться и кто ей не врал; вот только кое-кто… просто сам делает свой выбор.

Злость ещё не полыхает, даже не разгорается внутри — но уже щекотными, электрическими искорками пляшет на кончиках пальцев.

— Как думаешь, мог элементарно ошибиться? Или чтобы самого его кинули? — чёрт возьми, Дори и самой такие вопросы наивными кажутся; но кем она станет, если прекратит их задавать?

— Не знаю, — пожимает плечами Джавад. — Я его и видел-то пару раз. Это твоя забота, — ласково фыркает он, — оценивать людей. Чуять. Или что там ещё?..

— Прибедняешься, — улыбается Дори, наматывая на палец молочно-пурпурную прядь.

— Отнюдь. Точней, у меня просто другие критерии.

— А я тебя не раз звала с нами посидеть, между прочим.

— А зачем мне?..

Дори шумно выдыхает, взъерошивая волосы так, что те встают разозлённой искристой шапкой.

— Завтра есть зачем. Приедешь?.. — Джавад кивает. — Отлично. И вот тогда я с ним побеседую.

Chapter Text

— Привет, я дома! Эй… — Дори скользнула, едва переобувшись, в раскрытый дверной проём, — что-то случилось?..

Джавад вздрогнул, будто и не слышал вовсе, как она вошла. На кухне было темно; и шпиль Академии, освещённый так щедро, будто кому-то за покорение его после полуночи полагалась отдельная награда, расчерчивал чёрный квадрат окна.

— Ну… почти нет, — Джавад покачал головой.

Дори была у родителей и Авиталь; у Дори в сердце ощущение осталось… странное, из-за чего она с пару часов ещё шлялась по потемневшим уже, приятно прохладным улицам — поздняя осень в Сумеру ей нравилась, — ощущая звенящую пустоту в голове, но чувствуя, как из этой пустоты выкристаллизовывается что-то важное.

Дори все были благодарны до одури. И даже почти искренне. Говорили приятные вещи, тепло обнимали и улыбались; и особенно — улыбалась Авиталь, у которой были теперь шансы даже целых четыре пятых жизни провести не в больнице. И у Дори — честно! — от этого у самой тоже теплело на сердце; вот только когда она глядела в глубину их глаз — её не покидала какая-то странная, прохладящая отстранённость, будто все эти люди, дорогие ей и важные до дрожи, всё-таки успели за прошедшие пару лет стать немножечко чужими, а она и не заметила, как и почему.

И сейчас, когда туго хлопнула за спиной скучно-коричневая входная дверь, — у Дори было ощущение, будто она и вправду вернулась домой; хотя, конечно, это жилище не очень-то просто было назвать домом.

Первые несколько дней в Сумеру они жили у Джавада; но в квартире витал такой плотный, будто разрывавший воздух острыми струнами дух потери и скорби, что Дори даже и самой становилось слегка не по себе. Она не верила в призраков, но дверной проём опустевшей комнаты Рахима, заставленной лекарствами, ногастой капельницей и инвалидным креслом, глазел упрямо, внимательно и напряжённо; но страшнее того — была мертвенная, чёрная пустота в глазах Джавада. Её Дори вытерпела два дня, а потом объявила тем тоном, после которого возражений не ждала:
— Сегодня уезжаем на съёмку.

Она прибегала к подобному достаточно редко, чтобы возражений не последовало и правда — хотя видела, что Джаваду такое решение не очень-то нравится.

И вот — была съёмка. Сумерская такая съёмка, типичная, которые друг от друга всегда не очень-то отличались. Две унылых комнаты с унылыми кроватями, серо-белыми стенами, серовато-белым бельём и коричнево-штампованными цветами на гардинах; вид на шпиль Академии Сумеру изо всех окон — вид такой эффектный, хоть на открытку, будто подгадывал кто-то специально; набор дешёвой заурядной посуды на кухне — гранёный стакан из которого стоял сейчас на столе перед Джавадом, и Дори тактично предпочла не уточнять, что за жидкость туда налита.

Кухонный кран взвизгнул, когда Дори запястьем ударила по смесителю, наспех моя руки.

— Чего свет не включишь?

— Да ну, — дёрнул плечами Джавад. — Тут вон, — он кивнул на шпиль за окном, — и так иллюминация на уровне, как видишь.

— Да уж.

Дори негигиенично села прямо на стол: чистота казённой клеёнки заботила не слишком, а сломать ничего было не страшно — в бытии субтильной-карлицей-полтора-метра есть всё-таки и свои преимущества.

Это был один из немногих раскладов, когда Дори могла смотреть на Джавада сверху вниз. Глаза его были чёрными и грустными, но хотя бы уже не совсем пустыми.

В них отражался шпиль Академии.

— Дори, зачем это всё?

— В смысле — зачем? — она улыбнулась, причём почти машинально, это было чем-то вроде условного рефлекса. — Зачем вернулись?

— Да, — коротко ответил Джавад.

— Мне есть что им сказать, — дёрнула плечами она; и, помедлив, добавила то, что чуточку не хотелось говорить — она и так в последние дни навязывала ему что-то слишком часто, аж целый один раз:
— Думаю, тебе тоже.

Ей давно уже было немного стыдно за то, что он… был слишком послушным джинном.

Но тут, судя по широте и горькости ухмылки, всё же был не тот случай:
— Я не представляю, что ты будешь делать. Ну то есть, — ухмыльнувшись ещё горше, он бегло покосился на окно, — я верю тебе, но всё ещё не представляю. Ты задаёшь вопросы, ты просишь информации, и это правильно, но… ты совсем ничего не говоришь.

Дори улыбнулась шире, ощущая, как из улыбки утекает лживость. Она нежно, коротко, символически коснулась пальцами с двух сторон подбородка Джавада, удивляясь тому, как даже при их не слишком большой разнице в росте — какими смешно-миниатюрными кажутся её руки на фоне его скуластого лица.

Мягко соскользнула со стола — и заходила по тёмной кухне вперёд-назад.

Что-то, зревшее внутри всё это время — все дни в Сумеру, все дни до Сумеру, в процессе визита к родителям и бестолкового шляния по улицам после, — теперь закручивалось узлом… и уже готовилось, кажется, распрямиться.

— Ну смотри, — медленно выдохнула Дори. — У нас есть то, чему мы научились там, в Мондштадте. И мы можем это использовать.

Джавад усмехнулся так резко и горько, что она внезапно подумала, что ей — всё ещё — стоило бы тщательнее работать над формулировками. Он спрятал нос в стакан, откуда ответил глухо:
— И чему же мы научились?

— Мы, — Дори тоже покосилась на окно, — продавали цветяшки. Ты сам говорил, помнишь? Но там было просто, — вперёд-назад, разворот, и шпиля не видно, но видно, как его свет отражается от стен, — своеобразно, конечно, но просто.

Мысль пыталась ускользнуть. Дори машинально, ища, чем занять руки, открыла какой-то кухонный ящик. В глаза из полумрака бросилось что-то витое, очень знакомое; фыркающе усмехнувшись, она впустила в ладонь деревянную рукоять.

— О. А помнишь, чем я зашибала тут, в Сумеру, пока мы не познакомились?

— В общих чертах, — уклончиво ответил Джавад.

— Вот, — и Дори резко — о чём пожалела, заметив, как он непроизвольно дёрнулся, — выкинула вверх кулак, где между её пальцами торчала шпилем витая железка. — Это штопор, — с какой-то неуместной скрупулёзностью пояснила она.

— Ты продавала штопоры?

— Я продавала в том числе штопоры. Ну, ты же не думаешь, что кому-то в такой стране и в такой обстановке может быть не нужен штопор? — она с усмешкой обвела взглядом залитую полумраком кухню. — Везде есть, знаешь ли, своя национальная идея. И свои потребности. В Сумеру, тогда ещё, когда мы познакомились, я продавала нужное… по мелочи, но нужное — и на меня особо не обращали внимания. Фундаментальным ценностям Академии, о рациональности и всём таком, это ведь не противоречит, правда? — она, прищурившись, глянула из-под ресниц на шпиль так, что он слился в одно ослепляющее пятно. — В Мондштадте мы продавали цветное. Цветное и яркое. И уже на широкую ногу.

Усевшись уже на кухонный стол рядом с мойкой, Дори не разрывала контакта взглядов с Джавадом, который, даже поднимаясь с места, наблюдал за ней пристально, неотрывно, можно бы сказать, завороженно, когда бы не чуткая алертность в глубине глаз.

И по-прежнему сжимая в руке штопор, и намеренно не заостряя внимания на том, как Джавад, тоже будто бы почти безразлично, теперь аккуратно держит в кольце пальцев запястье этой руки, — Дори объявила как какую-то невероятную, сакральную истину:
— А теперь мы просто будем продавать цветные штопоры. Потрясающе, правда?

И немало кто — да что уж там, практически кто угодно, — мог бы задуматься над её непричастностью к содержимому гранёного стакана; но у Джавада в глазах загорелся свет — и Дори поклясться бы могла, что сейчас щедрая иллюминация Академии не имела к этому никакого отношения:
— Продолжай.

…И с тех пор много лет они продолжали.

Дори понимала, что если хочешь высоко подняться — нужно разгоняться очень тихо, а взлетать очень быстро: тогда вначале никто тебя не заметит, а потом никто не сможет до тебя дотянуться.

Новым делом стало производство технических мелочей, инструментов, гаджетов и прочих вещиц, якобы призванных облегчить быт; недюжинных изобретательных талантов, склонных придумывать подобное, в Сумеру нашлось хоть отбавляй. Многое — даже реально работало, пускай и не всегда так, как было задумано, и не столь долго, как хотелось бы надеяться; что-то, по сути, предназначалось просто для того, чтобы валяться где-то на полке, собирать пыль и радовать глаз своим футуристичным видом; по-всякому.

Главное — это было достаточно дёшево, чтобы легко производиться; достаточно ярко и броско, чтобы продаваться; и достаточно небесполезно, чтобы Академия со всеми своими комитетами не обращала до поры до времени на этот маленький пустячный заводик никакого внимания.

Потом обратила, конечно. Но у Дори были Джавад, отточенная годами улыбка и опыт общения с людьми — именно в такой последовательности. Джавад знал, куда смотреть, чтобы увидеть нужное; знал, куда копнуть, чтобы на человека, вздумавшего встать на пути у честного бизнеса, — нашлись сведения достаточно интересные, чтобы разом поубавилось пылу. Академия всё ещё не считала их дело достаточно серьёзным и нежелательным, чтобы пойти массированной атакой; да и у зверей, которые равнее других, не наблюдалось что-то особенной стайности — а по отдельности у каждого, кто хотел выслужиться, внезапно обнаруживались свои скелеты в шкафу.

Хотя Дори не давала взяток. Никогда. У неё вообще был… очень свой, очень затейливый кодекс чести, над которым Джавад порой посмеивался даже, хотя и сам разделял примерно те же ценности. Она не была безупречно чиста перед законом — как будто это при их деле вообще было возможно в Сумеру, да, — но всегда была честна перед собой и своими людьми; и от них ждала того же. Она платила сколько обещала. Она платила по совести. Она заботилась об условиях работы и старалась не допускать сверхурочных; она могла, могла уже позволить себе это вот благородство; но стоило ей обнаружить, что кто-то обманул, своровал с заботливо устроенного рабочего места хотя бы сущую безделицу, затеял махинации с документами, схалтурил или что-то вроде — как она сразу сообщала человеку, что больше им не по пути; совсем; хотя порой — бывало — пути их всё-таки ещё пересекались, только уже в суде. Там Дори быстро обрастала знакомыми.

А когда Академия стала обращать на их предприятие уж слишком пристальное внимание — Дори резко начала вкладываться в экспорт. Предприятие из великого, могучего, всезнающего и всерационального Сумеру, страны с лучшей наукой в мире, — теперь активно поставляло в этот самый мир свои высокотехнологичные девайсы, призванные облегчить жизнь и сберегать время за счёт знаний; в конце концов, Дори умела придумывать рекламные кампании — Джавад умел их планировать — и оба они, удивительным образом, умели воплощать то, что другим показалось бы невозможным.

Дори честно платила налоги, однако наотрез отказывалась платить людям Академии что-то ещё; в конце концов, взятки же запрещал закон, разве нет?..

Но изрядного притока денег из-за рубежа в казну страны и улучшения репутации в мире — людям Академии, бывшим, в принципе, людьми довольно-таки неглупыми, и так до поры до времени оказалось достаточно.

Так что у Дори теперь было всё. Молочно-пурпурные волосы, окрашенные редчайшим пигментом, добываемым из ракушек на одном из далёких островов Ли Юэ; звеняще тяжёлые, массивные украшения, особенно ослепительные в солнечном свете; огромные тёмные очки, стоившие примерно с комнату на окраине города, и огромная сверкающая машина с откидным верхом.

Почётное звание госпожи, так-то для Сумеру совсем не почётное — но к её имени прилипшее так легко и складно, будто там и было всегда, и произносимое зачастую с какой-то… особенной, многогранной, трудно характеризуемой интонацией.

Дори официально презирали. Дори объявляли воплощением деструктивной идеологии. Дори приводили плохим примером в детских телепередачах.

С Дори смирялись; Дори боялись; и с Дори никто почему-то лично не хотел бороться, хотя, конечно, разумеется, так-то да.

А Джавад так и остался её наёмным рабочим; у него была скромная закрытая чёрная машина, неизменный рюкзак с жёстким каркасом и тоненький ноутбук, который Дори каждый год дарила новый.

…Спустя много лет их занесло в Мондштадт по делам, и они позволили себе остаться там на несколько дней, чтобы хотя бы попробовать отдохнуть. Мондштадт искрился, Мондштадт орал и сверкал на все лады, Мондштадт кишел туристами, как и раньше. Мондштадт, казалось, за все эти годы не изменился; и на ярмарочном развале Дори купила кухонный девайс, с десятком открывашек внутри, с пёстрой, мягко лежащей в ладони рукоятью — и с характерной эмблемой на торце этой самой рукояти, знакомой до щемящего тепла.

— И как ты всё-таки всё это провернула, а? — задумчиво спросил Джавад, глядя на зазубренный шпиль штопора, искристо сверкавший на солнце. — Я ведь непосредственно наблюдал, и даже участвовал, а всё равно понять не могу. Знаешь… слушай, мне иногда кажется, что для тебя и правда нет ничего невозможного. Ну, точнее… пока ты сама так не решишь.

Дори хотела что-то ответить, но посмотрела ему в глаза — и впервые за много лет, наверное, совершенно не нашла слов.

Так что она просто молча улыбнулась, встала на цыпочки — и легко поцеловала его в нос. И такого ответа, кажется, было вполне достаточно.

Кавех напуган. Причём уже довольно давно, отчётливо видит Дори. Быть может, даже раньше, чем с тех пор, как к ним присоединился Джавад — намеренно приехавший на пару часов позже, чтобы дать фору для привычной вольной вечерней беседы за вином; да, Кавех, кажется… ещё до этого, ещё где-то только в начале второй бутылки ощутил что-то недоброе. Неглупый мальчишка всё-таки, пускай и идиот непроглядный.

А теперь, когда Джавад сидит с ними за столом неожиданно долго — раньше если бывал здесь, мелькал буквально минут на десять и уходил, ему в пустых недостроенных комнатах было интереснее, — Кавех и вовсе, кажется, понимает, что всё совершенно идёт не по плану, и весь внушительный объём выпитого вина не способен его переубедить.

Дори мягко наклоняет голову:
— Можно тебе задать один вопрос?

И ей чуточку горько.

Большущие, цвета красного пива, глаза Кавеха вспыхивают тревогой:
— Что такое?..

— Да ничего особенного, — сладко улыбается Дори. — Так, кое-что уточнить…

Джавад без лишних слов понимает, к чему идёт дело; кивает и протягивает ей небольшую стопку документов, где кое-что кричаще обведено красным.

У Кавеха ещё шире распахиваются глаза, топорщатся длинные ресницы. Ох, а играть-то мальчик не умеет всё-таки; не то чтобы Дори полагала, что он сможет обмануть её, но… печально даже. Чтоб настолько. Бутылочка вина — и всё, и привет, и помер актёр и вся сочувствующая труппа.

— Недавно мы с Джавадом перепроверяли документы по проекту, — невинно роняет она. — Да ничего серьёзного, не пугайся. Просто хочу уточнить. Вот тут, посмотри, выделено… вот тут смета, видишь указанные суммы, да? А тут… я тебе специально рядом положу… вот тут накладная, которой ты отчитывался в итоге. И тоже за твоей подписью, между прочим.

Повисает короткая тишина, такая, что слышно, как надрывно гудят системы климат-контроля. Дори не поднимает пока что взгляда на Кавеха; для разнообразия; ну и да, чтобы дать ему хоть немного расслабиться. В дальнейшем, вероятно, будет полезно.

— Может быть, тебе есть что нам по этому поводу пояснить?

Она чувствует, что даёт слабину: что формулировками этими мягкими, невинными как будто, — не ведёт заведённую игру, как бывало порой с влиятельными людьми Академии, а любезно, малодушно подставляется, даёт понять, что пути к отступлению — есть, вот, смотри, я их заранее тут тебе готовила, старалась, устилала ковровой дорожкой.

Но чёрт возьми.

Но Кавех не ценит даже этого.

— Я понятия не имею, о чём ты говоришь, — говорит он с интонациями такими, будто играет в каком-то пошлом сериале; и головой трясёт так, что светлые пряди мотаются по щекам, из стороны в сторону; и скулы уже розовеют — едва заметно, но это пока.

— Ну посмотри ещё раз… — мурлыкает Дори, скользя ногтем вниз по приятно хрусткой бумаге. — Вот. Особенно примечательно — здесь и здесь. А позиция одна и та же. Сравни.

Она слышит, как Джавад негромко набирает воздуха в грудь, чтобы, кажется, добавить что-то, — но не успевает; Кавех вспыхивает:
— То есть ты хочешь сказать, что я обманул тебя, да?.. — его пальцы сжимают ножку бокала так, что того и гляди отломят.

Ну. Допустим. Для него уже неплохо.

— Ну нет-нет, что ты, — искристо-шампански, коротко и очень тихо, смеётся Дори. — Ничего подобного я сказать не хотела. Просто, может быть, ты знаешь, как такое могло произойти?

— Вы на даты обратите внимание, — каким-то неожиданно низким, песчано-бархатным голосом произносит Джавад. — Попробуйте вспомнить, при каких обстоятельствах закупали. Времени, конечно, порядочно прошло, по условиям контракта вы давно должны были о разнице отчитаться. Но, возможно, какое-то было недоразумение, или же вы сами стали жертвой обмана? Вероятно, вы не склонны проверять документы, и накладную кто-то незаметно подделал — к примеру, поставщик нечист на руку? Или вы попросту могли не заметить выданной скидки?

— Каждый совершает ошибки, Кавех, — утешающе звякает Дори. — Особенно… когда делает что-то для себя новое, правда? Не подумай, мы готовы с пониманием отнестись к тому, что…

— Ну знаете, я отказываюсь вести разговор в таком тоне!

Он выпрямляется — пружинисто, резко, оглоблей возвышаясь над ними, обоими роста более чем скромного; и лицо его не розовеет уже — пылает, и одна рука гневно упёрта в стол, так, что кисть тоже стала абсолютно красной, а другая — по-прежнему стискивает бокал.

Дори машинально как-то, походя думает, заденут ли их с Джавадом в случае чего осколки.

— Особенно слушать эти ваши… — Кавех захлёбывается словами, жадно глотает воздух ртом и продолжает, — намёки о том, что я непрофессионален! Что для меня это новое! И… и обвинения в воровстве! И всё остальное! Дори, я, — чуть понизив голос, он смотрит ей в глаза, и честное слово, когда б не всё остальное — даже она сейчас, вероятно, смогла бы поверить, — я пахал тут больше полугода, я вложил сюда все усилия, у меня не было ни одного стороннего проекта, всё это время! И ты платила мне достойно, и за это я благодарен, и мы… мне казалось, у нас хорошие отношения, и что вообще пришло тебе в голову!

Он жадно, с размаху, заливает остатки вина себе в рот — и ставит бокал на стол, точно ещё одну орущую точку в своих восклицательных знаках.

Бокал остаётся целым. Фух. В Инадзуме всё-таки знают толк в стеклодувстве, что сказать.

— Мне оскорбительны подобные подозрения! Разумеется, я всё проверял, разумеется, я сам, — Кавех сжимает свободную руку в кулак и чуть ли не скалится, — контролирую все документы! Давал я тебе причины заподозрить обратное?.. — он нагибается над столом, наклоняясь к Дори, будто пытаясь надавить на неё своим немаленьким ростом.

Дори не двигается. Первые пару секунд. А после — аккуратно подпирает подбородок рукой, не отклоняясь, но при этом и не подаваясь вперёд; просто остаётся на месте. И молчит.

С такими-то индивидами она давно общаться научилась; хотя спектакль, признаться, всё же оказался чуть получше, чем она поначалу ожидала.

Ответа Кавех, разумеется, не может уже заставить себя дождаться. Дори смотрит искоса на бутылки, оценивая, сколько было выпито вина; да, в самый раз, пожалуй.

— Если вам так угодно, — вот тут он уже скалится открыто, широко, ядовито и тонко, — так и быть, я перепроверю всё ещё раз! И сообщу, если что-то обнаружу. Но имейте в виду, — он обводит их обоих взглядом сверкающих, даже почти искренне прослезившихся глаз, — имейте в виду, мне крайне больно было такое слышать. В таких формулировках. Особенно… особенно от тебя, Дори, — чуть помедлив, роняет он.

И тут же, пряча глаза, размашисто забирает лежащие на столе документы — и кладёт в свой портфель, и бегло озирается, видимо, проверяя, ничего ли ещё не забыл.

— Рабочий день окончен, так что я сейчас изволю вас покинуть. Сообщу, если вдруг найду что-то в ваших бумажках. Всех благ! — он уходит, шагая широко, зло, размашисто и очень быстро; всё же есть какие-то своего рода преимущества в том, чтобы быть этаким оглоблей.

Дори с Джавадом переглядываются, но — молчат ещё минут двадцать, пока с улицы не доносится характерный звук отъезжающей машины.

Лишь тогда Дори мягко, но с какой-то неловкостью улыбается. Это было… весело, чертовски весело, но где-то в глубине души, глубоко-глубоко — всё-таки ещё и горько.

— Думаешь, это он?

Улыбка становится шире:
— А ты не увидел?..

— Не-а, — Джавад трясёт головой. — Всегда говорил, что всякие там люди — твоя прерогатива.

— Ох, не прибедняйся! Вёл ты сегодня себя отлично, — Дори окидывает взглядом стол. — Интересно, мальчик реально подумал, что документы у нас в единственном экземпляре?..

— Может быть, вообще не думал?

— Ну… Да. Пожалуй.

Они молчат, долго и чуточку грустно, почти машинально пьют вино, уже не имея необходимости для кого-то поцеживать его маленькими глотками. Откуда-то из дальних комнат доносятся ритмичные глухие удары: рабочие трудятся до сих пор. Расслышали ли?.. Вероятно. Дела особо не меняет.

— А если всё-таки… — вдруг задумчиво, как-то вымученно роняет Джавад, будто последние несколько минут сомневался, стоит ли озвучивать эту мысль, — всё-таки не он?..

Дори вскидывает голову.

— Спорим?..

— Чем докажешь?

— Увидишь.

— На желание?..

— На ту самую поездку в Инадзуму. Вместе. Сколько лет уже собираемся, — Дори мягко смеётся, оставляя от себя бокал.

— Ну так а кто выиграет…

— А это не важно. Главное — чтобы оба выбрались наконец.

Он улыбается как-то почти мгновенно, и очень искренне, и от уголков его глаз разбегаются лучики морщинок.

— Такая постановка вопроса мне нравится.

— Замётано.

И в его сухой и смуглой руке тает её маленькая ладонь.

Chapter Text

— Кавех?

— Д-доброе утро?.. — хотя характерное заикание на первой букве даёт понять, что нет. — Дори? Ты обычно вроде не звонишь так рано…

— Согласно контракту, за час до начала рабочего дня уже можно, — не удерживается Дори.

— Да-да-да, я всё понимаю, конечно, — тут же скороговоркой выпаливает Кавех. — Просто… — слышно, как он тихо глотает зевок, — не важно. Что-то случилось? Тебе что-то подвезти?

— Да нет… ничего особо нового не случилось, пожалуй, — она характерно, горьковато, но всё же свойственно для себя сахарно смеётся. — И всё наоборот. Кое-что я… точнее, мои люди тебе сейчас подвезут. От тебя требуется только встретить курьера, так что уж постарайся проснуться, — и она, не дожидаясь ответа, коротким нажатием ставит точку в этой увлекательной беседе.

И искоса переглядывается с Джавадом.

— Как думаешь, через сколько перезвонит?

— Напомни, а хотя бы вот тут… на что мы спорим?..

Дори улыбается — и щурится, ощущая, как от уголков глаз разбегаются лучики морщинок.

— На две большие порции кофе в это бессовестно раннее утро? — она немножко раздражённо обводит взглядом офис. — Точнее, на то, кто из нас отправится в долгий и нелёгкий путь, дабы обрести подобное чудо?..

Джавад глядит её в глаза и смеётся.

— Замётано.

И неизменное тепло его кисти.

В широкие панорамные окна кабинета Дори, просторного, светлого и с отличной звукоизоляцией, — ласково стучится осень; заливает рыжим утренним солнцем всё вокруг; но спать хочется неимоверно.

Звонок от Кавеха раздаётся почти двадцать пять — и Дори проиграла, ставила не больше чем на пятнадцать — минут спустя, и она сразу включает громкую связь.

— Что происходит?!

— В смысле? — снова смеётся Дори, но тут же одёргивает себя. — Ты встретил курьера? Всё принял?

— Принял! В этом-то и вопрос!

В трубке — глубокие, рваные, прерывистые вздохи; судорожное шуршание бумаг; удары по клавиатуре; и тихие-тихие, вороватые будто, звуки глотков и глухое стеклянное звяканье, которые Дори, в общем-то, уже без надобности слышать:
— Что вообще происходит?! — повторяет Кавех.

И кажется, из своих стеклотар он тоже принять успел уже достаточно.

— Дори, я, — не получив ответа, он начинает говорить быстрей и испуганней, — я не понимаю, это какой-то розыгрыш? Шутка? Или проверка на вшивость? Ну да, мы… — он запинается, — мы в последний раз немного повздорили, возможно, это могло тебя задеть, извини… Признаю, я здорово погорячился, но и ты поставь себя на моё место, — поспешно добавляет он. — Мы же столько работали, это же не так важно… что происходит, я не понимаю, Дори?..

Ох, ну да что ж там можно было не понять, спрашивается. Две официальные бумаги — и письмо с номером дела, который вроде бы тоже нетрудно догадаться, где проверять.

— И что же тебе не ясно? — ласково интересуется Дори. — Документы получил? Прочитал?

— И до сих пор в себя прийти не могу! — неожиданно зло рявкает Кавех. — Ты отстраняешь меня от проекта? Не заплатишь за последнюю часть работы? Ты… — он захлёбывается словами и делает особенно звучный и смачный глоток, цокая, кажется, зубами о край стакана, — ты подала на меня в полицию?! Ты от меня чего… этими бумажками… добиваешься?

Дори обречённо вздыхает.

— Во-первых, успокойся, — произносит она тем издевательски искренним тоном, который часто бывает у людей, считающих, что подобными фразами действительно можно кого-нибудь успокоить. — Во-вторых, я понимаю, что в нашей стране у бизнесменов репутация не лучшая, но всё же. Ты ведь сам можешь всё проверить. Не всем так везёт, — чуть ностальгически фыркает она. — Номер дела указан в письме, в чём проблема вбить его на официальном сайте полиции Сумеру? Цифровизация в нашей замечательной стране идёт полным ходом, — она наматывает прядь на палец, — отрадно, не правда ли?..

— Я вбил!!! — кричит Кавех так, будто это она виновата в его столь опрометчивом поступке.

— И как?..

— Дори!

— Всё нашёл?..

— Ёбаный нахуй, да что происходит?!

На мгновение Дори становится его жаль; и это, пожалуй, именно то мгновение, которое нужно. И она начинает разъяснять:
— Ладно, послушай. С момента нашего разговора прошло уже почти четыре дня. Ты обещал, что попытаешься узнать, кто ещё мог быть замешан в той истории со сметой, но до сих пор — от тебя ни слуху ни духу. Молчание — признак отсутствия информации, ведь так?.. У нас же… новой информации также не появилось. Джавад всё перепроверил ещё раз, и по всем признакам — виновен ты. Мне, может быть, тоже не хочется в это верить, но мои деньги пропали, и должна же я разобраться?..

Она слышит, как Кавех напряжённо, тяжело дышит в трубку. И пару коротких глотков.

— Впрочем, если точнее, разбираться в подобном — всё-ё-ё-таки выходит за рамки моих профессиональных навыков. Так что я решила доверить это дело доблестной полиции Сумеру. В их компетенции ты не сомневаешься, ведь правда? — Дори коротко, картинно смеётся, чем-то напоминая себе сказочного злодея. — Уверена, они смогут найти виновного. Правда, Кавех?

Вдохи становятся такими сбивчивыми и рваными, что ей на секунду кажется, что она перегнула палку. Да, мальчишка пьёт как конь, но в конце концов, проблемы со здоровьем они ни разу не обсуждали; мало ли, станет ему ещё плохо…

— Успокойся. Если полиция установит, что ты непричастен, если найдёт настоящего виновного, — Дори на мгновение прикрывает глаза, понимая, что в глубине души ей всё ещё чуть-чуть хотелось бы такого развития событий, — я тотчас верну тебя на твою должность. Заплачу всё, что должна, и даже больше. Принесу публичные извинения… в той сумме, которая тебе понравится, поверь.

— Я главный архитектор! Как ты вообще можешь меня отстранить?..

— Н-н-ну… сейчас ты уже особенно не нужен, — печально протягивает Дори. — С архитектурной точки зрения проект реализован. Основная стройка закончена. А для остального, поверь, я найду прораба, чья честность у меня сомнений не вызовет.

— Дори…

Он долго молчит, собираясь, видимо, с мыслями, по-прежнему тяжело — хотя уже чуть ровнее — дыша; и Дори молчит тоже. Джавад наблюдает за ней сосредоточенно, цепко, со странным смешением на лице интереса, опаски и отвращения.

— Ладно, — наконец шумно объявляет Кавех; звучит это так, будто рушится вниз, со скалы, целый камнепад. — Хорошо. Ладно. Это я сделал. Ты довольна?!

— Я?.. — не может не рассмеяться Дори. — Не поверишь, но нет. Абсолютно.

— Бля, ну получилось так… Прости. Бес попутал. Точнее, не бес даже, а как бы тебе сказать… — очередной глоток кажется почти всхлипом, — бля, привык я к этому. По секрету скажу, только ты никому… в Академии такое часто. Там к этому другое отношение, — его голос становится совсем глухим и тихим, так, что Дори даже добавляет звука динамику. — Я просто как-то… бля, ну подвернулась мне скидка хорошая, я не рассчитывал на неё, ну и решил вот так некрасиво… умолчать… Я не ожидал, что тебя это так обидит, правда!

Тут уже и Дори брезгливо кривится; от сочетания откровений о таких вещах — и наивного какого-то, детсадовского слова обидит.

— Дори, я всё компенсирую! В двойном объёме, в тройном, ну как ты хочешь?! Я… бля, ну ты же видела, я реально работал, я вкладывался как мог! И я видел, что тебе нравилось! И всё нормально между нами было, и честное слово… такая мелочь… Ну каждый ошибиться может, разве нет? Ты посмотри, ты посчитай, такой пустяк в рамках всего проекта… ну стоило бы мне ради этого, ты поверь?..

— Да сама вот, — грустной льдинкой роняет Дори, — знаешь, никак не могу поверить. И зачем?..

— Не знаю! Как-то… бля, ну прости, ну просто так вышло…

— Отпираться, оскорблённую невинность играть и обещать найти подставных виноватых — тоже так вышло? — не сдержавшись, жалит она.

— Да может, я бы через день и сам во всём признался!!!

— Но не признался же.

И виснет молчание. Такое прозрачное, горьковатое и стылое — что Дори слышит, даже не только как шумно, взволнованно и сбивчиво дышит Кавех, но как и обречённо-спокойно дышат она и Джавад.

— Зато теперь признался, — бесцветно и скрипуче, будто допив свой стакан до дна, наконец объявляет Кавех.

— И это очень отрадно, — с усталой бодростью парирует Дори. — Насколько мне известно, доблестной полиции Сумеру в условиях чистосердечного признания гораздо проще работать.

— Дори…

— Извини, я не думаю, что нам стоит дальше общаться не через наших юристов. Ты себе, кстати, уже кого-нибудь нашёл?..

— Дори!..

— Желаю удачи в поисках.

И она размашисто, напоказ, почти бравурно опускает палец на кнопку отбоя.

Джавад на неё смотрит… странно. Какое-то время они молчат. На его лице проступает неловкая, будто бы непозволительная улыбка, и в то же время он печально качает головой.

— Ты выиграла. Но… всё-таки злая ты.

— Какая есть, — трясёт молочно-пурпурными волосами Дори. И чуть помолчав — добавляет голосом абсолютно иным, надтреснутым и тихим, какого ни с кем другим бы себе не позволила:
— Мне просто обидно, если честно. Очень. И да, я хочу отыграться.

Джавад вздыхает с усмешкой, но что-то в его лице разглаживается после этой фразы.

— Ты понимаешь же, что парень в чём-то прав? То есть я осознаю прекрасно, почему ты так злишься, но… Формально, сумма и вправду ничтожная в рамках проекта. Серьёзного наказания вряд ли возможно добиться, ну разве что если ты… — он смотрит искоса, сталкивается с её взглядом и аккуратно осекается, — короче, вряд ли. На срок и вовсе шансов почти нет.

Дори откидывается на мягкую спинку офисного кресла, ощущая мимолётно, что затылок тянет к подголовнику сильнее, чем хотелось бы:
— Кто тебе сказал, что мне нужен для него срок?..

— А что тогда?

— О-о-о, — она широко улыбается, — я уже говорила, я хочу отыграться. В обоих смыслах. То есть и отомстить — и поразвлечься. Досье своё на этого мальчишку помнишь?

— В общих чертах.

— Ты писал, что он нищ, как лабораторная крыса, и все заработанные деньги мгновенно спускает на ерунду.

— Помню, что-то такое было.

— Ну вот, — кивает Дори, — а я уже, так сказать, из своих источников… ну то есть из личного общения с ним, — уточняет она, — могла убедиться, что это правда. Дорогущие шмотки — в сочетании с очень дешёвыми. Пару раз ему в подпитии не хватало денег на то, чтобы взять такси. Ну и… много чего ещё.

— И что из этого?

— И то, что у меня есть план, — сообщает Дори. — Мы его не накажем. Ну… почти не накажем. И нам, и ему — и ему особенно — ещё скажут, что это было о-о-очень милостивое решение суда. Но он так не посчитает. — Она подпирает подбородок кулаком и тихо смеётся в пальцы. — Мальчик столького нахватался в своей Академии, видишь, отвыкнуть никак не может… так пускай и вспомнит заодно, каких чудных кадров ей свойственно взращивать.

Джавад смотрит искоса, снизу вверх; в его взгляде снова сквозит напряжение, хотя задумчивости всё-таки больше:
— Дори, я что-то понимаю… но всё-таки не понимаю. Объясни без аллюзий, о чём ты?

Она опять смеётся, и уже, наверное, чуточку болезненно; ей одновременно эйфорично и зло.

— О том, что в одном из наших пари я всё-таки проспорила, вроде как. А для таких объяснений — сначала кофе.

И, поднимаясь со своего шикарного кресла, медленно и вальяжно, и чуточку засыпая на ходу, главный бизнесмен страны Сумеру, знаменитая госпожа Дори Сангема-бай — не переставая смазанно улыбаться, бредёт в центр открытой части офиса к здоровенной кофемашине, похожей больше на космический корабль.

— И знаешь, напрасно ты всё-таки не поехала.

Джавад вернулся тогда из первой командировки в Инадзуму; с подписанными — пробными пока что — контрактами, с кучей впечатлений, которыми делился уже второй час, и даже с доброй сотней фотографий на телефоне — что ему обычно было не особо свойственно.

Работа не работалась. Было утренне, тепло и сонно. Дори сидела в офисном кресле, точно в коконе, подобрав под себя ноги, и улыбалась.

Ей нравилось слушать.

— Не уверен, взлетит ли там наш товар, менталитет всё-таки совсем другой, но страна очень… скажу тебе… колоритная.

— И я бы этим колоритом даже насладиться не успела. Надолго наше дело сейчас оставлять нельзя, а туда и лететь-то только часов восемь. Пару дней и обратно?

— Ну я вот, знаешь ли, за свои пару дней успел впечатлиться.

Дори помотала головой.

— Брось. Ты же знаешь, я такого не люблю. Давай лучше тут с делами подразберёмся, распланируем всё, и в следующий раз туда нормально слетаем? Вместе? Ну… на неделю, не меньше?

Джавад, упершись локтями в стол, сплетя пальцы замком и положив на них подбородок, — какое-то время молчал, глядя на Дори со странным выражением лица, которое она то ли не могла считать, то ли не хотела считанное формулировать.

— Ну почему мне кажется, что через много лет я от тебя услышу ровно то же самое, а?..

— Н-ну… Думаю, это не худший вариант того, что от меня можно через много лет услышать, — с улыбкой тряхнула волосами Дори.

— И то верно. О, смотри, вот ещё чего не показал, — Джавад склонился через стол, держа телефон, на котором играло видео: два рогатых жука, не похожие на сумерских насекомых, наскакивали друг на друга, будто сражались. — Это их национальное… развлечение, можно сказать, видом спорта как-то не назовёшь. Бои оникабуто.

— Оникабуто — это вот эти зверюшки?

— Угу. Особый вид жуков, который только там, в Инадзуме, водится. Они забавные, добродушные, и в руки так легко идут, даже удивительно…

Дори ласково усмехнулась.

…Джавад вообще испытывал слабость ко всему живому, которое ползало, бегало или летало, было размеров сравнительно небольших и имело, как правило, ног не две и не четыре. Когда выдавалась нечастая возможность побывать на природе — долго мог наблюдать за тем, как карабкается по стволу улитка, как деловито кипишит муравейник, как гусеница жадно и неровно прогрызает лист. Стоило оказаться в зоопарке — тут же рвался в террариум или инсектарий. Навскидку мог определить вид паука и степень ядовитости — полезное умение, думала иногда Дори; спокойно мог взять на руки змею, с интересом глядя, как она плотно обвивает предплечье, взбирается выше…

Дори смотрела и надеялась, что эти вот тайные знания о степени ядовитости на змей распространяются тоже. Что ещё оставалось.

Но насекомые — она знала — всё-таки в этой череде летающих-ползающих для Джавада всегда занимали первое место. Особенно жуки; да он часами мог распинаться о видах и подвидах, о нюансах строения тела и образа жизни, восторгаться тем, как природа могла создать такую функциональную и изящную конструкцию… Даже для него это было, пожалуй, даже слишком специфично; слишком увлечённо.

Однажды, когда они были в одном крупном зоомагазине — руководство хотело обсудить производство эргономичных ошейников для собак, — и Джавад, как обычно, прилип к стеклу, за которым лениво шевелились огромные жучары с радужно-блестящими панцирями, Дори наконец спросила:
— Не хочешь себе питомца такого завести?

Он чуть прикрыл глаза; с характерной сдержанностью покачал головой:
— Нет. Не хочу.

Дори не спрашивала. Знала, что если сочтёт нужным — сам расскажет. И действительно; пару дней спустя, сравнительно тихим вечером, когда ничего вроде бы не располагало к беседе о ползающих, летающих и зоомагазинных, Джавад произнёс:
— Помнишь, ты спрашивала о жуках?

— Ну?..

— Для меня это просто, — он как-то искренне, совсем по-ребячески усмехнулся, — знаешь, история из детства, считай. Я ещё мальчишкой насекомых обожал. На муравейники мог залипать часами… и вечно домой притаскивал то жука, то гусеницу, то ещё кого… сажал там в банку, в коробку, травы напихивал, сахару, короче, все удобства старался обеспечить. А отец говорил: им там плохо, отпусти их, тебе вот самому бы понравилось жить взаперти?.. — Джавад глубоко, но в то же время и неуловимо светло вздохнул. — Полагаю, ему просто хватило того случая, когда я над дохлой гусеницей два дня проревел. Совсем тогда мелкий был.

— А потом она в бабочку превратилась?

— Да нет. Ну или… я этого уже не увидел.

Они помолчали.

— А я его всё спрашивал: ну бывают, наверное, такие насекомые, чтобы им и дома, в клетке, было хорошо? Он отшучивался, конечно, — фыркнул Джавад, — если честно, могу его понять. Но потом я чуть подрос. И сам узнал, что бывают. И у моего отца появилась уже другая проблема…

— Ты его уговорил? — почти без сомнения спросила Дори.

— Два года ушло.

— Ты стал взрослее и убедительней?

— Ну да. Почти подростком тогда, считай, уже был. Но радовался… радовался, знаешь, я всё равно как мальчишка. До сих пор помню, — Дори взахлёб любовалась заливающим его лицо светом, — три огромных таких жука, красивущие, глаз не отвести, и панцири у них как раз такие же вот были разноцветные, сверкают, как у тех, что мы вчера видели…

Он опустил глаза; Дори читала несказанное по его мимике. Это не составляло проблемы.

— Я папе постоянно, чуть ли не каждый вечер, рассказывал о том, как поживают жуки, — Джавад мотнул головой. — Он, кажется, поначалу опасался, что я не буду о них толком заботиться, что мне ответственности не хватит, но… напрасно. И быстро это понял, я тебе скажу. И потом… ну, я не знаю, но часто говорят, что когда дети становятся подростками, им не о чем становится говорить со старшими. Даже с родными. Дистанция, все дела. А у нас с папой были жуки, — он широко, почти оскалисто усмехнулся.

Дори мягко молчала.

— Ревел я, впрочем, как то ещё дитё, когда из них умирал кто-то, — продолжил он. — Джаред, Джира и Рашид… До сих пор помню. Именно в таком порядке. И Рашид, — он коротко сглотнул, — и Рашид, знаешь, умер за пару недель до того, как у отца, ну… впервые обнаружили проблемы… Со здоровьем. И потом… сама понимаешь, мне было не до того.

— И ты не хочешь это повторять?

— Не хочу, да, — Джавад кивнул. — Хотя не знаю даже толком, что именно, но не хочу. Для меня это какая-то история про меня и про отца, очень личная, которую я, наверное, предпочёл бы оставить там… в детстве и в прошлом. — Он медленно вдохнул и добавил как-то неуместно для себя пафосно:
— Хотя бы потому, что… знаешь, терять всегда очень больно. Я не готов повторять… как минимум, лишний раз. Считай меня трусом, если угодно…

— Я не считаю, — Дори накрыла своей его руку.

И разговор закончился там, где и должен был. Дори порадовалась только, что чёрт её не дёрнул до этого подарить Джаваду домашних жуков без спросу на какой-нибудь праздник; а то мелькала признаться, в своё время такая мысль. Но по счастью, у Дори был интернет и прочее инфопространство; по счастью, неравнодушные люди там накрепко вдалбливали, что питомцы — плохой подарок. Она соглашалась, пускай и не вполне разделяла аргументацию. Положа руку на сердце, не так уж за это сердце и брали страдания абстрактного живого существа, которое могут выбросить на помойку; но вот дорогому тебе человеку подарить комок ответственности, который тот не выбирал и которого не изъявлял желания заиметь, — тоже мне поздравление с праздничком, нет?

Вот этого Дори не понимала.

Впрочем, суть ли, если всё оказалось к лучшему?..

— …Вот только… — коротко кашлянув, грустно добавил Джавад, и Дори, вздрогнув, вернулась в реальность:
— Только что?

— Ну я говорил про менталитет ведь? Не хочу осуждать, но есть вещи, которые мне не понять, — мизинцем он коснулся экрана, поставив видео проигрываться заново. — Просто оникабуто… действительно очень добрые, если так можно сказать про жуков, конечно. Вон, видишь, они бодаются, пинают друг друга — но реально не приносят вреда. А в дикой природе они живут небольшими стаями, но при этом у них есть ещё несколько видов, и в стаю сбиваются жуки только одного вида. Иногда стаи делят между собой зоны влияния, если они одновидовые — умеют как-то договориться, а вот если разные…

— Драка?

— Можно и так сказать, но не совсем. От каждой стаи выходит по несколько самых сильных жуков, которые устраивают публичный поединок. Такой, как ты видела, больше похожий на танец, без нанесения ощутимого вреда. А после стая, чьи жуки проиграли, уходит со спорной территории. Сама. И никто при этом даже не калечится.

— Да ладно?.. — вскинула брови Дори.

— Угу, — Джавад как-то тягостно вздохнул, скользя взглядом по заоконному пейзажу. — Есть чему поучиться, правда?

Она задумчиво промолчала в ответ.

— Молодёжь и всякие там дворовые компании так и развлекаются: ловят оникабуто разных видов, сталкивают друг с другом, и те дерутся. Чей жук победил — тот и молодец, а потом все расходятся, иногда забирают ставки, все получили удовольствие и никто не пострадал, — Джавад легко улыбнулся. — Есть ребята, которые своих жуков обожают, дают им имена и держат, как домашних питомцев.

— Ну и в чём тогда нюанс?..

— В том, что есть ещё и профи. Если бой оникабуто обставить красиво, мероприятие выходит довольно зрелищное… Вот только есть проблема — жуки не всегда хотят драться, а если и хотят, то не в полную силу. И сама понимаешь, это невыгодно, когда идут соревнования, запланирован бой, а всё зависит от настроения жука. Так что профи нашли выход. Они жуков содержат по-особому. Дело в том, что даже внутри одного вида, — Джавад пролистнул видео, показав на телефоне несколько фото, — есть подвиды оникабуто, разного цвета. Вот этот, видишь, багровый, этот — синий… Они способны жить внутри одной стаи, но всё равно они просто… как тебе сказать, не знаю… слишком разные.

Он коротко повёл плечами.

— Если честно, я сам до конца не успел разобраться. Но суть в том, что рядом им быть тяжело. Они друг на друга не нападут никогда, но им некомфортно, что ли. Иногда очень. Мне объясняли чем-то вот именно вроде того, что они просто слишком разные. Ну там, по-разному питаются, живут, обустраивают гнездо, это всё… Надо ещё в интернете почитать, если интересно.

— Ну так и что? — осторожно спросила Дори, чувствуя, что это один из тот моментов, когда Джавада грозит унести в увлекательную лекцию, а работе грозит не поработаться сегодня вообще; хотя… хотя, если честно, она и так уже подозревала, и что.

— И профи специально держат оникабуто одного вида, но разных подвидов, в одном и том же загоне, — объявил Джавад. — Вынуждают их жить вместе. Постоянно не сходиться в режиме дня, в пищевых предпочтениях, в образе жизни, во… всём. И такие жуки не атакуют друг друга, ведь они свои, но в них потихоньку копится злость, и… когда на соревнованиях они наконец встречают оникабуто другого вида — они очень рады эту злость выплеснуть.

Дори ждала такого ответа. Но всё равно повисло молчание — короткое, неловкое, грустное.

— Да, довольно жестоко, — наконец задумчиво произнесла она.

— Есть такое.

— Ну, другой менталитет. Знаешь, даже у нас, — она скептически покосилась в то из окон, в котором виднелся всё-таки горделиво блестевший шпиль Академии, и которое не было закрыто сейчас жалюзи, — при всех наших… особенностях, я бы в такое развлечение деньги вкладывать не стала. Во-вторых, не взлетит, а во-первых…

— Я понимаю, — Джавад мягко коснулся тыльной стороны её ладони, когда она ненадолго, со значением замолчала. — И совершенно согласен. — Его палец опять заскользил по экрану:
— О, кстати, а вот это я тоже, кажется, ещё не показывал…

И всё гудит, гудит, гудит; местечковые журналисты, которым не хватает сенсаций и которых по тактичным рекомендациям Дори уже заранее заботливо зазвали на этакий инфоповод, — облепили осами здание суда, и вопросов задают столько, что подобное скромненькое дельце, с не менее скромненьким финалом, такого, пожалуй, объективно не заслужило.

Адвокат шипяще вьётся многоножкой и повторяет беспрестанно, чередуя с уместным и не очень упоминанием своей фамилии, что итог дела действительно крайне хорош; что да, угроза попадания в тюрьму была невысока, но и сам штраф — мог бы выйти куда значительней; что для такого талантливого молодого человека — это едва ли станет значимым ударом или сильно скажется на карьере, ведь достаточно будет выплатить весьма скромную сумму — и попытаться о таком досадном инциденте забыть, исправив всё дальнейшим поведением…

Дори сидит неподалёку в своей адово сверкающей на солнце новенькой машине; откидной верх и наличие в манерно крупных очках скрытого устройства, схожего с биноклем, позволяют вдоволь насладиться зрелищем.

Всё гудит, гудит, гудит; порхает и прыгает, жужжит и жалит — будто в инсектарии кто-то разом переломал все клетки, воссоздав в миниатюре первозданный хаос. И лейтмотивом — среди всего этого гула поётся: как же повезло, такой небольшой штраф, так легко отделался, — а дальше уже много, много-много разных производных, от того, что смешно было бы строго судить за подобную мелочь, которая едва ли не недоразумением могла быть, до того, что вор должен сидеть в тюрьме, и именно такие индивиды и рушат великую страну Сумеру, внаглую вставая на её пути в справедливое будущее.

Дори, впрочем, давно уже привыкла. Дори воспринимает это как не более чем фоновый шум.

Дори смотрит в пустые глаза Кавеха и понимает, что игра началась.

И будет забавно.

Chapter Text

Кавех бухает.

Кавех при этом понимает, в общем-то, что это не лучший способ решения проблем — если вообще когда-то, положа руку на сердце, являлось способом, — но ни на что иное нет ни сил, ни… других ресурсов, и это отвратительно.

Впрочем, когда вся твоя прежняя жизнь ёбнулась ко всем хуям буквально за каких-то несколько месяцев — возможно, стоит быть к себе чуть более снисходительным, нет?..

Всё происходящее до жути похоже на ночной кошмар, в котором всё становится хуже, хуже, хуже и хуже, и надо только вовремя осознать, что ты спишь, и ухитриться проснуться; и Кавех часто щиплет себя за тонкую кожу с внутренней стороны локтей — со всей дури, до белых следов, до долго не сходящих вмятин… а проснуться не получается.

Отвратительно.

Отвратительно — в этой замызганной дешёвой общаге, где тараканы совершают регулярные набеги на всё, что не приколочено и не упрятано в три пакета — и откуда бы у Кавеха деньги на столько пакетов, — а о происхождении пятен на стенах, мебели, полу и даже на потолке лучше вовсе не думать.

Отвратительно понимать, до чего ты докатился.

Ему говорили иногда — копи деньги; откладывай; нужна финансовая подушка на случай чего; но чёрт возьми, это казалось такой скучной, неуместной душнотой, когда вокруг кипела жизнь — манящая, многогранная, яркая, и почти на всё в ней почему-то нужны были деньги, да и стыдно было, положа руку на сердце, их не тратить…

Ну что я, какой-нибудь нищеброд?

Ну что я, не заработаю, пропаду?..

…оказалось, да.

Долбаная Сангема-бай рассчитала идеально всё, если честно. Так, чтобы выглядеть чистенькой буквально перед всеми, буквально везде. В худшем случае его могли бы посадить — но не посадили; но такая развязка была бы, наверное, резонансной, и может быть — Кавех такое особо вероятным не считает, но может быть, — даже Академия вступилась бы за своего ещё недавно бывшего человека. А так он Академии, конечно, нахер оказался не нужен при всём при том, что во время своего ухода почти год назад успел наговорить; вор, может, и не должен сидеть в тюрьме, потому что откуда бы у безупречной Академии Сумеру были бы в выходцах такие воры, чтоб их в тюрьму сажали, но — если уж бес тебя попутал, то штраф ты выплатить обязан.

Штраф.

Кавех бессильно воет, пряча лицо в руки, едва только вспоминает всё это.

Долбаная-Сангема-бай и здесь, конечно, всё предусмотрела. Ну да, чёрт возьми; ну да, не задерживались у него деньги; и сам хоть и пытался — но никак не мог понять, как такое происходит. И было за это, разумеется, стыдно — выходец Академии, архитектор, серьёзный человек, интеллигент, и тут такое, и тут транжира, — и потому он это прятал практически от всех, кого знал; и намеренно потрудился когда-то обставить свою — свою, ха! — квартиру красиво и недешёво, и в шкафу всегда — всегда, ха! — имелась хотя бы пара комплектов брендовой одежды.

И он уверен, что блядская Сангема-бай обо всём этом знала, хер уж её разберёт, откуда.

И теперь всё рухнуло.

Она, конечно, понимала всё. Абсолютно всё. Кавех в этом совершенно уверен. Он легко может представить, как она сама в кулуарах где-то диктовала судье сумму причитающегося штрафа, по-своему характерно, этак манерно-сладко выговаривая каждую цифру. Да. Это Кавех, наверное, может представить себе ярче, чем хотелось бы.

И эта сумма была подобрана идеально, чтобы официально, при всём его образе и ласково подобранных комплектах шмоток, — не быть способной его убить; но в то же время — по факту — ровно, ровно, именно это и сделать.

Он уверен, что ёбаная Сангема-бай всё знала заранее.

Но какая теперь уже, в общем-то, к чёрту разница.

Квартиру он продал.

Ну то есть — а куда ему было ещё деваться.

Официальным местом его жительства до сих пор — как и десять, и пятнадцать, и сколько-там-лет-назад — оставалась квартира его семьи, расположенная в пригороде. До Академии оттуда добираться было довольно сложно; Кавех уехал, едва стал студентом, возвращался разве что на каникулах и весьма ненадолго, но… Да и хер знает, впрочем, защитил бы его иной расклад или нет. Разбираться не было уже ни сил, ни смысла — разве что любопытства ради, а оно будто отмерло, вместе со много чем остальным.

Не важно.

По факту, пару лет назад, незадолго до того, как расстаться с общагой, Кавех листал объявления на сайте по подбору жилья — и вдруг наткнулся ровно на то, что искал. Пускай и сам тогда не подозревал, что ищет именно это. Да, убитая вторичка, своей дешевизной даже почти не удивлявшая; да, очень скромной площади; да, бывший номер в гостинице, которую решили распродать на жильё, называемое звучным словом «апартаменты», и… да, были там вроде как ещё какие-то юридические нюансы.

Кавеха не смущало.

Хотя он слышал не раз, что он ёбнулся — покупать в допотопном здании засранную конуру, где даже официально прописаться не выйдет; не лучше ли подождать и позволить себе чего поприличнее; но он вообще по жизни частенько слышал, что он ёбнулся, так что это не смущало тоже.

Кавех загорелся. Кавех вспыхнул. Старая гостиница впечатляла своей особенной, какой-то романтически-пыльной атмосферой и невероятной эстетикой постройки — не чета современным сереньким человейникам; а убитость квартиры не пугала совершенно — наоборот, хотелось, ужасно хотелось поскорее заняться ремонтом, самому разработать планировку, подготовить дизайн-проект, сделать всё по-своему — чтобы по-настоящему это место обустроить, полюбить и ощущать себя там у себя дома.

И Кавеху это действительно удалось; и ни разу — ни во время ремонта, ни во время последующей жизни в этой квартире — он не жалел о том, что купил её…

…и вот теперь он её продал, а что ему было, нахуй-то, ещё делать.

Штраф необходимо было выплатить, денег на это у Кавеха не было совершенно, а следовательно, и весомых причин оставлять при себе свою собственность — ох грузное слово, пакостное такое, мерзкое, — тоже. Ни-ка-ких. Куда было деваться.

…И он до сих пор, наверное, чуточку ощущает себя предателем, с болью вспоминая вручную раскрашенные стены, которые теперь замажет кто-то или заклеит обоями; тщательно подобранную мебель, стильную, удобную и компактную одновременно; то, как рисовал узор на плинтусах, но…

…какая уже теперь разница.

Общага. Тараканы. Пакеты. Ну, то есть — пакеты тебе даже купить не на что.

Объяснять всё семье — было бы невыносимо, ужасающе стыдно; по сути, напрямую подтвердить, что ты действительно — ебанашка и истерик, неадекват, неприспособленный к жизни, который ни с чем не справился; и даже при всей глубине жопы, в которой Кавех находится, — у него мучительно замирает сердце, стоит лишь представить такую картину. Скандал и так-то вышел знатный, Сангема-бай расстаралась; но чтобы после официально весьма благоприятного решения суда сознаться, что у тебя нет денег даже на это…

Кавех не смог. Ну бля. Теоретически, он мог бы, но он не смог.

Так что всем, кого знал, и родне в том числе, поведал одну и ту же универсальную сказочку. Да, имело место недопонимание с работодателем — тут он тактично не пояснял, какое именно, а его тактично не спрашивали почти, — да, штраф небольшой, конечно, но да, прежде всего, удар по репутации, вот беда-то в чём. Нужно немножко подождать, пока шумиха стихнет. Уеду пока куда-нибудь. Ну вот… для начала в Мондштадт, например, ну или в Фонтейн, а там уж посмотрим. Да разумеется, деньги у меня есть, хорошо, конечно, повезло — и тут надо ненавязчиво, легко рассмеяться, — штраф-то выписали достаточно скромный, как я уже говорил. Отдохну, приду в себя, подумаю, что дальше; а подзаработать можно и рисованием уличных портретов, а почему нет…

Ему то ли верили — то ли показывать, что не верят, считали уж слишком жестоким.

Официально в глазах и семьи, и друзей, кого считал сравнительно близкими, и знакомых, которые просто, желая, кажется, поразвлечься, пересылали ему в соцсетях всё на свете, от коротких заметок в газетах до саркастических постов в духе «прокурору дали пятнадцать лет», — он без особых затруднений выплатил достаточно скромный — могло и хуже куда получиться! — штраф и уехал из Сумеру, чтобы отдохнуть, прийти в себя и подождать, пока шумиха утихнет.

…на самом деле — ему физически было не на что уезжать из Сумеру. Никак.

На самом деле — он продал квартиру, чтобы разобраться хотя бы со своим достаточно скромным штрафом, и остался по факту ни с чем. На счету — почти абсолютный ноль, и жить негде: мысль о том, чтоб заявиться к кому-нибудь из вчерашних приятелей, показав тем самым, в какую жопу угодил по собственной же дурости, — вызывает нервную дрожь, ну а перед родными… и вовсе хтонический ужас.

Ну то есть… Кавех не просто по факту оказался ни с чем — Кавех оказался даже и без возможности этот удручающий факт официально констатировать.

Омерзительно.

Не то чтобы спасло, но выручило внезапно — смешно — умение рисовать, полученное как-то случайно, между делом, во многом ситуативно и походя. Тогда ещё, во времена студенчества в Академии, рисование у них было, конечно, среди предметов; но пардон, чему там учили, одно техническое, одно унылое — перспективы, яблоки, головы… Кавех смутно ощущал, как пытается запеть измученно сжатый карандаш в руке — но тогда ещё не было ни потребности, ни интереса. А вот уже потом, много позже, после того, как… после того, как… в том сраном градостроительном бюро — все эти однотипные проекты выбешивали настолько, что рука будто сама тянулась к карандашу, и в процессе рисования находились мягкая ровная радость и покой, которых Кавех раньше там не замечал.

За это время его рука начала летать. За это время он научился рисовать так, что мог подойти к кому-нибудь в баре — и предложить нарисовать портрет взамен на бесплатный напиток, и дорисовать быстрей, чем этот напиток допьёт, и новый знакомый оставался в восторге от результата.

А теперь уже чёртова рука летает постоянно — приходится, — выполняя мелкие заказы из интернета, из-под серого аккаунта, под псевдонимом, без репутации, но не раскрывающего личность; и устаёт до боли, но — так хватает хотя бы на еду, бытовые нужды и съём дешёвой калечной комнатки в коммерческой общаге на окраине города, где тараканы, кажется, уверены искренне, что это они тут кому-то что-то сдают в аренду. Повезло ещё, что даже в Сумеру есть возможность открыть виртуальный счёт так, чтобы твои данные видели только соответствующие органы, но не каждый, кто переводит деньги; иначе бы…

Кавех бухает. Потому что понимает, что ситуация пускай и хуёвая, но не безвыходная; потому что это только он, только он-он-он — виноват в том, что ему так больно, что на иную схему действий его попросту не хватает. Он уже проходил через подобное; ему не понравилось; не нравится и сейчас, но он просто лежит на продавленной койке, смотрит в замызганный серо-белый потолок и искренне хочет ни о чём не думать, потому что — не понятно, в чём смысл. Ну… во всяком случае, в таком состоянии.

В позабытой пару дней назад упаковке от дешёвого растворимого пюре — очень вкрадчиво, шелестяще эдак, копошатся тараканы.

Кавех пытается не думать и об этом, но — в глубине души гадает всё-таки, когда наконец начнёт уже с ними разговаривать.

…А ведь бухать-то ещё и дорого, спустя какое-то — сравнительно небольшое — время отчётливо понимает Кавех.

Раньше у него такой проблемы не возникало практически никогда. В Академии всегда платили достойно, даже стипендию; да и в бюро — даром что всё-таки филиал, — зарплата вполне себе была сносной. Такой, что даже при усиленных попытках экономить ради будущего жилья — Кавех мог себе позволять пускай недорогие, но неплохие, чуть-ниже-среднего по качеству бутылки, достойную еду к ним в комплекте, причём в адекватных количествах, и… и… и вообще.

И вообще, бежал он тогда от одного человека, а не от всего ёбаного академического сообщества.

Не важно.

А вот теперь внезапно пиздец.

А вот теперь — внезапно, даже самая бюджетная водка и невразумительная сухая лапша, корявенький логотип на уныло-однотонной пачке которой так и орёт «дешмань»… это дорого, дорого, слишком дорого для человека, которого в прямом смысле кормят теперь его руки, у которого нет никакого фиксированного оклада, который сколько заработал — столько и получил, и надо что-то ещё платить за эту ободранную общагу.

Кавех так не жил никогда, и это вообще пиздец, честно.

Поначалу он ещё стесняется. Поначалу он пытается ещё… не то чтобы ломаться, но как-то вот делать вид, что всё это ненадолго, всё это — ужасно досадное недоразумение, и сохранить репутацию сейчас — один из главных приоритетов. Поначалу он даже ещё делает вид, что ездить за алкоголем — при том, что алкоголь для него изначально, кажется, в этом ёбаном аду самый главный и убивающий анестетик, и для себя он отрицать этого не пытается даже, — так вот он всё-таки, как бы то ни было, делает вид, что ездить за алкоголем — для него особенное что-то. Редкое. Да, он живёт уже в утараканенной общаге, где при его росте даже ноги протянуть сложно, на что-нибудь не наткнувшись, но — всё ещё пытается делать вид. Убирает волосы в тугой хвост, который заправляет за ворот, отстранённо размышляя о том, чтобы всё-таки их отрезать и перекрасить, и с обжигающим упрямством решая, что ну нет уж, так он делать не будет; надевает тот модный головной убор, оставляющий открытыми только глаза и нос; садится на метро, тратя на проезд уже довольно ощутимую — докатился ведь, ну, — для себя сумму, едет куда-нибудь в незнакомый район и там шатается по разным магазинам, в каждом беря по бутылки-две дешёвой водки — и что-нибудь ещё, а то неприлично — и складывая всю добычу к себе в рюкзак.

Со временем силы кончаются.

Со временем он понимает, что не знает даже, что ему мерзее: то, что в подвальном магазинчике неподалёку всем абсолютно насрать, кем является — являлся? — этот вот белобрысенький алкаш со смазливым еблетом, или — то, что если бы кому-то и был какой-то интерес… без какого-то года бывшего человека Академии в нём всё равно бы никто никогда и не заподозрил.

Или нет.

Но с временем становится насрать.

Не пить не получается совершенно.

Кавеху, конечно, говорили уже давно, многословно и душно, что его заигрывания с алкоголем до добра не доведут; но… но чёрт возьми — раньше же получалось сохранять баланс. Раньше же получалось относиться к этому так, чтобы было оно только невинным развлечением, способом раскрепоститься, да, вредным, но объясните, будьте добры, что в этом долбаном мире вообще полезно; раньше… раньше он не ощущал настолько остро, как вся его жизнь катится в пизду, а он не может вынести этого без алкоголя, но алкоголем — скорость качения только увеличивает.

Даже тогда, когда.

Тогда ведь тоже несколько месяцев было, не меньше, когда с бутылкой он не расставался; когда толер взлетел до таких каких-то хтонических высот — что даже с другими пить уже не хотелось, потому как сначала весь вечер ты мучительно, из последних сил напиваешься — а потом рискуешь начать вспоминать и рассказывать такое, ради чего, в общем-то, и пьёшь регулярно — чтобы такое — как раз — не вспоминать.

Но выгреб как-то ведь.

Но сумел свести свой выдирающий душу запой, начинавшийся с традиционного утреннего стакана, позволявшего чуть-чуть менее тщательно чистить зубы, — обратно. В беззаботное барное веселье. В каждую пятницу я люблю хорошенько выпить. И в субботу, и иногда по дурости своей даже в воскресенье, но — не больше, никак не больше, во всяком случае, обычно не больше, ведь чёрт возьми, ну мы же профессионалы.

А теперь он со временем — отдельным пунктом потихоньку прекращает верить, что когда-нибудь всё опять будет, как тогда, когда.

И теперь — особенно в те не такие уж редкие моменты, когда он чуть воровато прячет в рюкзак очередную бутылку дешёвой водки, — ему от этого отдельным пунктом страшно.

А изначально ведь алкоголь помогал, что самое гадкое.

Ну то есть, наверное, это всегда самое гадкое — то, что твой костыль настолько удобный, ласково-шершавый и приятный к телу, что не замечаешь, когда он превращается в шипящую кобру; наверное.

Но Кавех знает, что если бы не пил, то рисковал бы свихнуться как минимум дважды; знает он это, извините, прекрасно. Один раз — тогда; второй — когда долбаная Сангема-бай затеяла против него свою сомнительную кампанию. И не могла поговорить нормально; и не могла объяснить, чем всё кончится, точнее, чем она планирует всё закончить, — что, по сути, в реалиях сегодняшнего Сумеру практически-таки одно и то же; и… Кавех не то чтобы считает, что не виноват, но как-то она всё-таки повела себя по-блядски, и больно… больно ещё и от этого.

Он ведь был виноват.

Он ведь был готов это признать; ну просто не вот так; не сразу; не так, чтобы в рожу и с размаху; не так, чтобы когда ты и так уже не очень-то в адеквате — тебя целенаправленно, с расчётом подстерегают, тебя загоняют в ситуацию, где ты поведёшь себя не так, как нужно — точнее, не так, как нужно тебе, в отличие от, — чтобы за это же потом и наказать…

Ну почему опять одно и то же.

И одноитожевость эта выкручивает его, наверное, сильнее всего. И не пить не получается. Совершенно. Хотя, конечно, выживать по-прежнему как-то надо; нужны деньги, нужно платить за всё, теперь нужно действительно платить за всё, и это больней, чем ему раньше казалось, и руки дрожат и по пьяни, и с похмелья, и рисовать получается херово, и это то, что заставляет его хоть как-то себя сдерживать. По утрам практически не пьём, почти как… когда-то, когда устроить пьяную истерику перед новыми коллегами по бюро, накосячить в чертежах или вовсе навернуться с третьего этажа лесов — откровенно не хотелось, как бы ни болело внутри. По вечерам пьём ну тоже… умеренно; ну, условно умеренно; ну, не больше одной бутылки; ну, хорошо, даже если забываем, как заснули, — надо как минимум клиентам ничего лишнего не написать, зато суметь поутру написать нелишнее, уточняя, в каком статусе заказы.

И не только клиентам. Да. Но тут Кавеху так выкручивающе больно, что он вообще предпочитает сюда не думать. Социум рухнул; рухнул, рухнул, блядский, годами отстроенный его весёлый полупьяный социум рухнул, когда началась вся эта движуха с судебным делом и позорной славой, когда улыбки — и остальных, и его собственная, — стали незаметно тянуться всё более оскалисто и хищно, когда он осознал, что пускай с ним и расшаркиваются всё ещё вежливо, и улыбаются тактично, и честно стараются не задавать вопросов — но всё-таки искоса, воровато уже смотрят как на дурачка.

Было слишком больно об этом думать. Да. Он предпочитал не думать; он предпочитал ещё выпить; и тогда в душе что-то жесточало и стекленело, и тогда получалось хотя бы не выть и не плакать, как в первый месяц после того страшного утра с депешей от Сангема-бай; хотя бы не исколачивать в кровь кулаки о любовно раскрашенные когда-то стены всё своей ещё квартиры, уже будто чувствуя, что будет дальше, и уже будто карая эти стены за то, что своими они очень скоро быть перестанут; хотя бы…

Хотя бы не наговорить глупостей в суде; хотя бы найти адекватного адвоката; хотя бы наврать всем про то, что уезжаешь из Сумеру, и потихоньку залечь на дно, чтобы прийти в себя; ну… ну или чтобы спиться, но хотя бы и то — незаметно и потихоньку.

Хотя бы однажды в жизни поступить разумно. Кавеху, помнится, столько раз говорили, что он такого в принципе не может; что он на такое не способен.

А сейчас он думает о том, что смог, но это, кажется, и всё, на что его вообще хватило; и — открывает, конечно, ещё одну бутылку.

А вокруг ведь ещё весна поёт — та именно что весна, короткая, яркая, так свойственная Сумеру; совсем скоро — не по календарю, но по факту наверняка — она сменится привычным летом, удушливым и скучным, а пока что…

…а пока что Кавеху даже окно открывать не хочется лишний раз, чтобы не ощущать этот весёлый и пьяный запах, но иного выхода тоже особенно нет. Крохотная комнатка прогревается мгновенно, и в ней невыносимо жарко уже сейчас; а кондиционер архитекторы этого бюджетного монстра умудрились, кажется, не видеть ни разу не только на чертежах, но даже и на картинках.

И весна — пахнет собой в распахнутом окне; и весна смеётся; и Кавех, порядочно выпивший под вечер, не может не вспоминать, как год назад — подписывал кипы унылых чёрно-белых документов, уходя из Академии, и верил в то, что всё сбудется. И встретил как-то раз в одной из пивных — неприметную вроде, но чем-то специфичную барышню, которая тайком показала ему из-под берета молочно-пурпурную прядь; и потом… к чёрту.

В голове всё взрывается воспалёнными салютами.

Нахуя бы об этом вообще теперь думать. Прошло — и прошло; прошло — и осталось ещё одной ошибкой в памяти, запекшейся раной на сердце; прошло — и какой уже толк сейчас…

…ну разве что только для того, чтобы не думать кое о чём более страшном — о том, как такая же весна пахла, пьянила и пела… сколько там… десять лет назад?

И озеро посвёркивало лениво в тусклом вечереющем полумраке.

И были они молодыми, дурными и верящими в то, во что верить, наверное, не стоило бы и вообще никогда. И им казалось, что весь мир перед ними — впереди, на ладони, точно это озеро, ты протяни только руку, и ты раскрой только пальцы; и казалось, что каждый человек — друг, ну хотя бы или — коллега, союзник, как минимум, товарищ; ты протяни только руку, ты только…

Память захлопывается дверцей, с жужжащим возмущённым визгом. Нельзя. Нельзя об этом вспоминать — иначе совсем уже, безоговорочно, неумолимо поедешь крышей, а это в ближайшие планы — простите — всё-таки не входит; нельзя-нельзя-нельзя. Было больно; было невыносимо, невозможно хуёво; но сейчас… это явно не те закоулки памяти, к которым стоит вообще прикасаться, — точно сберегательная ячейка с радиоактивным содержимым внутри.

Когда-то была весна; да ну блядь, да ну и мало ли, сколько вёсен она ещё была до этого, говорит себе Кавех и отворачивает голову от окна — потому что ему ещё надо работать, потому что ему ещё хорошо бы выжить и хорошо бы не спиться, и это сейчас — главное, и насрать на все былые повороты его ещё недлинной, но уже удивительно придурочной на этот момент биографии.

Так он говорит себе — и до поры до времени — держится; и даже в глубине души где-то считает, наверное, что почти неплох. Почти; в некотором приближении, можно так сказать.

А потом — одним каким-то блядским сообщением в одной какой-то блядской соцсети ему приносит одну-единственную ссылку.

И больше он ничего не помнит.

…а вот теперь, кажется, в голове действительно всё-таки взорвалось всё то, что теоретически было способно это сделать. Причём сразу.

…и тем, что в данных обстоятельствах осталось от рассудка, Кавех отчётливо понимает только одно.

Проснуться. Было. Огромной. Ошибкой.

Всё тело обессилело, будто тряпичное, и мучительно дрожит при попытке пошевелиться. В горле и во рту — точно выжженная пустыня, шуршащая колючим песком, но раздобыть воду сейчас… не самая простая задача. Голова… голова. Ох. Бля.

Спустя несколько минут он справляется с тем, чтобы сесть на кровати. Тянется к дешёвенькому чайнику; повезло — там как раз осталась остывшая за ночь вода. В ящике стола находится анальгин.

Да… в том, что комнатушка эта размером скорее с какую-то человечью клетку, — есть всё-таки и свои преимущества.

В таком состоянии уже не заснуть, что самое гадостное; голова абсолютно пустая и трещит так, будто искренне желает развалиться на части, да только вот ей это никак не удаётся. Кавех опять откидывается на подушку — и смотрит в замызганный потолок, а затем устало закрывает глаза, которые щемит от отёков.

…а впрочем, нет, самое гадостное даже не это; а то, что спустя несколько минут — он этой пустой, трещащей головой начинает думать. Думать мучительно, болезненно и тревожно; уже понимая, что ни к чему хорошему этот процесс не приведёт.

Что вчера было?

Даже сейчас… даже в той ситуации, в которой он оказался… даже с учётом того, что пьёт он ежедневно, заливая в себя водку и впрямь будто какой-то анестетик, без которого жить бы было уж совсем невыносимо… ну, он обычно не нажирается так. Иначе бы и комнатушку эту не смог снимать… и есть, и пить ему бы было не на что… и вообще.

Так что… что-то вчера было.

Кавех глубоко дышит, пытаясь вспомнить.

И вспоминает. И сердце обжигает огнём; и тут уже дело явно не в сушняке.

…Его вообще немножко удивляло всегда, до чего же людям есть дело до того, что у других происходит что-то плохое. Вот поздравить с чем-то; вот пожелать удачи; вот выразить восхищение тем, как здорово где-нибудь выступил или придумал что-то, — не дождёшься от них; но стоит произойти какому-нибудь дерьму… И недавно — совсем недавно — когда пылал только скандал с Сангема-бай, дерьмо с Кавехом не просто происходило — оно расстреливало его будто, прицельно, тугими струями; и чёрт возьми, доброхотов, чьих он имён не мог вспомнить даже, а они заботливо сообщали ему в соцсетях — посмотри, что про тебя пишут, — и кидали ссылки, он возненавидел так, что, кажется, никакой техникой в стену не запустил только потому, что понимал, что другой уже не купит.

И он… странно так говорить… почти привык.

Ну, так ему казалось.

А сейчас… а вчера… в общем, теперь он осознаёт, что во всём этом расстреле дерьмом был всё-таки один нюанс.

Одна ёбаная песчинка, которая нахер, в кровищу, ломает верблюду всю психику.

…Это было немного неожиданно даже и странно, но тогда… тогда, когда… в общем, удивительно, но оба они, тогда совсем юные ещё, горячные идиоты — точнее, один ублюдок, тут же мрачно поправляет себя Кавех, — сумели как-то обойтись без скандала.

Причём со стороны Кавеха это было… наверное… мерзко и унизительно об этом думать, конечно, но было это потому, что ему было слишком больно. Не хотелось никому жаловаться; ничего обсуждать; не хотелось, хорошенько приняв на грудь, изображать перед знакомыми оскорблённого в лучших чувствах; хотелось выть-выть-выть, хотелось пить в одиночестве до забытья и рвоты, и иногда хотелось даже… того, о чём было страшно даже думать, поэтому Кавех предпочитал дальше только пить-пить-пить. Желательно — за запертой дверью. Отключиться. Забыть. Спрятать всё глубоко внутрь, в надежде, что там оно как-нибудь само и аннигилируется; а едва наскребёшь в себе хоть немножко сил — бежать-бежать-бежать.

Он и убежал, собственно, почти никому ничего не сказав. Перевёлся. Переехал. Когда память размылась настолько, что даже боль притупилась немного, — смог всё-таки потихоньку вернуться в мир и начать работать. И только тогда… удивился — что никто особо ничего-то и не обсуждает, не зубоскалит. Кавех не испытывал ещё в полной мере на своём опыте, как могут расстреливать дерьмом, но честно — в Академии всегда была поразительно здоровая, дружная атмосфера, достойная великой страны Сумеру, так что да, кое-что подозревал.

Ему передавали из третьих уст, что аль-Хайтам на вопросы о случившемся почти не отвечал. Без комментариев. Боюсь, никоим образом это вас не касается. О, и кстати, как вам идея пойти поработать? Если вам настолько нечем занять свой ум, что вас интересует чужая жизнь, я могу что-нибудь подсказать касательно возможных альтернатив. Подсказок подобных отчего-то никому не хотелось; и со временем — слушки сами улеглись в какую-то общую парадигму, которая почти всем, видимо, казалась верибельной.

Судя по всему, аль-Хайтам сумел где-то раздобыть сумму за полквартиры — и передал Кавеху неофициально, в обход конкурсных формальностей. Вероятно, так было выгоднее; выглядит скользенько, конечно; не слишком красиво, ну да ладно. Но после такого тяжёлого проекта товарищи решили вместе больше не работать. Ну да, я всегда знал, что этот растиражированный истерик планку такого гения когда-нибудь не выдержит. Да нет, это я всегда знала, что этот милейший парень устанет когда-нибудь от такого хамла…

Короче, это было гадостно, но на поверхность как-то почти не вылезало; особого резонанса не было; не говоря о том, что Кавеху… ну… наверное, всё-таки слишком было больно просто от предательства человека, который почти что казался ему его частью, что к сплетням уже получалось относиться философски. Во всяком случае, после хорошей дозы алкоголя.

И поэтому, сейчас… точнее даже, чуть раньше, в самый разгар скандала с Сангема-бай… когда даже алкоголь философскому отношению уже помогал не особо… сейчас — тогда практически не выплыло. Странно, но это было так. Кавеха костерили на все лады; Кавеха называли вором, жуликом, алкашом и аморальным элементом, разрушающим светлый образ учёного Сумеру; писали, что он бездарь и торгаш воздухом, просит бешеные деньги за ерундистику, какую придумать сможет любой дурак; кто-то даже решил, что из Академии Кавех не ушёл, его выгнали, и выгнали, думается, за дело, ведь в Академии Сумеру никто, разумеется, вора бы не потерпел; было столько, столько, столько всего, что смешалось уже в восприятии Кавеха в одну коричневую карусель…

…но никто отчего-то почти не вспоминал, что было тогда. Ну, может, намёком, может, парой предложений походя.

А вчера вот вспомнили.

Какая-то девочка, с которой Кавех почти не общался, скинула ему очередное посмотри, что про тебя пишут; справедливости ради, писал и вовсе-то индивид, с которым Кавех даже лично был не знаком, но вот что писал.

У индивида интереса к Кавеху было явно больше, чем обратного; и пускай в посте ни разу не упоминалось имя — понять, о ком идёт речь, было легче лёгкого. Жгучий, сочащийся ядом рассказ о некоторых якобы людях творческих, которые попросту не выносят почётного звания и непростой работы настоящих учёных; ну возьмём вот, скажем, одного какого-нибудь, чисто абстрактного, разумеется, товарища, который на первых курсах ещё любил вечеринки, песни под гитару и рассуждения об искусстве заметно сильнее, чем учиться, и потому постоянно попадал на пересдачи, и посмотрим, куда этот путь его приведёт…

Кавех со стоном прикрывает глаза рукой, трёт пальцами переносицу. Кажется, таблетки понемногу действуют, но это особо не помогает; он опять садится на кровати, пододвигаясь к столу, заваривает в чашке дешманский чай — холодной водой, чайник так и не включил, похер, — и жадно доливает оставшейся со вчера водки.

Интеллигентному человеку, конечно, пристало бы похмеляться пивом, но Кавеха сейчас — ай, да ладно, давно — не волнуют подобные мелочи. Не чистоганом. Уже достижение. Не-чистоган ласково обжигает пересохшее горло.

Тот пост… тот пост.

Похуй бы на всё; Кавех, кажется, действительно ко многому привык, хотя и не ждал от себя такого; и сейчас напор дерьма уже схлынул; хер бы со всем, с творческим путём, с Академией, со светлым обликом учёного; но там… там было про тогда.

Про него и про аль-Хайтама. И до безумия ядовито и зло.

Что-то вроде того, что… очевидно, что подобный импульсивный персонаж не сумел бы ужиться с настоящим учёным; что первый же серьёзный проект привёл бы ко вскрытию всей данного персонажа неадекватной натуры, и учёный избавился бы от подобной зверушки, даже если раньше она несколько лет его забавляла; что зверушка… простите, наш персонаж — едва ли смог бы принять это с достоинством, и предпочёл бы сбежать туда, где репутация не будет ещё испорчена, даже пожертвовав… перспективами…

Кавех плохо помнит, и не уверен, что дело только в алкоголе.

Просто это… это действительно пиздец как больно; он подобной реакции даже от себя не ждал, и ему — ну как обычно — ну чёрт возьми — как импульсивному персонажу и неадекватной натуре, отдельным пунктом стыдно именно за то, что ему так больно.

Адекватная натура не нажралась бы как свинья, конечно; адекватная натура нашла бы, что ответить…

Бля.

Его обжигает внезапной мыслью: а что, если он вчера — ну — нашёл?

В трезвом виде он никогда бы не полез, конечно, в комментарии к такому. Реагировать на провокации — себе дороже. Давно знает. Академия постаралась. Но вчера его вид трезвым совершенно не был, и всё произошедшее… чем ближе к ночи, тем сильней расплывается в памяти, а на моменте засыпания — полный ноль; так что…

Обретя внезапную для своего состояния резвость, Кавех залпом вливает в себя остатки содержимого кружки, а затем — панически хватает телефон, валяющийся у кровати.

Экран почему-то горит. Кавех замирает.

Открыт список вызовов, что само по себе уже… так, хорошо; ладно; может быть, просто промахнулся кнопкой, в таком состоянии бывает; так, так…

А теперь взрывается что-то уже не в голове, а в сердце; и Кавех зажмуривается до боли, надеясь, что ему мерещится, но — нет, по открытии глаз видит совершенно то же самое.

Вчерашний исходящий вызов. Точнее, уже сегодняшний: высвечивается время — в районе трёх часов ночи.

И на экране — тот номер. Ебучая последовательность цифр, которой давно уже, конечно, нет в телефонной книге, и которую столько лет мучительно хотелось забыть… только есть подозрение, что так и не удалось.

И вызов был принят. Вот что самое страшное.

Chapter Text

Охеренный, конечно, способ Кавех придумал избавиться от похмелья. Вот полчаса назад ещё — рукой-то не мог пошевелить, чтоб не развалиться на части; а тут — ходит взад-вперёд по комнатушке, стараясь не споткнуться о так и не разобранную сумку с вещами; ходит — пружинисто, упруго, мечется, точно жук в коробке.

Иногда — подливает в чашку, не вынимая пакетика, свежего, согретого всё-таки кипятка. И водки. Не закусывает ничем.

Блядь.

Блядь.

Ну не мог он так сделать.

Всё внутри замирает от ужаса до сих пор, хотя а… анестетика внутрь уже принято немало, казалось бы. Всё равно больно. Всё равно страшно.

Не мог.

И память, что страшней всего, вмёртвую молчит.

Как ссылку получил — он помнит; как сердце мерзко подкатывало к горлу — помнит; как заматывал это горло, а заодно и подбородок, и рот, платком, прежде чем пойти за водкой, — помнит… Как плакал — чёрт подери, ну да, — помнит. Как комменты к тому посту перечитывал — и плакал опять, так, что пару раз даже поперхнулся, — помнит. А дальше…

Комменты он, кстати, опять пролистал. И в пост тот зашёл. И как-то… нет, по-прежнему это было ёбаное какое-то, болезненное, жуткое дерьмо, но — как-то уже отстранённо воспринималось. И нет, ничего не написал он там — ну, или удалил; и бля, да лучше бы уж написал, чем вот это.

И ни-ху-я даже все эти комменты — не воскрешают в памяти. Кавех прикрывает глаза. Ходит от стены к стене уже буквально вслепую — и всё же спотыкается о грёбаную сумку, да — и пытается, пытается вспомнить, но чёрт возьми…

Есть только какой-то расплывчатый, смутный образ: вот он разозлённо, с силой, так, что, кажется, экран сейчас раздавит ухом, прижимает к себе телефон и орёт в динамик что-то… что-то… Что-то злое. Уничтожающее даже. А что… а что — а чёрт его знает. И уже тем более — не разберёшь, насколько образ этот вообще связан с реальностью; может, и вправду такое имело место вчера, а может — пару месяцев назад, а может — было где-то в мечтах, а может — просто приснилось…

Но в какой-то момент — Кавех кое-что вспоминает всё-таки. Пускай не о том, что именно делал ночью, но тоже неплохо: вспоминает, что достаточно нажать на телефоне пару иконок — и увидишь длительность звонка, и…

Двадцать. Восемь. Минут.

Двадцать. Восемь. Ёбаных. Минут.

Сердце падает с грохотом куда-то на уровень печени, а руки металлически холодеют; Кавех опять обречённо нащупывает бутылку, пополняя содержимое кружки.

Чёрт возьми. И содержимое это, прокатываясь по горлу, обжигает, но не греет.

Как?

О чём вообще можно было говорить столько времени? И… говорить ли, или?..

Видимо, выпитое всё-таки влияет, потому что уже не так страшно, как могло бы. Напротив: как-то складно на ум прилетают оправдания, будто эта чёртова длительность звонка — и есть та абсурдная деталька, по которой понимаешь, что сон — сон, и становится легче, хотя Кавех и подозревает, что дело не в этом.

Вообще… многие оставили бы, спустя столько лет, спустя столько некрасивых историй, тот же номер? У Кавеха-то вообще номер уже давно… ну, точнее, с тогда… ну, короче говоря, другой. И это весьма разумным казалось решением. А аль-Хайтам всегда — хотя сердце пакостно сжимается даже от попытки вспомнить, что он там блядь всегда, — был вполне, и иногда чрезмерно даже, разумен; и собственно, почему бы не…

Может, Кавех вообще минувшей ночью двадцать восемь минут объяснял автоответчику, обречённо бубнившему, что абонент недоступен, какие-то тайны мироздания.

Очень вероятный вариант, кстати.

Ну или даже… или мало ли… может, глюк какой-то в системе. Кавех про такое слышал: что вроде звонок и не принят ни разу — а отображается как принятый; и чёрт возьми, тогда, под тем градусом, с него вполне сталось бы и разговаривать с ноющим гудками телефоном…

Он подливает ещё в кружку. Жидкость становится крепче, жгучей, но так даже приятнее; и даже похмелье будто бы почти отступило.

Ну или… если номер всё-таки поменялся… может, трубку и вовсе снял кто-то другой? Тогда… бля; тогда, конечно, неловко. Стыдно. С другой стороны, не перезвонил же, и сообщения не прислал, и не искал никак; может быть… а чёрт знает… ладно, горло вяло холодит тревогой, но чёрт с ним, чёрт, чёрт… Ну не в той сейчас Кавех ситуации, чтоб сильно переживать из-за незнакомого — скорее всего — человека; тот не в обиде, да и ладно; ведь мал был шанс — правда? — нарваться на кого-то из Академии, а остальные в тусовку не вхожи и не расскажут.

Ну или… — ещё один бессильный глоток — пусть даже. Даже.

Пусть даже удалось дозвониться. Пусть даже там взял… не автоответчик. Ну и… да ну и что с того, нахуй?.. Кавех уж не дифирамбы бы пел — это точно; а напомнить мудаку лишний раз, что он мудак, — занятие полезное, в чём-то даже благородное…

…хотя на самом деле, так жгуче, металлически больно, что даже не выходит толком об этом думать, что стоит только попробовать — как мысли будто замирают; но всё же, всё же…

Расскажет?..

И блядь, удивительно это, конечно, до чертей, и Кавех готов даже признать официально, что он всё ещё, после всего произошедшего, не только пьяница, но и до смерти наивный идиот, но — он почему-то всё ещё уверен, что нет.

Ну просто. Не тот это человек. Не тот это… был человек, когда ещё для Кавеха был человеком, если верней сформулировать, но… тем не менее. И не потому, что весь такой высокоморальный, не потому, что ему какое-нибудь хоть дело может быть сейчас до Кавеха; напротив, потому, что ему… наверное… как раз никакого дела до Кавеха никогда не было — и тут горло спирает достаточно, чтобы не продолжать; не важно.

Важно то, что аль-Хайтам сам никогда не любил этих сплетен; сам никогда не то что не хотел — старательно, с этаким чуть манерным самоуверенным презрением избегал в них участвовать; и… ну чёрт, ну…

В общем, это смешно до слёз, до злых таких, раздосадованных слёз, конечно, но… даже при всём, всём-всём-всём, что было тогда… даже сейчас — это один из последних, наверное, людей, от которых Кавех мог бы бояться разглашения информации, так что… так что; так что ничего такого уж страшного, вероятно, не произошло, но…

…но теперь надо просто продышаться после того, как столько думал про тогда; думал про страшное; да и вовсе думал о том, как…

И Кавех продышивается — весной и водкой. И, вероятно, уж слишком старательно: потому что более-менее запоминает только, как тревога всё сильней отпускала, настолько, что в какой-то момент вся ситуация показалась почти что до истерики забавной, — а вот то, как засыпал посреди дня и посреди бьющего в окно света, уже опять фиксирует в сознании лишь смутными, цветастыми, отрывистыми мазками.

И просыпается под вечер; и опять с трещащей — хотя и более милосердно — головой.

И просыпается от стука в дверь.

Никаких глазков на простоватых дверях здесь, разумеется, нет.

И мозгов у Кавеха с похмелья, как выясняется, тоже не очень. Нормальный человек — адекватная личность или как там — ну задержался бы на секунду; ну припомнил бы события последних суток; ну сложил бы, в конце концов, два и восемь, и постарался бы получить в ответе не четырнадцать.

И спросил бы, не открывая двери, вполне банальное — кто там?

И вот тогда всё… всё могло бы быть иначе.

Но Кавеха на подобные трюки сейчас не хватает; он привык, что по комнатам ходят только вахтёры или коменданты, и ни те, ни другие ждать не любят; а приоткрытая на щёлку дверь вполне заменяет собой глазок, правда?..

Спустя секунду — он разочаровывается мгновенно во всех подобных убеждениях.

— Добрый вечер.

— Что ты здесь делаешь?!

Опять же — нормальный человек просто захлопнул бы дверь, сделал бы вид, что ничего и не было. Но бля… Кавеха и на это не хватает даже; напротив — совершенно ошалев, он обречённо расслабляет руки, позволяя двери распахнуться сильней.

Не может быть такого.

Ему мерещится.

Он привычно щиплет себя за тонкую кожу на обратной стороне локтя, но… когда вообще это помогало.

— Явился повидаться, по твоему любезному приглашению. Тоже очень рад встрече. Разреши, я зайду?

— Я… я тебя не звал, — Кавех вымученно сжимает ладонями трещащие виски, игнорируя то, что отпущенная дверь открывается ещё шире. — Это какая-то ошибка… пожалуйста, оставь меня.

Он прикрывает глаза, втайне надеясь, что от этого галлюцинация испарится. Нет, ну правда; что происходит; допился всё-таки или?..

— Серьёзно? Однако же. А помнится, этой ночью ты утверждал обратное.

…или… бля, это слишком очевидно, слишком понятно всё, на самом деле, чтобы и дальше врать себе, что этого не происходит в реальности.

— Так разреши, я всё-таки зайду?

Всегда это было, если честно. Всегда у аль-Хайтама была эта внутренняя напористость, какая-то неколебимая, парадоксальная почти уверенность в себе; Кавеху казалось часто, будто аль-Хайтама окружает невидимый упругий купол, отталкивающий от себя всех вокруг, так, что даже в транспорте локтями его отчего-то практически не задевали.

А голова трещит; и сопротивляться сложно; и всё это до сих пор страшно, дурнотно и сюрно так, что колени гнутся. Так что Кавех не знает даже, сам ли окончательно слабеет, сам ли отступает от двери — или как, или что вообще; но аль-Хайтам незаметно и легко — как и тогда, как и раньше — оказывается в прихожей, и даже аккуратистски поворачивает ручку замка, сам догадавшись, как и в какую сторону.

— Благодарю.

Кавех затравленно, будто боксёр-аутсайдер, понимающий, что сейчас его будут бить, окидывает взглядом высокую, основательную фигуру. Аль-Хайтам смотрится этак… вылизанно-лощёно, как, пожалуй, и раньше, как и тогда; вот только одежда сделалась, кажется, ещё дороже, тяжелей и вычурней. Безупречное до искр, без единого пятнышка, белое пальто — Кавех такой ткани никогда не видел, но уверен, что на ощупь она мягкая и уютная до невозможности; и начищенные туфли, чуть старомодные, рельефные, явно из кожи — хотелось бы надеяться, что искусственной.

Голова не только болит уже, но и кружится; начинает подташнивать. Кавех ощущает сосущую слабость в ногах — и откидывается спиной на стену, ища опоры, и даже чуточку удивляется, что не сделал этого раньше.

Ему всё снится. Пожалуйста, пусть ему всё-таки всё снится.

— Ты… в таком виде… заявился сюда на ресепшн, да?

Ему всё, конечно, снится, но кажется, завтра он ищет новое жильё.

— Куда?..

— К вахтёру.

— А ты считаешь, я влез через окно или успел бы переодеться? — аль-Хайтам спокойно, вдумчиво, абсолютно никуда не спеша, расстёгивает пуговицы на пальто.

Кавех прячет лицо в руки и воспалённо выдыхает; очень хочется сползти прям по стеночке — и на пол, но при здешней чистоте полов это не самый умный поступок.

— Что ты ему сказал?..

— Да ничего, — пожимает плечами аль-Хайтам. — Он ничего особенно и не спрашивал.

А. Ну да. Аль-Хайтам всегда умел держать себя так, что ему как-то очень редко задавали вопросы — вероятно, потому, что нутром ощущали, что он-то ответит, но вот полученные ответы могут оказаться… не самыми приятными.

Этого всего не происходит. Нет.

Кавех, кажется, мысленно повторяет себе это, точно мантру, только чтобы… только чтобы внутри не вспыхнуло боли, которая лишит окончательно способности соображать. Чёрт возьми; столько лет; ёбаных столько лет; и чтобы вот так, и чтобы…

…ему самому удивительно, но приходится дальше разговаривать, и даже спокойно, и даже не орать — кажется, только для того, чтоб не удариться в ревущую истерику.

— Что конкретно ты ему сказал?..

— Номер комнаты, куда пришёл.

— И всё?

— Да.

— Ну, вполне достаточно, — стонет Кавех; он ждал худшего — по правилам посетителей должны и вовсе в журнал записывать, — но чёрт возьми, появление какого-то холёного хлыща в белом пальто, который припёрся конкретно сюда, и так может… повлечь за собой…

…и тут всё-таки доходит.

— И ты откуда знаешь номер моей комнаты? — наконец повышает голос Кавех. — Да и вообще адрес?!

Аль-Хайтама, впрочем, это совершенно не впечатляет; он всё так же медленно, тщательно, почти медитативно — снимает пальто, вешает на один из гвоздиков, заменяющих собой шкаф, проходит в ванную, моет руки и мягко вытирает их о пашминовый свитер.

И только выйдя, торжественно сообщает:
— Ты сам назвал. И то, и другое. Ночью. Во время нашей… если можно так это охарактеризовать, беседы.

— Уходи, — Кавех наконец находит у себя на языке это забывшееся от шока, потерявшееся где-то слово. — Уходи, пожалуйста. Извини, что побеспокоил. Я думаю… — и тут он запинается наконец, ощущая, как горло сдавило беззвучным рыданием, — я не думаю, что нам есть о чём разговаривать. Я вчера был пьян… очень. Я не помню, что тебе наговорил.

— И что, неужели даже не интересно? — невинно, будто речь идёт о научной статье, роняет аль-Хайтам и проходит в комнату.

Кавеху хочется орать и бить стены. Даже ту, что так любезно служит ему сейчас опорой.

— В любом случае, — задумчиво продолжает аль-Хайтам, — знаешь, я как человек, абсолютно не способный ничего чувствовать, — его голос чуточку звякает, — был так наивен, что принял всё ночью за чистую монету. И потратил на дорогу немало времени, поскольку ты живёшь достаточно далеко от… моего места работы. Так что, если ты не возражаешь, я бы всё-таки немного подзадержался.

Блядь. И силой ведь его не выгонишь, обречённо думает Кавех, беспомощно сжимая кулаки и рассматривая сквозь прищур до истерики знакомую фигуру: за последние годы — кажется, аль-Хайтам ещё подкачался, стал ещё крепче и… убедительней, в отличие от Кавеха, который как был ребрастым дрыщом — так и остался, и это даже если не брать в расчёт последнюю… диету.

Но тут до Кавеха как-то отстранённо, с болью, с неохотой… наконец доходит, как в принципе всё это выглядит. Аль-Хайтам — ухоженный, даже без своего долбаного пальто лощёный, в хорошей одежде изысканно приглушённых цветов, со стрижкой короткой, практичной, но явно обновлённой совсем недавно, — стоит посреди всей этой разрухи, как чуждый элемент абсолютно другого мира, и с интересом осматривается вокруг.

И Кавех тоже будто видит всё это по-другому. Облезлые стены. Невидимо шуршащих где-то за плинтусами тараканов. Продавленный диван без белья, потому что… потому что бельё стирать надо, в прачечную ходить, ебалом светить, а после пары бутылок водки тебе уже не важно… и, собственно, те самые бутылки водки, точнее, из-под водки, которые — далеко не парой, а скорей небольшой колоннадой, — стоят у мусорного ведра, потому что Кавех тут очень давно не убирался.

Гостей он не ждал.

А дальше он осознаёт, как выглядит сам, сейчас-то, с похмелья, после фактически суток пьянства. Мятые чёрные штаны, на коленях вздувшиеся пузырями; футболка, которая была когда-то белой — но сейчас на ней осело уже несколько спорного происхождения пятен. Растрёпанные волосы; отёкшие глаза; да чёрт возьми, он со своего так называемого… утра ничего не сделал для приличного внешнего вида, кроме как встал с кровати…

Он заставляет себя отлепиться от стенки. Ныряет в ванную, запирается там и приводит себя в порядок; и после того, как во рту поселяется синтетическая свежесть, волосы прячутся в хвост, а лицо встречает пару горстей ледяной воды, — становится легче.

Он даже… он даже почти верит, что держит себя в руках. Он даже подозревает, что возможно — не исключено — сумеет со всем этим справиться; что, впрочем, не значит, что до сих пор способен поверить, что всё это — бля — в принципе происходит.

Бегло и небрежно, намеренно оставив прохладно-влажные следы на коже, он вытирает лицо и проходит в комнату.

Аль-Хайтам сидит на единственном стуле, причём тоже как-то аккуратно, правильно, с прямой спиной и согнув ноги под-углом-девяносто-градусов, точно персонаж видеоигры. На столе ничего не трогает; только продолжает цепко, внимательно осматриваться, путешествуя взглядом по обдрипанным стенам.

По спине Кавеха вкрадчиво пробегает озноб. До безумия неуютно.

Кавех подходит к шкафчику; достаёт оттуда простую и потёртую кружку, какая шла в комплекте посуды вместе с комнатой — сам бы себе, конечно, вторую брать не стал, — и со звонким стуком ставит на стол, будто знаменуя этим начало чего-то… определённо, дурного.

— Вот, — обречённо произносит он. — Вот, — он нажимает на кнопку чайника, — горячая вода, тут чай, тут водка. Больше, извини, угостить тебя мне нечем.

И шлёпается на койку; и в свою давно уже не мытую кружку наливает не меньше трети чистой водки, и выпивает залпом.

Горло обжигает немилосердно. Ну ничего. Это поможет думать; поможет, правда?..

Думать, а не чувствовать. Как там его постоянно учили.

— Разнообразный у тебя рацион, — хмыкает аль-Хайтам.

— Чем богаты.

— Мне казалось, или раньше ты не любил чайный пунш?.. — и он опять со своей ёбаной смакующей скрупулёзностью достаёт пакетик, наливает свежего кипятку, добавляет в кружку водки — не слишком нагло, но тоже не меньше чем на треть.

Отпивает и морщится; чёрт разберёт, от температуры или от крепости.

Кавеху без разницы, впрочем; он испытывает от этого зрелища даже некоторое злорадство. Пунш, ага; пунш, да; пунш — а не что-то самое-самое дешёвое, что можно было бы мешать с водкой, кроме воды, просто для того, чтоб не выжечь себе горло, не выплюнуть желудок раньше печени и не окосеть ещё с утра. Пунш. Да. Как будто кое-кто отупел резко. Как будто не видит — логотипа дешёвой марки местного магазина на чайных ярлычках, да впрочем, и на бутылке тоже.

Кавех смотрит так, что аль-Хайтам, кажется, даже чувствует что-то; и смущённо — да нет, показалось, — прячет нос в кружку.

Я смогу. Я справлюсь. Кавех опрокидывает в себя ещё водки — и наконец-то, это любимое ощущение, когда эмоции замораживаются внутри… и ты можешь действовать разумно.

Да.

Если я буду игнорировать это, оно исчезнет.

Точнее, нет, не совсем так; если я поведу себя разумно с этим — оно исчезнет; ну, не суть.

— Так вот, — Кавех глубоко вдыхает, снова измученно проводя руками по ещё не высохшему лицу; в груди будто штопор, который даже от водки утихомиривается крайне лениво, но что поделать. — Так вот. Ещё раз. Прости, пожалуйста, за этот… инцидент. Я был очень пьян. Я сказал, наверное, много чего, что в трезвом виде бы не повторил, — ну таки да, не повторил бы уж точно, хотя вот не факт, конечно, что так не думал, — за что… приношу тебе свои извинения. Я… на самом деле не хотел, чтобы ты приезжал сюда… да и вообще… приезжал. Мне кажется, нам не о чем разговаривать.

— Правда? — задумчиво приподнимает бровь аль-Хайтам. — А вот ночью ты был более красноречив.

И продолжает оглядываться, попивая свой ёбаный чайный пунш из кружки; осматривает стены, облезлый шкаф, мусорное ведро и бутылки, сука такая, как в музее.

Кавех обречённо выдыхает; он не хочет, не хочет, если честно, этого знать… но, видимо, никуда уже не денется.

— Что я наговорил?

— Ну, — аль-Хайтам тихо усмехается, — прости, но в три часа ночи мне, как правило, свойственно спать, так что… я был несколько растерян и забыл включить диктофон. Вследствие чего в формулировках могу ошибаться. Но из наиболее впечатлившего кое-что могу припомнить… К примеру, то, что я ёбаный рептилоид-аутист, который ни-ког-да не понимал ни тебя, ни кого-либо другого, у кого диапазон эмоций чуть выше плинтуса. — Кавех ощущает, как жар подкатывает одновременно и к лицу, и к сердцу; ох бля. — Но что при этом — извини, пожалуйста, я сам не смог понять, как для тебя это стыкуется в единую непротиворечивую систему, — я тонкий манипулятор, который довёл тебя до ручки, чтобы отжать себе квартиру. Что я всё спланировал заранее. Что намеренно тебя провоцировал. Что так уж и быть, тогда ты не стал разбираться, потому как был при деньгах и решил, что всё это было достойной, — у аль-Хайтама чуть подрагивает голос, и Кавех не уверен, что хочет это замечать, — платой за понимание, что человек, которого ты искренне считал близким, уёбок и предатель, но…

Кавех снова прячет погорячевшее лицо в ладони и не видит, что происходит; но молчание затягивается, и руки приходится опустить.

Аль-Хайтам, может быть, размышляет?.. Мучительно ищет слова?.. Да нет, хер там. Просто медитативно, вдумчиво, будто наслаждаясь каждым движением, подливает себе в чай ещё водки.

— Так вот, — продолжает он, делая очередной глоток пунша, — ты сообщил, что тогда не стал разбираться, поскольку на фоне произошедшего материальные вопросы были для тебя не столь важны, но, — ещё глоток, — но теперь, когда ты попал в такую ситуацию… Словом, ты дал мне понять, что с моей стороны было бы недурно поискать в некоторых полостях своего организма… прости, в эти подробности вдаваться не стану… гипотетические остатки совести и попробовать всё-таки тебе помочь. Ведь если бы не я — ничего бы не случилось. Ведь если бы не я — была бы у тебя сейчас шикарная карьера в Академии.

Его голос, глуховатый и такой вкрадчивый, будто речь идёт о каких-нибудь там картинах, созданных много веков назад, — режет, будто нож.

Кавеху кажется, что это бред, что это какой-то ёбаный сюр; и он тоже подливает себе ещё водки, и от того, как та обжигает слизистую, уже почти приятно, — хотя он и понимает, что нет, что нельзя сейчас нажираться так, чтобы терять над собой контроль.

Как будто был он у него когда-нибудь, этот контроль.

— И?.. — вымученно каркает он, когда пауза затягивается опять.

— И ты был, в принципе, весьма убедителен. Должен признать, в яркости формулировок… спустя все эти годы, тебе по-прежнему не откажешь.

Этого. Не может. Происходить.

— Теперь понятно. Прости за это всё, — выдыхает Кавех.

— О. То есть ты уже не считаешь, что я ебучий отмороженный на сердце ублюдок, который ради какой-то жалкой хаты поломал тебе жизнь, да?..

Блядь.

Дышать становится так трудно и больно, что Кавех зачем-то даже говорит правду:
— Считаю. Но если я тебе об этом опять скажу, ты точно долго ещё не уйдёшь… а так, может, тебе скоро станет скучно.

— Да ну нет, — тихо, как-то грустно и созерцающе произносит аль-Хайтам, — сейчас мне совсем не скучно.

— Очень жаль.

И они молчат. Долго-долго. Аль-Хайтам поднимается со стула; медленно проходит от стены к стене и обратно. Места тут не особо, конечно; пускай и мебели почти что нет, а вещей… у Кавеха осталась одна сумка. Остальное продал, тогда же, когда продавал квартиру. Не сказать даже чтобы для выплаты штрафа — в масштабах той суммы, честно, почти всё было уже мелочи, — а просто чтобы… чтобы. Тяжело объяснить.

— А я ведь действительно подумал над твоими словами, — вдруг говорит аль-Хайтам, и Кавех даже вздрагивает от того, что молчание опять нарушено.

— И что надумал? — бестолково огрызается он. — Кстати, охрана тут работает неплохо, даже если тебе так на входе не показалось, так что если соберёшься бить мне морду…

— Этот вариант не рассматриваю, хотя, насколько я могу помнить, ты и его затрагивал в нашей беседе, — совсем походя, между делом, замечает аль-Хайтам, продолжая шагать из угла в угол, и как-то настойчиво, кажется, пряча при этом взгляд. — А вот что касается квартиры… Пожалуй, — он коротко кашляет, — пожалуй, в твоих словах был резон. Но продавать её я не стану, — слова звучат неожиданно лающе и резко. — Я живу там давно. Это абсурд. А иными способами эквивалентную сумму денег… даже если бы считал нужным… — опять тише, — раздобыть в краткие сроки мне было бы затруднительно. Впрочем, — он встряхивает головой, будто отгоняя ненужную мысль, и бегло, как-то исподтишка опять осматривает комнату, — впрочем, в любом случае, уж извини, давать в долг я тебе не готов. Напомни, чем ты зарабатываешь? Рисуешь?

Блядь; то есть Кавех и об этом по пьяной лавочке успел распиздеть. Прекрасно.

— Угу, — сухо говорит он, прячась в кружку, точно в одеяло. — На заказ. По интернету.

— Сколько получаешь?

Нахуй. Пошёл. С такими, вопросами, мразь.

Кавех выдавливает сквозь зубы примерную сумму, которой хватает впритык на общагу, еду и выпивку; чуть округляет сверху, но делу этим особо не поможешь.

— Ну вот, — аль-Хайтам, кажется, не удивляется нисколько. — С учётом того, что заработок ещё и нестабильный… ты не лучшая кандидатура на роль заёмщика. Пойми меня правильно.

— Я тебя правильно понимаю, — хмуро шипит Кавех. — Я понимаю, что ты сюда припёрся мне рассказать, какое я уёбище и куда я теперь пойду, так ведь?..

Аль-Хайтам, впервые за последние минут пятнадцать, резко, по-соколиному переводит на него взгляд. И серебристыми, холоднющими глазами — смотрит внимательно и цепко; и совсем не пьяно, хотя не раз уже, кажется, обновлял свою кружку с пуншем.

— Нет.

— А что тогда?..

— Я тут подумал, что мне не повредила бы прислуга.

— Что тебе не повредило бы что? — и это ровно тот тон, в котором правильный ответ «пиздюли» угадать бы смог, наверное, каждый.

Аль-Хайтам справляется. Печально усмехается, садится обратно за стол и наливает себе ещё… ну, пунша. Градусом чуть побольше, чем было.

— Сколько платишь за эту комнату? — отвечает он вопросом на вопрос.

Кавех морщится. Но блядь; водка, кажется, примутнила уже сознание достаточно, чтобы тот разрывающий штопор в груди успокоился и затупился немного; так что… так что Кавех даже отвечает. Даже почти правду.

— Ну вот. Больше половины твоего месячного заработка, верно ведь?

— Считать ты не разучился.

— А у тебя с чувством юмора появились некоторые проблемы, но разговор не о том. Могу предложить тебе, — аль-Хайтам устало касается пальцами переносицы, будто пытаясь сосредоточиться, — соглашение, что ли. Или сделку. Я не в курсе, как там подобное красиво называется?.. Словом, ты будешь жить у меня… в комнатах, если что, недостатка нет… и обслуживать дом. Вместо платы.

Кавех резко вскидывает голову, тряхнув волосами. На мгновение кажется, что он ослышался; но нет, блядь; это… это слишком дико, слишком-слишком дико, и галюнов у него ещё не бывало, но он почему-то уверен, что от галюнов такого не услышишь.

Только от единственного — и реально существующего — что самое страшное — человека.

— Шутишь сейчас?!

— Нет.

— И тебе это нахуя?..

Аль-Хайтам молчит, плавно водя пальцами по кружке; так, будто и вправду задумывается над ответом, так, будто и сам не может этот ответ сформулировать.

— В квартире стало слишком много хаоса. Меня это раздражает, но самостоятельно тратить время на решение проблемы я не готов. А ты… Знаешь, за те деньги, что ты платишь за это… за эту комнату, мне даже приходящего помощника не найти, — произносит он так легко, будто это совершенно, совсем-совсем не звучит как оскорбление. — У меня есть комната подобных размеров, даже чуть побольше, которую мне не трудно тебе отдать. И потом…

Он замолкает на минуту, и Кавех в эту минуту чувствует, как вместо штопора — в грудь ввинчивается какая-то неведомая, невесомая, жгучая, колкая льдинка.

— …не важно. Считай, что просто во время нашего… разговора ты был вполне убедителен.

И Кавеху становится страшно. Он снова прячет лицо в руки. Водка плавит сознание — и он помогает ей в этом, жадно глотая ещё, но даже это, хер бы её побрал, не панацея: чёрт возьми, что — происходит — вообще…

Ещё один щипок за локоть не помогает совершенно. И два тоже. Остаётся надеяться, что аль-Хайтам не видел.

— Да, и кстати, ещё кое-какой нюанс; хотя мне немного неловко, — кажется, из его уст это просто неспособно звучать не фальшиво, — вероятно, я всё же должен уточнить. Как я понимаю, я несколько тебя скомпрометировал, появившись тут в такой одежде?

— Ага, — резко хмыкает Кавех. — Появился. Скомпрометировал. Теперь вопросы? — и звонко ставит кружку на стол, ощущая, как водка, кажется, растеклась уже по телу, ударила в голову — и вылилась в горячую такую, куражирующую агрессию и ещё во что-то. — Изначально подумать было не судьба?..

— Между прочим, я пытался признать, что я виноват, — тихо, но разозлённо замечает аль-Хайтам. — О своих условиях жизни ты не особенно распространялся. Сказал, ну… я опять процитирую лишь приближённо… давай, приезжай сюда, мразь поганая, и полюбуйся, до чего в итоге довела меня твоя ёбаная афера. Или как-то так.

Кавех опускает глаза.

— И чем тебе это мешало посмотреть, куда едешь, в интернете?

— Вот поэтому я, — аль-Хайтам произносит это с такой паузой, что там будто бы почти слышится горделивое даже, — действительно признаю, что виноват. Сел в такси после работы. Назвал адрес. Переодеваться не стал, разумеется. Если бы ты предупредил…

Кавех с каким-то гиенно-орущим звуком усмехается, представляя, как в таком состоянии мог бы ещё и о чём-то предупредить.

Как в таком. Да и в любом другом. Состоянии. Мог. Подумать. Об этом.

О том, что человек, который пять лет назад…

…водка, наверное, спасибо тебе всё-таки за то, что сейчас мне не так выкручивающе больно об этом думать.

Что сейчас я об этом почему-то не думаю вообще.

…и вот это… вот это, наверное, уже напрасно.

— Словом, как я понимаю, теперь тебе всё равно придётся искать новое жильё, — продолжает аль-Хайтам, — причём на этот раз действительно, — опять же, спасибо-спасибо водка, удаётся мысленно не углубляться в значение этого слова, — по моей вине. Так что…

— Ты серьёзно? — и у Кавеха такое странное, щекочущее ощущение, будто он сейчас не перебил, а просто… закончил мысль, что ли.

— Вполне.

— Но ты же пожалеешь об этом.

Аль-Хайтам усмехается как-то неожиданно открыто; будто всё время на нём была даже не одна, а целых две или три маски, после рабочего дня на автомате захваченных из Академии, а теперь они сбились с лица — и вот-вот он должен заметить и поправить, но тем не менее.

— Я понимаю, — он треплет свои волосы и опять отпивает из кружки. — Я практически уверен уже, если честно, — и со стеклянным прищуром смотрит на водочную этикетку.

На Кавеха находит какая-то задорная тёплая злость, которая бывает, только если с недосыпу выжрать изрядную дозу дешёвого бухла, ну или… или когда-нибудь ещё.

Он смотрит исподлобья; упруго отбрасывает хвост на спину и поправляет пряди, гривой лезущие в глаза.

— Ну хорошо. Тогда давай попробуем.

Кавех понимает, в принципе, что делает какую-то решительную, безоговорочную херню; хуже то, что это его не останавливает совершенно. Собираться недолго: в рюкзак — ноутбук и принадлежности для рисования, в сумку — чайник, жалкие остатки еды, какие-то мелкие вещи… переодеться, прибраться, намотать чёртову тряпку на ебало… на всё уходит около получаса, и комната даже не смотрится осиротевшей — разве что той самой колоннады бутылок непривычно не хватает в пейзаже.

Незадолго до этого аль-Хайтам объявил:
— Ладно, не стану компрометировать тебя дальше. Выйду сейчас и подожду неподалёку. Иначе решат ещё, что я тебя похитил, — добавил он без тени улыбки; и в мечущемся сознании Кавеха скользнула мысль, что это, в общем, от истины и не так далеко. — Постарайся меня не задерживать, время уже позднее.

На часах было чуть меньше десяти вечера.

— Хорошо. Но если что, в подобной одежде… не рекомендую шататься по району. И вообще уходить от освещённых мест, — Кавех даже сам не смог бы сказать, шпилька это или какая-то извращённая форма благодарности.

— Спасибо. Я учту. И да, — по взгляду, по интонации Кавех тут же ощутил, что шпилька это была или нет, но ему её возвращают, — напиши, как будешь выходить, я вызову такси. Ты ведь, как я успел заметить, помнишь номер?

Сука.

Но чёрт возьми; действительно, эта ёбаная последовательность цифр — которую Кавех пытался забыть пять лет, меньше суток назад с ужасом осознал, что всё-таки помнит, а сейчас опять забивал в телефон, — она была, кажется, какой-то первой ледяной иголочкой в сердце, предвестником паники.

Кавех не удержался и глотнул ещё из горла, пряча в рюкзак бутылку.

Да с другой стороны… вдох-выдох… что он теряет? Может, и переоценивает опасность белого пальто, конечно; но всё же… уехать отсюда и так уже было бы неплохо — давно здесь живёт, примелькался.

Да не убьют же они с аль-Хайтамом друг друга за пару дней, верно?.. В конце концов, с его стороны действительно не вредно было бы хоть сейчас помочь; действительно…

Не думать об этом.

Каких-то пару дней, а когда… если… когда — можно просто найти новую общагу.

Ничего страшного не происходит, говорит себе Кавех. Хотя понимает, что происходит; и там такие хтонические глубины, что сейчас у него просто не хватит ресурса в них лезть. Он уже неплохо так пьян, да; но чёрт возьми… и это не даёт не осознавать, что он делает херню, а в чём-то даже способствует осознанию.

Жаль только вот — остановиться не помогает. Совсем. И сдавая комнату полусонному вахтёру, Кавех кувыркается в ощущении смутном, ледяном и безумно страшном, которое будто пытается проглотить и запихать подальше, но полностью не выходит.

Пять ёбаных лет он ненавидел этого человека; и чёрт возьми, ну уверен был, что стоит им случайно встретиться — в лучшем случае не удостоит его даже взглядом, даже словом; а в куда более вероятном — найдёт для него очень много выразительных слов, если сразу не бросится с кулаками.

А теперь… а теперь они говорили так, будто и не было всех этих лет почти. Будто не было всего; будто не было тогда. Будто до сих пор знают, чем закончит фразу другой; но не собираются продолжать, нет, — только использовать, чтобы поддеть покрасивей. Страшно.

А теперь Кавех едет к нему жить. Какой-то сюр. Что вообще происходит.

— Состояние устраивает, распишитесь тут, — бормочет вахтёр; Кавех кладёт документы на стол, за которым пил ещё час назад, и ставит нервный росчерк быстрей, чем успевает подумать — а после это, наверное, уже не имеет смысла.

Его встречает темнотой прохладный пряный апрель. И… чей-то очень знакомый голос:
— …понимаете, в принципе, мутация клеток — это норма. В определённых пределах. Вообще говоря, в любом организме ежедневно образуется несколько десятков потенциально раковых клеток. Здоровая иммунная система способна с ними справиться до того момента, как начнётся действительно опасное лавинообразное размножение…

Аль-Хайтам сидит на скамейке, расположенной у входа, как-то неуловимо занимая собой чуть ли не половину её длины, с комфортом откинувшись на спинку; а рядом с ним… рядом с ним — крупный, высоченный мужчина в шмотках достаточно потёртых, в платке вроде того, что сейчас на Кавехе, тоже намотанном так, что видны только глаза, и выражение этих глаз… непередаваемо просто.

Смесь изумления, растерянности, шока — и беспомощно-обречённого восторга.

Кавех отлично знает, как это.

— Но проблема в том, что только здоровые клетки имеют ограниченный запас циклов деления, после исчерпания которого у клетки запускается программа самоуничтожения — или, выражаясь более строго, апоптоза. Каждое локальное раздражение, наносимое клетке… — вещает аль-Хайтам так уверенно и увлечённо, будто читает лекцию для полной аудитории студентов, — каким именно образом оно может быть нанесено, мы с вами только что уже обсудили… повышает риск сбоя в её программе. Сбоя, влекущего за собой мутацию, а как следствие, лишение способности к апоптозу. И если таких клеток станет слишком много, иммунная система, даже самая крепкая, справляться перестанет, начнётся неконтролируемое деление, и, — звонкий щелчок пальцев, — думаю, вы понимаете, что дальше.

Мужчина издаёт из-под платка какой-то нечленораздельный звук.

Кавех замирает. Кажется, отсюда его пока что не видно — он стоит в тени, свет фонаря на него не попадает почти, а аль-Хайтам явно слишком увлечён, чтобы глазеть по сторонам.

И снова накатывает это чувство, щекотное, странное и несомненно скверное; под рёбрами лижет тревожной прохладой. Чёрт возьми, вот это вот, что сейчас наблюдает Кавех, это так… до паники леденяще знакомо; напоминает что-то, о чём прорву лет совершенно не хотелось помнить; колет неприятно, цепеняще и страшно пониманием того, что тебя так восхищало когда-то в этом человеке.

Определённо. Определённо, Кавеху не стоит ехать сейчас к нему жить.

Как бы то ни было…

Коротко кашлянув, Кавех выходит из полумрака.

— Простите, что прерываю вашу дискуссию, но… Я готов. Я написал тебе. Ты вызвал такси?

— Вызвал, — кивает аль-Хайтам, — и оно уже здесь, просто непосредственно к самому входу проехать нельзя. Придётся прогуляться до шлагбаума. Я прошу прощения, — он поворачивается к мужчине, — но мне пора идти. Надеюсь, наша беседа была для вас полезна.

— Да уж, — невнятно откликается тот, как-то опуская глаза, и будто даже чуточку горбится, отчего при своих немаленьких габаритах начинает смотреться… неожиданно скромно.

— Очень рад. Хорошего вечера.

— Это… это что такое было? — шёпотом спрашивает Кавех, стоит им отойти на достаточное расстояние — и он, воровато косясь через плечо, убеждается, что незнакомец всё ещё задумчиво сидит на скамейке, не пытаясь их преследовать.

— Да так. Не обращай внимания. Человек попросил закурить, а мне было несколько скучно, ну и я… Устроил ему небольшой экскурс в последствия столь пагубной привычки, — роняет аль-Хайтам таким тоном, будто подобное для него — регулярный вечерний досуг.

Кавех отводит глаза, обречённо шарит взглядом по полумраку, втягивая весенний воздух носом; то прохладное под рёбрами — на какое-то мгновение взрёвывает колючей лавиной, и становится очень-очень страшно.

Но, кажется, уже поздно.

Неподалёку, буквально за углом, мигает возмущённо-белыми огнями заждавшееся такси.

Chapter Text

Просыпается Кавех от ноющей боли в спине.

…нет, ну спасибо, конечно, что на этот раз не в голове, мелькает мысль. Но чёрт возьми — стоит попытаться чуть-чуть повернуться, как раздаётся визгливый металлический скрип; стоит вытянуть руку — натыкаешься кистью на что-то шершавое и твёрдое…

Что-то оказывается — Кавех неохотно открывает глаза — обитой поролоном ручкой от некоей здоровенной и устрашающей фитнес-приблуды.

Ледяное чувство неправильности прокатывается по телу от этого касания, точно боль от удара; и Кавех рывком — едва не стукнувшись ещё о какой-то хлам, — садится на раскладушке.

Бля.

Что ж он вчера наделал.

…Особо пьяным он, по своим меркам, не был, так что память подкидывает эпизод за эпизодом старательно, почти чётко. В такси они с аль-Хайтамом ехали молча и довольно долго; Кавех успел даже немного задремать — и с момента пробуждения весь мир казался каким-то ненастоящим, жутковатым и ирреальным. Добротная новостройка; надрывный писк домофона; непривычно чистый подъезд и квартира на высоком этаже.

Красивая, светлая.

Хотя даже вглядываться уже не хотелось.

— Оставь вещи здесь. Это будет твоя комната. Пойдём поужинаем, и я обрисую тебе вкратце правила общежития.

А ведь это мог быть… их дом, а никакое не общежитие, невольно кольнуло Кавеха, но он задушил в себе эту мысль. Что было не так уж и трудно, благо примерно тогда — сунулся в комнату и обнаружил, что барахлом она завалена практически полностью, так, что свободного места осталось от силы три-четыре квадратных метра, один из которых тут же заняла сумка с вещами.

Комната подобных размеров, даже чуть побольше. Бля. Да. Как хорошо было сказано. И не поспоришь, правда ведь; так, просто… с умалчиванием некоторых нюансов.

Зато под потолком, по счастью, примостился кондиционер; причём рабочий — Кавех проверил сразу, — что было весьма приятным сюрпризом в импровизированной хламовне. Вероятно, аль-Хайтам, когда въезжал, поставил сразу мультисплит; впрочем… бля, да без разницы, да как угодно, лишних вопросов уж точно задавать не хотелось.

— Где-то там должна быть раскладушка, осталась от строителей. Пойдём.

Ужинали, впрочем, тоже немногословно. Точнее, ужинал аль-Хайтам: из контейнера, на этикетке которого крупно были проставлены какие-то цифры, ел нечто вроде жаркого и параллельно пояснял:
— Живёшь в той комнате. Там сейчас слегка захламлено, но разобрать это и будет твоей основной задачей. Ближайший санузел тоже забирай, я им почти не пользуюсь.

Кавех задумчиво скользил пальцами по ручке кружки. Кружка была его собственная, привезённая оттуда, из общаги, а до этого из прошлой жизни; это как-то… заземляло, пускай внутри и был всего лишь неразбавленный чай.

— О твоих обязанностях я напишу подробную инструкцию завтра, — продолжал аль-Хайтам. — Пока что, будь любезен, не заходи в мои спальню и библиотеку.

— Библиотеку?..

— Третья дверь.

Ох. Ну да. В одной комнате мы спим, в другой — читаем, третью — захламили, ну и так уж и быть, можно туда иногда изредка подселить прислугу на раскладушке. Прекрасно.

— Питаюсь я, как видишь, по готовому рациону, так что моё меню — не твоя забота. Но себе будешь покупать еду отдельно. Одним из твоих поручений будет навести порядок на кухне, так что можешь выделить отдельные полки в холодильнике и в шкафах. — Он мазнул взглядом по кружке в руке Кавеха и добавил:
— Сегодня, если хочешь, возьми что-нибудь из консервов.

Кавех покачал головой. Кусок в горло не лез абсолютно.

— Все средства по уходу за собой — тоже свои. И да, — аль-Хайтам тяжело, недовольно вздохнул, потирая пальцами переносицу, о чём-то, кажется, размышляя, — совсем запрещать тебе пить в моём доме мне кажется неправильным, — и Кавеху это вот моём так взрезало ухо, а тот, зараза, не запнулся даже, — но выпивка тоже своя. И если застану тебя здесь хоть раз в явно пьяном состоянии — выселю. Это ясно?

— Так точно, господин аль-Хайтам, — угрюмо процедил Кавех.

Между ними висело явное, душное и давящее напряжение; вероятно, до аль-Хайтама начало доходить, что приехать в нищенскую общагу позубоскалить — это одно, швыряться благородными предложениями о помощи — это… ну, тоже почти что одно, а вот реально терпеть рядом практически чужого — да даже хуже — человека… совсем, совсем другое.

Кавех понимал это, но даже ничего по этому поводу не чувствовал; всем, что он уже мог чувствовать, была лишь какая-то адовая, невыносимая совершенно усталость и перегрузка.

Слишком… слишком много было всего. Ничего другого он сегодня, кажется, уже чувствовать был не способен. И вымотался смертельно — всё же были и водка, и не самая лёгкая ночь накануне, но главное, было столько эмоций — что сейчас хотелось только рухнуть на какую-нибудь горизонтальную поверхность, желательно — лицом в подушку.

И вскоре он смог себе позволить подобную роскошь. Аль-Хайтам закончил ужинать, сухо пожелал спокойной ночи и ушёл к себе. Кавеху, конечно, пришлось с полчасика поиграть в своеобразный тетрис — мучительно тихий тетрис, в такое-то время, — но вскоре он сумел обустроить себе спальное место. Раскладушка была старой, ржавой и при каждом движении норовила завизжать так, будто её убивают. Кавеху и на это было плевать. Постельным бельём он тоже заморачиваться не стал: отыскал в сумке условно чистые шмотки, свернул валиком — и на этой импровизированной подушке тут же вырубился без снов.

…И вот мы здесь.

И нам тут совсем не нравится.

Кавех нашаривает телефон, включает экран — время совсем раннее, кстати; но уснуть… уснуть сейчас точно уже не получится больше. Без шансов.

На пути из комнаты атакует какая-то ещё неопознанная грозная железяка; в щиколотке вспыхивает щемящая боль. И санузел, кстати, крохотный, душевая так и вовсе больше похожа на вертикальный гроб; Кавех чистит зубы дешёвенькой щёткой, захваченной из общаги, смотрится в пыльное зеркало и ловит смутное чувство дежавю.

А после прокрадывается на кухню, делает себе кофе — на всякий случай, растворимый, из своих скромных запасов, — обнимает ладонями тёплую кружку и пялится в окно.

Там красиво. Вид с такого этажа отличный. И шпиль Академии — горделиво возвышается совсем рядом, и в лучах рассветного солнца пылает рыжим; хорошо ещё, рядом не настолько, чтобы Кавех всерьёз начал опасаться, что может быть оттуда кем-то замечен через окно… хотя мелькает и такая мысль.

Но сейчас есть мысли поинтереснее.

Как ему… как ему в голову-то пришло на подобное согласиться?!

И в грудь опять ввинчивается характерный штопор; который сейчас… даже водкой с утра-то притуплять — явно не лучшая идея, так что этой боли никак не получается сдержать. Только прочувствовать. Смириться.

И чем он думал?..

Нет уже вчерашнего ошалелого, похмельного вопроса что-происходит; Кавех уже отчётливо понимает, что; и вопросы теперь совершенно другие.

А ещё… он хоть и избегает осматривать обстановку, настойчиво пялясь в окно, но всё равно… всё равно видит. Если по той части квартиры, что любезно была предоставлена ему, было заметно лишь, что ей до этого особо не пользовались, то здесь… здесь, на кухне, он, напротив, ощущает, насколько всё пронизано этим человеком, — и ощущает куда острей, чем хотелось бы. Обои на стенах, пол, кухонный гарнитур — всё такое… однотонное, приглушённых расцветок, неплохо смотрящееся вместе, но, на взгляд Кавеха, откровенно скучное — лишь бы было приятно глазу, но в то же время и не отвлекало, ничего более. И всё так сдержанно и аккуратно; и ножи на стойке рассортированы по размеру, а пузырьки со специями — по цветам.

На стене висят часы — минималистичные, круглые, белые, — которые Кавех даже замечает не сразу; а заметив, осознаёт, что не слышит тиканья — хотя время на циферблате верное, и секундная стрелка движется, но совершенно бесшумно. И он поспорить готов, что они такие выбраны были специально: чтобы никаких раздражающих звуков, ничего постороннего…

Спросили бы у Кавеха в последние годы, до этой ещё встречи, как должна выглядеть кухня в доме аль-Хайтама, — он, несомненно, примерно что-то такое бы и описал; если, конечно, просто не послал бы куда подальше за такие вопросы.

И сейчас тут так тяжело. Так тягостно и больно. Будто давят и стены, и пол, и это заунывно-зелёное покрытие гарнитура. И дело даже не в том, что это мог бы быть их общий дом, и всё могло быть иначе; честно говоря, столько лет прошло, и Кавех эту квартиру не видел даже, и это всё не то, о чём он в первую очередь сейчас думает; дело… дело просто в том, что чёрт возьми.

Он просто не уверен, что сможет выдерживать вокруг себя столько этого человека.

Даже если тот будет вести себя подчёркнуто сдержанно… ну… почти сдержанно, как вчера.

Валить. Валить отсюда надо. Срочно.

Кавех рывком достаёт из кармана телефон. Найдёт; общагу какую-нибудь и сегодня найдёт; оттуда, где был, всё равно пора было сваливать — но не одна же она в Сумеру. Найдёт — и съедет ещё до вечера; и так уж и быть, скажет аль-Хайтаму спасибо за столь щедрое, хотя и спорное, предложение, и объяснит ситуацию, что…

Что опять не подумал. Опять сотворил херню на эмоциях да по пьяни — а едва пришёл в себя, так сразу отмотал всё обратно.

…сколько раз он о себе такое уже слышал.

…сколько раз он действительно такое делал.

Не меньше сотни раз, наверное, за жизнь… и дважды — за последние неполные двое суток.

Бля. Рука с телефоном замирает и медленно ложится на стол обратно.

Кавех понимает внезапно, как это будет выглядеть. Как это омерзительно будет выглядеть. Чёрт возьми, сначала он спустя пять лет молчания звонит в три ночи — и кроет последними словами, но при этом зачем-то называет адрес и приглашает в гости; потом — не захлопывает дверь перед носом, не зовёт охрану, а позволяет пройти в комнату, угощает чайным пуншем, да ещё и беседует о чём-то; потом и вовсе… соглашается на такое… а потом опять?

И что про него подумает этот человек… кроме того, что тогда — всё — сделал — правильно?

Что подобная бесталанная пародия на учёного, напрочь изувеченная эмоциями, — у которой, кстати, зато с памятью всё в порядке, до сих пор это выраженьице дословно помнит, — ни на что и не нужна больше, кроме как воспользоваться ею — и нажиться за её счёт?

От этой мысли становится так тошно и горько; штопор будто вкручивается ещё глубже в грудь, да и застревает там накрепко. И сразу… сразу каким-то не таким существенным кажется всё, о чём думалось до этого: пол, стены, невозможность жить в этом доме…

В конце концов, Кавех, со своим образованием, ну будто не видит, что несмотря на все попытки в рациональную сдержанность — кое-где оттенки в интерьере диссонируют явно, невольно тем самым цепляя глаз. Кое-кому бы базовые принципы сочетаемости цветов подучить. Хотя бы цветовой круг. Азы.

Кавех прикрывает глаза на секунду, глотает холодный кофе, а после смотрит долго-долго, до слёз, на сверкающий шпиль Академии — и принимает решение.

Несколько дней. На несколько дней хотя бы — остаться здесь; и доиграть до конца этот раунд. Он не покажет себя некомпетентным истериком, нет; он будет умнее; он… найдёт приличный, уважительный повод, как и полагается нормальным адекватным людям.

Зная аль-Хайтама, за поводом этим дело не заржавеет; не верится, никак не верится, что тот всё время будет со своей прислугой сдержан и вежлив — с учётом того, что раньше, помнится, вежливым не умел быть вообще. Будет больно. Да. Но зато потом — всё будет просто, красиво, изящно и наконец-то по-умному.

Прости. Ты был невыносимым и остался, и да, я пытался, честно, ты видел, но — не могу у тебя работать. Совсем. Мы уже однажды… не ужились, и я не думаю, что стоит продолжать. Спасибо за гостеприимство, я снял уже комнату, собрал вещи, надеюсь, не увидимся больше… и да, поменяй наконец номер, а то, как ты уже мог заметить, у меня алкоголизм и хорошая память. Бывай.

И… он действительно бросит пить. Как минимум, будет пить заметно меньше. И постарается как-то организовать свою жизнь, собрать себя по осколкам… хотя бы для того, чтобы аль-Хайтам увидел, что это не очередной идиотский демарш на эмоциях, что Кавех действительно, отказавшись от чего-то, может прекрасно понимать, что делает.

И выжить потом сам. И хорошо выжить.

И на секунду настолько верится, что всё это так и будет, что — Кавеха будто согревают солнечные лучики, попадая в глаза, и становится легче, и он даже, кажется, осторожно улыбается в кружку, дохлёбывая совсем уже остывший, противный кофе. Надо проснуться. Надо… просто собраться на эти несколько дней, хотя он не вполне представляет, как это у него получится.

И… да, наверное, не пить. Совсем не пить. Сейчас не надо.

Какое-то время он ещё сидит в некой странной, но светлой прострации; подходит к окну, задумчиво осматривая пейзаж — здесь, с высоты, есть на что полюбоваться, — и подставляет лицо солнцу.

И вздрагивает от щемяще знакомого сонного голоса:
— О, ты уже встал? Поразительно, — в этом чуется скорее удивление, чем сарказм. — Привет.

— Доброе утро, — откликается Кавех.

— Не сказал бы. Категорически кощунственная фраза, как по мне.

Аль-Хайтам будто излучает искреннее возмущение тем, что хоть что-то смеет с ним происходить до двенадцати часов утра. Искоса Кавех смотрит, как тот терзает кнопки здоровенной кофемашины, больше напоминающей космический корабль; как широко и сочно зевает при этом; как залпом выпивает первую чашку кофе, тут же ставит готовиться вторую — и, ожидая, с явной неохотой впихивает в себя какую-то еду из контейнера.

И всё это делает так, будто Кавеха на этой кухне и не существует вовсе; и лишь звонко ставя на стол ещё одну уже опустевшую чашку, прежде чем исчезнуть в коридоре, бросает походя:
— Подожди, пока я приду в себя и вернусь. Надо обсудить кое-что.

Чёрт. Кавех вспоминает, как когда-то в их студенческие годы аль-Хайтам себя вёл точно так же: пускай старался ложиться раньше, пускай справлялся с этим даже частенько, но… С утра — сколько бы ни спал — всё равно просыпался мучительно, чем раньше утро, тем тяжелее; точно так же обречённо-жадно заливал в себя кофе, тогда ещё дешёвенький, растворимый…

Чёрт. Кавех, вздохнув, старательно утыкает себя в бликующий на солнце телефон. Лишнее. Это лишнее. Будет больно. Надо отвлечься.

А вернувшись минут через сорок, уже в уличной одежде, лишь с едва заметно влажными волосами, аль-Хайтам объявляет:
— Так вот. Извини, инструкцию пока что написать не успел. Поэтому пришлю через мессенджер где-то к середине дня.

— Но…

— Сегодня заседание учёного совета, ты думаешь, отчего я проснулся в такую рань, — вздыхает он. — Попытаюсь хоть раз там заняться чем-то полезным… Затем найду тебя в Ришболанде по твоему новому номеру телефона, вышлю туда тебе результат.

Кавех не сразу понимает даже, о чём речь. Ну да, один из самых ходовых нынче мессенджеров выбрал себе в качестве названия и маскота сказочного крылатого тигра — милая, кстати, зверюга; вот только мало кто додумывался ломать об это длиннющее слово язык в устной речи. Частенько звали на удивление ласково, тигрой, болеком или балабобой, а кто-то вообще, не утруждаясь, двумя буквами ри, или как ещё только не…

Не так длинно; не так сложно; не так интеллектуально превосходяще.

Не так важно. Да вообще не важно.

— И будь любезен, — продолжает тем временем аль-Хайтам, — добавь меня в список, — и едва заметная, но оч-чень многозначительная пауза, — контактов. Нам теперь неизбежно придётся взаимодействовать по бытовым и рабочим вопросам, и этот способ кажется мне весьма удобным.

Зараза. Вынь меня из ЧС, драмаквин, — Кавех прекраснейше понимает, что де-факто ему сейчас сказали именно это.

И напрасно, между прочим. После перехода в бюро номер Кавех поменял не сразу — не хотел показывать окружению, насколько всё плохо, — а потом, когда поменял… ну… Аль-Хайтам его всё равно бы уже искать не стал; и так вот сразу, превентивно добавлять в ЧС этого человека — было будто лишний раз подтверждать, что в принципе всё это тогда было; да и напоминать себе ещё тот номер, наверняка уже забылся…

Ха.

Кавех мог бы ввернуть шпильку вроде тебе ли не знать, что не всех там можно найти по номеру телефона, от настроек зависит; да толку-то, если его самого — действительно можно? Всегда можно было. Даже сейчас. Даже после суда: не хотел показывать окружению, насколько…

— Хорошо, не возражаю. Добавлю, — сухо произносит он.

— Прекрасно. Теперь самое главное. До момента получения инструкции. В библиотеку и спальню — не входить. По остальной квартире — можешь пройтись, оценить фронт работ, но пожалуйста, раньше времени не усердствуй. Что самое главное. Ничего. Не. Выбрасывать. Это понятно?

— Да.

— Если тебе кажется, что что-то разложено не по порядку, но ты не уверен — не трогай, сначала спроси у меня. Да и вообще, в принципе… — он медлит секунду, — лучше ничего здесь без необходимости не трогай, пока я всё-таки не составлю полной инструкции.

Кавех, если честно, уже этой инструкции боится.

— Хорошо.

— И вот ещё что, — аль-Хайтам достаёт из кармана какой-то предмет; со звяканьем кладёт на кухонный стол. — Экземпляр ключей от квартиры. Оставляю тебе.

Это… чёрт, странно; но в Кавехе первым делом вспыхивает насущное:
— Да я едва ли куда-нибудь пойду, кроме как в ближайший магазин перебежками, — горько усмехается он. — Ну… ты видел. И… слушай… ты ведь в курсе моей легенды? — Кавех осторожно поднимает глаза; становится леденяще неуютно; почти страшно. — Официально — я уехал из Сумеру. Для всех. И меня не было в той общаге. И теперь я не живу у тебя. Ты… ты ведь никому не расскажешь?

Аль-Хайтам выдерживает его взгляд спокойно, даже безразлично, с чуть приподнятыми бровями, будто искренне не понимает, в чём проблема, и торопливо дёргает плечом:
— Не расскажу. Если честно, и так не собирался.

— Спасибо, — и Кавех не знает даже толком, за что именно благодарит.

— Что же, мне уже пора. Вернусь не позже девяти, и да, обязательно напишу. До встречи, — и через несколько минут в коридоре глухо хлопает входная дверь.

Кавех в бессилии опускается на табурет перед столом. Чёрт. Это всё… очень странно, на самом деле; странно, что за всё утро они не успели поругаться — ну это ладно, аль-Хайтам просто очень спешил; но ключи… Нет, с другой стороны, закрой тут Кавеха без возможности выбраться — и к вечеру тебя встретит ещё полиция и дело о похищении, мало ли; но…

Он до сих пор ему так доверяет? Или… в этом нет ничего такого, ведь прислуге принято доверять: не станешь же беспрерывно караулить человека, которого сам же поселил у себя дома, да? Ну… а в прислугу берут своих бывших друзей, которым когда-то сломали жизнь?..

Но даже это сейчас не самое интересное.

Кавех протягивает руку; сжимает в кисти металл, уже успевший чуть нагреться на солнце, подносит к глазам, рассматривает внимательно. Несколько ключей на простеньком кольце — никаких брелоков или других украшений, — все довольно тусклые, даже пыльные, изготовлены явно давно, но на каждом — ни царапинки, ни засечки…

Да. Наверняка это она: та самая вторая связка ключей, которая выдавалась вместе с квартирой. Впрочем, с образом жизни аль-Хайтама в этом и сомневаться не приходилось особо, — думает Кавех и тут же вздрагивает: да откуда ему вообще знать, как этот образ жизни мог поменяться за пять-то лет?.. Но не важно; не важно, он ведь постарается просто поскорей найти повод… даже если будет не только больно, но и нелегко.

Кавех смаргивает, глядя на то, как солнце отражается от потускневшего металла, и плавно закрывает ладонь.

Иронично, конечно, что — они всё-таки попали к нему. Пускай даже и ненадолго.

Несколько часов, как ни удивительно, удаётся почти полноценно поработать. Хотя, конечно, руки омерзительно дрожат, и вообще, во всём теле — зыбкая слабость, какая бывает, когда после долгого пьянства резко лишаешь себя алкоголя; но… и так немногочисленным заказчикам этого точно не объяснишь.

Кавех честно пытается сосредоточиться. Заканчивает портрет какой-то лупоглазой девицы, намеренно и привычно делая её куда красивей, чем на фото. Берётся за чьего-то персонажа — отважного героя, рыцаря без страха и упрёка; этот заказ, конечно, уже не из Сумеру… просто расценки тут у вольных художников по меркам мирового рынка явно ниже среднего — а бульварным писакам это и на руку.

Работа не идёт. Кавех понимает, что от него хотят; может себе это примерно представить; но чёрт возьми… у него, с одной стороны, мало опыта в таких иллюстрациях — а с другой, ему ску-у-учно, откровенно ему скучны все эти штампованные, собранные из картонных деталек, лишь бы продаваться, чьи-то геройчики, в которых — если честно — не веришь, не можешь и не должен верить. Ему всегда казалось, что сильней всего творчество давят именно в Сумеру; но чёрт возьми, позволять чему-то так опопсеть, так опустошиться в сути своей…

Ноутбук характерно пиликает. Кавех видит тот-самый-номер — честно добавляет в список контактов, как и обещал, причём всего-то под скромным именем «аль-Хайтам», пускай в голове и мелькают варианты поинтереснее, — и прикреплённый файл под коротким сообщением. Чёрт.

Отложив рисунок, открывает и читает незамедлительно; и… бля… нет, как описать это, он не знает, правда.

Слишком дико, слишком странно, слишком в духе аль-Хайтама.

Огромный список с нумерацией, такой, что у Кавеха, кажется, даже договор с Сангема-бай содержал меньше пунктов; что, впрочем, его не спасло, так что…

1. Главная твоя задача — разобрать тот хаос, что творится в кладовой и на балконе.
1.1. Крайне желательно ничего не выбрасывать. Что можно — продать, что можно — отдать на благотворительность. Куда и как, разберёшься сам.
1.2. Предварительно следует согласовать со мной…

Если опустить весь канцелярит — Кавеху предлагается вести Огромный Список в программе для создания таблиц, для каждой вещи занося туда описание, состояние, особенности и ещё с десяток характеристик; шаблон, в той же программе и подготовленный, заботливо прилагается. И по каждому пункту уточнять у аль-Хайтама, что с этим делать дальше; если самому ему вещь не нужна — что весьма вероятно, с учётом того, каким слоем пыли успел покрыться этот хламовник, — то приводить в надлежащий вид, искать покупателя или благотворительный фонд, договариваться — ну разумеется…

Кавех не удивлён. Совершенно. Аль-Хайтам ещё студентом, помнится, на этих табличках был помешан. Излишне даже говорить, что у него был файл для учёта расходов и огромное интерактивное расписание, которое само умело подсчитывать, на сколько пар нужно ещё сходить и сколько домашек выполнить, чтобы получить зачёт автоматом; но кажется — кроме этого, он также пытался вести и подробную опись имущества для всей мебели, посуды и продуктовых запасов…

А, вот.

2. Разберись на кухне. Мне не нужно столько посуды, да и запас продуктов в шкафах в последнее время кажется несколько избыточным.
2.1. Схема та же. Ты составляешь список, я согласую, ты действуешь дальше.
2.2. Всё, что я сочту нужным оставить у себя, нужно будет рассортировать в оптимальном порядке…

И дальше, разумеется, — восторгающе пугающая в своей душности, чётко выстроенная система критериев, аж на научную статью тянет; да уж, у кого-то заседание учёного совета сегодня с пользой прошло, не иначе.

Это Кавех тоже помнит. Тоже совершенно не удивлён. Казалось бы, что у них там было, у скромных студентов, — две тарелки, четыре вилки, коробка сахара, грубо говоря; а нет ведь. Почему пакеты с крупами опять стоят не по срокам годности? Зачем вот тут, в первом ряду, этот салатник, который мы используем раз в несколько месяцев?

И шаблон таблички тоже здесь. Это… выглядит даже мило: Кавех на второй год признал, что какое-то удобство в этих табличках есть, но всё равно терпеть не мог составлять их сам.

3. Займись уборкой. Ну, как полагается. Вымой полы, стены, кафель, пропылесось.

...и ты даже не обратишь внимания, сделал я это или нет, потому как пыль не замечаешь даже под микроскопом, криво усмехается Кавех. Ну да ладно, халтурить он не планирует; впрочем, едва ли и планирует оставаться тут достаточно надолго, чтобы дойти до этого пункта. Наверное.

3.1. Касательно последнего: в крайнем случае, запусти робот-пылесос и проследи за тем, чтобы это чудовище инженерной мысли не поглотило чего-либо не предусмотренного правилами эксплуатации и не умерло от удушья.

...какая внезапная забота о чём-то похожем на живое существо.

4. Моё питание, стирка и глаженье одежды тебя не касаются. Сам ты можешь использовать бытовую технику по согласованию со мной. За исключением упомянутых выше пылесосов — они полностью в твоём распоряжении. Также заведомо разрешаю оставлять грязную посуду в посудомоечной машине.

…разумеется. Чтобы ты кого-то пустил в своё настолько личное пространство?.. Особенно… ладно, не важно. За посудомойку спасибо, впрочем.

5. Каждый вечер будешь рассказывать мне о том, что сделал, и уточнять все спорные вопросы. Я ранее не имел подобной практики, и мне пока что сложно сказать точно, какой продуктивности я от тебя жду. Будем действовать эмпирически.

…и поругаемся уже на третий день попыток подобным образом действовать, точнее даже, взаимодействовать; ну хорошо, ладно, максимум — на четвёртый. Хотя оно и к лучшему…

В довесок к Инструкции идёт Приложение — честное слово, так и называется, опять же, словно в какой-нибудь научной статье, — озаглавленное «Правила проживания в моём доме»; собственно, это вот моём — основное, что бросается в глаза Кавеху. В остальном — почти ничего нового; то, что аль-Хайтам и так говорил вчера, — насчёт комнаты, еды, алкоголя… хотя, пожалуй, вот ещё любопытное.

Г. Будучи у тебя в гостях, отметил приятное отсутствие каких-либо принадлежностей для курения.

…а, ну ещё бы между делом не подчеркнуть, какой ты великий сыщик.

Однако если ты всё же не бросил эту пагубную привычку — будь любезен, кури только у себя в комнате, при открытом окне, соблюдая правила противопожарной безопасности.

А Кавех… бросил. Наверное. Точнее, осознанно он не бросал — как-то само бросилось… после перевода в бюро. В студенчестве-то не курил особо — так, на пьянках да в минуты сильных переживаний; а потом… ну, потом за несколько месяцев просмолил себе все лёгкие настолько, что однажды возникло отвращение, которому он не стал сопротивляться. И без того убивал себя достаточно.

Он мотает головой, отгоняя лишние мысли. Читает дальше.

Последние два пункта — оказываются весьма примечательны.

Д. Вход в мою спальню — только по согласованию со мной.
Д.1. Тебе придётся туда заходить, чтобы вынести вещи с балкона, но — сначала переносишь в комнату, потом разбираешься с ними.
Д.2. Можешь там прибраться.
Д.3. Но ничего не трогай.
Д.4. И особенно не переставляй.
Д.5. Эстетическая ценность и расположение всего, что там находится, меня полностью устраивают.

Да. Эти вот душные упражнения в остроумии… слишком знакомо… слишком.

Кавех растерянно ухмыляется.

Е. Вход в библиотеку — ТОЛЬКО по согласованию со мной. Но лучше не нужно.
Е.1. Теоретически, твои обязанности там могут касаться разве что ковра; практически, сомневаюсь в целесообразности и этого.
Е.2. Если ты вдруг там всё-таки окажешься — ничего не трогай.
Е.3. Книги стоят ровно в том порядке, в котором должны стоять. Даже если тебе это кажется некрасивым. Даже если неправильным.
Е.4. Уровень пыли меня не смущает.
Е.5. Степень загрязнения штор на окне — тоже.
Е.6. Стирать их, чистить или снимать по любой другой причине не требуется.
Е.7. Уборка в библиотеке, равно как и в целом пребывание там — абсолютно последнее, чем тебе следует заниматься в этом доме.

И-и-и… трактат наконец завершается: дата и подпись под этими будто позванивающими сарказмом строками из последнего пункта. Кавех задумчиво косится на часы в углу экрана; почти сорок минут читал. Немало. Пора бы и ответить что-то.

Спасибо, я изучил. Есть кое-какие нюансы…

Слушаю.

Судя по скорости реакции, заседание совета ещё не закончилось. Или же на смену пришло что-то не менее увлекательное.

С кем-то лично встречаться я не готов. Для продаж и остального, я имею в виду. Ну, я говорил про свою ситуацию(

Купи мне, пожалуйста, симку на своё имя для звонков и интернета. Там я могу за тебя общаться. Но всё реаловое — ты уже сам. С покупателями встретиться, в фонд отвезти… либо вызывай курьеров.

Хорошо. Сегодня куплю.

И буквально через полминуты:
Это всё, что у тебя вызвало вопросы в данном документе?

На секунду ужасно хочется вставить шпильку про «в моём доме», но Кавех стоически напоминает себе — повод. Ни к чему раньше времени нарываться; ни к чему вообще ворошить всё это.

Да.

Отлично. Я в тебе не сомневался.

И на этом грёбаном моменте отчего-то становится внезапно, почти нездорово смешно; Кавех вдруг смотрит на ситуацию с чуть другой стороны и понимает, что чёрт возьми… его действительно могли нанять. В смысле — не чтобы унизить, а в смысле — что ищи ещё дурака, который согласится на такую… э… постановку задачи, уж во всяком случае — так сразу и легко. В части Е Приложения это ощущается, кажется, особенно; помнится, в Академии кто-то из преподов любил повторять, что инструкция по полётам писана кровью погибших пилотов…

Театр абсурда. Какой-то ёбаный сюр, градус которого повышается так стремительно, что это и вправду становится уже почти забавно?..

Ненормально, угрожающе забавно; но Кавех позволяет себе тихонько, чуть постановочно рассмеяться, прогоняя это странное накатившее ощущение.

А после — героически открывает первую табличку. Хотя неоконченный пацан в сияющих доспехах смотрит на него искоса из альбома, и тоже… героически; но никакого желания продолжить рисовать не вызывает, признаться.

В обнимку с ноутбуком Кавех отправляется в комнату и долго, задумчиво, будто в первый раз оглядывает заполонивший её бардак, похожий то ли на конструкцию из бирюлек, то ли на какого-то хтонического монстра, по которому не поймёшь даже, какая конечность ему для чего нужна.

И аккуратно-аккуратно, словно вот-вот могут укусить, снимает с верхушки монстрова хребта — первую, весьма сомнительного вида железяку.

Chapter Text

А дальше происходит что-то… решительно странное.

Всё идёт… неплохо?..

Кавех в шоке, если честно. От происходящего, от себя и от гибкости собственной психики. Чёрт возьми, ну он же не врал, не лукавил, он же действительно пять лет ненавидел этого человека; и так невыносимо было, выкручивающе больно, что не верил даже, что когда-нибудь они смогут поговорить нормально дольше минуты. А теперь — он живёт у него; на него ежечасно смотрит стенами, люстрами и шкафами долбаный интерьер в его стиле; а ещё… они общаются каждое утро и вечер, и до сих пор умудрились так и не поругаться.

Кавех многое забыл, наверное. То, что были не только ненависть, потоки оскорблений и отобранная — отданная — забранная квартира; а сейчас… сейчас это вот забытое накатывает волной, и уносит куда-то, и чёрт разберёт, куда.

Они с аль-Хайтамом до сих пор, кажется, могут завершать фразы друг друга. Только опять — используют эту сверхспособность не по назначению; теперь уже для того, чтобы в принципе поменьше говорить друг другу фраз.

Они общаются очень сдержанно. Действительно, как госпо… как наниматель с прислугой; и у Кавеха вообще крепнет потихоньку ощущение, что его наняли. По серьёзке, без дураков.

Осторожно, подступаясь, он слегка декомпозирует своего соседа-монстра — того, который хтонический и соткан из барахла; и это… оказывается проще и интереснее, чем ожидалось. Там не находится пока что вещей, прикосновение к которым было бы болезненным, нет; и даже вещей, которые были бы пронизаны аль-Хайтамом хотя бы так же, как тот ёбаный гарнитур на кухне, — в общем-то, тоже. Какие-то тренажёры; спортивное оборудование и экипировка; барахло с конференций — фирменные сумки, нетронутые, и вовсе сложены аккуратной стопкой; детали от компьютеров и прочей техники — в основном периферия, вроде клавиатур и мышек, изредка даже рабочая, хотя и потрёпанная; и какие-то безделушки, статуэтки, вазы — видимо, подарки от людей, знавших аль-Хайтама достаточно плохо, чтобы предположить, что ему такое может понравиться…

Быстро выясняется, что в благотворительных фондах никому такое счастье не надо — там, удивительно, отдают предпочтение пригодной к ношению одежде и предметам первой необходимости; так что… обычно аль-Хайтам распоряжается всё ненужное отправлять на продажу через сайты частных объявлений.

— Основная парадигма такова: выставляешь сходную цену, допустимо, чтобы она была ощутимо ниже средней для подобных товаров, но не смотрелась совершенно нелепо. Определить адекватное значение в каждом случае тоже будет одной из твоей задач. Разумеется, цены тоже вносишь в список; в спорных ситуациях можешь консультироваться со мной. Одно условие — ничего не отдавать бесплатно. Даже за самовывоз.

— Но тогда желающих было бы больше…

— И преимущественно — безответственных, стремящихся, как говорят в народе, банально урвать халяву. Люди отчего-то не ценят того, за что не платят, Кавех; и что не перестаёт мне быть особенно удивительно — прежде всего не ценят того, за что не платят именно деньгами. Оплата временем или энергией, по неким загадочным для меня причинам, куда чаще не воспринимается всерьёз.

— Ладно, я понял. Хорошо… аль-Хайтам.

Полная форма имени всё ещё непривычно леденит язык, но Кавех думает, что это к лучшему. Словно анестезия.

И каждую вещь предварительно надо привести в порядок, вытереть от пыли, почистить, а то и помыть; эффектно сфотографировать с разных ракурсов — это вот, кстати, вполне себе интересно, — составить выразительное объявление, опубликовать и оставить контакты. Симку, к слову сказать, аль-Хайтам и вправду приносит в тот же вечер; Кавех вставляет её во второй слот своего телефона — и уже со следующего утра регулярно слушает подзабытую трель звонка. Люди, молодые и старые, мужчины и женщины, весёлые и заторможенные, голосами звенящими и глухими — задают о товарах триллион тупых вопросов и скромную тысячу каких-то других; Кавех отвечает, прикрывая рот платком и старательно занижая голос, и вскоре осознаёт, что ему… это нравится.

Ему так не хватало общения с тех пор, как… всё это случилось, если честно. Весёлых посиделок в барах; огненных интеллектуальных викторин; душноватых профессиональных сборищ. Да чёрт бы побрал — просто возможности прогуляться по парку, полной грудью вдыхать прохладный воздух, не пряча лицо; смеяться небу, улыбаться прохожим; подойти к кому-нибудь, сказать что-то приятное, пожелать хорошего дня. Этого недоставало… очень сильно; он только сейчас начинает понимать, насколько; и вежливо отвечая на чужие вопросы, мелодично расхваливая свойства каких-то железяк, о которых сам узнал день назад через поисковик, порой разбавляя столь важную информацию анекдотами, шутками, к слову пришедшимися мелкими историйками, — он хоть как-то эту жажду восполняет.

Но как же всё это дико.

Он — страшно сказать — обживается здесь. В этой квартире; в этой — чёртовой — квартире. Отвоёвывает у хтонического соседа немного места, сплавив кое-что и сгрузив покомпактней остальное. Приспосабливает какую-то здоровенную коробку, опустевшую после выгребания из неё разнообразного хлама, как стол под ноутбук; ставит раскладушку поудобнее, просит постельное бельё, одеяло и нормальную подушку… Ему даже выдают заодно ещё и табуретку с кухни — кажется, формально это пыталось быть жестом вежливости, но по факту, вероятно, дело в том, что некоторым господам не по нраву восседать на низенькой раскладушке, инвентаризируя своё барахло.

Но так или иначе — здесь начинает становиться нормально жить. Уму непостижимо.

И да, ладно, хорошо, надо признать: безо всякого сарказма, аль-Хайтам — действительно вежлив на удивление. Кавех каждый вечер демонстрирует ему Ту Самую Таблицу — которую вести, в общем-то, нетрудно, да и что-то внутри… о чём не хочется думать… слишком хорошо помнит и понимает, как такое делать правильно. Кавех показывает объявления; рассказывает, что и за сколько есть шансы продать; согласует, когда сможет заехать кто-то из возможных покупателей. Аль-Хайтам слушает, комментирует конструктивно и по делу, даже со вполне умеренным — для себя — градусом душноты; они общаются, действительно, как наниматель и работник, и Кавех ловит себя на мысли, что работа-то эта и не худшая.

Три дня спустя, в четверг, хватает отваги выбраться в ближайший магазин; снова замотавшись платком так, чтоб только глаза были видны, но тем не менее. Страшно; конечно, страшно; в конце концов, совсем рядом с Академией немалым кажется риск встретить кого-то из знакомых, кто такой встрече будет чрезвычайно рад. Но обходится; Кавех закупает себе всё необходимое — а потом нервически как-то, во многом для того, чтобы успокоиться, моет пыльное зеркало в санузле, во избежание всяческих там чувств дежавю.

И забывает со всеми этими нервяками свои рисунки на кухне. И вечером, во время ужина — Кавеху потихоньку удаётся начать в себя впихивать хоть немного еды хотя бы раз в день, — аль-Хайтам, протягивая листы, походя замечает:
— Ты оставил.

— Извини, — Кавеху слегка неловко: не то чтобы ему разрешали на этой кухне не только есть, но и сидеть рисовать по полдня. — Спасибо.

— А если не секрет, кто это? — серо-серебристый взгляд скользит по тому самому юноше бледному со взором горящим и… арх, чутка заваленной, кажется, перспективой. Надо будет поправить.

— Да так, — фыркает Кавех, — заказ. Очередной мартик для какой-то беллетристики.

— Кто?..

Это… лишнее, это ужасающе лишнее, но — кажется, в глазах аль-Хайтама на секунду мерцает интерес, а Кавех… Кавех, чёрт возьми, просто слишком давно ни с кем нормально не разговаривал.

— Марти Сью. Это такое понятие из теории литературы… ну, точнее, знаешь, если это в принципе можно назвать литературой…

Он закатывает пространный, неуместный совершенно для отношений с работодателем рассказ, чуть больше похожий на лекцию; и спустя минут десять внезапно осознаёт, что его до сих пор слушают. Вполне искренне; и даже почти не перебивая; что странно до щекотки в пальцах и страшно до дрожи в них.

Он быстро сворачивает тему, потому что становится как-то уж совсем решительно неуютно, и переходит к обсуждению товаров… то есть, своей работы, да.

Но как же всё это странно.

После этого Кавех долго не может заснуть; изучает добротно выбеленный потолок, ворочается на неудобной, впивающей пружины в спину раскладушке, и честно пытается ни о чём не думать — но не получается никак.

Как быстро он привык. Ко всей ситуации; к этой долбаной квартире, которая, как поначалу казалось, одними стенами своими могла бы задушить; ко своей специфической… работе; к тому, как всё поменялось; чёрт возьми, к аль-Хайтаму. К человеку, которого считал — и считает? но не хочет сейчас об этом думать — сломавшим ему жизнь. Ужасающе. Дико.

Но не более дико, чем то, что он ловит себя на мысли — кажется, тут всё-таки будет получше, чем в общаге; и может быть — и правда — не так уж и нужен тот повод?

Тем более, который… не подкидывают так старательно, что это начинает выглядеть даже любезно.

А спустя почти сутки — вечером пятницы, крайне символично, — Кавех встречает её.

Она будто таращится на него, изумлённо округлив отверстие деки, и Кавех чувствует себя этак липко, неуютно растерянно. Не то чтобы он, в общем-то, не подозревал, что рано или поздно обнаружит тут что-то, что пробудит море дрянных воспоминаний, к чему, быть может, и прикасаться будет больно; но этого… этого вот, честно, не ожидал.

Настолько, что найдя характерной формы потёртый чехол — в самый угол отставленный так, что раньше и вправду легко было не заметить, — думает сначала, что… может быть, нет, может быть, это какая-то другая гитара. Но глухо взвизгивает молния — заедает, заедает-то до сих пор, — и Кавех находит пальцами узоры на нижней деке, которые сам рисовал когда-то, в той, позапрошлой жизни, и… стадия отрицания завершается, почти не начавшись.

Он не знает, что чувствовать, если честно. И понимает чуть отчётливей, для чего полезны все эти грёбаные таблички аль-Хайтама; потому что пока заполняет очередную строчку, нудно описывая состояние струн, колков и грифа — расстроена в жопу, а чего ещё-то было ждать, — хоть чуточку как-то… заземляется.

А после — аккуратно, боясь будто то ли испачкаться, то ли ещё что, прячет её в чехол, с трудом застёгивая молнию, и отставляет к другим перебранным за сегодня вещам. Дальше его полномочия всё — до решения аль-Хайтама; но чёрт возьми, она даже сквозь чехол теперь тоже как будто таращится, зло обжигая спину, и на сердце тягостно. Звонят:
— Здравствуйте, я хотел бы уточнить насчёт… — и всё скороговоркой, да такой, будто у собеседника полон рот гвоздей; и это отвлекает, конечно, но ненадолго и не особо.

Кавех не знает, что чувствовать, зато прекрасно знает, чего не должен вспоминать.

И, разумеется, всё равно вспоминает.

— Слушай, если ты опять напьёшься до такой степени, что окажешься не в состоянии добраться до дома без приключений, можешь просто мне позвонить.

— Я не…

— Честное слово, мне легче встретить тебя сразу, чем вытаскивать потом из отделения.

— Было-то один раз!

Хайтам, конечно, делая это предложение неслыханной щедрости, никогда не упоминал одного нюанса: пара недель — не меньше — постоянных едких шпилек на тему того, что кое-кто не умеет пить, в качестве платы за подобную услугу.

Но чёрт возьми, когда тебе всего-то почти двадцать, и ты счастлив, и ты восторжен, и в голове у тебя — отборнейшая дурь, и мир бурлит вокруг — такой волшебный, яркий, разноцветный, и поёт на множество голосов, и тебе так хочется успеть вовремя все эти голоса расслышать… Кавех любил людей. Любил тусовки и сборища, самые разномастные, неожиданные, иногда странные; любил наблюдать, смотреть, слушать, и разумеется — говорить-говорить-говорить. Говорить он любил особенно. А говорилось… говорилось куда ярче, доходчивей и цветастее, когда вино разогревало кровь; ну в самом деле, ничего в этом такого не было — многие на подобных сборищах пили…

— Сходил бы со мной. На людей хоть посмотришь, — то и дело предлагал он Хайтаму.

— Спасибо. Знаешь, я уже однажды сходил на людей посмотреть, — отвечал тот, и со взглядом очень выразительным. — Боюсь, пока что морально не готов повторять это ещё раз.

Кавех иного ответа и не ждал; но всё равно почему-то продолжал иногда спрашивать. Сам он… сам он на этих тусовках ни с кем особенно не сближался — ему и одного близкого взаимодействия вполне хватало, право слово, — а именно что ходил смотреть на людей. Фотографировать мысленно, коллекционировать в памяти — их пестроту и разнородность, дурацкие причёски, цветные шмотки, улыбки и смех, песни и слёзы; ну и всё-таки, в конце концов, говорить-говорить-говорить, да так, чтобы кто-нибудь пускай из вежливости даже, но делал вид, что слушает.

Вообще, напивался Кавех редко. Да, иногда принимал основательно — но, как правило, так, что уж до комнаты вполне себе мог дойти, и даже, поверить сложно, без приключений; вот только до комнаты обычно не до своей — до соседней. Выпитое бурлило в крови. Хотелось говорить-говорить-говорить; хотелось, чтобы искренне слушали; ну и… не только говорить, впрочем.

Гитара была совсем дешёвая, простенькая, купленная на барахолке с какой-то стипухи. Кавеху большего и не надо было; если честно, играл он… так себе. Всё рассчитывал подучиться, но не складывалось как-то; наверное, и чехол зря брал — хотя пылилась она так, конечно, меньше. Но с собой куда-то Кавех по итогу таскал её крайне редко; как правило, она скромно жила где-нибудь в уголке комнаты у него — или, что бывало гораздо чаще, у Хайтама — или опять у него, если на Хайтама нападал очередной приступ борьбы за минимализм в интерьере.

Кавех приходил, почти физически ощущая полупьяный блеск собственных глаз. У Хайтама в комнате стояла большущая кровать, которая в разложенном виде становилась и вовсе огромной; а складывать он её не любил — предпочитал избавляться от лишних вещей, чтобы такому важному предмету мебели ничего не мешало. Кавех не то чтобы всегда этому был рад — с учётом того, что лишние вещи имели склонность кочевать уже в его комнату, — но чёрт возьми, редкостным кайфом было в таком вот полупьяном, возвышенном состоянии взять гитару — и плюхнуться с ней вместе на эту кровать, с размаху, наискосок.

К творчеству в Академии относились не вполне одобрительно, к музыке в том числе, но — многое зависело от того, что исполнять. Если не откровенно маргинальные песни о нелёгкой жизни в местах лишения свободы — чёрт возьми, после того инцидента Хайтам не меньше месяца то и дело предлагал начать разучивать заранее, — в принципе, риска проблем особенно не было; смотрели сквозь пальцы. У Кавеха был репертуар вполне общественно пригодный — что-то про мечты, космос, ракеты и светлое будущее; словом, примерно про то, про что и хочется петь, когда в крови клокочет далеко не один бокал винища.

Он сбивался, правда; пальцы держали струны не очень цепко, а подборки аккордов к некоторым песням приходилось подглядывать на телефоне. Но Хайтам слушал; Кавех мог даже в его сторону не смотреть, а вместо этого, если не надо было всё же следить за аккордами, — полуприкрыть глаза, ощущая себя и собственный голос, но… всё равно зная, что Хайтам слушает.

Он однажды в перерыве между песнями даже спросил:
— Кстати, почему ты гитару на сборища свои не носишь?

— Да ну… — Кавех чуточку смутился; вдохнул поглубже и всё-таки ответил правду:
— Если честно, мне кажется, я не особо хорошо играю. Есть ребята, у которых получается гораздо лучше, ну и… Позориться не хочется.

— Ага. Вот оно что. То есть это только мне можно, значит, фигурально выражаясь, по ушам ездить?..

Хайтам характерно, но всё-таки тепло — хотя и сам, наверное, не хотел бы об этом знать, — усмехнулся. Он сидел за столом, набирая что-то на ноутбуке; а сейчас — чуть наклонив к себе экран, сложил на нём кисти сверху и опустил на них подбородок, с интересом глядя на Кавеха.

— Тебе поездишь, — фыркнул Кавех. — Тебе же если что не так — ты это сразу так доходчиво сообщишь, что больше уже не захочется.

— Не захочется чего?..

— Делать так, чтобы тебе было что-то не так, — чёрт возьми, он иногда чувствовал, как в диалогах с Хайтамом все его формулировки заплетаются склизкой, бестолковой змеёй, достойной выступать в цирке.

— А. Ну да, это верно, — уже походя откликнулся Хайтам, не стирая с губ той характерной усмешки, и снова уткнулся в ноутбук; и только через пару минут — будто между делом, не отрываясь от экрана, спросил:
— Так споёшь что-нибудь ещё?..

У Кавеха уже чуточку болели подушечки пальцев, но пел он в тот вечер ещё долго.

…Гнев клокотал в горле, в голове, во всём теле, так, что было трудно дышать; Кавеху смутно вспоминались чьи-то слова про то, что он с такой психикой — ещё до сорока заработает себе разрыв сердца. Это был один из тех моментов, когда он, в общем-то, прекрасно понимал, что его кроет, что логично ни рассуждать, ни действовать он сейчас не в состоянии, — но крыло уже слишком сильно, чтобы это понимание могло изменить хоть что-то.

И всё услышанное от Хайтама — билось внутри, предательски вплавлялось в память и ввинчивалось штопором в грудь.

Нет, конечно, они ругались и раньше; точнее даже — в последние полгода всё чаще только и делали, что ругались. Но сейчас… но то, что было сказано сегодня… было уж слишком; слишком; во всяком случае, в нынешнем состоянии всё ощущалось именно так.

Кавех часа два мотался по улицам, шагая широко и зло. Слушал музыку в наушниках на такой громкости, что казалось, вот-вот оглохнет; выпил полбутылки дешёвого бренди, купленного в каком-то подвальном магазинчике; выкурил целую пачку, одну за одной, не чувствуя ни вкуса, ни тяжести дыма; переходя дорогу, едва не попал под машину, и через пять минут забыл уже об этом инциденте. Забрёл в какой-то лесопарк — и, найдя там безлюдный уголок, до ссадин на руках колотил ни в чём не повинные деревья, стрясая с ветвей снег, мстительно падавший на волосы и за шиворот; и наконец, убедившись, что точно-точно никто не видит, — позволил себе расплакаться. Воровато и тихо, стыдясь до ужаса; и не потому, что считал чем-то стыдным слёзы вообще — а потому, что до безумия стыдно было плакать сейчас.

Это ведь не он наговорил всё это. Ему не должно быть больно; он может злиться, может быть в ярости, может продумывать справедливую ответочку, но… чёрт возьми, не плакать. Мерзко. Гадостно. Недостойно. Некомпетентный истерик, и как там ещё…

Вообще, от этой странной прогулки стало немного легче. В голову пришло… решение?.. точнее — возможно, решение, в котором Кавех был ещё не уверен, но стоило вернуться в общагу, зайти к себе в комнату, посмотреть на стену, за которой, чёрт возьми… оно сразу показалось правильным.

Он уедет отсюда.

Ненадолго. Дней на пять. Остановится в какой-нибудь гостинице. Проект завершён; сейчас каникулы; строго говоря, необходимости постоянно жить здесь больше нет.

И… да; да, чёрт возьми, он думал, что с окончанием проекта станет легче. Что что-то наладится. Что они перестанут наконец грызться из-за каждой мелочи. Одно дело — когда дедлайн давит нещадно; когда в голове — столько мыслей, столько идей, и всё хочется воплотить, и всё на высшем уровне; когда… когда не совпадают взгляды ни на то, что из этого сделать — действительно нужно, ни на то, как нужно сделать. Темп был бешеный; нервы сдавали; споры перерастали в ссоры, но теперь-то, когда всё завершилось, причём настолько успешно…

…теперь тоже ничего не поменялось. Кавеху казалось даже, что становится только хуже.

Он терял друга; терял напарника; терял человека, которого в последнее время всё чаще хотел прибить, но без которого по-прежнему не мог себя представить. Терял — и не знал, не понимал совершенно, что с этим может сделать.

Он уедет; да… пускай, хорошо, можно и так сказать… убежит.

Надо как-то переключиться, отвлечься от всего, что происходило здесь; продышаться; мысли привести в порядок. В тишине побыть.

Отдохнуть.

От себя и от Хайтама.

Отдохнуть, да; Кавех, пожалуй, даже телефон на первое время выключит; даже в соцсети и мессенджеры заходить не будет. И… да, наивно, конечно, надеяться, что Хайтам быстро заметит его отсутствие; но может быть, рано или поздно всё-таки заметит? может быть — хотя это тоже наивно, да, — даже начнёт скучать?

И даже поймёт, может быть, что действительно. Сделал. Очень. Больно. Поймёт, что это не шутки, не игра, не обычный рабочий процесс, как любят порой выражаться в Академии; поймёт и… задумается о чём-то. И может быть, что-то ещё удастся исправить; может быть, Хайтам даже извинится, хотя… нет, пожалуй, это совсем уже фантастика.

У них всегда было так: либо оба, отойдя после ссоры, просто делали вид, что ничего не случилось, — либо, понимая, что и вправду перегнул палку, извинялся Кавех, получая в ответ что-нибудь вроде «извинения приняты».

И он чертовски устал.

В последнее время его вещей в его же собственной комнате стало гораздо больше — да чего там, он по факту давно уже жил здесь, а к Хайтаму… так, заходил в гости. Так что собираться было легко; да и много ли надо, чтобы недолго пересидеть в гостинице?.. Сумка — в которую всё летело с размаху, хаотично и раздражённо, — оказалась готова за полчаса.

Кавех оглядел чуть опустевшую комнату — если честно, только чуть, потому как немало здесь всё ещё было лишних вещей Хайтама, царапавших взгляд и сердце, — вздохнул и выскользнул в коридор, стараясь двигаться как можно тише.

Глухо скрипнул замок под ключом. Кавех отворачивал голову и скашивал глаза, чтоб не видеть двери соседней комнаты.

Ненадолго; дней на пять; так всем будет лучше. Может быть, это единственный способ хоть что-то сейчас…

А гитара была как раз там. В соседней комнате. Идти забирать Кавех, разумеется, не стал; да и зачем — в гостиницу, на пять дней?..

…И он, если честно, не знает до сих пор: если бы кто-нибудь тогда сказал ему, хотя бы подкинул столь абсурдную мысль, что он убежит не на пять дней, а на пять лет…

…поступил бы он тогда иначе?

Как назло, сразу после возвращения аль-Хайтама приезжают покупатели. Как назло, они весьма говорливы и привозят с собой кучу вопросов, которые могли бы задать и по телефону.

Кавех, закрывшись в комнате, старается даже дышать потише; быть может, это паранойя, но от мысли о том, что среди покупателей окажется кто-то знакомый и догадается… очень, очень страшно. Так что — Кавех сидит и обречённо слушает, как аль-Хайтам пытается доходчиво намекнуть, что не стоит задерживаться в чужом доме в такой-то чудесный вечер, да впрочем, как и в любой другой; и дополнительным пунктом — ко всему остальному — присутствие гитары несколько гнетёт, и чернота чехла мозолит глаза.

Но хорошо — ладно — через какое-то — весьма немалое — время наступает наконец момент, когда аль-Хайтам осматривает в комнате разобранные за сегодня вещи; и чёрт возьми, Кавех не уверен даже, что этому рад, когда дело приближается к последней строчке.

— И вот ещё нашёл сегодня… — он зачем-то, стараясь не меняться в лице, расстёгивает чехол, берёт гитару и несколько раз проводит по струнам. — Расстроена, как видишь, совершенно, но в остальном… состояние хорошее. — Медлит пару секунд, опуская глаза, а потом добавляет то, что разом рушит этот дурацкий фарс:
— Не думал, что ты её сохранишь.

— Ты же знаешь, не люблю выбрасывать вещи, особенно чужие. Да и она мне не мешала, — где-то здесь, вероятно, растворилось недосказанное «в отличие от тебя», но сейчас это кажется неважным. — А так она твоя, забирай, если хочешь.

Вау. Вот бы и со всем остальным всё было так просто.

— Хотя если ты планируешь её выкинуть или разбить кому-нибудь об голову, — аль-Хайтам коротко кашляет, — лучше оставь мне.

Кавех дёргает плечами:
— Да нет. Не хочу. И не планирую. И… спасибо, — и наконец решается поднять взгляд.

Аль-Хайтам медленно, задумчиво рассматривает гитарный гриф, на котором пальцы Кавеха до сих пор лежат расслабленно, слегка согнувшись в подобии простенького аккорда. Что-то как будто… витает в воздухе, но на этот раз не напряжённое, не тяжёлое, нет; скорее — щемяще печальное и лишь самую чуточку светлое. Гитара небольшая совсем, и Кавеху неудобно с непривычки: там, на когда-то его квартире, у него была другая гитара — щедро и блестяще лакированная, тяжёлая и бедрастая, с широким основательным грифом; играть ощутимо лучше, впрочем, он и на ней не научился.

Продал. Вместе со всем остальным, когда выплачивал штраф.

— Ну, как я понимаю, на сегодня это всё? — с негромким выдохом спрашивает аль-Хайтам.

— Угу, — кивает Кавех и скользит, не отпуская гитары, взглядом по таблице на экране ноутбука, — всё. И вопросов у меня больше нет.

— Замечательно. В таком случае, благодарю за работу, и спокойной ночи.

— И тебе.

А выходя, аль-Хайтам неплотно закрывает дверь; точнее даже — вообще не закрывает, оставляя щель сантиметров в двадцать. Кавех сразу обращает внимание, не услышав характерного щелчка. И имел бы дело с кем-то другим — наверняка решил бы, что это по рассеянности, окликнул бы, напомнил, может, добавил бы какую-нибудь избитую шутку; но чёрт возьми…

Кавех какое-то время сидит, отстранённо глазея в стену, ни о чём особенно не думая и продолжая обнимать гитару; а затем тщательно, с непривычки долго настраивает её и снова ставит руку на гриф.

Хорошо играть он так и не научился, но — периодически играл; и за эти пять лет успел узнать не одну сотню новых песен, и даже не один десяток — насобачился исполнять сравнительно сносно; но сейчас… сейчас хочется другого. Он ставит перед собой ноутбук и ищет подборки аккордов, давно уже начисто позабытые — хотя когда-то наизусть помнил. К тем песням про космос; про ракеты; про лучший мир; к тому, что они нестройным хором пели с ребятами, глядя, как озеро серебрится в полумраке; тому, что он пел один, разглядывая потолок соседней комнаты; тому… из тех времён, когда они верили ещё во всякие глупости, в которые, кажется, вообще никогда и не стоило верить.

Пальцы неуютно подрагивают на грифе; рисунок для правой руки подобрать сложно, а кое-где — Кавех и мелодию уже плохо помнит. Но всё равно поёт. Не знает толком, что такое на него нашло, и понимает, что смотрится это глупо, импульсивно и по-детски; но — что-то от этих песен вздрагивает, просыпается глубоко внутри. Кавех не уверен, впрочем, что завтра не пожалеет, что не оставил это вздрогнувшее спать дальше.

А ещё — он косится на приоткрытую дверь; и ему почему-то назойливо, настойчиво кажется, что оттуда, из коридора, его слушают.

Проверять эту гипотезу, впрочем, он не намерен.

С непривычки подушечки пальцев начинают ныть практически сразу; и спустя от силы полчаса Кавех понимает, что если продолжит — свежие мозоли будут завтра болеть так сильно, что тяжело станет рисовать, убираться и печатать на клавиатуре.

Тогда он тихо-тихо, почти бесшумно, идёт к двери и закрывает её.

И ложится спать, поставив гитару у стены, неподалёку от своей раскладушки.

Chapter Text

— И всё-таки, сегодня суббота, зачем тебе в Академию? Пары вести, что ли?..

Кавех не то чтобы считает, что это его дело; и не знает даже толком, зачем спрашивает — из любопытства или же из чего-то вроде дежурной вежливости. Но — аль-Хайтам сегодня выполз на кухню не слишком рано, ощутимо позже полудня; и проснулся, видимо, тоже не так давно, судя по тому, что для себя-утреннего аж непривычно как-то словоохотлив.

— Ну нет, — он трясёт головой, жадно отхлёбывая кофе. — Преподавания мне, по счастью, в этом семестре удалось избежать. Ну… строго говоря, почти удалось, но уж такие чудовищные вещи, как пары в субботу, меня миновали. Их же ведь и ставят, помимо прочего, зачастую беспардонно рано, — ещё один крупный глоток. — Ничего такого. Просто хочу поработать.

— И многие у вас в Академии, — это «у вас» соскальзывает с языка так легко, что Кавех почти и не замечает даже, — любят вот так… просто поработать в субботу?..

— Нет. Совсем немногие. Этим, я считаю, и надо пользоваться.

Сложно оценить, конечно, не связано ли такое рабочее рвение с нежеланием оставаться на целый день в одной квартире с Кавехом; но… ладно, чёрт возьми, даже если так — он искренне за это благодарен, потому как и сам выходных побаивается, если честно. Аль-Хайтам уходит, попрощавшись на удивление тепло, даже почти улыбнувшись; и Кавех… Кавех опять остаётся с тем чёртовым чувством, что здесь вполне неплохо, даже несмотря на то, что он постоянно просыпается с болью в спине от грёбаной раскладушки, да и времени на рисование заметно меньше.

И даже несмотря на… остальное.

Всё это слишком странно.

Кавеху так кажется ровно до вечера; а вечером — всё наконец-то летит по пизде.

Наконец-то. Он уж думал, не дождётся.

Аль-Хайтам возвращается домой раньше, чем в прошлые дни; его спина неестественно пряма, движения резче, чем обычно, и Кавех уже ощущает какое-то невысказанное напряжение. Которое, впрочем, высказываться начинает практически сразу, едва аль-Хайтам прячет пальто в шкаф:
— Ты мог бы вешать свою куртку на отдельный крючок в углу. Места там достаточно, — замечает он негромко, будто походя.

— Хорошо, — кивает Кавех, чувствуя, что ничего хорошего его в ближайшее время не ждёт.

И не ошибается.

На кухне, вместо того, чтобы сразу взять из холодильника свой готовый ужин, — аль-Хайтам сухим, аккуратным и быстрым вихрем зачем-то пробегается по всем шкафчикам. Достаёт бутылку вина и бокал; и, наливая, отмечает уже уверенней и громче:
— Могу наблюдать здесь точно такой же бардак, какой и был до твоего появления. Кажется, единственное, что ты сделал, — это освободил полку для своих… разрушителей желудка.

Снова рванув на себя одну дверцу — и угадав безошибочно, никаких тебе игр с вероятностями, — он этак демонстративно-презрительно окидывает взглядом скромную стайку упаковок растворимой лапши.

— А в расположение моих вещей, насколько я вижу, при этом был внесён хаос в… весьма впечатляющей концентрации.

Обидно, кстати: Кавех немало времени потратил, пытаясь как-то перегруппировать всё это, не нарушив былого порядка. Он мрачно скрещивает руки на груди.

— Ну, насчёт освобождения полки, — и чуточку выделяет это голосом, — тебе не кажется. Но что касается остального… вообще-то в твоей инструкции пункт про кухню шёл вторым. После разбора и продажи вещей.

— Так и с чего ты взял, что пункты следует выполнять последовательно, а не параллельно?

Кавех чуточку теряется:
— Ну, я думал…

— Лучше не пытайся больше. Получается у тебя весьма посредственно. Если что-то не понятно в инструкции либо же в чём угодно другом касательно правил поведения в моём доме — сразу спрашивай у меня.

Чёрт.

В те времена, когда они были ещё студентами, — Кавех быстро понял, что аль-Хайтама считают редкостным хамлом прежде всего за одну конкретную черту: он практически всё говорил без эмоций, ровным, безразличным голосом, будто читал с написанного какую-то лекцию. Невозможно было понять — злится он или шутит, иронизирует или хочет унизить; во всяком случае… почти никому не удавалось. Кавех был одним из немногих — тогда, помнится, ему нравилось думать, что и вовсе единственным, — кто умел по каким-то малейшим движениям мимики, крохотным морщинкам у глаз и губ, вороватому прищуру или блеску зрачков — понимать аль-Хайтама; и искренне, кажется, пару лет не считал его даже особенным хамлом, потому что… ну, потому что ему, Кавеху, аль-Хайтам не хамил. Это могло звучать как хамство — по интонации, по формулировкам; но это не выглядело хамством — Кавех видел точно.

Сейчас… сейчас он ничего не видит. Может, растерял навык; может, аль-Хайтам научился лучше прятать даже слабые отблески эмоций; а может… может, и видеть-то нечего.

Может, в данный момент Кавеху просто хамят. В конце концов, чего он ещё хотел и ждал-то чего, а?..

— Хорошо, — он украдкой сжимает кулаки; по счастью, когда руки спрятаны в сгибах локтей, этого практически не должно быть заметно. — Если твои пункты надо выполнять параллельно, будь любезен, обрисуй мне систему приоритетов. Чтобы я понимал, сколько и чего каждый день следует делать.

Аль-Хайтам делает жадный глоток вина и глубоко вздыхает:
— Не то чтобы у меня много времени на подобные занятия. Надеялся на твоё благоразумие, конечно…

— Прости, благоразумие — это мысли читать и лучше тебя знать, что тебе надо?..

Пару секунд они сверлят друг друга взглядом; затем аль-Хайтам произносит так же безразлично, как и всё остальное:
— Ладно. В чём-то ты даже прав. Завтра займусь.

— Замечательно. Я ужинать не буду, — есть не хочется абсолютно, не говоря уже о том, чтобы дальше находиться в этом помещении. — Обсуждать мне с тобой сейчас нечего. Как освободишься, приходи в комнату, смотреть вещи.

— Погоди, — бросает в спину аль-Хайтам, когда Кавех уже направляется к двери; приходится развернуться. — Вот что ещё хотел сказать. Будь любезен, устраивай свои гитарные концерты в отведённое законом время? Общения с покупателями мне хватает, выслушивать ещё и претензии соседей я точно не выдержу.

И смотрит — всё так же, блядь, спокойно, всё тем же холодным совершенно, серо-серебристым взглядом; а Кавех… у Кавеха обиженно вспыхивает внутри что-то, хотя он честно старается не подавать виду.

— Понял. Прошу прощения. Больше не повторится, — телеграфно цедит он и выходит из кухни.

И сидит на раскладушке последующие полчаса, дыша глубоко и мрачно, хоть как-то пытаясь успокоиться; и даже делает пару вороватых глотков из бутылки, от которых — что греха таить — становится легче. Но совсем чуть-чуть.

Ёбаный в рот. То ли ему вчера показалось всё, и аль-Хайтам действительно не хотел попросить ничего лишнего, а дверь не закрыл чисто случайно — да, раньше бы так не сделал, но как не меняются люди за пять лет? Либо… либо кто-то явно неадекватен; либо…

Издевается?.. Эксперименты какие-то ставит?..

Но это всё настолько мерзостно, что Кавех предпочитает остановиться на первом варианте. Сам дурачок, сам всё надумал; впрочем, ничего нового.

Ему дышится уже почти спокойно, но он понимает, что это ненадолго, — когда в комнату наконец заходит аль-Хайтам, со взором холодным и явным намерением мотать нервы дальше.

А он умеет это делать, чёрт возьми.

В Академии, помнится, его когда-то звали главным душнилой всея даршана; Кавех ловит себя на мысли, что если так, то, вероятно, всему даршану, включая преподавателей, очень даже было куда расти, потому что… потому что аль-Хайтам, во всяком случае, сей редкостный талант за прошедшие годы явно успел ещё прокачать, и весьма заметно. Он по-прежнему не повышает голоса, нет; он всё ещё льдисто спокоен, и даже тех редких ноток, что проскальзывали на кухне, больше не слышно; он даже… могло бы показаться… вежлив, но нет, уж кому-кому, а Кавеху точно бы не могло.

Да, конечно, количество обработанных вещей довольно скромное. Я вижу, ты едва ли половину комнаты разобрал, а ведь прошла уже практически неделя. Честно признаться, у меня были другие планы. Давай посмотрим продажи. Да, продажи тоже не радуют. Открой, пожалуйста, это вот объявление, и ещё вот это, и…

…где ты вообще брал теоретическую базу в процессе написания данного текста? Ты понимаешь, что человеку искушённому мгновенно становится очевидно, что автор ничего не смыслит в тренажёрах? Я уже заметил, что ты до сих пор далёк от спорта, но неужели было трудно какой-то час потратить на общение с поисковиком?

Так, а прости, пожалуйста, зачем нужны смайлики, зачем такой фамильярный тон в официальном тексте? Нет, а я не думаю, что так будет лучше продаваться. Открой, пожалуйста, чат… так. Понятно. То есть ты сначала с покупателями ведёшь себя запанибрата, а потом они приезжают лично и докучают уже мне, я правильно понимаю?

Фото совершенно неконструктивные. Эстетичные? Наверное, откуда мне знать. Но неконструктивные совершенно. Ты фотографируешь товар четырежды, причём с разных ракурсов, но в то же время остаются явные слепые пятна, неужели не видишь? Разумный покупатель не сможет даже полностью оценить…

— Слушай, — не выдерживает Кавех, у которого раздражением уже высушивает горло, но где-то в дальнем уголке души всё ещё предательски хочется по-хорошему, — у тебя на работе что-то случилось, может быть?

И честно старается добавить в свой голос мягкости и сочувствия, хотя после всего, что успел услышать за последние пару часов, больше тянет добавить кое-чего другого; но аль-Хайтам, кажется, и не думает подобные старания замечать.

— А что? — впрочем, по тому, как тот щурится и самую чуточку, едва заметно, отводит глаза, Кавех понимает, что угадал.

— Ну… не знаю… странный ты сегодня, — просто максимально, поразительно корректно для себя-сейчас формулирует он, сглатывая крепнущую злость. — Реально, что-то не так? Я могу помочь?

Аль-Хайтам молчит долго; для себя-сейчас — безумно долго, секунд двадцать, наверно. А после — отвечает медленно, совсем без всякой интонации, как робот:
— Не думаю, что моя работа тебя касается. А помочь ты сможешь, если будешь качественно выполнять свою.

И у Кавеха что-то щёлкает в груди, как рубильник; что-то обрывается там, внутри, и внезапно — становится насрать. Точнее — внутри становится очень больно, достаточно, чтобы на то, что снаружи, стало насрать; и последующие добрых ещё полчаса отборной душноты — проплывают как-то мимо Кавеха, который кивает, говорит «ага, понял, обязательно учту», на автомате делает заметки, фиксируя все замечания, и даже, кажется, сохраняет почти безразличное выражение лица, что совсем удивительно.

Кажется, в этом раунде он мог бы одержать победу; если бы вообще мог хоть где-то в этой ситуации — победить; если бы хотя бы хотел побеждать.

Кажется, аль-Хайтаму становится скучно.

— Ладно, — сухо произносит он. — Думаю, всё принципиально важное я тебе обрисовал. Надеюсь, ты учтёшь. Спокойной ночи.

— Угу. Взаимно, — кивает Кавех и наблюдает, как аль-Хайтам выходит из комнаты, закрывая дверь со звонким щелчком.

Сдавленный скулёж вместе с раздражением тонет в горле.

Кавех с размаху падает на раскладушку — и тут же кривится, ощущая боль от впившихся в спину пружин.

И чего он ждал, чёрт возьми?..

— Ну, ты береги его только. В такой концентрации тебя точно больше никто не выдержит.

Сложно сказать, сколько раз — во всяческих вариациях — слышал Кавех подобное, обращённое к Хайтаму; говорили люди с разных курсов и факультетов, отчего-то совершенно присутствием Кавеха при этом не смущаясь. А вот Кавех… смущался, во всяком случае, ощущал себя неуютно; и мешались внутри неловкость и какая-то странная, сдавленная радость.

Неловкость — оттого, что он верил, что Хайтам такого не заслужил; чёрт возьми, ну не умеет человек общаться по всем правилам светской этики, так и что теперь?.. Кавех вот отчего-то без особого труда понимал настоящий смысл фраз, большая часть которых — по сути хамством и не являлась; Кавех никак не понимал, что так уж сильно мешает другим сделать то же самое, и уж тем более — как можно из-за этого так легко отвергать такого незаурядного, необыкновенного человека.

Но Кавеху было и как-то воровато приятно осознавать, что только он способен на подобное… понимание?; приятно быть для этого человека… особенным.

…Это было где-то недели три спустя их знакомства, может, чуть меньше. Они сидели у Кавеха, играли в новую карточную игру, которую недавно начали разрабатывать ребята с соседнего факультета — и потому охотно раздавали всем тестовые колоды.

Хайтам пытался думать. Напряжённо, сосредоточенно, почти что над каждым ходом. Кавех наблюдал за этим с лёгкой ухмылкой: его опыт подсказывал, что в игру, где могут ощутимо помочь интеллект и склонность к аналитике, едва ли бы ввели аж восемь дайсов, — так что он попросту развлекался.

И выиграл. Победно выложил свою карточку бойца — поверх противоположной.

— Идиотская игра, — поморщился Хайтам. — Я всё рассчитал, и я вижу, что использовал все оптимальные варианты. Но проиграл всё равно.

— Да. Так бывает, — мягко кивнул Кавех, который, впрочем, все варианты даже в страшном сне никогда не пытался просчитывать.

— Правила совершенно не сбалансированы. Надо будет обязательно написать об этом разработчикам, — Хайтам, широко зевнув, мазнул взглядом по экрану телефона. — Чёрт, совсем поздно… мне теперь уже точно пора, — он грустно покосился на кровать, на которой валялся, неумолимо односпальную и узкую; с комфортом расположиться в этой комнате вдвоём не было, конечно, никаких шансов. — Ч-чёрт… — и с ещё одним обречённым зевком принялся собирать карты.

Кавех понимал его боль. Четыре этажа вниз, длиннющий путь в другой корпус — по улице, между прочим, хотя внутренний проход формально имелся, но закрывался так бессовестно рано, чуть ли не в девять вечера, что успеть не получалось практически никогда, — и аж целых шестнадцать этажей наверх, причём в дни особого невезения — даже и не на лифте. Кавех не хуже Хайтама знал этот маршрут; вот только у Хайтама зато кровать была заметно пошире, и в крайнем случае — особенно если ясно было, что первые пары вниманием не удостоятся, — можно было там и остаться.

— Слушай, да давай, может, поменяемся с кем-нибудь, и соседями будем?

Кавех ляпнул это как-то… сам для себя внезапно; но не огорчился, ничуть. Да чёрт возьми, отличная идея, чего раньше в голову не пришла?..

Отчего-то сейчас ему совершенно не казалось уже, что они могут вскоре утомить друг друга.

— Это как?

— Ну, как, смотри. Учебный год, по сути, совсем недавно начался. Многие в новые комнаты въехали, кто-то наверняка даже вещи ещё не разобрал. Кто-то, может, теперь в другом месте живёт, но не афишировал пока что, кто-то обвыкнуться не успел… Короче, скорее всего, не каждый за комнату цепляться станет. Так что узнаем, что у нас в этом году с соседями, и договоримся, чтобы кто-то из нас — с кем-то из них поменялся. Идёт?..

Хайтам в ответ глянул молча, но очень выразительно. Кавех закатил глаза:
— Я договорюсь.

И договорился. И уже через неделю номера их комнат — стали отличаться на какую-то единичку.

…У Хайтама были весьма… странные тактильные взаимоотношения с миром. Чего Кавех не замечал на удивление долго; может, потому, что просто не ждал подобного от человека, который ещё в эпсилон-окрестности первой встречи едва не снял с него скальп.

Фигурально выражаясь, конечно. Почти.

Кавех, сам тактильный в пределах среднего — ну, может, чуть выше среднего-среднего, — действительно об этом не думал. И вёл себя с Хайтамом так же, как и с остальными; и не видел проблемы в том, чтобы приблизиться вплотную, походя коснуться плеча или локтя, мягко убрать кисть с клавиатуры… да при случае даже и приобнять, или положить подбородок на плечо, скажем.

И во всём этом не виделось никакой проблемы. Пускай они с Хайтамом постоянно мотались по даршану вдвоём, покуда их не разлучало беспощадное расписание разных факультетов, Кавех до поры до времени ничего не замечал. Хайтам не горел желанием общаться с окружающими — а те отвечали ему взаимностью. В сколь-нибудь долгий перерыв или окно — он или беседовал с Кавехом, или доставал очередную книжку и усаживался читать, не реагируя ни на кого и ни на что вокруг.

Тогда в Сумеру большинство книг уже вполне были доступны в электронном формате.

— Зачем ты таскаешь с собой лишние тяжести? — не выдержал как-то Кавех, глядя на внушительный том, на обложке которого поблёскивал длиннющий заголовок о чём-то из высшей математики. — Не проще скачать?

Хайтам поднял на него глаза из-за книги:
— Не проще. Тогда каждый мимопроходящий начнёт размышлять, что я делаю такого в своём гаджете, начнёт всматриваться, заглядывать через плечо… а то и расспрашивать. А так — сможет прочитать обложку. И понять, что больше ему тут делать нечего.

Кавех не нашёлся что ответить. Ещё раз глянул жалобно на книгу — и решил, что тут, пожалуй, нечего делать даже ему.

А потом, уже ближе к сессии, какой-то стайке первокуров слили, кажется, что Хайтам отлично разбирается в предмете, который у большинства из них вызывал ужас; ну вот они и облепили Хайтама на длинном перерыве, ничуть не страшась ни слухов, ни сплетен, и пёстро клёкотали просьбами объяснить.

Он пробежал взглядом по чьей-то раскрытой тетрадке и бросил Кавеху:
— Слушай, подождёшь меня немного, ладно? Тут и правда интересные задачи, странно даже, что им подобное дают так рано.

Кавех кивнул; присел неподалёку на подоконник, наблюдая. Первокуры, не зная явно, с кем имеют дело, наседали, обступив Хайтама плотным кольцом; сыпали вопросами, следя за его рукой, быстро выводящей на листе какие-то формулы; но вот — кто-то особенно шустрый коснулся его плеча, привлекая внимание. Хайтам вздрогнул.

— Молодой человек, — с абсолютным безразличием процедил он, — будьте любезны, не дотрагивайтесь до меня, хорошо? И вообще, товарищи, — он обвёл взглядом возбуждённую публику, — убедительно прошу всех сделать хотя бы полшага назад.

Тем-то явно было без разницы, их задачи интересовали, а не отношение Хайтама; покорно послушались — и минут через двадцать получили что хотели, и благодарно разбежались. А вот Кавех… Кавех тогда напрягся: слишком это было… странно, настораживающе, не стыковалось с тем, что вроде бы было до.

Он наблюдал два дня. Они с Хайтамом достаточно времени проводили вместе, чтобы этого хватило. И он понял, что да; что тот невидимый упругий кокон, призрачный щит, который будто окутывал Хайтама, когда тот общался с кем-то, — следствие не только лишь непрошибаемой уверенности в себе и неуверенности во всём вокруг, но и… чего-то другого. Хайтаму неуютно было в толпе; он напрягался, когда кто-то подходил к нему чересчур близко даже просто в людном коридоре; а уж когда касались хотя бы плеча или руки — на его лице мелькала гримаса неприязни; и Кавех… Кавех уже мог видеть это всё слишком ясно.

И на второй вечер решился:
— Слушай, — отложив учебник, негромко произнёс он, когда они сидели в комнате у Хайтама, сонно и не особо охотно пытаясь доделать что-то из домашки, — если тебе неприятно, когда я дотрагиваюсь до тебя… или вообще как-то ну, это… нарушаю личные границы… ты скажи, ладно?

Хайтам глянул на него удивлённо:
— С чего ты взял?

— Да вот пару дней назад… — Кавех осёкся, ощутив, что продолжать и не нужно.

— Н-ну… — Хайтам прикрыл глаза, будто прислушиваясь к собственному телу, точно к какому-то прибору, а затем распахнул их вновь, — нет. Всё хорошо. С твоей стороны — мне это не приносит дискомфорта.

Кавех хотел спросить — почему, но почему-то не стал; просто запомнил этот эпизод очень чётко. И это со временем для него стало чем-то… странно важным и интимным. Кавех не то чтобы так уж любил обниматься, но иногда, на публике, или даже в толпе, ну, такой, которая слиплась разглядеть результаты экзамена или что-то вроде, — ему нравилось коснуться руки Хайтама, положить подбородок на плечо, и что-то внутри — перекрикивая даже осознание того, что всем насрать, — упрямо пело: смотрите, мне можно.

Смотрите: это я для него — особенный.

…— А ловко ты это придумал, конечно. Отыскал самого толстокожего индивида во всей Академии, такого, чтобы даже твою эмоциональную карусель мог вытерпеть.

Кавех тоже иногда слышал от всяческих знакомых достаточно… любопытные сентенции, да; правда, ему почему-то сообщали это обычно наедине, без присутствия Хайтама.

Обидно не было. Кавех и сам знал, что он такой — вспыльчивый, импульсивный, склонный сначала чувствовать, потом делать, а потом уже — иногда, по обстоятельствам, — думать; и не знал, можно ли тут что-то поменять, и не считал, если честно, что что-то менять тут так уж необходимо. Ему не нравилось, конечно, как в Академии его характер воспринимают; все эти разговоры о том, что настоящий учёный должен иметь всегда холодный ум, что всем этим горячным и чувственным — место максимум среди уличных маляк, что с подобной психикой всё равно никогда ничего не добьёшься…

Ему не нравилось, конечно. Но он привык. Он не был с этим согласен. Это даже… по-своему хорошо озлобляло, если честно. Он сам-то был уверен… ну… почти уверен, что ему в Академии самое место; по меньшей мере, другого места для себя на тот момент он не видел. Он хотел остаться здесь; хотел двигать вперёд прогресс, хотел создавать что-то необыкновенное, новое, светлое… и не думал, если честно, что его любовь, его страсть — могут в этом помешать; только наоборот. Ну а гнев; а слёзы; а истерики; разве ни с кем другим такого не происходит — и разве человек мыслящий не способен отнестись к этому как к данности, как к жаре или дождю, и воспринять философски, и просто принять и переждать?..

Ему всегда было трудно сближаться с людьми. С кем-то прекращал общение сам, после поступка или едкой тирады, которые не получалось стерпеть; но чаще — другие уходили первыми. Говорили, что с ним слишком тяжело; что они не знают, чего ждать; что устали; и Кавех — это тоже принимал как должное, если честно, что ещё оставалось. В конце концов, все были молоды, у всех было много свободного времени — и ещё больше разнообразных сборищ; и Кавеху достаточно было шапочных знакомств, улыбок, ниочёмных диалогов, мимопроходящих споров и неспособности вспомнить имя того, кто с тобой поздоровался в коридоре даршана…

…а потом был Хайтам, и Кавех внезапно понял, как всё это время ему не хватало по-настоящему близкого человека.

Они могли разговаривать часами напролёт, абсолютно не замечая течения времени; закат сменялся рассветом, и не верилось — казалось, что прошло-то совсем, совсем немного. Могли ожесточённо спорить — в точках зрения не стыкуясь совершенно, но аргументы приводя такие, что хотелось продолжать, дальше-дальше-дальше; а могли — просто один говорить, а другой слушать. О чём угодно. Кавеху безумно нравилось слушать Хайтама; тот, казалось, знал обо всём на свете, о самых неожиданных вещах, с его специальностью не имевших ничего общего, — и даже предложения умел выстраивать так, что для Кавеха, хаотичного, кипящего, эта скрупулёзная упорядоченность, кому-то казавшаяся занудной, — напротив, звучала успокоительно. С Хайтамом вообще… получалось общаться так, чтобы не выстраивать заранее фразу, прикидывая, что о тебе после неё подумают, — а просто говорить, сразу говорить, так, как оно сложилось в голове, — и тебя понимали, и это звучало легко, и звучало уместно; и они обсуждали это как-то, и Кавех с удивлением узнал, что Хайтам ощущает то же самое.

А ещё — он Кавеха слушал; и это… это вовсе казалось чем-то невероятным. Не только эмоции Кавеха, но и его увлечения в среде Академии котировались не слишком: живопись, музыка, поэзия — достойное ли дело для будущего архитектора, призванного строить удобные, функциональные здания на благо великого Сумеру?.. Кавех привык, что его перебивают спустя минут десять, пятнадцать максимум, и начинают вещать о чём-то своём; Кавех большего и не ждал — пятнадцать минут, в целом, уже неплохо. Но Хайтам… Хайтам слушал; и по серебристому блеску глаз, и по точности задаваемых вопросов — ощущалось, что и слышал; и ему… чёрт возьми, ему действительно было интересно. А иногда — мелькали ещё какие-то, сумасшедшими казавшиеся на тот момент, мысли о том, как то, что говорил Кавех, можно было бы использовать в разработке функциональных вещей; как можно бы слить воедино творчество — и то самое сухое, прагматичное применение науки, которое так любили воспевать в Академии.

Кавех чувствовал, как от этой дружбы у него раскрываются крылья.

Он раньше не думал вообще, что они и вовсе там есть, у него за спиной; он думал, он и так, сам по себе, — вполне достаточно летающий; а теперь — вот.

А ещё Кавех чувствовал тогда уже, если честно, что они с Хайтамом оба друг друга стоят. Молодые до безобразия восторженные дурни, которые этим своим состоянием почти что наслаждались; во всяком случае, о себе… он это точно мог сказать, и тогда вообще не думал ещё о том, что с другой стороны что-то может восприниматься иначе.

Денег было почти впритык; вещей было почти минимум; но — зато было что-то, что было дороже всего этого. И всё… всё было просто. Просто-просто-просто; никого как-то ничего особо не напрягало, не смущало, не обижало и не ущемляло — всё меркло перед возможностью ночь напролёт трепаться о том, что непременно когда-нибудь удастся сделать, изобрести и построить вместе.

Бардак в шкафу, невымытая посуда и мокрый чайный пакетик, внаглую оставленный на столе. Серо-чёрные следы пепла в опасной близости от ноутбука; я-вспомнил-мне-надо-срочно в без пятнадцати двенадцать — и спонтанное решение наутро не пойти на пару, к которой готовился всю ночь; или… или, наоборот, пойти — хотя не готовился совершенно. Кавех теперь сказал бы, что ему всё прощалось; но… честное слово, тогда… тогда всё это воспринималось так, что даже и мысли в голове не мелькало ни о каком прощении.

Всё было легко, естественно и прекрасно.

Правда, Хайтам с тихим хмыканьем сообщил как-то раз:
— Если честно, ты вносишь в мою жизнь хаос в просто поразительной концентрации.

— Это плохо?

И он опять прикрыл глаза, и опять прислушался как будто к чему-то у себя внутри, точно к измерительному прибору:
— Да нет. Скорее наоборот.

И у Кавеха тогда не было абсолютно никаких причин не поверить.

Не слишком приятно такое осознавать, конечно; но… вспомнив всё это — ярче, чем хотелось бы, — Кавех на удивление отчётливо понимает, чего он ждал.

Точнее… чего он хотел.

Всё это… нет, ну не вернуть, конечно, нет; незамутнённым юным долбоёбом, в конце концов, бываешь только раз в жизни, да и вообще, после того, что случилось… сомнительной кажется идея, что что-то тут можно вернуть.

Но чтобы… чтобы хотя бы оно всё не пропало даром.

Чтобы что-то осталось.

Чёрт возьми, да, как бы наивно это ни было — он действительно хотел бы обнаружить сейчас, что после всего, что было, после четырёх с лишним лет жизни, в которые они и разлепиться-то толком не могли, — у него есть… да, уже не друг, разумеется, но — товарищ? приятель? знакомый? — с которым просто легко общаться и который просто пришёл на помощь в трудной ситуации; пускай даже таким специфическим образом, предложив подобную… работу. Пускай.

Кавех знает, что это недостойно и глупо; Кавех чувствует, что он — слабохарактерный и вообще слабый; но понимает, что да — если бы сейчас, после своего предложения и… всего, что случилось после, аль-Хайтам просто вёл бы себя по-человечески, просто показал бы, что ему важна не столько уборка, продажа вещей и прочее, сколько помочь…

…Кавех его, ну, не то чтобы простил; но — согласился бы, наверное, просто сделать вид, что тогда не было. Просто не говорить про тогда.

Что, на самом деле, если честно, всё ну совершенно не просто, но ладно.

Это… мерзко; это слабохарактерно; но чёрт возьми, кажется, чего ещё хотелось бы Кавеху, если уж положа руку на сердце, — так это обнаружить, что тогда всё было не так страшно, как он думал себе пять лет. Что это была всё-таки не спланированная манипуляция; а может быть — недопонимание; может быть, просто результат накопившейся с обеих сторон усталости; может быть…

Слабохарактерно, да. Но он и так, в принципе, прекрасно осознаёт, что сейчас слаб — и что непризнание этого факта ему уж точно никак не поможет. А ещё… наверное, всё-таки влияет то, во что превратилась эта квартира. Кажется, хотел бы человек нажиться — так продал бы давно лишнюю часть, разменял на поменьше с доплатой; а хотел бы побольше комнат — так не стал бы превращать одну из них в откровенный хламовник; а тут… даже несмотря на то, что аль-Хайтам и в студенчестве был тем ещё хорьком-барахольщиком… всё же есть ощущение, будто он и сам не знал, что с такой огромной квартирой делать.

…или Кавех себя утешает. И его оправдывает. Да впрочем, ничего нового?..

Он угрюмо, с тихим измученным стоном прикрывает лицо руками.

Ладно. Какая разница уже, чего он там хотел, на что надеялся и чего ждал?.. Это… это не взлетает, это не работает, так или иначе. Опять начинается — вся эта хуйня; и все свои душные, уничтожительные риторические приёмчики, какие когда-то использовал против людей очень неприятных под совместный смех, — аль-Хайтам опять использует уже против Кавеха, и это блядь не то, с чем Кавеху сейчас следовало бы — и хочется — связываться. Определённо.

Валить. Повод.

А повод — вот он, очень кстати и подвернулся, причём удачный на удивление. Ты хочешь, чтобы я работал ещё интенсивнее; извини, пожалуйста, я не тяну… так что лучше мне, наверное, поискать другое жильё. Что даже, в общем-то, недалеко от истины — заказчики с мартиком в доспехах хотят ещё несколько рисунков в ближайшие дни, и Кавех не понимает, когда ему теперь этим заниматься, если он планирует спать в сутки хотя бы чуть больше четырёх часов.

Видимо, уже не планирует; если не свалит отсюда, конечно. Хотя что-то внутри, в горле, или даже, может быть, где-то поглубже, — саднит и восстаёт против этого; надо-надо-надо-наверное, но — всё равно мелькают мысли: чёрт возьми, да почти целую неделю же был нормальным, ну мало ли, что там сегодня случилось?.. Проблемы на работе — практически сам признал; может, вправду что-то серьёзное, может, накрыло, переклинило человека; да где бы Кавех сам был, если бы ему никто никогда подобного не прощал?..

Это выглядит тоже слабохарактерно, впрочем, но не привыкать уже.

Кавех делает ещё глоток из бутылки и приходит к какому-то смутному, сонно недооформленному решению: посмотреть, что будет завтра. Оценить, не было ли это всё и вправду эмоциональной вспышкой; попытаться быть снисходительным — в который раз и как бы мерзостно ни звучало; ну а если нет… тогда да. Тогда валить. Благо есть повод.

И по счастью, он слишком за сегодня вымотался и устал, чтобы это решение до конца формулировать — а следом давать оценку и ему, и своей слабохарактерности и прочему моральному облику. Это… это было бы неприятно.

Так что Кавех просто прячет обратно бутылку в рюкзак; утыкается лицом в подушку, ощущая, как под животом неуютно ворочаются пружины, и засыпает без снов.

Chapter Text

Напряжение между ними позванивает в воздухе будто. Оба молчат, но не так, как в прошедшие дни — по-бытовушному, просто оттого, что утром больше хочется сдохнуть, чем разговаривать, — а натянуто, упрямо молчат друг на друга, словно выжидая, кто первым не выдержит и бросит перчатку.

Кавеху, если честно, безумно от подобного тяжело. Но чёрт возьми — он хочет понять, что происходит. Поэтому намеренно завтракает вместе с аль-Хайтамом, хотя куда спокойнее было бы сделать чаю и уйти в комнату; но — нет, заваривает лапшу, распространяя по кухне едкий химозный запах, и героически ест, хотя не хочется абсолютно. Аль-Хайтам косится на разрушитель желудка с явным осуждением; но — нет, ничего не говорит.

Может, просто взять и спросить?

Ну… а как?.. Объясни, пожалуйста, что это вчера были за закидоны? Ты теперь постоянно меня будешь так дрючить? Мы на ножах теперь, или нет, или… как раньше?

Да и как, собственно, было раньше-то — Кавех и сам уже не понимает. Он молчит. Лапша потихоньку остывает, становясь совсем неприятной, и никак не желает кончаться. Аль-Хайтам допивает вторую чашку кофе, и Кавеху всё сильнее кажется, что оба они, взаимно, избегают сталкиваться взглядами.

Это… ну, это всё-таки лучше, наверное, чем ещё один приступ душноты. Наверное. Кавеху сложно сказать, потому что молчание давит на уши, и хочется встать, стукнуть рукой по столу и пронзительно заорать, чтобы разорвать наконец это чёртово напряжение.

Но Кавех только сжимает кулак, причём незаметно, украдкой. Одолевает наконец лапшу, медленно цедит чай и понимает, что, кажется, у них с аль-Хайтамом наступил новый раунд этой странной борьбы — узнать, кто первым сдастся и уйдёт отсюда.

Два идиота.

Кавех уже думает на всё плюнуть и таки свалить вместе с кружкой в комнату; однако тут раздаётся резкий, пронзительный звонок в дверь.

Этот звук неизменно заставляет вздрогнуть. Хотя Кавех, кажется, начал уже привыкать; в конце концов, есть кому прийти — наверное, курьер с доставкой очередных контейнеров или покупатели; хотя никому не назначено, кажется, на такое раннее — по здешним меркам — время, но мало ли…

Кавех почти не напрягается — ну, сильнее, чем был напряжён до этого, — пока из коридора, куда аль-Хайтам ушёл открывать, даже дверь на кухню притворив не до конца, не доносится звонкий девичий голос; а точнее, обрывок сказанной этим голосом фразы:
— …информационное издание «Сумеру ночной экспресс», могу я задать вам несколько вопросов?

И вот тут — как будто резко, лизучим ледяным огнём выстуживает всё внутри.

Кавех замирает. Стискивает в ладонях кружку, и наверняка бы раздавил её на осколки, если б не понимал, что подобной громкости звук точно его погубит.

— Попробуйте, — и голос аль-Хайтама холодней того колючего мороза под рёбрами.

— Не хочу навязываться, но может быть, вы пропустите меня внутрь? Думаю, так было бы удобнее и мне, и вам.

Кавех чувствует, как голова кружится, тело слабеет; он бесшумно вцепляется в край стола, чтобы не упасть.

— Я думаю иначе. В таком случае наш разговор неизбежно затянется, а у меня сейчас не слишком много времени. Пожалуйста, поторопитесь.

— Хорошо, поняла вас. Дело в том, что к нам поступила информация, что несколько дней назад некто наблюдал вас в компании человека…

— Сильно сомневаюсь, — голос аль-Хайтама звенит мириадом стеклянных льдинок. — Я вообще не любитель, знаете ли, компании человеков. Хотя, вероятно, речь идёт об Академии, но в таком случае мне не вполне ясно, что могло привлечь ваше внимание.

Даже в состоянии, когда пол уплывает из-под ног и большой угрозой начинает казаться повстречать этот пол затылком, — Кавех на автомате отмечает: даже эта девица — аль-Хайтама перебить не может. Ну… ну, или не хочет. Бля, да какая разница; рассудок цепляется за незначительные мелочи, чтобы не отъехать окончательно.

— Нет-нет, дело как раз в том, что речь не об Академии. Наш информатор сообщил, что вы были замечены в месте, которое, как могло бы показаться, совершенно не соответствует вашему статусу…

— Кхм, — тяжело, веско прочищает горло аль-Хайтам, и девица — что характерно — опять же, сразу затыкается. — Вот уже разговор коснулся и моего статуса. Изумительно. Может быть, обсудим для начала ваш? Как я понял, вы профессиональный журналист?

— Да, всё верно! Если интересно, могу показать удостоверение… — и слышны какие-то шорохи, а кроме них — ничего, почти тишина, и это чертовски плохо для Кавеха. Ему кажется, что он практически не дышит сейчас; да, впрочем, и правильно делает.

— Так, — и интонация аль-Хайтама к абсолютному нулю становится своей температурой ещё ближе, — так. Уважаемая Катаюн, — он умудряется, как обычно, почти не выражая эмоций, всё-таки произнести это имя так, что оно звучит как оскорбление, — вы до этого говорили о моём статусе, следовательно, прекрасно в курсе, кто я и какую должность занимаю, верно?

— Верно, — отрывисто роняет она, и в голосе слышно недоумение.

— Подскажите, пожалуйста, уважаемая Катаюн, неужели вы такого плохого мнения об Академии Сумеру?..

— Я не понимаю…

— Ну, мне просто интересно знать, что именно дало вам основания заподозрить, что я идиот.

Пауза; и возможно, голова и вправду кружится от недостатка воздуха, но как-то уже без разницы.

— Ваше так называемое журналистское удостоверение, — продолжает наконец аль-Хайтам, — распечатано на дешёвом принтере, что крайне сложно не заметить невооружённым глазом. Вы не потрудились даже от руки изобразить подписи, не говоря уже о том, чтобы обзавестись штампом и создать хотя бы топорную иллюзию того, что этот документ может быть настоящим.

— Я…

— Вы, очевидно, не профессиональный журналист. Могу предположить: вы, вероятно, блогер или поставщик контента для какого-то паблика, громко именующего себя новостным, верно? Вы считаете, что эта бездарная подделка придаст вам убедительности, и скорее всего, зачастую так и происходит — в ловкости рук вам действительно не откажешь. Но почему вы даже не подумали о том, что кто-нибудь может задержать взгляд на этом чуде полиграфии чуть дольше, чем на полсекунды?..

— Знаете что, отдайте, это не ваше! — снова слышен резкий шорох. — И попробуйте что-нибудь доказать.

— Боюсь, я не намерен тратить на это свой выходной. Хотя мог бы, несомненно, вызвать сейчас полицию, и поверьте, при моём статусе, — это слово будто выточено из ядовитого льда, — ко мне бы более чем прислушались. В теории, вам могли бы предъявить обвинение не только в подделке документов — за что наказание уже может быть немаленьким, — но и в попытке вторжения в чужое жилище, если бы я изобразил события… под некоторым углом.

— Я никуда не вторгалась. Вы сами мне открыли, между прочим!

— Вы, несомненно, тоже смогли бы поделиться с представителями закона своей точкой зрения на случившееся. Возможно, вам бы они поверили больше. Возможно.

И в снова наступившей тишине — чёрт возьми, да говорите вы уже хоть что-нибудь, — слышно, как девица дышит напряжённо и шумно.

— В любом случае, сейчас я в принципе не собираюсь связываться с полицией по двум причинам. Во-первых, мне элементарно жаль времени, у меня другие планы на сегодняшний день. Во-вторых… Знаете, мне кажется, что люди достаточно неумные, чтобы поверить этой дешёвой подделке в ваших руках, вполне заслужили давать вам интервью и становиться героями ваших потрясающих историй. И развлекать тем самым других себе подобных. Им, в конце концов, тоже ведь надо чем-то развлекаться, верно?..

Девица молчит; но Кавеху уже по каким-то вибрациям воздуха — кажется, он весь сейчас превратился в слух и в желание не производить никаких звуков, и только это спасает от того, чтобы всё-таки рухнуть на пол, — мерещится, будто она кивает.

— Но если я ещё хоть раз буду иметь неудовольствие взаимодействовать с вашей братией — я уже, поверьте, стану рассуждать иначе. И вашу любопытнейшую бумажонку при этом непременно припомню. Это понятно?

— Да, — с неясной Кавеху интонацией выпаливает девица.

— Великолепно. Всех благ.

И по квартире проносится, точно цунами, оглушительный хлопок входной двери.

И на Кавеха он действует… как-то решительно странно, будто команда «отомри»: лёд под рёбрами плавится разом, превращаясь в лавину липкой паники, кроющей сразу и с головой.

Внутри — сосущая, страшная пустота.

Кавеха трясёт; он жмурится и прикрывает лицо руками. Глухо, отстранённо слышит, как на кухню возвращается аль-Хайтам:
— Вот ведь идиоты, — и усмехается, кажется. — И хватает ведь слабоумия ещё по квартирам расхаживать, а?.. Чего она ждала, что я угощу её кофе?

Кажется… чёрт возьми… кажется, ему весело; кажется, ситуация эта его забавляет — да настолько, что он даже о былой игре в молчанку временно решил позабыть.

— Э… Кавех, ты в порядке?

— Издеваешься?! — не выдержав, рявкает Кавех, резко отнимая руки от лица. И тут же — видит — что-то ужасно знакомое и уже позабытое: то, что… нет, не издевается — действительно не понимает. Это вот «я-не-выкупаю-твоих-эмоций» в серо-серебристых глазах, которое за четыре с лишним года дружбы Кавех научился распознавать безошибочно, так, что уже, видимо, не пропьёшь.

Жаль только, что сейчас ему практически насрать.

— Мне пиздец теперь! — он упруго вскакивает с места, начинает расхаживать туда-сюда по кухне. — Она же из-за меня пришла! Точнее даже, за мной! Ты что, правда считаешь, что она просто кофейку на халяву захотела, поэтому внутрь просачивалась, да?..

— Ну так больше, думаю, не придёт, — раздражающе спокойно произносит аль-Хайтам. — Полагаю, я ей достаточно доходчиво всё объяснил, даже для её интеллектуальных данных.

— Не она придёт — так ещё кто-нибудь! Утекла информация! Нас с тобой у общаги видели! Да что же ты… — с измученным тихим воем Кавех бьёт себя ладонями по ногам.

— Брось. Это просто какая-то… альтернативно одарённая, которая ищет жареные сплетни для своего блога, канала, паблика или ещё чего угодно. Она такого внимания не заслуживает, я тебя уверяю. Как там, «Сумеру ночной экспресс»?

Бля; точно; и почему не додумался сам?.. Кавех рывком достаёт из кармана телефон; надо найти хотя бы этот ночной экспресс, надо понять, почему они интересуются… но — прежде всего — бросается в глаза отсутствие в углу одной крохотной привычной иконки.

Беззвучный режим не включён. Кавех всегда включал его вечером, когда приходили курьеры и покупатели, — чтобы никто не мог по случайному звонку заподозрить, что аль-Хайтам тут живёт не один; перед сном выключал — чтобы даже в раннее время смогли дозвониться. А сегодня… сегодня включить, конечно, нужно было ещё с утра, но забыл; в конце концов, не привык ещё тут проводить выходные, уж тем более — такие.

И тогда… тогда выходит, что в эти грёбаные пятнадцать минут только звякнул бы какой-нибудь покупатель, да или просто спамер, и…

Паника кроет, докатывает до горла.

Не выдержав, Кавех, точно человек, резко ощутивший тошноту, — широкими шагами, почти бегом бросается прочь из кухни; но не в туалет — а в комнату, где дрожащими руками находит бутылку и делает несколько жадных глотков.

Слизистую жжёт.

Становится чуть легче.

— По поводу выпивки я тебе правила озвучивал, если что, — доносится из-за спины.

Кавех шумно выдыхает, с размаху садясь на раскладушку. Пружины возмущённо визжат.

— Я помню.

— Просто уточняю.

— Ага.

Кавех снова прячет лицо в ладони. Глубоко дышит.

Знобит. Надо успокоиться.

Без ещё пары глотков этого сделать не получается; хотя аль-Хайтам не уходит — стоит у дверного проёма, подперев спиной косяк, и наблюдает пристально — Кавех почти не смотрит, но этот взгляд будто физически ощущает.

Со временем удаётся продышаться. Кавех наконец находит в себе силы посмотреть — не на аль-Хайтама, нет, — в телефон.

Дрожащими пальцами вбить в поиск это чёртово название. Да, и правда — паблик находится сразу; да, и правда — он желтее жёлтого, и новости там преподносятся откровенно дёшево, крикливо и даже похабно; но чёрт возьми, стоит Кавеху представить подобную новость о себе самом…

— Ну вот. О чём я и говорил.

Аль-Хайтам подходит, заглядывает в телефон; затем, помедлив, садится рядом на раскладушку — пружины на удивление молчат, будто испугавшись, — и Кавеху… даже сейчас… бесконечно странно ощущать тёплое, явно случайное прикосновение плеча.

Кавех скашивает глаза; аль-Хайтам щурится, читая новостную — если можно это так назвать — ленту информационного издания. Кавех молча скроллит вниз. Секунд двадцать так и проходит.

— Вот видишь?.. Единой тематики у них нет, хватают отовсюду понемногу, исключительно ради рейтингов. Конкретно ты им не нужен. Уверен, эта барышня не вернётся.

— Ну так придёт какая-нибудь другая, — хрипло откликается Кавех и воровато косится на бутылку. — Если информация уже утекла, то…

— Кавех, успокойся, — аль-Хайтам произносит это легко и привычно; помнится, за время их дружбы он эту фразу повторял так часто, что она сделалась чем-то вроде заклинания, — и попробуй рассуждать логически. Был бы ты интересен профессионалам, настоящим папарацци, для которых каждый час до выхода новости в свет имеет значение, — так они на моём пороге были бы назавтра после того, как ты въехал. Да может быть, даже и в тот же вечер. Это абсолютно другого уровня люди. А эта девочка, — он лениво кивает подбородком на горящий экран телефона, — просто дилетант. Услышала какой-то обрывок информации — и помчалась за ним в надежде, что дело выгорит. Тем более, — он тихо, чуточку самолюбиво усмехается, — помчалась ко мне.

На самом деле — чёрт возьми — кажется, он и вправду пытается Кавеха успокоить; это слегка внезапно, с учётом того, что было вчера и утром, и это в какой-то степени даже… мило, и Кавех бы, наверное, оценил… в какой-нибудь другой ситуации. Не сейчас.

Сейчас его до сих пор мерзко трясёт изнутри; и даже анестезия от водки, кажется, была кратковременной.

— Хорошо тебе говорить, — цедит он, бессильно кидая телефон на раскладушку, — тебе-то что со всей этой истории?.. Ну расскажешь, какой ты благородный, положительный персонаж, как пришёл на помощь в сложной ситуации, как нанял обнищавшего жулика, — он запинается, в горле першит, — прислугой, да?.. Ты-то тут, знаешь ли, исключительно в выгодном свете!

Аль-Хайтам глубоко вздыхает; и есть в этом что-то тоже… пугающе привычное, о чём Кавех не в силах сейчас думать.

— Спасибо, но я с удовольствием обойдусь и без выгодного света. Чтобы завтра ко мне из таких вот профессиональных журналистов образовалась очередь?.. Ну уж нет, благодарю, стать героем данного рода публикаций мне ещё только и не хватало. — Аль-Хайтам раздражённо встряхивает головой, будто отгоняя наваждение. — Успокойся. Я всем отвечу точно так же, как и ей. Мне нет в подобном никакого интереса.

— Да ну почему ты всегда думаешь, что можешь всё контролировать?!

Кавех сам не замечает, как срывается на крик; а крик этот звенит в пыльной тишине, отдаётся эхом. Даже слегка неловко.

Аль-Хайтам на удивление спокоен.

— А почему бы и нет, — поводит плечами он.

Кавех с вымученным стоном снова прячет лицо в руки.

— Слушай, да даже и если, — доносится тихо и глухо, — даже если вдруг и произойдёт что-то… непредвиденное, скажем так… Не стану я им говорить про прислугу. Не вижу в этом, — аль-Хайтам слегка запинается, — никакого смысла, и резона мне нет никакого. Расскажу историю настолько заурядную, насколько смогу, чтобы не вызвать у них интереса. Мой старый знакомый недавно вернулся из… откуда там, по легенде? впрочем, я и не обязан этого знать… вернулся оттуда, откуда вернулся, и ненадолго остановился у меня в гостях. Что здесь такого?

Кавех вдруг отстранённо понимает, что их плечи до сих пор соприкасаются. Ни с кем другим не придал бы, конечно, такому значения, но аль-Хайтам… чёрт, как всё это странно.

Странно и не важно сейчас.

— Та девка говорила про… — в горле по-прежнему першит, — про какое-то там место, не подходящее тебе по статусу. Явно про мою общагу. Нас видели там. И тут… тут мне уже точно не отвертеться.

Внезапно — все эмоции закончились будто; хотя Кавех-то прекрасно знает, что не закончились, нет, — напротив, осели где-то внутри болезненным, ядовитым налётом, от которого теперь тяжело дышать. Но — острого он не чувствует сейчас ничего, совсем; да вообще, кажется, почти ничего не чувствует, ощущая себя пустым и выпитым. Погано.

— С этим, боюсь, ничем не могу помочь, — наконец откликается аль-Хайтам.

И они молчат какое-то время. И открыть глаза — по-прежнему ни желания, ни сил.

— Но всё же мне кажется, что ты несколько сгущаешь краски. Я практически уверен, что больше ни с кем из этих… современных представителей древнейшей профессии… мы с тобой в ближайшее время не столкнёмся. Думаю, тебе достаточно будет не выходить на улицу несколько дней. Если что-то нужно в магазине, — он коротко вздыхает, будто размышляя, стоит ли делать столь щедрое предложение, — сообщи мне, я куплю, деньги потом вернёшь. Ну и верхний свет в моё отсутствие тебе, пожалуй, лучше бы не включать; но сейчас темнеет поздно, так что не вижу в этом особенной проблемы.

Кавех дёргает плечами, опять ощущая — слабую, будто отголоском, — ознобную дрожь. Всё это кажется какой-то дичью; а упоминание про свет — и вовсе могло бы всколыхнуть внутри ещё одну лавину паранойи, под которой он снова начал бы размышлять, могут ли его увидеть из окон, — но даже на это сейчас уже не осталось сил.

— Я… ну, в общем… — измученно выдыхает он, — спасибо.

И это слово ложится на язык подозрительно легко; а вот других не находится.

— О, всегда пожалуйста, знаешь ли, — и по тону, какому-то будто бы новому, Кавеху почти незнакомому, сложно понять, насколько это сарказм. — Ну а впрочем, — тот факт, что аль-Хайтам поднялся с раскладушки, осознаётся прежде всего по внезапной прохладе у плеча, — я настоятельно тебе рекомендую наконец заняться делом, а не эмоционировать из-за ерунды. Мы, помнится, вчера это уже обсуждали. Мои требования не то чтобы изменились.

Слышно, как он идёт к выходу из комнаты.

— До вечера планирую быть в библиотеке, если понадоблюсь, можешь постучаться. Самостоятельно заходить не стоит, как я, впрочем, уже предупреждал. И да, будь любезен, постарайся не шуметь.

Глухо хлопает дверь. Закрывается со щелчком.

Кавех жадно, измученно вдыхает — будто только-только вынырнул на поверхность воды, но воздуха-то, воздуха не хватает всё равно, — и бессильно падает на раскладушку.

Весь день проходит в немом и мерзотном ожидании удара; и собственный телефон кажется Кавеху чемоданчиком со взрывчаткой, у которого он — ирония — из-за своей специфичной работы не вправе даже обрезать красный провод.

Каждое оповещение — да, непременно, это кто-то прислал в соцсети новое посмотри-что-про-тебя-пишут; каждый звонок — да, непременно, это кто-то решил столь потрясающими новостями поделиться в собственном пересказе. Но — нет; но каждый раз — это потенциальные покупатели, особенно активные в выходной, или банальный спам; и каждый раз — внутри у Кавеха всё холодеет, мучительно и дрожаще. А уж тех, кто звонит в дверь — хотя он им сам вчера назначал, — он и вовсе практически ненавидит.

Впрочем, в теории, можно было бы, конечно, отважиться в этот чемоданчик залезть, рискнуть поковыряться в проводах; то есть — повыходить изо всех соцсетей, вынуть из телефона личную симку, превратив его исключительно в рабочий, и… Кавех так не делает. Даже не понимает до конца, почему. То ли не хочет в очередной раз показывать окружению, насколько… нет, ну правда, рациональное зерно здесь есть, ну вот что о нём подумают, если после такой новости он ещё и исчезнет со всех радаров?.. то ли… просто.

Страшно.

Впрочем, и работа в таком состоянии не идёт. Никакая. Точнее, идёт, но исключительно по известному адресу. Кавех пробует составлять новые объявления — информативные и конструктивные, как просили, ага, — но смотрит на поисковик пустыми глазами и понимает, что ничего конструктивного оттуда извлечь не способен. Раскладывать продукты или мыть полы — механически, но получается; однако скучающий мозг начинает генерировать фантазии о возможных скандальных публикациях и том, что случится после, и это невыносимо. Разбирать барахло в комнате — сегодня отчего-то особенно, до замирания сердца тягостно: кажется, что оттуда, из глубин, вот-вот напрыгнет что-то настолько напоминающее о прошлом, что крыша точно не выдержит.

Рисовать… Кавех рисовать не пытается даже. Карандаш дрожит в руке. Обрабатывать пока что нечего, но мышка дрожит тоже.

И… да; да, он потихоньку пьёт. Иначе не успокоиться. Пьёт не так уж много, по своим меркам; но явно больше, чем следовало бы — с учётом того, что в магазин ему попасть в ближайшее время не светит, а аль-Хайтама просить о подобном он не станет точно.

Но это помогает… хоть как-то пережить сегодняшний день. И даже что-то сделать. Вымытый пол на кухне, протёртые шкафчики и вялое приближение порядка на полках к тому, что описано в Инструкции, — достижение. Ответить на все звонки — особенно с незнакомых номеров, чёрт возьми, — быть со всеми любезным и ни на кого не наорать… и вовсе, кажется, подвиг.

Аль-Хайтам так, разумеется, не считает.

— То есть я правильно понимаю, что это всё, что ты сделал за день? — звучит спокойно, почти безразлично, но Кавех чувствует, к чему всё катится, то есть даже, точнее сказать, куда.

Хотя если честно… претензия справедливая. Сделал он сегодня вопиюще мало; спасает лишь то, что хотя бы пункты выполнял параллельно, как велено, — и это вот везде-понемногу создаёт какую-то иллюзию объёма. Но иллюзию, не более. Это не говоря уж о том, что к рисованию сегодня — вообще не притронулся; но чёрт возьми, сейчас…

— Прости, я пытаюсь привыкнуть… работать сразу по всему списку, — вяло отговаривается он; ему неловко и стыдно, с учётом того, что утром аль-Хайтам себя вёл вполне адекватно, даже предложил помощь. — Обещаю, завтра будет лучше. Ну и да, назначил ещё тебе четыре встречи с покупателями. Подробнее скинул в мессенджер.

— Я видел. И слышал, как ты с ними общаешься, — в глазах аль-Хайтама мелькает недобрая искра. — Опять болтаешь лишнего. Они приедут не за вещами, а за твоими комплиментами, анекдотами и прочими шуточками. И расстроятся, когда желаемого не обнаружат.

Кавех закатывает глаза:
— Знаешь, аль-Хайтам, не поверишь, но не то чтобы многим сильно хотелось таскаться к кому-то за бэушным товаром. А ты сам просил: только самовывоз, минимум мороки. Так что людей надо… хоть как-то мотивировать.

— Почему же, поверю. А ещё ты пьян, — безо всякого повышения голоса, сказанное тоном, каким констатируют факты, это всё равно звучит внезапно и хлёстко. — Поэтому, как я посмотрю, мотивация тебе удаётся сегодня особенно хорошо.

— Я не пьян, — цедит Кавех; изнутри противно жжёт тревогой. — Точнее… да, я выпил, но уж точно не столько, чтобы это мешало работать.

— О. Опять мне станешь рассказывать, что если ты стоишь на ногах, способен связать три слова и не рвёшься исполнять похабные песни перед полицией — то ты совершенно не пьян и работе это не мешает?..

— Опять? Погоди, вообще-то когда я… — Кавех осекается.

Нет. Нет, пожалуйста, нет.

Не смей туда лезть, засранец; да мы же с тобой нормально…

— Да вот. Бывало, знаешь ли, где-то около пяти лет назад. Вероятно, чуть раньше, — и он опять совершенно не меняется в лице, и как ему это удаётся, Кавех понять не может.

— Бля… — сжимает пальцами виски и морщится, точно от головной боли; и не знает, если честно, что ответить, но… привычка говорить перед этим человеком правду выплывает невовремя, как что-то рефлекторное. — Ну нахера вот ты туда лезешь, скажи? Нет, я понимаю, конечно, что я… я это первый начал, но обрати внимание, я с тех пор… пытаюсь не касаться этого. Совсем. Ну просто чтобы мы друг друга не поубивали…

На аль-Хайтама эта исповедь, кажется, никакого впечатления не производит; он только чуть выгибает бровь:
— Да потому что я вижу, что всё повторяется. Ровно в том же виде. Пьянство и бардак. Стоит тебя чуточку вывести из твоего неустойчивого равновесия — и выясняется, что держать себя в руках ты совершенно не способен. Либо плачешь, либо пьёшь, либо пьёшь и плачешь одновременно.

Бля; больно; и чёрт возьми, ну Кавех не поверит всё-таки, что аль-Хайтам — не понимает сейчас, как это должно быть больно. Зачем; бля, ну зачем опять; ну почему он ещё утром, кажется, был нормальным, а теперь — что за херня происходит?..

— Да меня это тоже как-то не развлекает, — огрызается Кавех. — Не устраивает — мог бы меня и не нанимать. Вроде неплохо знаем друг друга… не один год знакомы.

...к сожалению. Наверное.

— Ну, во-первых, я до сих пор наивно считаю, что людям свойственно меняться, причём не обязательно деградировать, — аль-Хайтам мрачно трёт пальцами переносицу. — А во-вторых… Знаешь, Кавех, недостатков у тебя много, но глупость, насколько я помню, в их число не входила никогда. Не поверю, что ты не понял, что не то чтобы я целенаправленно искал прислугу, и тут подвернулся ты. Не так. Просто…

Он прикрывает глаза и молчит секунду, будто изобретая правильную формулировку — или, может, тоже размышляя о том, насколько стоит быть сейчас искренним.

— Просто мне не понравилось видеть, как дорогой мне когда-то человек медленно убивает себя. Хотя… не так уж даже медленно, впрочем. И я не хотел потом думать, что я мог бы что-то сделать, но не сделал. Не помог. А дальше, исходя из этого, я уже нашёл вариант действий, при котором ты ещё и принёс бы пользу.

Каким-то осколком ума, не затронутым ни алкоголем, ни гневом, ни паникой, — Кавех понимает, в общем-то, что для аль-Хайтама это просто поразительный уровень откровенности; и тот не зря мучительно прячет глаза, полуопустив веки, избегая контакта взглядов; но… честное слово, Кавеху уже почти насрать.

Что-то будто вспыхивает внутри; какой-то невидимый запальный шнур; и Кавех шипит:
— Ну, знаешь ли… То есть это, блядь, значит, жалость была с твоей стороны?.. Нашёлся спаситель! — он гневно хлопает себя ладонью по бедру. — Разумеется, я не идиот, разумеется, я тогда ещё всё понял про прислугу, но… да нет, видимо, я всё-таки идиот, раз подумал, что в тебе проснулась совесть. Что ты решил хоть в такой ситуации — пустить меня наконец пожить в мою часть квартиры, которую отжал у меня, потому что знал, куда давить!

Лицо аль-Хайтама неуловимо каменеет. Он поднимает наконец взгляд и смотрит на Кавеха, но в глазах — уже ничего, кроме холода.

— Тебе напомнить, что ты сам отписал мне эту часть квартиры?.. Или ты теперь на любой свой взбалмошный поступок будешь заявлять, что тебя спровоцировали?

— А ты теперь на любую свою провокацию будешь заявлять, что жертва сама виновата?.. — выплёвывает Кавех. — Ты прекрасно знал, что меня довёл! Ты знал, что я был не в адеквате. И… честное слово, мне казалось, что мы тогда были близкими людьми, так какого хуя ты так со мной поступил, какого хуя не мог просто пойти навстречу?..

Его несёт. Неумолимо уже. Не стоило, абсолютно не стоило этой темы касаться; а теперь… теперь, кажется, лавину не остановить.

— Да потому что ты невыносимо тогда меня заебал, — аль-Хайтам произносит это всё с тем же неестественным спокойствием, с тем же каменным лицом; и от него, с его сложной интеллигентной речью, слышать брань совсем непривычно и режуще для ушей. — Напомнить, как за несколько дней до этого ты уехал, ничего никому не сказав, и выключил телефон, лишь бы продемонстрировать, как все тебя, бедного, оскорбили? Точнее, прошу прощения, — он фальшиво, скаля зубы, натянуто улыбается, — как я тебя, бедного, оскорбил. Я должен был участвовать, наверное, во всех спектаклях твоего погорелого театра, не обращая внимания на то, как они неумолимо растут в масштабах, так?..

Кавех гневно скрещивает руки на груди; но… от возмущения теряется, не зная, что и ответить. Ну да, конечно, сам виноват; ну да, конечно, спектакли; да сколько раз, сколько ёбаных раз он уже подобное слышал?!

— И прости пожалуйста, если тебе так нужна была эта часть квартиры, почему ты ничего не сделал, чтобы её вернуть? Со мной поговорить даже не попытался — хорошо, на здоровье, могу понять, ублюдку-манипулятору и руки не хотел подать, — голос аль-Хайтама позванивает так, что для него, наверное, это одно из высших проявлений эмоций, — но что мешало обратиться к организаторам? Или действовать через суд? Ты сейчас, спустя много лет, ломаешь драму и говоришь, что был пьян, эмоционально нестабилен, не в адеквате… что ещё? Так что мешало тогда это хотя бы попробовать доказать?

Блядь. Потому что дело было не в квартире, а в тебе; эта фраза бешено бьётся у Кавеха где-то под рёбрами, и он почти готов её произнести, и…

…и тогда всё, может быть, пошло бы иначе, но — аль-Хайтам безжалостно продолжает:
— Да и потом, знаешь ли, после всей нашей наиприятнейшей совместной работы… я попросту счёл, что ты непредвзято оценил степень своего вклада в проект и предлагаешь поделить приз соответственно этой оценке. И… не то чтобы, кстати, я был с ней не согласен.

Блядь. Вот ведь мудак. Кавеху больно уже физически, хотя он не смог бы сказать, откуда эта боль исходит; но чёрт возьми — всё тело будто орёт, и невыносимо сложно прямо сейчас не взорваться, хоть чем угодно: слезами, криком или попыткой драки.

— Ты мне сам постоянно вдалбливал, что я тебе не нужен, — проявляя какие-то невероятные чудеса самообладания, сквозь зубы произносит он. — Что я мешаю. Что со мной невозможно работать. Ты очень долго вёл меня к тому, чтобы я не выдержал, действительно это признал и разорвал с тобой нахер все контакты, разве нет?..

— А! — усмехается аль-Хайтам, — вот оно, оказывается, что. Я вёл. Я опять здесь главный, тонкий, коварный манипулятор. Мне в какой-то степени даже лестно столь высокое мнение об уровне моего эмоционального интеллекта, но — тебе не приходило в голову, что не все делают из своей жизни дешёвую драму?..

Кавех тяжело дышит. Кажется, отвечать сейчас не нужно; сорвётся; точно сорвётся.

— Да просто всё было тогда точно так же, как и теперь. Я до сих пор прекрасно помню. Ты постоянно пил. Ты говорил, конечно, что тебе это не мешает, даже вдохновляет, что ты совершенно не пьян… А, ну и твоё любимое: что это помогает справиться с эмоциями. Что без этого будет хуже. А эмоции у тебя, напомню, возникали из-за любого, даже минимального раздражителя. Куратор прислал замечания; о тебе опять кто-то осуждающе высказался в кулуарах; ты вычитал в интернете чьё-то частное мнение, что с нашей-то тематикой ни на каком приличном конкурсе шансов быть не может; и главное — ты посмотрел с утра на календарь и внезапно обнаружил, что до дедлайна осталось ещё на день меньше…

— Так а кто мне постоянно мозги ебал своими дедлайнами?! — не выдержав, рявкает Кавех; кажется, где-то в глубине шкафов звякают свежерасставленные стаканы. — Что всё должно быть идеально, что всё должно быть заранее, что мы не укладываемся в какой-то трижды злоебучий график, который я тебя совершенно не просил составлять?!

— А у тебя, прости пожалуйста, есть другие идеи, как я должен был направлять твою неуёмную творческую энергию хоть в какое-то конструктивное русло? — и аль-Хайтам до сих пор так леденяще спокоен, что Кавеху, кажется, и правда уже хочется ему врезать, чтобы увидеть на этом лице хоть что-то. — Я честно пытался сделать так, чтобы у нас был действительно стоящий результат, а не бездарное студенческое поделие. А ты постоянно сеял хаос везде, к чему прикасался. И скажи спасибо, кстати, что я лично перепроверял всё, что у тебя получалось в процессе твоих алкогольных приступов креативности. Ты же помнишь, корректировок в результаты данной деятельности приходилось вносить… более чем достаточно.

— Помню, как же. Прекрасно помню! И спасибо тебе, конечно, за то, что я из-за этих проверок постоянно себя ощущал как под дулом пистолета, бл-лядь! — Кавех кричит уже в открытую, больше не пытаясь себя сдерживать. — Спасибо, что доёбывался до конченой хуйни, до отступов, до оформления, до орфографии! Мне ведь, конечно, просто безумно было важно тогда ощущать, что вместо напарника — у меня внезапно образовался ещё один научник, и при этом очень, очень хуёвый научник! Мне это так помогало! Так снимало стресс! Бухать мне, конечно, от этого не хотелось совсем! — Он прикрывает глаза, чувствуя, как сердце колотится бешено, так, что грудь наливается тяжестью, и выдыхает уже тише:
— Мне вообще постоянно казалось, что ты только и ищешь, до чего доебаться. Как доказать мне, что я плохой, что я нихуя тут не делаю… точнее, всё, что я делаю, нихуя не стоит, и всё за мной надо переправлять.

На какое-то время повисает тишина. Затем до Кавеха доносится глухой голос аль-Хайтама:
— Вероятно, так оно и было.

И этот голос настолько холоден, настолько издевательски спокоен; настолько пропитан тем, что кажется сейчас откровенным презрением, что… Кавех предпочитает не уточнять, что именно имелось в виду.

А вместо этого — позволяет себе хоть слабо, хоть как может, но ужалить в ответ;
— И знаешь, может, я и некомпетентный истерик… — он осклабисто усмехается, ощущая ту характерную пустоту, что бывает после вспышки, но вместе с тем и чувствуя, что внутри по-прежнему горькая чёрная лавина всего гневного и больного, — может быть, но знаешь ли, даже меня не мотает так, как тебя. Я пытался… я честно пытался с тобой все эти дни нормально общаться, хотя бы по-рабочему, но… бля, это невыносимо. Что ты там говорил про деградацию? По-моему, у тебя как раз тот случай. Ты стал ещё невыносимее. У меня хотя бы нет разгона за двадцать минут от нормального человека — до охуевшего жестокого сноба, который играет на чужих чувствах и забавляется этим.

— Ага, — как-то даже почти… задумчиво, что ли, откликается охуевший жестокий сноб. — У тебя есть разгон от человека, которого в принципе можно терпеть, до брызжущего бранью, — это он произносит медленно, будто смакуя, — абсолютно не контролирующего себя орущего пьяного неадеквата. Причём минут за десять. Мне до такого далеко, извини.

У Кавеха в груди, кажется, уже тотальная, рокочущая пустота, из которой даже сердце норовит выскочить от омерзения; и чувствовать нечем, и лимит исчерпан — и он ощущает себя деревянной куклой, когда резко, упруго, уперев руки в стол, одним движением поднимается — и объявляет:
— Так. Ну всё, аль-Хайтам. Достаточно. Я пытался, но я сдаюсь. Я уезжаю отсюда. Я… — он задыхается на секунду, путаясь в мыслях, соображать невыносимо трудно, — впрочем, ладно, я останусь ещё на несколько дней… пока шумиха утихнет, а я всё-таки… хотя бы большей частью… сделаю то, что тебе обещал. Потом… потом всё. Это изначально была крайне хуёвая идея.

— Согласен, — плавно кивает аль-Хайтам. — Хотя с твоей стороны, — и он насмешливо скользит взглядом по Кавеху, — очень любезно, конечно, в столь сложной ситуации задержаться, чтобы выполнить свой рабочий долг. Пускай даже официального договора у нас не было, — он глухо, вкрадчиво фыркает, — и я, сам знаешь, не госпожа Дори Сангема-бай. В суд бы не подал. Но ты всё равно своему слову верен, очень похвально.

И ему… чёрт, ему повезло, конечно, что он ещё и об этом вспомнил сейчас — а не полчаса назад. Тогда… тогда Кавех не сдержался бы; тогда, наверное, точно накинулся бы с кулаками; а сейчас — чувствует уже только смертельную пустоту и слабость, бессильную выкручивающую боль и то, как пол резко уходит из-под ног… и что-то внутри вспыхивает всё равно, обжигает, ранит… но этого недостаточно.

— Весьма польщён, что ты это ценишь, — ядовито-блекло выдавливает он. — Спокойной ночи.

И плохо запоминает даже, как выходит из кухни и добредает до комнаты.

Помнит только, как с размаху — захлопывает за собой дверь со щелчком; и как в недрах сумки с вещами находится ещё одна, непочатая ещё бутылка водки.

Chapter Text

Поутру, когда Кавех только открывает глаза, — поначалу ему кажется, что ему повезло. Он вспоминает первым делом то, как засыпал; как срубило от эмоций, от клокочущей пустоты внутри — быстро и накрепко, и даже бутылку он опустошил меньше чем на треть, не говоря уже о том, что — главное — никаких не натворил глупостей.

А потом… потом он вспоминает. Про глупости; про то, откуда взялась та самая пустота; и у него резко отшибает желание просыпаться.

Он отворачивается к стене, жалобно зарываясь лицом в подушку; прикрывает глаза, восстанавливает события вчерашнего вечера — и те, заразы, воскресают в памяти куда ярче, чем хотелось бы, вплоть до точных формулировок.

Вот блядь.

Больно. Хочется уснуть обратно; хочется в тот мир, где не происходило этого всего.

Нет, в чём-то ему, конечно, действительно повезло. Сейчас, после сна, всё воспринимается уже как-то… иначе, суше, отстранённее, по фактам; только вот и факты эти — совершенно не утешают.

Ну вот чего он ждал, в самом деле, чего?..

Того, что они оба действительно — добросовестно — долго смогут не говорить про тогда?

Того, что они станут хорошими приятелями, между которыми никогда-ничего-не-случалось?

Смешно.

И сейчас — валить отсюда надо; побыстрей доделать то, что наобещал, на зубах, но доделать — и валить. Кавех понятия не имеет, куда; Кавех понятия не имеет, как себя поведёт, напоровшись на новое посмотри-что-про-тебя-пишут; но Кавех чувствует зато, как давят на него эти стены, как пружины раскладушки впиваются в спину ещё хищнее.

Аль-Хайтам, конечно, и так отпустил бы, судя по вчерашнему… если так можно выразиться — разговору; но… нет, что-то крепнет внутри, восставая против этого щедрого предложения, и… нет, это не только и не столько страх журналистов. Пускай даже — приходит в голову ну дохуя как вовремя — вчерашние вопли соседи наверняка могли слышать и заподозрить, что аль-Хайтам теперь живёт не один; и от этой мысли что-то стынет внутри; но… но нет, но всё-таки нет.

Но нет. Всё равно.

Да потому что… просто, чёрт возьми, это неправильно; чёрт возьми, да пошёл он нахуй со своими нелестными отсылками к договорам, суду и прочему; чёрт возьми, да если Кавех оступился один… два… много раз, это ещё не значит, что можно заранее о нём делать выводы, жалеть и тащить к себе домой, точно паршивую бродячую собачонку, а потом — выгонять, если надоел, если выяснилось внезапно, что он умеет лаять и не готов подчиняться каждой команде.

Ну уж нет. Пускай вообще не будет спать эти несколько суток — но сделает всё. Всё, что написано в той долбаной инструкции-с-большой-буквы; всё, что от него хотят долбаные заказчики, фантазирующие о своём герое в доспехах и белом плаще. Да, белый плащ был тоже в одном из последних заказов. Спасибо хоть не пальто.

Кавех глубоко вдыхает — и, от души подпитавшись этой внутренней злостью, рывком поднимается с раскладушки. Хотя на кухне, впрочем, так и не появляется, пока в коридоре не хлопает прощально входная дверь. Присутствие за завтраком, строго говоря, к его обязанностям не относилось; если честно, сам приходил, чтобы, ну… наверное, как-то наладить контакт?..

Смешно.

Впрочем, в течение дня — смеяться уже не тянет абсолютно. Он тщательно драит кухню, а затем — наконец расставляет все продукты и посуду так, как полагалось в блядской Инструкции. Честно говоря, текстом оно смотрелось куда страшнее, а на деле на наведение порядка уходит от силы часов пять; хотя обилие долгохранящихся продуктов вроде консервов, макарон и круп, кое-какие из которых уже близки к окончанию срока годности… впечатляет, определённо.

Затем — он моет ванную комнату, которой пользуется аль-Хайтам; и честное слово, зеркало там, в общем-то, запылено ничуть не меньше; всё-таки есть вещи, на которые людям плевать… пока не станет выгодно об этом вспомнить. Любой звук, исходящий от телефона, по-прежнему вызывает дрожь; но Кавех… чёрт возьми, Кавех просто терпит. Наскоро вытирает руки, мокрые по середину предплечья; хватает трубку, послушно отвечает — и даже с упрямой злостью продолжает шутить, отвешивать комплименты и общаться не в меру фамильярно, будто пытаясь этим доказать, что вчера дело было вовсе не в выпивке.

Ну или просто мелко напакостить. Вживую-то взаимодействовать со всеми этими весёлыми людьми придётся аль-Хайтаму; глядишь, внезапно и научится чему-нибудь… арх… ладно, не важно.

Позже Кавех добирается до ноутбука; составляет парочку новых объявлений, но… это и всё, на что его хватает. Прикасаться к барахольному монстру — сегодня особенно страшно; особенно кажется, что вот-вот из его чрева вынырнет что-нибудь, что разрушит враз всё это шаткое, наигранно-злое душевное равновесие; и… чёрт возьми, нахер, просто нахер. И так уже сделано достаточно.

Время клонится к вечеру, так что — Кавех позволяет себе снова достать наконец бутылку: уборка, общение с покупателями, что угодно — но вот беседы с аль-Хайтамом по трезваку он точно сегодня не выдержит. Ногтем царапает на этикетке риску, прикидывая дозу тщательно, как для лекарства; готовит себе очередной чайный пунш — и, поставив чашку рядом, садится изображать очередные похождения юноши бледного. Выходит неплохо; правда, эта поющая внутри злость выражается как-то странно — и иллюстрация, если приглядеться, кажется больше похожей на карикатуру, но Кавех отчего-то уверен, что заказчики ничего не заметят.

Может, им так даже больше понравится.

А после — отмеренная доза водки незаметно подходит к концу, а Кавеху в голову незаметно закрадывается мысль, что пойти сейчас почитать «Сумеру ночной экспресс», дабы проверить, не появилось ли там чего нового-увлекательного, — это просто великолепная идея.

И с этой мыслью, морозно дребезжащей в мозгу и на кончиках пальцев, он борется минут пятнадцать, а после сдаётся и достаёт телефон. Паблик, если честно, всё-таки отвратительный; Кавех морщится, пробегает посты взглядом по диагонали, не желая вникать в подробности, но глаза всё равно мгновенно режет знакомое имя…

Госпожа Дори Сангема-бай.

Впрочем, спустя секунду — за которую ему успевает показаться, что мир ускользнул из-под ног, заставив падать куда-то в выкрученную бездну, — становится ясно, что ничего страшного не произошло. О Кавехе в посте ни слова; общая суть в том, что Дори с неделю назад уехала куда-то на отдых, публично не сообщив куда, и автор, перебирая варианты и изучая малейшие детали на её фотографиях в соцсетях, долго и пространно размышляет над этим важнейшим вопросом.

А Кавех… обнаруживает внезапно, что ему не так больно, как могло бы быть. Как бывало в последние полгода, когда он слышал хоть что-нибудь о Дори; кажется, недавние события… будто перебили собой то, что случилось, уложили в сознание — и он доехал наконец до стадии принятия.

И даже уже… не так сильно на неё злится; жгучей, уничтожающей волны не поднимается внутри; только горечь, обида, ворох разноцветных ненужных воспоминаний и даже предательская мысль, что в принципе её можно понять, и… чёрт.

Кавех не любит это в себе. Кавех давно считает себя слабохарактерным, если честно. Он знает, что не только невыносимо вспыльчив, но и — чуть менее, может, невыносимо — отходчив: его злость, обида, желание отомстить и то, что он поначалу может громко называть ненавистью… редко живут долго. Он привык, что на эмоциях способен сотворить совершенно невообразимую херню — и давно уже сдался, и давно уже не пытается даже отрицать это; и давно уже ему не составляло труда, в общем-то, когда первый пожар уляжется внутри, посмотреть на конфликт чуть более отстранённо, и сказать себе: да, да, вот она это, невообразимая херня, опять я её сотворил, — и честно, и напрямую, и даже, если понадобится, вслух — данный факт признать.

И вот однажды уже, кажется, допризнавался.

Тогда — а точнее даже, незадолгим до тогда — они ругались с аль-Хайтамом тысячу раз; они говорили друг другу такое, чего говорить, конечно, не следует никогда, и уж особенно — человеку, который тебе так близок, что ты точно знаешь, куда бить, и уверен, что от удара не закроются. Кавеху за многое было стыдно — да что там, за кое-что стыдно до сих пор; но он всегда умел, чуточку отойдя, хотя бы признать, что был неправ, и иногда — неправ категорически.

И не видел, блядь, до какого-то момента совершенно не видел проблемы в том, чтобы подойти к аль-Хайтаму и сказать первым: прости, я был не прав, — и иметь в виду несказанное там ещё продолжение: и я тебя прощаю за то, что был не прав ты, — и считать, что в скупом «извинения приняты» слово «приняты» относится к обеим частям сообщённого.

А потом… случилось, что случилось. А потом — Кавех несколько лет ещё пытался понять, что сделал не так, почему оно случилось всё-таки; и может быть, если бы он не был таким покладистым, таким слабохарактерным и вообще слабым, если бы не мотался постоянно просить прощения первым, а вместо этого сразу показал, что с ним так нельзя, — может… всё было бы по-другому?

Может, не было бы тогда этой… манипуляции? ошибки? слабости? Бля, если честно, он сам уже не понимает, что это могло быть и что об этом думать, особенно — после вчерашнего; и подозревает, что уже, кажется, и не поймёт, и вероятно — это к лучшему.

Но больно.

Он долистывает до того поста, с которого они с аль-Хайтамом вчера начинали читать; и вспоминает тепло плеча, и заклинательное Кавех, успокойся, и осознаёт, что его без того разговора и вправду куда сильней размазало бы в мясо, и на сердце саднит.

Не важно.

Он спешно скроллит ленту наверх, перечитывает пост про Дори. Там занятно, конечно, сказано — госпожа Сангема-бай со своей правой рукой; и писал такой мастер пера, что поначалу Кавех недоумевает, куда подевалась левая, — а потом понимает, о ком речь. Тот парень, невысокий, очень смуглый, с пугающе цепким взглядом; иногда появлялся на стройке, хотя общением с Кавехом едва ли интересовался, а потом — помогал его… разоблачать, а потом… а потом был рядом с Дори в суде.

Казалось бы, что такого; но что-то видно было по лицу Дори, по её глазам.

Занятно, конечно, у Кавеха вышло с Дори. Она-то думала, что он наивный дурачок, который просто ничего не понимает; а он-то оказался серьёзный такой, матёрый дурачище, который много чего понимал — но искренне думал, что просто развлекается. Он, вероятно, всё-таки обычно казался ей пьянее, чем был на самом деле; и видел, видел, и замечал прекрасно, что она куда больше слушает, чем говорит; что наблюдает за ним с отстранённым хищным интересом, точно за жуком в загоне; что улыбка её и манера речи — настолько же фальшивые, насколько и сладкие, а в совокупности — настолько, что он сравнил бы даже скорее не с сахаром, а с аспартамом.

Рядом с тем парнем Дори стремительно менялась. Это ощущалось во всём — в движениях, в мимике, во взгляде, как будто какой-то морок испарялся с лица, маска на мгновение спадала — и Дори становилась искренней; а Кавех наблюдал прищурясь, не забывая казаться пьяным настолько, насколько она хотела его видеть, — и размышлял, понимает ли она сама, как заметны все эти её метаморфозы.

Он не помнит даже, как того парня звали — кажется, как-то на «дж», и не уверен, представляли ли их друг другу, — но отчего-то сейчас, думая про правую руку, не сомневается, что это именно он. Вокруг Дори вилось много людей: управляющие, посыльные, посредники, курьеры… консультанты, юристы, да ёбаный в рот; но чёрт возьми — со всеми она была такой же сладко-аспартамовой; со всеми, кроме того человека.

Кто я без тебя. Вот что, кажется, светилось в те редкие моменты в её глазах; хотя Кавех опять, не иначе, выражается слишком напыщенно. Но всё равно отчего-то ярко помнит, как тот парень и Дори сидели рядом, соприкасаясь плечами; как она дурашливо заводила голову назад, упираясь затылком в район его ключиц, будто откидываясь на подушку, — а Кавех смотрел на них двоих, и было, с одной стороны, как-то необъяснимо тепло, а с другой — необъяснимо горько, будто царапали изнутри сожаления о чём-то несбывшемся, об упущенном, о том, что когда-то могло бы быть — а теперь уже, видимо, никогда не будет.

На сердце саднит.

Кавех разозлённо закрывает вкладку с информационным изданием — и наливает себе ещё одну, уже несанкционированную дозу водки.

Вечер оставляет едкое досадливое ощущение, что алкоголь был переведён практически зря.

Аль-Хайтам, конечно, не привык сообщать что-либо намёками; но если бы нужно было охарактеризовать его поведение в этот вечер одной фразой, Кавех, выбрал бы что-то вроде:
— О, а что, ты всё ещё здесь? А впрочем… какая разница.

Аль-Хайтама будто бы не заботит более ничего, во всяком случае — ничего из относящегося к так называемой Инструкции. Порядок в кухонных шкафах, чистоту на кухне и в ванной он встречает сдержанными кивками; объявления, которые ещё позавчера удостоились целой лекции на тему недостаточной информационной ценности, не исправленные до сих пор ни в единой фразе, — не вызывают никакой реакции; и до того факта, что Кавех за весь день извлёк из бардака только одну уродливую какую-то статуэтку — и кто такое подарить-то додумался, — аль-Хайтаму тоже явно нет никакого дела.

— Как обычно: продай за сколько купят, — безразлично сообщает он. — Можешь выставить чисто символическую цену. Спасибо за работу. Спокойной ночи.

Кавех остаётся с растерянным пониманием того, что сегодня его почему-то эмоционально не распотрошили. Что хватит даже сил, наверное, чтобы перед сном ещё пару часиков порисовать; и в глубине души он осознаёт, если честно, что за схема разыгрывается сейчас, но — тут же мысленно шлёт нахуй все игрища и все схемы. Это уже не важно.

На следующий день всё повторяется. Кавех не покидает пределов своей… гм… то есть любезно выделенной ему зоны квартиры, пока не хлопнет входная дверь; моет полы и стены в коридоре, вытирает пыль; осторожно-осторожно, будто вот-вот укусят, разбирает дальше хтонического зверя — но, по счастью, не напарывается ни на что; доброжелательно отвечает на звонки, по-прежнему вздрагивая от них, впрочем. Под вечер садится рисовать белоплащного юношу, снова стимулируя процесс водкой; заказчики вчерашней иллюстрацией довольны, что характерно, и даже обещают в случае чего опять обратиться к Кавеху. Приятно, хотя в глубине души — немножко и унизительно: скажи ему кто-нибудь ещё год назад, что он станет зарабатывать на жизнь, иллюстрируя низкую бульварную прозу.

В «Сумеру ночной экспресс» — ничего, что как-либо зацепило бы глаз. Аль-Хайтам всё так же холоден и безразличен. Жизнь будто снова входит в некую колею, ещё более странную, чем прежде.

А на третий день у Кавеха заканчивается водка.

Chapter Text

И почему-то всегда это происходит внезапно, даже если ты вроде как давно уже понимал, к чему всё идёт. Почти как дедлайн.

А день-то начинался очень даже неплохо. Во время очередной беседы с покупателем Кавех, машинально ходивший туда-сюда, внезапно ощутил, что пространства для таких манёвров стало заметно больше. Положив трубку, огляделся и понял, что немалая часть когда-то напрочь заваленной комнаты теперь свободна: вещи оттуда не просто отсортированы, приведены в порядок и внесены в Список — а проданы, ну или по факту отданы практически даром, но зато за самовывоз.

И признаки жизни со стороны телефона — уже заставляли вздрагивать куда меньше; за прошедшие три дня Кавех… привык, что ли, и постепенно начинал думать, что если пара сотен звонков и уведомлений ничего страшного не принесла — то и в пара сотен плюс первом случае, вероятно, всё будет так же. И знал, что это когнитивное искажение, в корне противоречащее теории вероятностей; но от этого искажения — стылой дрожи внутри становилось меньше, а работалось и дышалось легче, так что не имел ничего против.

Да и барахло… было именно что просто барахлом: опять какие-то спортивные снаряды — да на кой чёрт аль-Хайтаму столько, — ненужные подарки, штампованный мерч с конференций, техника разной степени сломанности, мелкие предметы мебели. Подумалось, что всё-таки от вещей из прошлого не столь масштабных, как гитара, аль-Хайтам мог и сам успеть избавиться, пять лет — срок немалый; и от этой мысли впервые, наверное, за последние несколько дней на сердце стало почти спокойно.

А гитару надо будет забрать, думал Кавех. Хотя неудобно с собой таскать, да; и не был он уверен, что захочет на ней играть; но хоть из принципа — надо. А уехать… если всё и дальше будет настолько неплохо, уехать, доделав всё, что обещал, — он сможет уже в конце недели; Кавех честно радовался этому и старательно гнал все мысли о том, что всё же не такого финала хотел бы от этой истории.

Особенно — одну мысль, совсем уж скверную; о том, что напоследок, перед отъездом, можно было бы… ещё раз поговорить с аль-Хайтамом. Ну, в смысле… поговорить. Про тогда. И постараться сделать это спокойно. И на этом месте Кавеху, конечно, становилось уже смешно; но чёрт возьми…

Он чувствовал, что после этого — едва ли они ещё увидятся. Во всяком случае, всерьёз и намеренно; случайно пересечься как-нибудь на улице, сухо поздороваться и разойтись — не в счёт. И… это было наивно, это было инфантильно, и что там ещё про него обычно говорили, но — Кавеху хотелось всё-таки разобраться. Хотя бы попробовать. Понять, что это было. И почему. И мог ли он что-то сделать, чтобы этого всего не случилось; и если мог, то… что.

Разобраться — чтобы мысленно закрыть для себя эту историю, отпустить, переболеть ею. Чтобы номер аль-Хайтама не то что не пришлось бы старательно забывать — а можно было и вовсе оставить в памяти телефона, не сомневаясь, что не позвонишь больше никогда.

Особенно в три ночи. Особенно пьяным. Особенно когда тебе — положа руку на сердце — очень-очень нужна помощь. Чтобы ничего вот этого больше не было.

Кавех понимал, конечно, что идея не лучшая: шансов, что в результате такой беседы они не разругаются до кровавых соплей, — немного, и если уж и вправду не увидятся больше… может, лучше сохранить в памяти хоть что-то неплохое о последней встрече?..

Но мысль ворочалась, пульсировала тихонько в голове, словно жилка. Кавех не знал, как правильно. И мог напомнить себе только, что у него есть ещё несколько дней на подумать.

А потом закончилась водка.

…И Кавех сидит теперь, двумя пальцами держа за горлышко опустевшую бутылку, и чуточку чувствует себя ничтожеством; внутри него — всего каких-то несколько жалких глотков, которые от подобных чувств защитить едва ли способны.

Он понимает, что это идиотизм, если честно. Сейчас, когда, кажется, опасность всё-таки могла миновать, когда уже три дня никто не лезет ни в квартиру, ни в соцсети со своими охуительными вопросами, — взять и подставиться самому, выйдя из дома, из этого самого подъезда, из этой самой квартиры.

Но чёрт возьми. Едва ли кто-то сидит в засаде в кустах у крыльца и следит круглосуточно, правда ведь?.. Да и к тому же, Кавех замотается в свой печаляще привычный платок, и пускай ещё попробуют разобраться, кто он и откуда.

Он понимает, что это алкоголизм, если честно. И не в самой уже, кажется, безобидной стадии. Те несколько дней, когда он вовсе не пил, даже не испытывая из-за этого особого дискомфорта, подарили иллюзию, что всё не так страшно, что как только закончится другое страшное — он снова, как и после тогда, вернётся в режим вина по пятницам. Но стоило опять возникнуть источнику стресса — как он потянулся к знакомой анестезии; что, чёрт возьми, хуёво невыразимо, и какая работа над собой предстоит — представить дурно, потому как спиться во цвете лет в его планы всё-таки не входит. Возможно, он не выкарабкается уже иначе, кроме как завязав совсем; возможно, уже и завязать будет не так-то просто…

Но чёрт возьми. Сейчас перед ним первостепенные задачи — другие, куда более злободневные: благополучно свалить из этой квартиры и не нанести одному именитому члену Академии — какая у него там должность?.. — телесных повреждений в пылу очередной дискуссии. И не сойти с ума, да; не сойти с ума — тоже весьма немаловажно.

Кавех контролировал себя в последние дни. И абсолютно не напивался. И чувствует во всём этом какой-то скользенький самообман, но — оставаться без анестезии совсем, даже на крайний случай, всё-таки слишком жутко.

Он быстро. Туда и обратно. Со всей маскировкой. Никто и не заметит; а если и заметит, пускай чего докажет. Это уж не нарисоваться у входной двери воскресным утром; Кавех заранее будет морально готов кого угодно, с какими угодно вопросами послать подальше…

Ничего хорошего он о себе в связи с этим не думает — но решается.

Собирается сумбурно, потому что всё-таки потряхивает немного. В рюкзаке — куча барахла, сейчас лень разбираться; дотащит до магазина, не развалится, главное — свободное место ещё есть. Куртку не сразу получается найти в углу шкафа. Платок заматывает тщательно, так, чтобы видны были только глаза; у зеркала стоит минут десять, не меньше, вертится, точно какая-нибудь принцесса из соцсеточки, смотрит на себя с разных ракурсов — насколько видно? насколько узнаваем? — и упрямо, почти остервенело поправляет ткань. Цвета волос не различить; хвост надёжно и туго упрятан под ворот; губы скрыты платком, вместе с тем и приглушающим голос; ладно… вроде как достаточно.

Уже почти схватившись за ручку входной двери, Кавех чувствует, что вроде бы что-то забыл; в кармане находит бумажник, проверяет наличные. Карту он, разумеется, давно уже нигде не светит, ведь там написаны фамилия и имя; нигде — кроме банкомата, куда ходил, когда ещё жил в общаге, крадучись, рано-рано утром, рискуя на кого-нибудь по пути напороться — ну или что просто деньги из тумбочки вытащат. Хотя было бы что. Ладно; вроде бы пока хватит; об остальном… об остальном он подумает позже.

В очередной раз заметив своё отражение в зеркале, дёргается, замирает — опять поправляет платок. Как-то всё суетно. Нервно. Даже стыдно, что настолько боится просто из дома выйти. Походя бросает взгляд на обувницу, где вчера ещё — он помнит, он тут пыль вытирал — лежала связка ключей, ничейная, безбрелочная; её там уже нет — значит, в рюкзак закинул; на той хате, которую когда-то считал своей… с ним такое бывало часто. Не запоминал он такие вещи. Не важно.

Стрёмно.

Но даже глотнуть уже для храбрости нечего — поэтому он, набрав побольше воздуха в грудь, резко отпирает — вываливается на лестничную площадку — и захлопывает за собой дверь.

Никто его не ждёт, не подстерегает, не лезет; хотя всё равно он движется перебежками, оглядываясь постоянно; но в какой-то момент — вдруг понимает, как это смотрится. Понимает, что человек, и так по самые глаза замотанный в платок — пускай модный, но всё же, — да ещё и ведущий себя подобным образом, даже у простого прохожего подозрения может вызвать; представляет, что будет, если кто-нибудь ну вот на всякий случай вызовет полицию, и… сглатывая липко-ледяной страх, старается вести себя более адекватно.

Впрочем, ничего так и не происходит; он никого не встречает; до него не докапывается никто; а пробивая на кассе три бутылки дешёвой водки и пару упаковок лапши, да ещё и расплачиваясь наличкой, — Кавех со злой усмешкой думает о том, что человек при подобной продуктовой корзине может прятать лицо… вовсе не потому, что затеял что-то недоброе.

Вероятно, общественность с ним согласна. Обратно он тоже добирается без приключений. Встав перед входной дверью, мысленно выдыхает — всё, он почти в безопасности, осталось только в квартиру зайти побыстрей, — скидывает весело звякающий рюкзак с плеча, ставит себе на колено, расстёгивает и ищет ключи.

А ключи не находятся.

Он перерывает всё раза четыре, до самого дна, где можно смутно нащупать какие-то резинки для волос, огрызки карандашей и прочие странные вещи; бутылки, конечно, мешают, но и их распихать предплечьем не так уж трудно. Ищет он старательно.

А ключи не находятся.

Ёбаный нахуй.

Становится тревожно; Кавех торопливо выскальзывает на лестницу, поднимается на пару пролётов выше, чтобы в случае чего никто не заподозрил этаж, — и там уже, расположившись на залитом солнцем подоконнике, разбирает рюкзак.

А в рюкзаке чего только нет. Он не то чтобы часто наводил там порядок. В отделении для бумаг — пара альбомов для рисования, карандаши и ластик; ладно, похер… сюда он ключи едва бы кинул. В основном отделении — вот где воистину звенящий хаос: причём во всех смыслах, не только из-за бутылок, которые Кавех, грустно оглянувшись, вынимает и ставит рядком под подоконник, чтоб не мешали. Зимняя шапка, это в апреле-то месяце; перчатки — туда же; пачка бумажных платков; потрёпанный тканевый пенал на молнии — аптечка, где одних таблеток от головы не меньше трёх видов, для разных степеней похмелья; какая-то полуистёршаяся бесплатная газета — вспомнить бы ещё, где такое всучили; вслед за ней — ворох разноцветных, да и разновыцветших уже рекламок. Книжка в мягком переплёте, закладкой в которой служит паспорт; мятый мячик-антистресс для рук; ещё два карандаша, уже сломанных, а вот это невнятное, вероятно, было ластиком; резинок для волос штук десять — будто бы кто-то, невидимо обитающий в чреве рюкзака, их незаметно пожирал, а потом выплёвывал, — полусъеденная пачка жвачки, и под занавес — да ну почему, ну откуда?! — удобно ложащиеся в руку небольшие пассатижи.

А ключей — нет.

Кавех глубоко вдыхает — выдыхает — и всё-таки чуть опускает платок, потому что через плотную ткань от подобного толку немного. В отчаянии шарит по карманам; но в дешёвой куртке их всего два, они неглубокие, и ничего нового — помимо привычных бумажника и телефона — там не наблюдается.

Он обречённо достаёт этот самый телефон, отправляет сообщение:

Привет. Слушай, ты не забирал сегодня случайно вторые ключи?

Назвать их своими у Кавеха, который искренне планирует до конца недели свалить отсюда наконец и насовсем, — наглости не находится.

Судя по скорости ответа, аль-Хайтам опять занят в Академии чем-то крайне увлекательным:
Чёрт.

Привет.

Ну ладно. Я очень надеюсь, что уже часа через два-три смогу оказаться дома. Тебе ведь не нужно срочно сейчас на улицу?

Ммм… нет, ты не понял. Я уже на улице(((

Выразительное молчание в течение пары минут.

…Чёрт. Ну, придётся тебе меня подождать, ничем не могу помочь. Отлучиться с работы у меня сейчас нет абсолютно никакой возможности.

Кавех разозлённо фыркает; морщится, на секунду зажмуривая глаза. Гадство. Ну да, бля, конечно, чего тут было ещё ждать; не банального же хотя бы извини за то, что ухватил с утра лишние ключи и не заметил?.. Да нет, это ведь, простите, что запамятовал, ещё ему, Кавеху, надо спасибо сказать, что не закатили лекцию на тему «как вообще можно выйти из дома, не убедившись, что ключи у тебя с собой», — правда?..

Наверняка, впрочем, всё ещё впереди.

Изумительно.

Гневно скользя пальцем по экрану, Кавех ощущает особенно остро, насколько всё-таки ограничивает в иных опциях межличностного общения текстовый формат.

Кавех, поверь, если бы я мог, я бы за тобой куда угодно приехал, просто чтобы отсюда вырваться. Если бы это был достаточно уважительный предлог. Но я не могу. Особенно с учётом того, что официально в моей квартире никто, кроме меня, не живёт.

Хм; это, если честно, в иных формулировках так… неожиданно, что Кавеха даже практически не режет это вот опять моя квартира. А через минуту приходит ещё одно:
Тут сейчас настоящий ад. И есть нехорошее подозрение, что я пока что ещё круге ну максимум на пятом.

Кавех пытается вспомнить, кто там на этом пятом круге-то обитать должен; но сейчас… сейчас, кажется, явно не в состоянии. Чёрт возьми; ладно, видимо, остаётся смириться — какое-то время он не сможет попасть в квартиру. И за окном, конечно, ласково светит солнце, и погода чудесная, и… это кажется издевательством, потому что он такой ситуации был бы даже рад — если бы не… если бы не его ситуация, другая.

Если бы не страх, что в любой момент его могут обнаружить, и… и он совершенно не представляет, куда сейчас податься, чтобы этот риск хотя бы минимизировать.

Для начала — поспешно запихивает в рюкзак всё, что было оттуда вынуто; и, засовывая последнюю бутылку водки — не удержавшись, отвинчивает крышку, делает несколько глотков и лишь потом прячет.

И озирается по сторонам, размышляя. И не придумывает, впрочем, ничего лучше, кроме как подняться ещё на несколько этажей, отыскав пролёт, где нет пепельницы, где не валяется какой-нибудь позабытый мусор — словом, вероятность, что кто-то ходит сюда курить, невелика, — и там устроиться на подоконнике, довольно широком, по счастью.

Спина, конечно, этим решением возмущается, но спустя неделю ночёвок на старой раскладушке — чего толку её вообще уже спрашивать. Зато вид из окна отсюда, с верхотуры, ещё и в лучах рыже-розового закатного солнца, — впечатляющий; и человек с карандашом и альбомом вполне может сойти за вдохновлённого пейзажем художника, а не за какого-то маргинала. Кавех даже и вправду разрешает себе, прежде чем взяться за заказы, наскоро набросать этот вид; и походя думает — да когда он в последний раз рисовал что-то не ради выгоды?..

Определённо, до суда. Хотя… сразу после — выцарапывал, бывало, что-то зло-остроугольное, абстрактное, чаще не карандашом даже, а тонкой гелевой ручкой; и ничего этим ни сказать, ни показать не хотел, и сам не знал, что это и зачем, — просто хоть как-то выплёскивал то гневное, смурное, что копилось внутри и не давало дышать.

Определённо, это не считается.

А этот набросок выходит даже неплохо; ну да ладно. Кавех возвращается к бледноплащному юноше — добить осталось всего-то пару иллюстраций. Жаль только, на телефоне приходится поставить беззвук — здесь уж внимания привлекать точно не стоит; Кавех стыдливо оставляет непринятыми звонки, отправляет вместо них сообщения, отвечая так скоро, как только может; неловко.

Уже не вздрагивает почти; отчего-то совсем не верится, что именно сейчас, именно вот так может прийти что-то… эдакое; не вяжется в голове, не иначе, опять когнитивное искажение.

И наконец — когда Кавех, увлекшись, забывает о времени, — появляется то самое:
Я через несколько минут буду дома. Можешь возвращаться.

Вынырнув в реальность, он осознаёт, что на подоконнике не только неудобно — спина непрерывно, протяжно ноет, — но уже и видно плохо, поскольку почти стемнело, и довольно прохладно. Набрасывает на плечо рюкзак, живо спускается вниз, держа в руках альбом; и на лестничной площадке встречает аль-Хайтама — тот, видимо, сообщение отправлял из лифта.

— О. Здравствуй, — ковыряется в замке злополучными ключа… а, впрочем, нет, своими, это его связка; мажет хмурым взглядом по альбому; щурится, и чуть удивлён, кажется, тем, что Кавех появился так быстро. — Слушай, если уж тебе жаль денег на чашку какого-нибудь пойла в кофейне, почему было не пойти в парк? Тут совсем недалеко, не верю, что ты не нашёл на карте. Сидел бы на скамейке, рисовал, как полагается представителю творческой интеллигенции…

…натыкается на взгляд Кавеха — и осекается. Сам. Замок тем временем истерично кряхтит под напором ключа, и дверь открывается наконец.

Аль-Хайтам отводит глаза, резко вздохнув.

— Извини, — невнятно роняет он, заходя в квартиру; и добавляет через секунду:
— День сегодня был невыносимый… Так ты идёшь?

Кавех идёт, конечно. И чуточку не верит своим ушам; а если всё-таки поверить — то не понимает, признаться, за что именно перед ним извинялись.

Но уточнять, разумеется, не планирует. Плюхает альбом на обувницу; снимает ботинки; куртку вешает куда положено, в шкаф на самый дальний угловой крючок. С аль-Хайтамом они не обмениваются и словом; да и с чего бы?..

Но чуть позже, зайдя на кухню обсудить рабочие моменты, — Кавех застаёт аль-Хайтама в компании не очередного контейнера со здоровой пищей, а исключительно бутылки вина. И бокала. Наполовину полного… ну, относительно, потому как через секунду — аль-Хайтам этот бокал жадно опустошает, почти что залпом, будто пьёт воду.

С размаху ставит на стол, отстранённо смотрит на бутылку — и тут замечает Кавеха.

— Я не мешаю?..

У аль-Хайтама во взгляде читается какое-то смутное, но уловимое, ядовитое и неспрошенное: сейчас, вообще, или тогда, много лет назад? — но он лишь произносит пусто и блёкло:
— Пожалуй, нет.

И наливает себе ещё вина.

— А ещё ведь намекал, что я алкоголик, — не удерживается Кавех.

— И как тот факт, что я сейчас пью, способен коррелировать с этим в принципе?..

Кавех не находит, что возразить. Пытается прочувствовать, что происходит, но без особого успеха. Ощущает, что между ними опять будто сделалось на градус теплее, но не может понять, почему; слишком, слишком похоже на старую добрую игру в теперь-мы-успокоились-и-делаем-вид-что-ничего-не-было, и он совершенно от этого не в восторге.

Но всё-таки спрашивает, мысленно говоря себе, что это исключительно из любопытства:
— У тебя случилось что-то?

…боюсь, тебя не касается. Помнится, несколько дней назад он получал уже ответ на очень похожий вопрос; и что нового теперь рассчитывает услышать?..

— Случилось, да, — аль-Хайтам раздражённо взъерошивает волосы. — Временное помутнение рассудка со мной случилось. Пару лет назад, когда соглашался на эту должность, — он вытягивает руки на столе и хмуро опускает голову, утыкаясь в локти лбом.

И жест этот кажется таким… мучительно знакомым, близким, почти родным, что Кавеху на мгновение становится не по себе.

— Какую должность?.. — произносит он, просто чтобы не молчать.

Аль-Хайтам чуть приподнимается; кладёт кисти на плечи, скрещивает руки и задумчиво ложится на них подбородком. Смотрит на Кавеха искоса, исподлобья, и чеканит медленно:
— Заместитель заведующего кафедрой.

Неслабо так. Кавех не завидует, нет. В Академии как в организации — он всё же искренне разочаровался; что же касается того, чего в принципе достиг по сравнению с аль-Хайтамом… тут и так уже сотню раз всё передумал, и так всё знает. Ещё до их… встречи — пускай и не хотел, но слышал, что аль-Хайтам блестяще защитил диссертацию за год до окончания аспирантуры, а спустя ещё несколько лет добросовестной работы — занял на кафедре какую-то крупную должность удивительно рано для своего возраста.

Остальным Кавех не интересовался; и этого было достаточно.

— Неслабо так, — беспомощно вторит своим мыслям Кавех; ничего содержательного в голову не идёт.

Аль-Хайтам грустно, чуть разозлённо усмехается:
— Ох. Да если бы ты знал. Нет, ну конечно, о мире я с тех пор выяснил много нового, — он отпивает ещё вина, не поднимая головы, так, что бокал приходится наклонить ниже горизонтали, — особенно о человечестве. Раньше и представить не мог, с каким невероятным спектром наитупейших вопросов ко мне могут приходить даже порой и неглупые, казалось бы, люди, отчего-то считая, что я им отвечу.

Кавех тихонько фыркает. И ещё тише, стараясь не привлекать внимания, — выдвигает из-под стола табуретку и садится, подперев голову руками.

Ему… чёрт, если честно, это скверновато сейчас, но — кажется, ему становится интересно.

Chapter Text

— И что самое смешное, — продолжает аль-Хайтам, — они наверняка ведь осознают, что я им не рад. И должны… ну, во всяком случае, те из них, кто работает в Академии, должны понимать, что хотя бы поэтому — я буду им настолько бесполезен, насколько могу, чтобы они не вернулись, верно?.. Они, возможно, и сами не очень-то рады меня видеть, — с учётом обычной манеры его общения, это вот возможно звучит этак трогательно-оптимистично. — И всё равно. Приходят. Раз за разом. Никак не пойму, что я должен сделать, чтобы перестали.

— А отвечать им, ну… формально входит в круг твоих обязанностей?

— Формально, — аль-Хайтам глубоко вздыхает, — круг моих обязанностей очерчен столь расплывчато, что отнести туда можно что угодно. Ответы на тупые вопросы начальства, ответы на тупые вопросы сторонних людей… выкапывание картофеля, призыв древних демонов, составление учебно-методического плана на следующий год… что угодно. Де-факто… — он на мгновение прикрывает глаза, — де-факто этот круг примерно один и тот же. И увы, не могу сказать, чтобы всё там было так уж интересно или хотя бы кому-либо полезно. В чём-то и наоборот. Впрочем, должен признать, что мне не соврали, когда звали на эту должность: у меня действительно теперь больше влияния на дела кафедры, на распределение средств и других ресурсов. Больше возможностей добиться, чтобы мы занимались именно теми исследованиями, которые мне кажутся перспективными, интересными и стоящими. Осталась вот ещё сущая ерунда — сделать так, чтобы ими, в числе прочих, занимался я. А не только те, кому чуть меньше повезло с карьерным ростом, пока я отвечаю на идиотские вопросы и заполняю бумажки.

Это… могло бы показаться неожиданной довольно откровенностью с его стороны; но — говорит он обо всём так невозмутимо, спокойно, структурированно и аккуратно, такими будто бы заранее приготовленными стройными фразами, что… весь этот монолог как-то уже и не удивляет. Кавех даже не косится на бутылку вина, пытаясь вспомнить, сколько в ней было пару дней назад, когда он наводил порядок на кухне. Не косится, да. Почти.

— Хочешь?.. — внезапно спрашивает аль-Хайтам.

Кавех не сразу понимает даже, о чём речь; лишь спустя секунду замечает, что бутылка вопросительно приподнята, развёрнута к нему этикеткой.

Он качает головой:
— Нет, спасибо, — если честно, там, на подоконнике, успел ещё немного повдохновляться водкой; полировать вином — ну, здоровья погибшим. Да и не хочется принимать алкоголь из рук человека, который совсем недавно обвинял его в пьянстве открыто и грубо, в выражениях не стесняясь; хотя… хотя вспоминать об этом сейчас не хочется ещё сильней.

— Так вот, — аль-Хайтам ставит бутылку на место; чуть отпивает из бокала и продолжает рассказ. — Нет, на самом деле, всё не так плохо, как тебе, наверное, могло сейчас показаться. Да, не такая мечта, как представлялось; но терпимо, очень даже терпимо, особенно если кое к чему приспособиться. Что мне до начала этого года, — по видимости, он имеет в виду учебный, — вполне себе удавалось, а вот теперь…

Он устало, чуть раздражённо проводит ладонью по лицу.

— А теперь?..

— А теперь к нам, как я уже сообщал, явился ад на земле. Также известный как… нет, извини, я не уверен, что правильно помню эту чудесную формулировку, — он достаёт из кармана телефон и несколько раз касается экрана, — плановая регулярная оценка коэффициентов эффективности работы научных сотрудников. Вот, полюбуйся.

Кавех, чуть сощурясь, взглядом скользит по плавно едущей вниз утомительно многословной таблице, подробнейше информирующей, за какие такие свершения научному сотруднику полагается определённое число баллов; всё это кажется смутно знакомым…

— Погоди, мы же заполняли что-то подобное, когда были аспирантами, — говорит он прежде, чем думает, что, может быть, те времена сейчас припоминать бы не стоило. — Ну, точнее… — он чуть смущается, но продолжает всё-таки, — помнится, ты за меня заполнял, и жаловался ещё…

Не туда его несёт, определённо; но аль-Хайтам, кажется, не в том сейчас настроении, чтобы ссориться.

— И должен признать, что был к тебе несколько несправедлив, — кивает он. — В силу молодости недооценивал, как далеко способна простираться человеческая глупость. У тебя хотя бы хватало ума и усилий на то, чтобы собрать о себе адекватную информацию, оставалось только подправить оформление. А теперь ко мне уже третью неделю, не поверишь, ходят представители интеллектуальной элиты Сумеру, которые сами не в курсе даже, сколько у них публикаций и учебных часов, какой индекс цитирования и… — Он устало машет рукой, отхлёбывая ещё вина. — Люди умудряются не знать элементарных вещей о своей работе. А я почему-то должен.

— Должен?.. — удивлённо хмурится Кавех.

— Ну как бы тебе сказать… Несу ответственность. На самом деле, откровенно говоря, я кое-чего не учёл, этот цирк устраивают каждые три года, так что на моей практике — первый раз. И местами я был, как выяснилось, не в курсе некоторых нюансов. Можно даже сказать, наивно верил в человеческую адекватность. К примеру, в то, что если тебе обещают что-то сделать через неделю — то сделают хотя бы через три. Или что если тебе называют конкретный день в качестве крайнего срока — значит, работу надо сделать именно к этому дню, а не выяснить в последний момент, что де-факто всё нужно раньше, о чём ты, разумеется, должен был исключительно сам и догадаться.

— Тебе передвинули дедлайн?

Аль-Хайтам разозлённо кивает несколько раз, отпивает ещё вина.

— Именно. Наш завкафедры, мой руководитель, товарищ Шатир… аль-Бехнам, сегодня изволил явиться в несвойственную для себя рань. И радостно встретил меня в дверях сообщением о том, что чёртову отчётность надо сдать сегодня, потому как ему требуется ещё два дня на уточнение, проверку и, — аль-Хайтам сухо кашляет, — улаживание некоторых вопросов. Жаль вот только, раньше мне он об этом сообщить не удосужился. Ну а дальше всё ожидаемо, но от этого ничуть не легче: я обедаю какой-то дрянью на рабочем месте, не попадаю в тренажёрный зал, задерживаюсь допоздна, и главное — весь этот чудесный день занимаюсь просто изумительным делом. Мешаю. Людям. Работать.

На последних словах его голос позванивает слегка; для него… достаточно сильная злость, Кавех чувствует это.

— Не то чтобы я так уж раскаивался, впрочем, потому как среди них — изрядная часть раздолбаев, кормивших меня обещаниями не первую неделю, и ещё побольше — идиотов, неспособных найти общедоступную информацию о себе. Но тем не менее. Были и люди, которые просто из-за того, что кое-кто не в состоянии своевременно обозначить нужную дату, целый день убили на дурной и бесполезный труд. Например, я. Но самое интересное… — аль-Хайтам медленно, будто с каким-то мрачным мазохизмом наслаждаясь процессом, подливает себе ещё вина, — самое интересное произошло уже под вечер. Я наконец подготовил этот треклятый документ, Бехнам соизволил вернуться на кафедру… и сказал, что есть ещё нюансы, о которых он опять-таки забыл мне вовремя сообщить. Что у него, видишь ли, несколько не сходятся ожидание и реальность. К примеру, один талантливый юноша набрал слишком мало баллов для грядущего повышения по службе; а другая не столь талантливая девушка со своим отношением к делу такой высокой оценки не заслужила; и не мог бы я, понимаешь ли, вот так незаметно, не привлекая внимания, кое-какие данные подрихтовать…

— И что ты?..

— И я ощутил, как во мне резко просыпается принципиальность, во многом обусловленная тем, что шёл уже третий час с окончания рабочего дня. И, оскорбившись в лучших чувствах, заявил ему, что править ничего не намерен, тем более постфактум, и он, если так уж заинтересован, может заняться этим и самостоятельно. В его круг обязанностей, в конце концов, чисто формально это тоже входит. А если уж речь идёт о его хороших мальчиках и плохих девочках — полагаю, и неформально тоже, — аль-Хайтам залпом опустошает ещё полбокала и задумчиво глядит на стекло:
— Ладно. Признаю, твоё замечание было не лишено смысла.

— Какое?..

— Про алкоголь. Не лучший способ. Но сегодня всё действительно было похоже на ад, — он утомлённо проводит руками по лицу, трёт глаза. — Слушай, достань что-нибудь из консервов, пожалуйста? Тушёнку или вроде того. Ты лучше помнишь, что где лежит. Надо чем-то закусить, но… на здоровую пищу, боюсь, меня сегодня не хватит.

— В смысле? Будешь есть тушёнку просто так?

— А что с ней ещё делать? — дёргает плечами аль-Хайтам. — У меня, кажется, даже нормальных макарон нет, а твою растворимую лапшу… не думай предлагать, даже если собирался.

— У тебя есть нормальные макароны. И кстати, я тебе их показывал. Вчера. Четыре пачки.

— Серьёзно? — он рассеянно кидает взгляд исподлобья. — Ну ладно. Приготовишь тогда что-нибудь, пожалуйста? На себя тоже.

Кавех поднимается с места, не говоря ни слова; и по поводу расположения продуктов и утвари — ничего не спрашивает, бесполезно. Ему так-то не трудно, совершенно; дело исключительно в этом, повторяет он себе, стараясь не замечать, как глубоко внутри всё же зыбким призраком рождается сочувствие. Аль-Хайтаму реально сейчас погано — вероятно, это не так уж видно, но Кавех видит; и, разумеется, до сих пор зол, не может не быть зол, но всё же — ощущает смутное желание чем-то поддержать, тем более мелочью, от которой от него не убудет. Скорее даже для себя, быть может; хотя в чём разница-то — всё равно слабак.

Не важно; скоро он уедет; скоро всё это кончится. Он засыпает макароны в стеклянную кастрюлю, заливает кипятком и ставит в микроволновку.

— Словом, как я сейчас понимаю, Бехнам отлично всё рассчитал. Прошлая замзавкафедры ушла с должности официально из-за того, что её пригласили в крупный ответственный проект… знаешь, теперь я уже сильно подозреваю, что дело было не только и не столько в этом, — грустно хмыкает аль-Хайтам. — А Бехнам и искал теперь кого-нибудь помоложе, чтобы сгрузить на него, по факту, всё, чем сам заниматься не хотел. Или не мог. Ну, завтрашний день покажет, — он едва заметно усмехается, — или даже сегодняшняя ночь. Надеюсь, данный уважаемый товарищ увлекательно проведёт время, разбираясь в документах, к которым до этого ни разу не соизволил и прикоснуться.

— Не боишься, что уволят? — спрашивает Кавех, скорее чтобы поддержать разговор, подозревая, каким будет ответ. — Или… напротив, этого и добиваешься?

Аль-Хайтам, чуть помедлив, качает головой:
— Не то и не другое. Просто подозреваю, что никого лучше меня он на эту должность всё равно не найдёт, и не настолько глуп, чтобы этого не понимать. По правде признаться, — он задумчиво водит пальцами по ножке бокала, — вовсе даже не глуп, если уж тогда сумел меня убедить. Изрядно приводил аргументов, да и… красивых фраз, если честно, тоже рассыпал изрядно. Говорил, что в таком молодом возрасте подобная должность — большая честь; что никто не справится лучше человека с моим складом характера, внимательностью и умом… Самое смешное, что он был прав, вот только до конца не уточнял, по каким причинам не справится. И вообще, почему за неспособность других выполнять хотя бы свою бумажную работу должен расплачиваться я — это, конечно, тоже безумно любопытный вопрос.

Кавех всё-таки мысленно оценивает уровень вина в бутылке. Вроде убыло не то чтобы фатально много; впрочем, помнить бы ещё, какой там толер у нормальных людей — точнее, таких, которые занимаются спортом и пьют исключительно для здоровья. Почти. Зато и весят, впрочем, чуть побольше ожившего скелета…

— Но вообще, резюмируя, — отвлекает его от этих важных размышлений аль-Хайтам, — пожалуйста, очень тебя прошу, если кто-нибудь когда-нибудь ещё раз перестанет звать меня асоциальным хамлом и начнёт красочно распинаться о моём незаурядном интеллекте, складе характера и перспективах… напомни сразу, что, вероятно, мне попросту хотят подкинуть лишней работы.

Если когда-нибудь ещё раз… напомни сразу.

Бля.

Это, конечно, всего лишь фигура речи; оговорка, в крайнем случае; но Кавеху немножко жгут пальцы стеклянные ручки кастрюли, которую он достаёт, — и от сочетания факторов накатывает смутное дежавю. Вот так, в микроволновке, они постоянно всё готовили на старших курсах, а потом в аспирантуре, — когда денег на микроволновку, собственно, уже хватило, а вот выходить из комнаты, переться на общую кухню и торчать там полчаса было невыносимо лень…

Он перемешивает макароны с тушёнкой, ставит ещё разогреваться, находит в холодильнике упаковку кетчупа, который чудом — вчера проверял — ещё почему-то не просрочен. Старается всецело на этом занятии сосредоточиться, и молчание становится чуть неловким, но, возможно, сейчас и должно.

Аль-Хайтама, впрочем, это, кажется, не смущает.

— Нет, вообще, не думай, не так уж у нас всё и плохо. Тот же Бехнам, конечно, как человек пускай и весьма специфический, однако вполне себе умён. На своей должности оказался не так давно, по моим впечатлениям, от неё не в восторге… В перспективе так и вовсе рьяно метит в Президиум — я не уверен, впрочем, что у него что-то выйдет, — но взаимодействовать с ним более чем можно. Да, на кафедре бывает редко, но чем-то так и удобнее: в том, что касается конкретно науки, моё слово часто значит больше, чем у многих других замов. Просто потому, что обычно он не горит желанием во что-то лишний раз вникать, погружаться и анализировать. Впрочем… знаешь, весьма распространённая черта, чем дольше работаю, тем сильнее убеждаюсь.

— То есть, по сути, во многом ты решаешь, чем именно будет заниматься кафедра?

— Где проходит граница «многого», спорный вопрос; причём зачастую политический, и здесь Бехнам, да и некоторые другие индивиды, бывают пугающе принципиальны. Но в целом — да. Скажем, совсем недавно удалось выбить средства на один проект, для которого подобная перспектива казалась весьма маловероятной…

И здесь аль-Хайтам как будто преображается; его голос становится живее, Кавех слышит, как уходят смурные, раздражённые ноты, и даже лёгкая усталая смазанность гласных, которую можно было списать на последствия вина, потихоньку пропадает.

— Это достаточно долгая история, но если вкратце, — а Кавех уже чувствует, что вкратце на самом деле не получится совершенно, — были у нас небольшие шансы на совместную работу с коллегами с медицинского. Изначально идея была весьма экстравагантная, будто взятая из какого-нибудь фильма. Механизмы вроде крошечных роботов, которые смогут оперативно диагностировать заболевания, на постоянный срок прикрепляясь к телу человека, а то и внедряясь внутрь, фиксируя малейшие изменения и симптомы…

Заканчивает готовить Кавех уже почти на автомате, мыслями погрузившись в рассказ — и больше уже не спрашивая о чём-то из вежливости или ради поддержки; лишь о том, что действительно интересно — или чаще непонятно, потому как в кибернетике, а уж тем более в медицине, он никогда идеально не разбирался, в последние годы и вовсе заметно отстал от прогресса… Впрочем, аль-Хайтам, кажется, тоже увлекается достаточно, чтобы даже вино игнорировать; и лишь когда перед ним появляется наконец тарелка и он пробует еду, — прерывается и произносит коротко:
— Вкусно. Спасибо.

И у Кавеха всё-таки теплеет на сердце — легко, чуть ощутимо, но тревожно; хотя он согласен, что и вправду неплохо вышло — впрочем, его убитым алкоголем, нервными голодовками и химозной едой рецепторам… многое, наверное, вкусным покажется.

Спустя пару минут он опять забывает и об этом тоже; и порцию свою доедает практически на автомате.

Бля. Так бывает. Так бывает, что тебе просто что-то рассказывают так — что ты чувствуешь себя почти завороженным, настолько интересно слушать. Так — что неважно даже, о чём; о том, чего не знаешь примерно вообще, о том, о чём прочёл когда-то несколько книжек или статей — где, конечно, всё рассказывали не так, — или о том, в чём ты и сам неплохо вроде разбираешься. Совсем неплохо, в иных аспектах мог бы и поспорить; впрочем, сейчас — по счастью, наверное, — явно не тот случай.

Так — что ты не понимаешь, почему этого человека частенько называют занудой и душнилой; так, что его длинные, идеально выстроенные, издевательски взаимосвязанные предложения, точно взятые откуда-то из учебника высшей математики, — странным образом умеют уложить в правильном порядке невидимые детальки у тебя в мозгу.

Так, что ты долбаных пять лет думал, что ничего такого-то и не было — обычная юношеская идеализация, тяга к максимально на тебя непохожему, просто из стремления всецело и ярко изучать мир; так, что через эти пять лет — ты слишком резко, слишком быстро понимаешь, что нет; что думал всё-таки неправильно, и дело не в этом, совершенно.

Так, что тебе даже не больно об этом помнить; что все эти мысли — текут совершенно фоново, где-то почти на уровне подсознания, пока ты слушаешь, слушаешь, слушаешь.

Во всяком случае, пока длиннющий рассказ не завершается совсем уж царапающим:
— Словом, если честно, в чём-то проект и слишком идеалистический, и смелый, возможно. Во всяком случае, я уверен, что многие люди с кафедры решили бы именно так. Но поскольку они не сочли нужным вообще потратить своё время на то, чтобы что-то решить, — аль-Хайтам тихо усмехается, — этим я занялся самостоятельно. И решил, что лучше уж выделить средства на разработку, чьи создатели пускай, быть может, и чрезмерно ярко, но искренне горят ею, — нежели на нечто плановое, обговоренное давно, у которого изрядная часть финансирования… ну, сам понимаешь, куда отправится. — Он пару секунд молчит; пригубливает вино — но скорее машинально, совсем чуть-чуть, — и задумчиво, с неким странным призраком улыбки добавляет:
— Вероятно, когда-нибудь меня действительно уволят.

И Кавеха… ну, царапает, да. И воспоминаниями; и смутно-скомканным чувством вины; и чем-то ещё.

— Слушай, мне отчего-то уже кажется, что ты не особо этому и расстроишься, — он смотрит на аль-Хайтама прищурясь; их взгляды сталкиваются на секунду — и что-то есть в этом такое… знакомое, давнее… что царапина мигом становится глубже.

— Да и вообще, что касается идеалистичности и увлечённости, — произносит Кавех, и слова обгоняют друг друга, спотыкаясь, очень уж хочется повернуть разговор в другое русло, — и того, что бывает после… Была у меня знакомая девчонка, в бюро работали вместе, Шохрэ её звали… да и зовут, собственно. Отучилась не в Академии и близко, где-то в совсем малоизвестном вузе, как попала к нам, не помню уже, не суть важно. Многие считали, что ей повезло, что теперь какие-то шансы подняться есть… а ей… ей было скучно. Я очень хорошо видел. А рисовала охуенно, я прям не понимал, когда успела подобному научиться, она моложе меня на пару лет, — колет не завистью, но осознанием своего несовершенства, — хотя, с другой стороны, я всем этим развлекался, а у неё горели глаза…

Рука машинально тянется к… стакану, бутылке, чашке, или что там должно быть; и Кавех с отстранённой растерянностью понимает, что сейчас ничего не пьёт, — но слишком хочет говорить дальше, чтобы на таком заострять внимание.

— Ну и вот, а потом она придумала мультсериал. И взялась реализовывать. Ты ведь представляешь примерно, каких усилий стоит хотя бы одну серию создать, ну так, чтобы качественно, на совесть? — Вопрос почти риторический; настолько, чтобы короткого кивка аль-Хайтама в качестве ответа было достаточно. — Ей все говорили, что затея обречённая, что с её зарплатой, в наше время, в Сумеру — достаточно ресурсов нигде не взять, что лучше бы работала, поднималась, при таких-то перспективах… Да там ещё идея была, ну… ты, наверное… впрочем, ладно, чуть позже, — он осекается, не желая раньше времени спойлерить. — Короче, шансов было мало с таким проектом на плаву держаться, хоть как-то даже в ноль выходить, не говоря уж о том, что кому-то, — он аккуратно не уточняет, кому, — и содержание могло бы показаться спорным. Шохрэ все говорили, что она с ума сошла, а она… ну вот… ну просто… ну глаза у неё горели, веришь? Я видел, как они горели…

…аль-Хайтам, оказывается, до сих пор умеет на многое отвечать взглядом.

Кавех до сих пор не умеет, если честно. Наверное.

— И видел, как где-то год или даже больше она пахала просто как не в себя. Днём — в бюро, иногда ещё — со сверхурочкой, а вечером, ночью, в выходные — рисовала новые серии… Во всяком случае, судя по цвету её синяков под глазами и скорости выпуска серий, было именно так, — печально хмыкает он. — Я ею… знаешь, я восхищался. Я бы, наверное, так не смог, ну… а она… что-то изнутри её двигало. Причём она даже ничего такого в этом не видела, кажется. И бля… никто почти этого не ждал, наверное, но удивительно… проект её начал взлетать. Появились поклонники, популярность какая-то, донаты, опять же… Я сам донатить старался побольше, — не без некой скрытой гордости заявляет он, — даже не потому, что меня так уж сам мультик впечатлил, сколько потому, что…

Он шумно выдыхает и чуть растерянно машет рукой. Не важно; точнее, не важно, наверное, как он сейчас бы это сформулировал.

— А потом, — он находит на губах внезапную, почти восторженную улыбку, — она вообще из бюро ушла. Ей хором твердили — Шохрэ, ты ебанулась, а она… Знаешь, сложно объяснить, но как-то она вот… знала, что делает.

Он выдерживает театральную паузу; так себе, впрочем, театральную, с учётом того, что задумчиво прячет лицо в ладони, но при этом продолжает улыбаться. А прячет… прячет, наверное, потому, что не готов видеть, что аль-Хайтам сейчас отвечает взглядом.

И понимать… понимать, насколько прозрачен, спустя столько лет-то, будет этот ответ. Ну не надо. Ну и так уже слишком.

— И вот, короче… Ладно, раскрываю карты, — Кавех убирает руки от лица и почти смеётся. — Проект выходил за авторством всей её творческой группы, так что по имени ты вряд ли мог её вычислить. Догадаешься, что за проект?..

Едва ли. Ну так?.. — поднятием бровей спрашивает аль-Хайтам.

— «Город Глупцов», прикинь! Можешь себе такое представить?..

Растерянно, почти возмущённо, его брови тут же сдвигаются обратно к переносице:
— Э… нет?.. Как минимум, по той причине, что раньше о подобном никогда не слышал.

— Да ладно?!

Нет, хорошо; ладно — не смотреть; в конце концов, мультик на любителя, признаться. Рисовка очень… альтернативная, в чём-то вызывающе-примитивная; хотя Шохрэ могла и сильно иначе, Кавех прекрасно знал, — просто решила, что так будет лучше. Что именно так подойдёт… всему остальному, что она видела в этом проекте. Сценарий — порой абсурдный; шутки — зачастую на грани фола; так что да, регулярно смотрели, уж тем более донатили далеко не все, но концептом, как минимум, впечатлились многие, и чтобы прям ни разу не слышать…

— Совершенно серьёзно, — дёргает плечами аль-Хайтам. — Впервые встречаю подобное название, честно.

А когда-то, помнится, в той жизни, они как раз любили такое — абсурдное, странное, нарисованное намеренно уродливо; заставляющее усомниться, в какой реальности вообще всё изображённое происходит…

Не важно.

— Чёрт, ну ты, конечно… ладно, хорошо, сейчас покажу, — Кавех достаёт телефон; находит в закладках страницу проекта, открывает первую серию — и ставит на прогрузку, оперев телефон на одну из опустевших тарелок, чуть раньше, чем успевает подумать.

И лишь потом уже, когда заставка с кричаще-раздражающей, по ушам царапающей песенкой сменяется первыми кадрами, — вдруг вспоминает: чёрт возьми, а там ведь… шутки… и общая концепция, и отсылки, и кое-где почти явная сатира, и ещё всякое… Из того, что в кругу, где он вращался последние годы, считалось чем-то, ну, если даже не смешным, то как минимум допустимым; но как, интересно знать, аж целый замзавкафедры Академии, как бы он там ни распинался полчаса назад о своей работе, отнесётся пускай и к мягкому, не самому явному, но всё же заметному сарказму в адрес, ну… всего.

Всего, за что Шохрэ ещё годы назад грозили тем, что она вот-вот получит от Академии; но до сих пор — не получила почему-то. Было несколько возмущённых воплей от отдельно взятых представителей; была, кажется, даже петиция какая-то, много голосов так и не набравшая; по итогу пока что всё заканчивалось ничем; но тем не менее, само содержание…

— Если что, она рисует великолепно, — беспомощным шёпотом, стараясь не заглушать звуковую дорожку, сообщает Кавех. — Она могла бы всё это до безумия красиво изобразить и сложно… но выбрала вот так.

— И я понимаю, зачем, — чуть прищурясь, роняет аль-Хайтам через пару минут.

И смотрит. Внимательно, цепко, почти не отрываясь; и над первыми шутками не смеётся, даже не улыбается, нет; лишь ближе уже к середине, когда теплота от знакомых сцен мешается внутри с неловкостью и напряжением, — Кавех замечает вдруг, как уголки губ аль-Хайтама незаметно, коротко, но явно искренне порой поднимаются вверх.

На экране, кажется… как раз сейчас что-то про бюрократию.

— Слушай, а это годно, — хмыкает он на четырнадцатой минуте. Впервые смеётся в открытую, как-то по-мальчишески скалисто обнажая зубы, на девятнадцатой; а на двадцать второй, когда уже титры лихорадит яркими кадрами под скрипучий саундтрек, произносит:
— Нет, действительно годно. А дальше есть?..

Последующие несколько серий пролетают единым целым. Кавех запоминает только, как всё же наливает себе чаю, почти машинально думает добавить туда чего-то — и не делает этого, не зная даже, потому ли, что сейчас не хочется палиться, отправляясь к рюкзаку за водкой, или же… потому, что просто сейчас не хочется. Чистый чай на вкус не особо непривычен, кипяток обжигает язык; но и это вскоре забывается.

Странное это чувство — показывать другому то, что любишь, но уже не очень-то и помнишь; и внимание расплывается между сценами, которые и у самого подстёрлись из памяти, и чужой реакцией. Это не то, когда ты знаешь что-то наизусть — и в особо избранных моментах мысленно заклинаешь смейся, зараза, смейся, как ты смеешь здесь не смеяться; это… другое: что-то не открывать, но вспоминать самому, но — теперь уже в компании, ощущая смутную радость, когда вы усмехаетесь чему-то в унисон.

Говорить — они почти не говорят. Кавех всё-таки немало помнит, опасается заспойлерить. Аль-Хайтам иногда отпускает короткие комментарии — ироничные, едкие, заставляющие Кавеха тихо фыркнуть; но обсуждать показанное… как-то не тянет, да и слишком оно всё-таки порой — иносказательно, сюрно, странно и тонко, чтобы так уж было что обсуждать.

До поры до времени. До конца пятой серии… или шестой, Кавех сбился со счёта. Но когда начинаются титры, не может удержаться, касается пальцем экрана, ставя видео на паузу:
— Слушай, а знаешь, я вот чего ещё подумал, по поводу проекта, о котором ты говорил… Ну, то есть… если тебе интересно, или хочешь дальше смотреть?

Аль-Хайтам отрицательно качает головой:
— Нет, мне интересно, — и сам не замечает будто, как слова эти чуть странно стыкуются с его жестом. — Рассказывай.

А серия… серия была специфичная, с изрядной долей абсурда — впрочем, как и остальные. На Город напала эпидемия опасной и весьма вирулентной болезни, которая на всех сказывалась по-разному — кто-то даже не замечал её течения, хотя и заражал других, а кто-то быстро умирал. Некоторые люди почти не покидали своих домов, чтобы не заразиться; надевали защитные скафандры, выходя на улицу; были, впрочем, и те, кто жил как прежде, считая, что всё это — чей-то заговор или попросту следствие массовой паники. Но когда от напасти изобрели вакцину, даже многие из тех, кто запер себя дома, внезапно не захотели прививаться…

В истории, рассказанной аль-Хайтамом, ситуация другая, конечно. Во многом. Ну, «Город Глупцов» почти всегда так — изображает разнородный, дикий, априори неверибельный сюр — чтобы каждый мог увидеть своё что-то в этой пестрятине. И задуматься. И у Кавеха сейчас… не получается не:
— Ну вот смотри, даже если у тех ребят с теми роботами-диагностами всё и выйдет. Я понимаю, что ты не особо в это веришь, но допустим… Думаешь, наше общество сможет такую разработку принять?

Аль-Хайтам чуть заметно сводит брови к переносице — не растерянно, не возмущённо, скорее просто желая уточнения:
— А почему считаешь, что нет?

— Ну… вот поэтому, — Кавех кивает на гаснущий экран телефона. — Люди с недоверием относятся к тому, что касается их тела, их организма. Это что-то… такое, знаешь, безусловно личное, как последний рубеж… то, к чему не хочется подпускать никого, кроме тех, кому абсолютно доверяешь, — что-то мелькает в мыслях, но Кавех живо придушивает это, — уж тем более какую-то полуэкспериментальную приблуду, которая вчера получила сертификат. Я уж молчу про то, чтобы имплантировать их внутрь… извини, мне кажется, это вообще какая-то утопия… но даже крепить снаружи, на несколько дней или больше, без возможности снять?.. У кого-то от такого и паранойя развиться может. Решат, что за ними следят со спутников, отправляют данные куда не надо… А если снять эту штуку хотя бы на ночь — эксперимент уже будет нарушен, как я тебя понял, и всё придётся начинать заново.

— Полагаю, ты всё-таки сгущаешь краски. В конце концов, в том, что это чудо анимации называется именно «Городом Глупцов», есть не только и не столько сарказм, по моему мнению, — хмыкает аль-Хайтам. — Знаешь, я помню, пару лет назад нам приносили ещё один проект. Терминал Акаши, говорит что-нибудь?

Кавех отрицательно качает головой. Если честно, за эти пять лет всё сколь-либо связанное с кибернетикой… было последним, наверное, о чём он хотел слышать.

— Ну да. Известен он был скорее в узких кругах, зато уж там — достаточно широко известен. Этакая, опять же, фантастическая сказка, будто списанная с книг и фильмов; но в отличие от диагностов — заведомо на текущей стадии развития науки недостижимая. И оттого, наверное, в глазах общественности особенно прекрасная. Якобы сделают устройство, способное крепиться на раковину уха, которое возьмёт на себя большинство функций современных смартфонов. Позволит непосредственно перед глазами посредством визуальной проекции наблюдать меню с иконками, открывать приложения, листать страницы; и вместо кликов — управление будет вестись исключительно взглядом. Во всяком случае, так собирались сделать на первой стадии; дальше, насколько мне известно, и вовсе было обещано телепатическое управление, а заодно и то, что Акаша сможет читать мысли своего носителя, фиксировать их в памяти, выкладывать в сеть, обмениваться с другими…

Кавех чувствует, как его возникшая было ухмылка растягивается в оскал; плечи знобно дёргаются.

— Звучит. Стрёмно.

— Именно! Знаешь, больше всего меня порадовало то, что некоторые люди из Президиума, — аль-Хайтам чуть понижает голос, — проявили недюжинный интерес как раз таки к этой части разработки. Не понимая, по видимости, хотя и будучи официально лучшими умами Академии, что ещё не один десяток лет подобное будет невозможно в принципе. Более того, даже если попытаться быть оптимистом… хотя несколько спорно здесь, конечно, смотрится употребление подобного термина, ну да не важно… Знаешь, я читал все эти проекты, читал заявки на гранты этой команды и могу тебе точно сказать — резонного подхода там не наблюдалось. Практически ни в чём. Люди будто бы почти не понимали сути того, о чём пишут, зато прекрасно умели преподносить это в публичном пространстве. Статьи в крупных СМИ, красивые истории о том, как граждане великой страны Сумеру уже через несколько лет смогут быть связаны посредством новейших устройств, где даже светлые мысли каждого будут служить для общего блага…

Аль-Хайтам усмехается. И очень зло.

— Я был одним из тех, кто зарубил этим говорливым шарлатанам все шансы на государственный грант. Если честно, было непросто. Те самые интересанты из Президиума выступали против, — он глубоко втягивает воздух носом, — причём зачастую против здравого смысла. Но не суть… Ладно, извини, я несколько увлёкся. Главное, о чём я хотел сказать, так это о том, что… знаешь, удивительно — во всяком случае, меня изрядно это удивило, — что даже у этого проекта набралась огромная команда добровольцев, готовых хоть завтра приступить к испытаниям. И это не были больные люди, им не нужна была диагностика, у них не имелось острой потребности в таком устройстве; но тем не менее — они были искренне готовы нацепить себе на ухо экспериментальный образец и ходить так круглые сутки. Да, пока что речь шла не о чтении мыслей, только о визуализации и управлении взглядом; но тем не менее, диагносты — опаснее, чем Акаша, точно не кажутся, зато носителю принесут явно больше пользы. Разве нет?..

— Н-ну…

Кавех медленно качает головой, пытаясь сплести мысли воедино.

— Думаю, основное различие тут как раз в том, кому это может быть нужно. И должно быть нужно. Дай угадаю, из этих твоих добровольцев… — Кавех аккуратно, очень-очень аккуратно огибает мыслью подозрение, что кое-кто мог пойти в добровольцы и не вполне добровольно; озвучивать сейчас подобное перед аль-Хайтамом вряд ли стоит. — Большинство, наверное, людей из Академии, причём молодых, в основном студентов? Или даже нет… — он жмурится, пытаясь даже не сформулировать, а прочувствовать, — нет, не из Академии. Скорее всего, ребят ещё моложе, которые только планируют поступать. Или наоборот — студентов, но из вузов послабей, которые хотели в Академию, но не попали, так? Или даже не студентов… тех, кому не хватило баллов вообще никуда…

Он открывает глаза. Аль-Хайтам ничего не говорит, даже не кивает; но по лицу видно, что догадка, кажется, недалека от истины.

— Ну вот. Понимаешь, та прослойка людей, которая искренне верит в сказки из книжек, и та, которой эти сказки реально нужны… это разный совершенно контингент, — продолжает Кавех. — Точнее, не сказки… я криво выразился, но… Ну вот представь себе. Представь, что ты — человек, у которого здоровье и так не идеальное, и тут ещё… теперь совсем что-то странное происходит. И врачи не могут понять, в чём дело. И подозревают какую-то серьёзную болезнь. И это всё звучит так просто, а на самом деле — ты уже несколько месяцев мотаешься по всем этим чёртовым кабинетам, слушаешь то одно и то же, то что-то разное, даже противоречащее друг другу, то просто «мы не знаем»… И ты устал. И тебе постоянно страшно. И тебе, скорее всего, уже далеко не двадцать, если организм так трещит по швам, — он коротко кашляет, вспоминая, какие порой оптимистичные прогнозы ему давали и в двадцать, глядя на его поведение. — Ты привык видеть мир… каким привык его видеть, ну. И тут тебе предлагают какую-то экспериментальную приблуду… В исследованиях не будет же никакого смысла, если проводить их только на здоровых людях, верно?

— Ну, строго говоря, в проведении исследований на людях, которым не могут поставить диагноз живые врачи, тоже не будет никакого смысла, — поправляет аль-Хайтам. — Слушай, ну тебе ли не знать. На первом этапе, чтобы верифицировать данные, мы берём выборку людей, чей диагноз и так более-менее ясен, и подсаживаем к ним роботов, чтобы убедиться, что роботы смогут диагностировать то же самое. А вот что касается дальнейшего внедрения… Знаешь, если честно, с этой стороны я об этом не думал, — он снова кладёт подбородок на скрещённые перед собой руки.

— Ну а многие из тех, у кого уже поставлен диагноз, согласятся тянуть с лечением ради того, чтобы проверить какую-то научную шнягу?.. Я понимаю, что Академия, наверное, способна предложить достойную компенсацию, но всё же…

— Ч-чёрт его знает, — дёргает плечом аль-Хайтам. — Слушай, я всё-таки не медик, и, признаться, с подобными вещами до данного момента дела имел довольно мало… и сейчас ощущаю это особенно остро, — чуть тише добавляет он. — По идее, конечно, формально это и не моя зона ответственности, у них там должен быть свой комитет по этике, решающий подобные вопросы, но всё же…

Он глубоко вдыхает, чуточку встряхивает головой, и — с такого ракурса, конечно, особо не разглядеть, но Кавеху смутно кажется, что — на его лице мелькает на мгновение какая-то странная, расфокусированная улыбка.

— Действительно, не думал об этом с такой стороны. Правда.

А Кавеха… чёрт возьми, предательски несёт куда-то:
— Ладно, допустим, двинемся дальше. Деньги Академии в тяжёлой ситуации… ну, кто бы там что ни утверждал про абсолютно бесплатное, лучшее в мире лечение… тем не менее, ясно, что, по сути, хорошая сумма — это аргумент. Вот только кому такое будет интересно?.. Прежде всего тем, кто болен реально тяжело. Тем, кто пытается выжить… ну, или хотя бы не стать инвалидом. И тут внимание, другой вопрос… а если всё-таки такой человек как-то пострадает из-за действий робота, если ему станет хуже, если он… даже вдруг… умрёт, а потом об этом узнает общественность — как проекту оправдаться?

Аль-Хайтам поднимает глаза, смотрит исподлобья, чуточку раздражённо; распрямляется, поднимаясь с рук, точно кобра перед броском, — и Кавех поспешно добавляет:
— Да даже если… не из-за этих действий — где гарантия, что убитые горем родственники или он сам, если выживет, не попытаются обвинить в этом именно проект? Это, знаешь ли, очень опасные случаи…

— Ну не знаю, — холодно хмыкает аль-Хайтам, — мне вот до сих пор отчего-то свойственно верить в человеческую адекватность и здравомыслие. В том числе и в понимание, что ошибки совершаются где угодно, и если бы тот же самый больной ходил исключительно по консилиумам живых и глубочайше дипломированных врачей — ещё не факт, что результат бы был иным; тем не менее, в такой ситуации едва ли кому бы в голову взбрело…

…И они спорят ещё не один час. Спорят так, как и спорили всегда; так, что в итоге не остаётся не то что стройной дискуссионной линии — но даже порой и чёткого осознания, в чём изначально-то была проблема; остаётся… только гогочущий разнородный клубище мыслей, в котором цвета и стихии, уже без твоего ведома мешаясь между собой, будто образуют что-то… новое, то, чего ты не знал и не понимал раньше.

На тыльную сторону кисти аль-Хайтама ложится солнечный зайчик. Достаточно тёплый, видимо, чтобы заставить его вздрогнуть:
— Так, подожди; серьёзно, уже рассвет?..

Он поднимается с места, подходит к окну, размашистым движением отдёргивает занавески — и кухню заливает розово-оранжевым светом, свежим совсем, ещё полупрозрачным.

Обернувшись, прищуренно глядит на настенные часы:
— Чёрт. Кавех. Пять утра.

Кавеху отчего-то становится так искристо-легко, что он едва сдерживается, чтобы не спрятать лицо в ладони и не рассмеяться в голос.

Бля. Ну вот. Опять.

— Чёрт. Видимо, теперь действительно пора спать.

Аль-Хайтам согласно хмыкает, подходя к столу ближе, и Кавех спрашивает на автомате:
— Разбудить тебя сегодня?..

И это звучит… это роняется прежде, чем может хоть сколько-то быть обдуманным; и — блядь — становится, кажется, той ирреальной деталькой, по которой понятно, что сон — сон.

Которая режет.

Аль-Хайтам вздрагивает, вскидывая взгляд; и даже пытается — видно — быть вежливым, и очень пытается, но что-то всё-таки в серебристых глазах необратимо меркнет:
— Ох, да нет, слушай, не надо. Не хватало, чтобы ещё и ты страдал из-за этих… жаворонков.

И Кавех, конечно, особо не пострадал бы; но они — конечно — оба об этом знают; оба понимают, что речь не об этом, совершенно.

Сон — сон. Иллюзия рухнула; и ей, конечно, и к лучшему так.

— Иди спать, — с какой-то почти неуловимой поспешностью говорит аль-Хайтам, — я сам уберу посуду. Спокойной ночи.

Кавех то ли не в состоянии, то ли не желает спорить; кажется, и сам подозревает, что так будет лучше.

— Спасибо,— смотрится всё, конечно, так, будто яркая видеоигра — вылетела в самом интересном месте, и никак не желает включаться обратно, и ты подозреваешь уже, что дело в твоём железе. — Я… спокойной ночи, — он залпом допивает чай; благо, без добавок это гораздо проще.

И лишь когда уже доходит до двери, касается ручки, — внезапно слышит за спиной:
— Кавех.

— Да?.. — он оборачивается.

— Знаешь… спасибо, — аль-Хайтам трёт пальцами переносицу, будто закрываясь при этом кистью от взгляда, и по всей его фигуре, по каждому движению видно, как непросто ему подобное говорить. — Правда. Мне стало легче. И… честное слово, я представить себе не мог, что когда-нибудь ещё это скажу, но — мне до сих пор с тобой очень интересно.

Кавех фыркает. На сердце теплеет; но — честное слово — такой манере преподнесения радоваться сложновато:
— А твои комплименты до сих пор не отличить от оскорблений.

Аль-Хайтам поднимает лицо над рукой; смотрит глаза в глаза — что даже на таком расстоянии заметно, — неожиданно прямо и прозрачно:
— Буду считать это комплиментом.

И Кавех, внезапно для себя даже, широко улыбается в ответ, почти смеясь, — прежде чем отворачивается наконец, выходя из чёртовой кухни. Ему весело; на какой-то десяток секунд — внезапно, головокружаще весело.

Что проходит, впрочем, очень быстро — стоит только запереться в комнате и вновь повстречаться спиной с пружинами раскладушки.

Стоит только поднести к лицу телефон — и обнаружить, что беззвук включён до сих пор, ещё с того времени, когда Кавех сидел у окна на лестнице; покупатели, по счастью, больше не звонили, а на сообщения ответить можно и завтра, но…

…Но Кавех, кажется, впервые с момента, как на пороге квартиры нарисовалась та девка, — не думал непрерывно, хотя бы подспудно, о том, что вот-вот ему предложат посмотреть-что-о-нём-пишут; не вздрагивал от каждого звука, похожего на вибросигнал; не ожидал постоянно удара; забыл даже глянуть оповещения, когда искал страницу «Города Глупцов»…

…а ещё забыл вынуть водку из рюкзака. И практически не пил всю ночь.

Он смотрит на равномерно выбеленный потолок; путешествует взглядом от края до края, пугающе не находя в текстуре шероховатостей.

Сон не идёт.